Текст книги " Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

А. Гончарова иные весьма крупные достоинства. А ведь раньше мне – да и

многим, вероятно, – и в голову не приходило проводить какую бы то ни было

параллель между этими двумя произведениями отечественной литературы.

Когда в 1877 году Федор Михайлович выпустил в свет четвертое издание

романа "Преступление и наказание", он подарил мне экземпляр и этого романа, и

также с автографом своим. При этом случае он опять с чувством в голосе и

одушевлением в лице сказал мне:

– Это тоже очень хорошая вещь!..

– Про это я уже и сам знаю, Федор Михайлович, – прервал я его на паузе, -

много похвал этому вашему произведению слышал и читал.

– А знаете ли, – продолжал он, – что, когда этот роман появился в печати

впервые, меня благодарили за него; благодарили люди почтенные, солидные -

люди, высоко стоящие на государственной службе... Благодарили!

Графа Л. Н. Толстого Федор Михайлович считал безусловно

знаменитейшим из современных русских писателей {27} <...>.

XX

После прекращения «Дневника писателя» я не видался с Федором

Михайловичем более двух лет... В этот промежуток времени он написал свой

последний, колоссальный роман "Братья Карамазовы", который в 1880 году уже

печатался в "Русском вестнике" и возбуждал в публике большой интерес к себе и

к своему знаменитому автору, а возросшая за последние годы под влиянием

впечатления, произведенного изданием "Дневника писателя", популярность

174

Федора Михайловича привела, между прочим, к избранию его в вице-

председатели Славянского благотворительного общества в Петербурге. Вообще в

этот год, – увы! – последний в жизни Федора Михайловича, популярность его

возрастала особенно быстро и в дни открытия памятника Пушкину,

состоявшегося в том году, достигла апогея.

В то время в Петербурге нередко давались литературные вечера с

благотворительною целью – большею частию в пользу недостаточных из

учащейся молодежи, и Федор Михайлович принимал в них самое живое участие, которое главным образом привлекало на эти вечера публику. Одним из таких

вечеров воспользовался я, чтобы посмотреть и послушать, хотя со стороны,

любезного душе человека. Это было в апреле 1880 года, в фомино

воскресенье...28 Достойно замечания, что, несмотря на то что дело было в

заключительный день пасхальных увеселений, стояла прекрасная погода, которая, заодно с только что наступившими белыми петербургскими ночами, манила на

прогулку на открытом воздухе, зала Благородного собрания у Полицейского

моста к началу вечера, то есть еще засветло, была буквально переполнена

публикою...

Когда по программе дошла очередь до выхода на эстраду Федора

Михайловича, в зале водворилась необыкновенная тишина, свидетельствовавшая

о напряженном внимании, с которым присутствовавшие устремляли свои взоры

на эстраду, где вот-вот появится автор "Братьев Карамазовых", писатель давно

знаменитый, но недавно признанный таковым... И вот, когда этот момент

наступил, среди напряженной тишины раздался взрыв рукоплесканий,

длившийся, то чуть-чуть ослабевая, то вновь вдруг возрастая, около пяти минут.

Федор Михайлович, деловою поступью вышедший из-за кулис и направлявшийся

к столу, стоявшему посредине эстрады, остановился на полдороге, поклонился

несколько раз приветствовавшему его партеру и продолжал, тою же деловою

поступью, путь к столу; но едва он сделал два шага, как новый взрыв

рукоплесканий остановил его вновь. Поклонившись опять направо и налево,

Федор Михайлович поспешил было к столу, но оглушительные рукоплескания

продолжались и не давали ему сесть за стол, так что он еще с минуту стоял и

раскланивался. Наконец, выждав, когда рукоплескания несколько поутихли, он

сел и раскрыл рукопись, но тотчас же, вследствие нового взрыва рукоплесканий, должен был снова встать и раскланиваться. Наконец, когда рукоплескания стихли, Федор Михайлович принялся читать. Читал он в тот вечер не напечатанные в

"Русском вестнике" главы из "Братьев Карамазовых". Чтение его было, по

обыкновению, мастерское, отчетливое и настолько громкое или, вернее, внятное, что сидевшие в самом отдаленном конце довольно большой залы Благородного

собрания, вмещающей в себе более тысячи сидящих человек, слышали его

превосходно.

Нечего и говорить, что публика горячо аплодировала чтению Федора

Михайловича, когда он кончил назначенное по программе, и просила его еще что-

нибудь прочесть. Несмотря на продолжительность только что оконченного

чтения, Федор Михайлович чувствовал себя настолько бодрым, что охотно

исполнил эту просьбу. Перед многочисленным собранием публики он чувствовал

175

себя так же хорошо и держал себя так же свободно, как бы в дружеском кружке; публика в свою очередь, чутко отличая искренность в его голосе, относилась к

нему так же искренне, как к давно знакомому своему любимцу, так что в

отношении тона овации публики Федору Михайловичу существенно отличались

от оваций какой-нибудь приезжей знаменитости из артистического мира вообще.

На этот раз перед чтением вне программы Федор Михайлович сказал

следующее маленькое вступление, полное характеристичности и остроумия:

– Я прочту стихи одного русского поэта... истинного русского поэта,

который, к сожалению, иногда думал не по-русски, но когда говорил, то говорил

всегда истинно по-русски!

И Федор Михайлович прочел "Власа" Некрасова {29} – и как прочел! Зала

дрожала от рукоплесканий, когда он кончил чтение. Но публика не хотела еще

расстаться с знаменитым чтецом и просила его еще что-нибудь прочесть. Федор

Михайлович и на этот раз не заставил себя долго просить; он сам, видимо, был

сильно наэлектризован энтузиазмом публики и не ощущал еще усталости. Он

прочел маленькую поэму графа А. К. Толстого "Илья Муромец" и при этом

очаровал своих слушателей художественною передачею, полной эпической

простоты воркотни старого, заслуженного киевского богатыря-вельможи,

обидевшегося на князя Владимира Красное Солнышко за то, что тот как-то обнес

его чарою вина на пиру, покинувшего чрез это его блестящий двор и уезжавшего

теперь верхом на своем "чубаром" в свое родное захолустье, чрез дремучий лес.

Когда Федор Михайлович читал финальные стихи поэмы;

И старик лицом суровым

Просветлел опять.

По нутру ему здоровым

Воздухом дышать;

Снова веет воли дикой

На него простор,

И смолой и земляникой

Пахнет темный бор... -

одушевление его, казалось, достигло высшей степени, потому что

заключительные слова "и смолой и земляникой пахнет темный бор..." были

произнесены им с такою удивительною силою выражения в голосе, что иллюзия

от истинно художественного чтения произошла полная: всем показалось, что в

зале "Благородки" действительно запахло смолою и земляникою... Публика

остолбенела, и, благодаря этому обстоятельству, оглушительный гром

рукоплесканий раздался лишь тогда, когда Федор Михайлович сложил книгу и

встал со стула <...>

XXIV

176

<...> 26-го января 1881 года я виделся с метранпажем, верставшим

возобновившийся "Дневник писателя", и от него узнал, что Федор Михайлович

болен; на расспросы мои о степени болезни, а также о ходе дела он рассказал мне, что когда он за день до того был у Федора Михайловича, то тот принял его лежа в

постели... "Ну, что скажете, барин?" – спросил Федор Михайлович, прозвавший в

шутку своего нового метранпажа "барином" и не оставлявший этой шутки на одре

болезни.

Метранпаж ответил, что пришел переговорить о заключении 1-го выпуска

"Дневника писателя", ввиду приближавшегося срока выхода его в свет.

– А я вот заболел... видите...

– Вижу, Федор Михайлович... Что же с вами случилось?

– У меня кровь из горла идет; доктор говорит, что у меня где-то внутри

жилка порвалась и из нее-то течет кровь... уж две рюмки, говорят, вытекло.

После я узнал, что заболел Федор Михайлович 26-го января от разрыва

артерий в легких, вследствие чего открылось кровотечение горлом, – болезнь, не

особенно опасная для организма более крепкого и менее нервного; на другой день

он исповедался и причастился и, почувствовав значительное облегчение, между

прочим, занимался чтением корректур 1-го выпуска своего "Дневника", долженствовавшего выйти в свет по-прежнему в последнее число

оканчивавшегося месяца; но увидеть этот выпуск начисто отпечатанным ему

было не суждено: 28-го января положение его ухудшилось, и в тот же день он

тихо, постепенно слабея от истечения крови, скончался. <...>

А. Г. ДОСТОЕВСКАЯ

Из «ВОСПОМИНАНИЙ»

Первые месяцы 1874 года были для нас неблагоприятны. Принужденный

по делам "Гражданина" выезжать из дому во всякую погоду, а пред выпуском

номера по целым часам просиживать в жарко натопленной корректорской, Федор

Михайлович стал часто простужаться: небольшой кашель его обострился,

появилась одышка, и профессор Кошлаков, к которому муж обратился,

посоветовал ему лечиться сжатым воздухом. Кошлаков рекомендовал лечебницу

доктора Симонова (помещалась на Гагаринской улице), где Федор Михайлович и

просиживал два часа под колоколом по три раза в неделю. Лечение сжатым

воздухом принесло мужу большую пользу, хотя отнимало от него массу времени, так как разбивало весь его день: приходилось рано вставать, спешить к

назначенному часу, ожидать запоздавших пациентов, сидевших вместе с ним под

колоколом, и пр. Это все неприятно действовало на настроение мужа.

Тяготило в то время Федора Михайловича и то, что, благодаря

редакционной работе и нездоровью, ему все еще не удавалось отсидеть свой

двухсуточный арест, к которому он был приговорен в прошлом году за статью в

177

"Гражданине". Наконец муж уговорился с А. Ф. Кони, и арест был назначен во

второй половине марта. 21-го числа, утром, явился к нам околодочный, Федор

Михайлович его уже ожидал, и они поехали сначала в окружной суд. Я же через

два часа должна была зайти в участок узнать, в каком именно учреждении муж

будет помещен. Оказалось, его поместили на гауптвахте на Сенной (ныне

городская лаборатория). Я тотчас отвезла туда небольшой чемодан и постельные

принадлежности. Времена были простые, и меня тотчас к мужу пропустили.

Федора Михайловича я нашла в добродушном настроении: он стал

расспрашивать, не скучают ли по нем детки, просил дать им гостинцев и сказать, что он поехал в Москву за игрушками. Вечером, уложив детей спать, я не

утерпела и опять поехала к мужу, но, за поздним временем, меня к нему не

пропустили, и мне только удалось передать ему через сторожа свежие булки и

письмо. Мне так было обидно, что не удалось с ним поговорить и его успокоить

насчет детей, что я стала под окном гауптвахты (последнее от Спасского

переулка) и увидела мужа, сидящего за столом и читающего книгу. Я стояла

минут пять, тихонько постучала, и муж тотчас встал и посмотрел в окно. Увидев

меня, он весело улыбнулся и стал кивать головой. Ко мне в эту минуту подошел

часовой, и пришлось уйти. Я пошла к А. Н. Майкову (жившему вблизи, на

Садовой) и просила его завтра навестить мужа. Он был так добр, что уведомил об

аресте Вс. С. Соловьева, и тот тоже навестил мужа назавтра {1}. И на второй день

я побывала у мужа два раза (вечером опять у окна, и на этот раз он меня

поджидал), а на третий день часов в двенадцать мы с детишками радостно

встретили вернувшегося "из Москвы" папу. Он по дороге заехал в магазин и

купил детям игрушек. Вернулся из-под ареста Федор Михайлович очень веселый

и говорил, что превосходно провел два дня. Его сожитель по камере, какой-то

ремесленник, целыми часами спал днем, и мужу удалось без помехи перечитать

"Les Miserables" Виктора Гюго – произведение, которое он высоко ценил.

– Вот и хорошо, что меня засадили, – весело говорил он, – а то разве у меня

нашлось бы когда-нибудь время, чтобы возобновить давнишние чудесные

впечатления от этого великого произведения?

В начале 1874 года Федор Михайлович решил окончательно оставить

редактирование "Гражданина" {2}.

Федора Михайловича вновь потянуло к чисто художественной работе.

Новые идеи и типы зародились в мозгу его, и он чувствовал потребность

воплотить их в новом произведении {3}. Заботил, конечно, вопрос, куда

поместить роман на тот случай, если у "Русского вестника" будет уже приобретен

материал для следующего года. Да и вообще для мужа всегда было тягостно

самому предлагать свой труд. Но случилось одно обстоятельство, которое

счастливо разрешило беспокоивший нас вопрос.

В одно апрельское утро, часов в двенадцать, девушка подала мне

визитную карточку, на которой было напечатано: "Николай Алексеевич

Некрасов". Зная, что Федор Михайлович уже оделся и скоро выйдет, я велела

просить посетителя в гостиную, а карточку передала мужу. Минут через пять

Федор Михайлович, извинившись за промедление, пригласил гостя в свой

кабинет.

178

Меня страшно заинтересовал приход Некрасова" бывшего друга юности, а

затем литературного врага. Я помнила, что в "Современнике" Федора

Михайловича бранили еще в шестидесятых годах, когда издавались "Время" и

"Эпоха" {4}, да и за последние годы не раз прорывались в журнале

недоброжелательные выпады со стороны Михайловского, Скабичевского,

Елисеева и др. {5}. Я знала также, что, по возвращении из-за границы, Федор

Михайлович еще нигде не встречался с Некрасовым, так что посещение его

должно было иметь известное значение. Любопытство мое было так велико, что я

не выдержала и стала за дверью, которая вела из кабинета в столовую. К большой

моей радости, я услышала, что Некрасов приглашает мужа в сотрудники, просит

дать для "Отечественных записок" роман на следующий год и предлагает цену по

двести пятьдесят рублей с листа, тогда как Федор Михайлович до сих пор

получал по ста пятидесяти.

Некрасов, видя нашу очень скромную обстановку, вероятно, думал, что

Федор Михайлович будет чрезвычайно рад такому увеличению гонорара и тотчас

даст свое согласие. Но Федор Михайлович, поблагодарив за предложение, сказал:

– Я не могу дать вам, Николай Алексеевич, положительного ответа по

двум причинам: во-первых, я должен списаться с "Русским вестником" и

спросить, нуждаются ли они в моем произведении? Если у них на будущий год

материал имеется, то я свободен и могу обещать вам роман. Я давнишний

сотрудник "Русского вестника", Катков всегда с добрым вниманием относился к

моим просьбам, и будет неделикатно с моей стороны уйти от них, не предложив

им своего труда. Это может быть выяснено в одну-две недели. Считаю нужным

предупредить вас, Николай Алексеевич, что я всегда беру аванс под мою работу, и аванс в две-три тысячи.

Некрасов изъявил на это полное свое согласие.

– А второй вопрос, – продолжал Федор Михайлович, – это – как отнесется к

вашему предложению моя жена. Она дома, и я ее сейчас спрошу.

И муж пошел ко мне.

Тут произошел курьезный случай. Когда Федор Михайлович пришел ко

мне, я торопливо сказала ему:

– Ну, зачем спрашивать? Соглашайся, Федя, соглашайся немедленно.

– На что соглашаться? – с удивлением спросил муж.

– Ах, боже мой! Да на предложение Некрасова.

– А ты как знаешь о его предложении?

– Да я слышала весь разговор, я стояла за дверью.

– Так ты подслушивала? Ну, как тебе, Анечка, не стыдно? – горестно

воскликнул Федор Михайлович.

– Ничего не стыдно! Ведь ты не имеешь от меня тайн и все равно

непременно сказал бы мне. Ну, что за важность, что я подслушала, ведь не чужие

дела, а наши общие.

Федору Михайловичу оставалось только развести руками при такой моей

логике.

Федор Михайлович, вернувшись в кабинет, сказал:

179

– Я переговорил с женою, и она очень довольна, что мой роман появится в

"Отечественных записках".

Некрасов, по-видимому, был несколько обижен, что в таком деле

понадобилось мое согласие, и сказал:

– Вот уж никак не мог я предположить, что вы находитесь "под

башмачком" вашей супруги.

– Чему тут удивляться? – возразил Федор Михайлович, – мы с нею живем

очень дружно, я предоставил ей все мои дела и верю ее уму и деловитости. Как же

мне не спросить у нее совета в таком важном для нас обоих вопросе?

– Ну, да, конечно, я понимаю... – сказал Некрасов и перевел разговор на

другой предмет. Посидев еще минут двадцать, Некрасов ушел, дружелюбно

простившись с мужем и прося его уведомить, как только получит ответ от

"Русского вестника".

Чтобы скорее выяснить вопрос о романе, Федор Михайлович решил не

списываться с "Русским вестником", а самому съездить в Москву и поехал туда в

конце апреля. Катков, выслушав о предложении Некрасова, согласился назначить

ту же цену, но когда Федор Михайлович просил дать ему аванс в две тысячи, то

Катков сказал, что им только что затрачены большие деньги на приобретение

одного произведения (романа "Анна Каренина") и редакция затрудняется в

средствах. Таким образом, вопрос о романе был решен в пользу Некрасова. <...> Прожив май вместе с семьею в Старой Руссе, Федор Михайлович 4-го

июня уехал в Петербург, с тем чтобы, по совету проф. Д. И. Кошлакова, поехать

для лечения в Эмс. В Петербурге князь В. П. Мещерский и какой-то его

родственник стали убеждать мужа поехать не в Эмс, а в Соден. Такой же совет

дал мужу и всегда лечивший его доктор Я. Б. фон Бретцель. Эти настойчивые

советы настолько смутили Федора Михайловича, что он решил в Берлине

попросить совета у тамошней медицинской знаменитости проф. Фрёриха.

Приехав в Берлин, он и побывал у профессора. Тот продержал его две минуты и

только дотронулся стетоскопом до груди, а затем подал ему адрес эмского

доктора Гутентага, к которому и предложил обратиться. Федор Михайлович,

привыкший к внимательному осмотру русских врачей, остался очень недоволен

небрежностью немецкой знаменитости.

Федор Михайлович приехал в Берлин 9-го июня, и так как все банкирские

дома были заперты, то отправился в Королевский музеум смотреть Каульбаха, о

работах которого так много говорили и писали. Произведения художника Федору

Михайловичу не понравились: он нашел в них "одну холодную аллегорию"

{Письмо ко мне от 25/13 июня 1874 года. (Прим. А. Г. Достоевской.)} {6}. Но

другие картины музеума, особенно старинных мастеров, произвели на мужа

отличное впечатление, ион выражал сожаление о том, что в наш первый приезд в

Берлине мы не осмотрели вместе эти художественные сокровища. <...>

Дорогой из Берлина Федор Михайлович был в полном восхищении от

прелестных картин природы. Он писал мне: "Все, что представить можно

обольстительного, нежного, фантастического в пейзаже, самом очаровательном в

мире; холмы, горы, замки, города, как Марбург, Лимбург, с прелестными

башнями, в изумительном сочетании гор и долин – ничего еще я не видал в этом

180

роде, и так мы ехали до самого Эмса в жаркое, сияющее от солнца утро" {Письмо

ко мне от 25/13 июня 1874 года. (Прим. А. Г. Достоевской.)} {7}. С восторгом

описывает Федор Михайлович и красоты Эмса, который в дальнейшем

(вследствие тоски и одиночества) всегда производил на него угнетающее

впечатление.

Остановившись в гостинице, Федор Михайлович в день приезда пошел к

доктору Орту, к которому имел письмо от доктора Я. Б. фон Бретцеля. Орт очень

внимательно осмотрел мужа, нашел, что у него временный катар, но заявил, что

болезнь довольно важная, потому что чем больше она будет развиваться, тем

будет меньше способности дышать. Предписал пить воды и обещал после

четырехнедельного лечения верное выздоровление. <...>

Прошла какая-нибудь неделя, как Федор Михайлович уже затосковал по

семье, с которой ему до сих пор приходилось расставаться лишь на короткое

время, причем имелась всегда возможность к ней приехать в каком-нибудь

экстренном случае. Тоска Федора Михайловича увеличивалась и вследствие того, что письма мои отсылались несвоевременно и приходили значительно позже, чем

их ожидал мой муж. Зная, что он будет беспокоиться, я сама относила письма на

почту и каждый раз просила почтмейстера немедленно их отправлять. Приносила

им показать письма мужа с жалобами на медлительность старорусского почтамта, умоляла не задерживать нашу корреспонденцию, но все было напрасно: ее

оставляли в Руссе на два-три дня и только весною 1875 года мы узнали, отчего

подобная задержка происходит. <...>

В Эмсе у Федора Михайловича было несколько знакомых из русских,

которые были ему симпатичны. Так, он встретился с Кублицким, А. А.

Штакеншнейдером, г-м X. и с княжною Шаликовой, с которой он встречался у

Каткова. Эта милая и добрая старушка очень помогла Федору Михайловичу

переносить тоску одиночества своим веселым и ясным обращением. Я была

глубоко ей за это признательна. Тоска мужа усиливалась оттого, что он,

привыкший ежедневно делать большие прогулки (два раза), лишен был этого

удовольствия. Гулять в небольшом парке курзала, среди толпы и толкотни, было

немыслимо, а подниматься в гору не позволяло состояние здоровья. Беспокоили

его тоже мысли о том, как нам придется жить этой зимой. Довольно большой

аванс, который мы получили от Некрасова, был уже истрачен: частью на уплату

неотложных долгов, частью на заграничную поездку мужа. Просить вперед, не

доставив хоть части романа, было немыслимо. Все эти обстоятельства, вместе

взятые, влияли на мужа, нервы его расшатались (возможно, что также и от питья

вод), и он слыл в публике "желчным" русским, читающим всем наставления

{Письмо ко мне от 21/9 июля 1874 года. (Прим. А. Г. Достоевской.)}. Очень

утешали мужа мои письма и рассказы о детях, их шалостях и их словечках. "Твои

анекдоты о детишках, милая моя Аня (писал он от 21/9 июля), меня просто

обновляют, точно я у вас побывал". В том же письме Федор Михайлович

упоминает о пробеле в воспитании наших деток: "у них нет своих знакомств, то

есть подруг и товарищей, то есть таких же маленьких детей, как и они" {8}.

Действительно, в числе наших знакомых было мало таких, у которых имелись

181

детки равного с нашими детьми возраста, и только летом детки находили себе

друзей среди членов семьи о. Иоанна Румянцева. <...>

На поездку в Париж у Федора Михайловича денег не хватило, – но он не

мог отказать себе в искреннем желании побывать еще раз в жизни на могилке

нашей старшей дочери Сони, память о которой он сохранял в своем сердце. Он

проехал в Женеву, побывал два раза на детском кладбище "Plain Palais" и привез

мне с могилки Сони несколько веток кипариса, успевшего за шесть лет разрастись

над памятником девочки.

Около десятого августа Федор Михайлович, пробыв два-три дня в

Петербурге, вернулся в Руссу.

В своих летних письмах 1874 года ко мне из Эмса Федор Михайлович

несколько раз возвращается к угнетавшей его мысли о том тяжелом времени,

которое предстояло нам пережить в ближайшем будущем {Письма ко мне от 24

июня, 14 июля и др. (Прим. А. Г. Достоевской.)}. Положение действительно было

таково, что могло заставить задуматься нас, которым и всегда-то не легко жилось

в материальном отношении.

Я уже упоминала, что в апреле приезжал к нам Н. А. Некрасов просить

Федора Михайловича поместить его будущий роман в "Отечественных записках"

на 1875 год. Муж мой был очень рад возобновлению дружеских отношений с

Некрасовым, талант которого высоко ставил; были мы оба довольны и тем

обстоятельством, что Некрасов предложил цену на сто рублей выше, чем получал

муж в "Русском вестнике".

Но в этом деле была и тяжелая для Федора Михайловича сторона:

"Отечественные записки" были журналом противоположного лагеря и еще так

недавно, во время редактирования мужем журналов "Время" и "Эпоха", вели с

ними ожесточенную борьбу {9}. В составе редакции находилось несколько

литературных врагов Федора Михайловича: Михайловский, Скабичевский,

Елисеев, отчасти Плещеев {10}, и они могли потребовать от мужа изменений в

романе в духе их направления. Но Федор Михайлович ни в коем случае не мог

поступиться своими коренными убеждениями. "Отечественные же записки", в

свою очередь, могли не захотеть напечатать иных мнений мужа, и вот при первом

сколько-нибудь серьезном разногласии Федор Михайлович, несомненно,

потребовал бы свой роман обратно, какие бы ни произошли от этого для нас

печальные последствия. В письме от 20 декабря 1874 года, беспокоясь теми же

думами, он пишет мне: "Теперь Некрасов вполне может меня стеснить, если будет

что-нибудь против их направления... Но хоть бы нам этот год пришлось

милостыню просить, я не уступлю в направлении ни строчки" {11}. <...> В начале февраля Федору Михайловичу пришлось поехать в Петербург 12

и провести там две недели. Главною целью поездки была необходимость

повидаться с Некрасовым и условиться о сроках дальнейшего печатания романа.

Необходимо было также попросить совета у профессора Кошлакова, так как муж

намерен был и в этом году поехать в Эмс, чтобы закрепить столь удачное

прошлогоднее лечение. <...>

С чувством сердечного удовлетворения сообщал мне муж в письмах 6-го

{13} и 9-го февраля о дружеской встрече с Некрасовым и о том, что тот пришел

182

выразить свой восторг по прочтении конца первой части "Подростка". "Всю ночь

сидел, читал, до того завлекся, а в мои лета и с моим здоровьем не позволил бы

этого себе". "И какая, батюшка, у вас свежесть". (Ему всего более понравилась

последняя сцена с Лизой.) "Такой свежести в наши лета уже не бывает и нет ни у

одного писателя. У Льва Толстого в последнем романе лишь повторение того, что

я и прежде у него же читал, только в прежнем лучше". Сцену самоубийства и

рассказ он находит "верхом совершенства". И вообрази, ему нравятся тоже

первые две главы. "Всех слабее, говорит, у вас восьмая глава, – тут много

происшествий чисто внешних", – и что же? Когда я сам перечитывал корректуру, то всего более не понравилась мне самому эта восьмая глава, и я много из нее

выбросил" {14}.

Вернувшись в Руссу, муж передавал мне много из разговоров с

Некрасовым, и я убедилась, как дорого для его сердца было возобновление

задушевных сношений с другом юности. Менее приятное впечатление оставили в

Федоре Михайловиче тогдашние встречи его с некоторыми лицами литературного

круга {15}. Вообще, две недели в столице прошли для мужа в большой суете и

усталости, и он был донельзя рад, когда добрался до своей семьи и нашел всех нас

здоровыми и благополучными.

На этот раз он ехал в Эмс с большою неохотою и мне стоило многих

усилий уговорить его не пропустить лето без лечения.

<...> Но кроме чрезвычайного беспокойства о детях и обо мне, Федора

Михайловича мучила мысль о том, что работа не двигается и что он не может

доставить продолжение "Подростка" к назначенному сроку. В письме от 13-го

июня Федор Михайлович пишет: "Пуще всего мучает меня неуспех работы: до

сих пор сижу, мучаюсь и сомневаюсь и нет сил начать. Нет, не так надо писать

художественные произведения, не на заказ из-под палки, а имея время и волю. Но, кажется, наконец скоро сяду за настоящую работу, но что выйдет, не знаю. В этой

тоске могу испортить самую идею" {16}. <...>

Из нашей жизни за 1876 год запомнила одно маленькое недоразумение,

очень взволновавшее моего мужа, у которого дня за два, за три перед тем был

приступ эпилепсии. К Федору Михайловичу явился молодой человек, Александр

Феодорович Отто (Онегин), живший в Париже и впоследствии составивший

ценную коллекцию пушкинских книг и документов. Г-н Отто объявил, что друг

его, Ив. С. Тургенев, поручил ему побывать у Федора Михайловича и получить

должные ему деньги {17}. Муж удивился и спросил, разве Тургенев не получил

от П. В. Анненкова тех пятидесяти талеров, которые он дал Анненкову для

передачи Тургеневу в июле прошлого года, когда встретился с ним в поезде по

дороге в Россию. Г-н Отто подтвердил получение от Анненкова денег, но сказал, что Тургенев помнит, что выслал Федору Михайловичу в Висбаден не пятьдесят, а сто талеров, а потому считает за Федором Михайловичем еще пятьдесят. Муж

очень взволновался, предполагая свою ошибку, и тотчас вызвал меня.

– Скажи, Аня, сколько я был должен Тургеневу? – спросил муж,

представив мне гостя.

– Пятьдесят талеров.

– Верно ли? Хорошо ли ты помнишь? Не ошибаешься ли?

183

– Отлично помню. Ведь Тургенев в своем письме точно обозначил,

сколько тебе посылает.

– Покажи письмо, где оно у тебя? – требовал муж.

Конечно, письма под рукой у меня не было, но я обещала отыскать его, и

мы просили молодого человека заглянуть к нам дня через два.

Федор Михайлович очень был расстроен возможною с моей стороны

ошибкой и так беспокоился, что я решила просидеть хоть всю ночь, но найти

письмо. Беспокойство мужа передалось мне, и мне стало казаться, не произошло

ли в этом случае какого недоразумения. На беду, корреспонденция моего мужа за

прежние годы находилась в полном хаосе, и мне пришлось пересмотреть по

меньшей мере триста – четыреста писем, пока я наконец не напала на

тургеневское. Прочитав письмо и убедившись, что ошибки с нашей стороны не

произошло, муж успокоился.

Когда через два дня пришел г-н Отто, мы показали ему письмо Тургенева.

Он был очень сконфужен и просил дать ему это письмо, чтоб он мог послать его

Тургеву, причем обещал письмо нам возвратить.

Недели через три г-н Отто вновь явился к нам и принес письмо, но не то,

которое мы ему дали, а письмо самого Федора Михайловича из Висбадена, в

котором он просил Тургенева ссудить его пятьюдесятью талерами. Таким

образом, недоразумение объяснилось к нашему полному удовольствию. <...>

<...> В 1877 году мы продолжали издание "Дневника писателя", и хотя

успех его, нравственный и материальный, возрастал, но возрастали вместе с ним и

тяготы, связанные с издательством ежемесячного журнала: то есть рассылка

номеров, ведение подписных книг, переписка с подписчиками и пр. Так как в

этом деле я не имела помощников (кроме посыльного), то я страшно уставала, и

это отразилось на моем доселе крепком здоровье. <...>

По мере того как приближался конец года, Федор Михайлович стал

задумываться над вопросом: продолжать ли ему в следующем году издание

"Дневника писателя"? Денежным успехом этого журнала муж был вполне

доволен; отношение к нему общества, искреннее и доверчивое, выражавшееся в

переписке с ним и многочисленных посещениях незнакомых лиц, было для него

драгоценно, но потребность художественного творчества превозмогла, и Федор

Михайлович решил прекратить издание "Дневника писателя" на два-три года и

приняться за новый роман. Какие литературные задачи занимали и волновали

моего мужа, можно судить по найденной после него памятной книжке, в которой

24 декабря 1877 года он записал:

"Memento. – На всю жизнь.

1. Написать русского Кандида.

2. Написать книгу об Иисусе Христе.

3. Написать свои воспоминания.

4. Написать поэму Сороковины.

(Все это, кроме последнего романа и предполагаемого издания

"Дневника", то есть minimum на 10 лет деятельности, а мне теперь 56 лет)". <...> 184

В ноябре 1877 года Федор Михайлович находился в очень грустном

настроении: умирал Н. А. Некрасов, давно страдавший какою-то мучительною