Текст книги " Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

приходом становится спокойнее. Это сделалось особенно заметным с того

времени, когда, сосчитав, сколько моих исписанных страниц составляют одну

страницу издания Стелловского, я могла точно определить, сколько мы уже

успели продиктовать. Все прибавлявшееся количество страниц чрезвычайно

ободряло и радовало Федора Михайловича. Он часто меня спрашивал: "А сколько

страниц мы вчера написали? А сколько у нас в общем сделано? Как думаете,

кончим к сроку?"

Дружески со мной разговаривая, Федор Михайлович каждый день

раскрывал передо мною какую-нибудь печальную картину своей жизни. Глубокая

жалость невольно закрадывалась в мое сердце при его рассказах о тяжелых

обстоятельствах, из которых он, по-видимому, никогда не выходил, да и выйти не

мог. <...>

Федор Михайлович с каждым днем относился ко мне все сердечнее и

добрее. Он часто называл меня "голубчиком" (его любимое ласкательное

название), "доброй Анной Григорьевной", "милочкой", и я относила эти слова к

его снисходительности ко мне, как к молодой девушке, почти что девочке. Мне

так приятно было облегчать его труд и видеть, как мои уверения, что работа идет

успешно и что роман поспеет вовремя, радовали Федора Михайловича и

поднимали в нем дух. Я очень гордилась про себя, что не только помогаю в

работе любимому писателю, но и действую благотворно на его настроение. Все

это возвышало меня в собственных глазах.

Я перестала бояться "известного писателя" и говорила с ним свободно и

откровенно, как с дядей или старым другом. Я расспрашивала Федора

Михайловича о разных событиях его жизни, и он охотно удовлетворял мое

любопытство. Рассказывал подробно о своем восьмимесячном заключении в

Петропавловской крепости, о том, как переговаривался через стену стуками с

другими заключенными. Говорил о своей жизни в каторге, о преступниках,

одновременно с ним отбывавших свое наказание. Вспоминал о загранице, о своих

путешествиях и встречах; о московских родных {9}, которых очень любил.

Сообщил мне как-то, что был женат {10}, что жена его умерла три года тому

назад, и показал ее портрет. Он мне не понравился: покойная Достоевская, по его

словам, снималась тяжко больной, за год до смерти, и имела страшный, почти

мертвый вид. <...> Часто жаловался Федор Михайлович и на свои долги, безденежье и тяжелое материальное положение. В дальнейшем мне пришлось

даже быть свидетельницей его денежных затруднений {*}.

{* Как-то раз, придя заниматься, я заметила исчезновение одной из

прелестных китайских ваз, подаренных Федору Михайловичу его сибирскими

друзьями. Я спросила: "Неужели разбили вазу?" – "Нет, не разбили, – ответил

Федор Михайлович, – а отнесли в заклад. Экстренно понадобились двадцать пять

рублей, и пришлось вазу заложить". Дня через три та же участь постигла и другую

вазу.

13

В другой раз, кончив стенографировать и проходя через столовую, я

заметила на накрытом для обеда столе у прибора деревянную ложку и сказала, смеясь, провожавшему меня Федору Михайловичу: "А я знаю, что вы сегодня

будете есть гречневую кашу". – "Из чего вы это заключаете?" – "Да глядя на

ложку. Ведь, говорят, гречневую кашу всего вкуснее есть деревянной ложкой". -

"Ну и ошиблись: понадобились деньги, я и послал заложить серебряные. Но за

разрозненную дюжину дают гораздо меньше, чем за полную, пришлось отдать и

мою".

К своим денежным затруднениям Федор Михайлович всегда относился

чрезвычайно добродушно. (Прим. А. Г. Достоевской.)}

Все рассказы Федора Михайловича носили такой грустный характер, что

как-то раз я не выдержала и спросила:

– Зачем, Федор Михайлович, вы вспоминаете только об одних несчастиях?

Расскажите лучше, как вы были счастливы.

– Счастлив? Да счастья у меня еще не было, по крайней мере такого

счастья, о котором я постоянно мечтал. Я его жду. На днях я писал моему другу, барону Врангелю, что, несмотря на все постигшие меня горести, я все еще мечтаю

начать новую счастливую жизнь {11}.

Тяжело мне было <это> услышать! Странно казалось, что в его уже почти

старые годы этот талантливый и добрый человек не нашел еще желаемого им

счастья, а лишь мечтает о нем.

Как-то раз Федор Михайлович подробно рассказал мне, как сватался к

Анне Васильевне Корвин-Круковской {12}, как рад был, получив согласие этой

умной, доброй и талантливой девушки, и как грустно было ему вернуть ей слово, сознав, что при противоположных убеждениях их взаимное счастье невозможно.

Однажды, находясь в каком-то особенном тревожном настроении, Федор

Михайлович поведал мне, что стоит в настоящий момент на рубеже и что ему

представляются три пути: или поехать на Восток, в Константинополь и

Иерусалим, и, может быть, там навсегда остаться; или поехать за границу на

рулетку и погрузиться всею душою в так захватывающую его всегда игру; или, наконец, жениться во второй раз и искать счастья и радости в семье. Решение

этих вопросов, которые должны были коренным образом изменить его столь

неудачно сложившуюся жизнь, очень заботило Федора Михайловича, и он, видя

меня дружески к нему расположенной, спросил меня, что бы я ему посоветовала?

Признаюсь, его столь доверчивый вопрос меня очень затруднил, так как и

желание его ехать на Восток {Что у Федора Михайловича было серьезное

намерение поехать на Восток, о том свидетельствует найденное в его бумагах

рекомендательное письмо к А. С. Энгельгардту (представителю императорской

российской миссии в Константинополе), данное ему Е. П. Ковалевским,

тогдашним председателем Литературного фонда. Письмо помечено 3-м июня

186<3>. (Прим. А. Г. Достоевской.)} и желание стать игроком показались мне

неясными и как бы фантастическими; зная, что среди моих знакомых и родных

существуют счастливые семьи, я дала ему совет жениться вторично и найти в

семье счастье.

14

– Так вы думаете, – спросил Федор Михайлович, – что я могу еще

жениться? Что за меня кто-нибудь согласится пойти? Какую же жену мне

выбрать: умную или добрую?

– Конечно, умную.

– Ну нет, если уж выбирать, то возьму добрую, чтоб меня жалела и

любила.

По поводу своей предполагаемой женитьбы Федор Михайлович спросил

меня: почему я не выхожу замуж? Я ответила, что ко мне сватаются двое, что оба

прекрасные люди и я их очень уважаю, но любви к ним не чувствую, а мне

хотелось бы выйти замуж по любви.

– Непременно по любви, – горячо поддержал меня Федор Михайлович, -

для счастливого брака одного уважения недостаточно!

<...> Чем дальше шло время, тем более Федор Михайлович втягивался в

работу. Он уже не диктовал мне изустно, тут же сочиняя, а работал ночью и

диктовал мне по рукописи. Иногда ему удавалось написать так много, что мне

приходилось сидеть далеко за полночь, переписывая продиктованное. Зато с

каким торжеством объявляла я назавтра количество прибавившихся листков! Как

приятно было мне видеть радостную улыбку Федора Михайловича в ответ на мои

уверения, что работа идет успешно и что, нет сомнения, будет окончена к сроку.

Оба мы вошли в жизнь героев нового романа, и у меня, как и у Федора

Михайловича, появились любимцы и недруги. Мои симпатии заслужила бабушка, проигравшая состояние, и мистер Астлей, а презрение – Полина и сам герой

романа, которому я не могла простить его малодушия и страсти к игре. Федор

Михайлович был вполне на стороне "игрока" и говорил, что многое из его чувств

и впечатлений испытал сам на себе {13}. Уверял, что можно обладать сильным

характером, доказать это своею жизнью и тем не менее не иметь сил побороть в

себе страсть к игре на рулетке. <...>

Уходя от него под впечатлением новых для меня идей, я скучала дома и

жила ожиданием завтрашней встречи с Федором Михайловичем. С грустью

видела я, что работа близится к концу и наше знакомство должно прекратиться.

Как же я была удивлена и обрадована когда Федор Михайлович высказал ту же

беспокоившую меня мысль.

– Знаете, Анна Григорьевна {Только к концу месяца Федор Михайлович

запомнил мое имя, а то все забывал и меня о нем переспрашивал. (Прим. А. Г.

Достоевской.)}, о чем я думаю? Вот мы с вами так сошлись, так дружелюбно

каждый день встречаемся, так привыкли оживленно разговаривать; неужели же

теперь с написанием романа все это кончится? Право, это жаль! Мне вас очень

будет недоставать. Где же я вас увижу?

– Но, Федор Михайлович, – смущенно отвечала я, – гора с горой не

сходится, а человеку с человеком не трудно встретиться.

– Но где же, однако?

15

– Да где-нибудь в обществе, в театре, в концерте...

– Вы же знаете, что я в обществе и театрах бываю редко. Да и что это за

встречи, когда слова не удастся иногда сказать. Отчего вы не пригласите меня к

себе, в вашу семью?

– Приезжайте, пожалуйста, мы очень будем вам рады. Боюсь только, что

мы с мамой покажемся вам неинтересными собеседницами.

– Когда же я могу приехать?

– Мы об этом условимся, когда окончим работу, – сказала я, – теперь для

нас главное – это окончание вашего романа.

Подходило 1-е ноября, срок доставки романа Стелловскому, и у Федора

Михайловича возникло опасение, как бы тот не вздумал схитрить и, с целью взять

неустойку, отказаться под каким-нибудь предлогом от получения рукописи. Я

успокоивала Федора Михайловича, как могла, и обещала разузнать, что следует

ему сделать, если бы его подозрения оправдались. В тот же вечер я упросила мою

мать съездить к знакомому адвокату. Тот дал совет сдать рукопись или нотариусу, или приставу той части, где проживает Стелловский, но, разумеется, под расписку

официального лица. То же самое посоветовал ему и мировой судья Фрейман (брат

его Школьного товарища), к которому Федор Михайлович обратился за советом.

29-го октября происходила наша последняя диктовка. Роман «Игрок» был

закончен. С 4-го по 29-е октября, то есть в течение двадцати шести дней, Федор

Михайлович написал роман в размере семи листов в два столбца, большого

формата, что равняется десяти листам обыкновенного. Федор Михайлович был

чрезвычайно этим доволен и объявил мне, что, сдав благополучно рукопись

Стелловскому, намерен дать в ресторане обед своим друзьям (Майкову,

Милюкову и др.) и заранее приглашает меня участвовать в пиршестве.

– Да были ли вы когда-нибудь в ресторане? – спросил он меня.

– Нет, никогда.

– Но на мой обед приедете? Мне хочется выпить за здоровье моей милой

сотрудницы! Без вашей помощи я не кончил бы романа вовремя. Итак, приедете?

Я отвечала, что спрошу мнения моей матери, а про себя решила не ехать.

При моей застенчивости я имела бы скучающий вид и помешала бы общему

веселью.

На другой день, 30-го октября, я принесла Федору Михайловичу

переписанную вчерашнюю диктовку. Он как-то особенно приветливо меня

встретил, и даже краска бросилась ему в лицо, когда я вошла. По обыкновению, мы пересчитали переписанные листочки и порадовались, что их оказалось так

много, больше, чем мы ожидали. Федор Михайлович сообщил мне, что сегодня

перечитает роман, кое-что в нем исправит и завтра утром отвезет Стелловскому.

Тут же он передал мне пятьдесят рублей условленной платы, крепко пожал руку и

горячо поблагодарил за сотрудничество.

16

Я знала, что 30-го октября – день рождения Федора Михайловича, а

потому решила заменить мое обычное черное суконное платье лиловым

шелковым. Федор Михайлович, видевший меня всегда в трауре, был польщен

моим вниманием, нашел, что лиловый цвет, мне очень идет и что в длинном

платье я кажусь выше и стройнее. Мне было очень приятно слышать его похвалы, но удовольствие мое было нарушено приходом вдовы брата Федора

Михайловича, Эмилии Федоровны, приехавшей поздравить его с днем рождения.

<...>

Вошел Аполлон Николаевич Майков. Он раскланялся со мной, но меня,

очевидно, не узнал. Обратившись к Федору Михайловичу, он спросил, как

подвигается его роман. Федор Михайлович, занятый разговором с невесткой,

вероятно, не расслышал вопроса и ничего ему не отвечал. Тогда я решилась

ответить за Федора Михайловича и сказала, что роман окончен еще вчера и что я

только что принесла переписанную последнюю главу. Майков быстро подошел ко

мне, протянул руку и извинился, что сразу не узнал. Объяснил это своею

близорукостью, а также тем, что в черном платье я показалась ему ниже ростом.

Он стал расспрашивать о романе и спросил мое мнение. Я с восторгом

отозвалась о новом, ставшем столь дорогим мне, произведении; сказала, что в нем

есть несколько необыкновенно живых и удавшихся типов (бабушка, мистер

Астлей и влюбленный генерал). Мы проговорили минут двадцать, и мне так легко

было разговаривать с этим милым, добрым человеком. <...>

Майков скоро ушел. Я последовала его примеру, не желая переносить

высокомерное отношение ко мне Эмилии Федоровны. Федор Михайлович очень

уговаривал меня остаться <...>. Он проводил меня до передней и напомнил мне

обещание пригласить его к нам. Я подтвердила приглашение.

– Когда же я могу приехать? Завтра?

– Нет, завтра меня не будет дома; я звана к гимназической подруге.

– Послезавтра?

– Послезавтра у меня лекция стенографии.

– Так, значит, второго ноября?

– В среду, второго, я иду в театр.

– Боже мой! У вас все дни разобраны! Знаете, Анна Григорьевна, мне

думается, что вы это нарочно говорите. Вам просто не хочется, чтобы я приезжал.

Скажите правду!

– Да нет же, уверяю вас! Мы будем рады вас у себя видеть. Приезжайте

третьего ноября, в четверг, вечером, часов в семь.

– Только в четверг? Как это долго! Мне будет без вас так скучно!

Я, конечно, приняла эти слова за милую шутку.

<...> В четверг, 3-го ноября, я с утра начала приготовления к приему

Федора Михайловича: сходила купить груш того сорта, которые он любил, и

разных гостинцев, какими он иногда меня угощал.

17

Целый день я чувствовала себя беспокойной, а к семи часам волнение мое

достигло крайней степени. Но пробило половина восьмого, восемь, а он все не

приезжал, и я уже решила, что он отдумал приехать или забыл свое обещание. В

половине девятого раздался наконец столь жданный звонок. Я поспешила

навстречу Федору Михайловичу и спросила его:

– Как это вы меня разыскали, Федор Михайлович?

– Вот хорошо, – отвечал он приветливо, – вы говорите это таким тоном,

будто вы недовольны, что я вас нашел. А я ведь ищу вас с семи часов, объехал

окрестности и всех расспрашивал. Все знают, что тут имеется Костромская улица, а как в нее попасть – указать не могут {Костромская улица находится за

Николаевским госпиталем, чрез ворота которого ближайший к ней путь. Вечером

ворота эти запирались, и попасть в эту улицу можно было или с Слоновой улицы

(ныне Суворовского проспекта), или с Малой Болотной. (Прим. А. Г.

Достоевской.)}. Спасибо, нашелся добрый человек, сел на облучок и показал

кучеру, куда ехать.

Вошла моя мать, и я поспешила представить ей Федора Михайловича. Он

галантно поцеловал у ней руку и сказал, что очень обязан мне за помощь в работе.

Мама принялась разливать чай, а Федор Михайлович тем временем рассказывал

мне, сколько тревог принесла ему доставка рукописи Стелловскому. Как мы

предвидели, Стелловский схитрил: он уехал в провинцию, и слуга объявил, что

неизвестно, когда он вернется. Федор Михайлович поехал тогда в контору

изданий Стелловского и пытался вручить рукопись заведующему конторой, но

тот наотрез отказался принять, говоря, что не уполномочен на это хозяином. К

нотариусу Федор Михайлович опоздал, а в управлении квартала днем никого из

начальствующих не оказалось, и его просили заехать вечером. Весь день провел

он в тревоге и лишь в десять часов вечера удалось ему сдать рукопись в конторе

квартала части и получить от надзирателя расписку.

Мы принялись пить чай и беседовать так же весело и непринужденно, как

всегда. Придуманные мною темы разговоров пришлось отложить в сторону, – так

много явилось новых и занимательных. Федор Михайлович совершенно очаровал

мою мать, вначале несколько смущенную посещением "знаменитого" писателя.

Федор Михайлович умел быть обаятельным, и часто впоследствии приходилось

мне наблюдать, как люди, даже предубежденные против него, подпадали под его

очарование.

Федор Михайлович сказал мне, между прочим, что хочет неделю

отдохнуть, а затем приняться за последнюю часть "Преступления и наказания".

– Я хочу просить вашей помощи, добрая Анна Григорьевна. Мне так легко

было работать с вами. Я и впредь хотел бы диктовать, и надеюсь, что вы не

откажетесь быть моею сотрудницей.

– Охотно стала бы вам помогать, – отвечала я, – да не знаю, как посмотрит

на это Ольхин. Быть может, он эту новую работу у вас предназначил для другого

своего ученика или ученицы.

– Но я привык к вашей манере работать и ею чрезвычайно доволен.

Странно было бы, если бы Ольхин вздумал мне рекомендовать другого

18

стенографа, с которым я, возможно, и не сойдусь. Впрочем, вы сами, может быть, не хотите у меня больше заниматься? В таком случае я, конечно, не настаиваю...

Он был видимо огорчен. Я старалась его успокоить; сказала, что,

вероятно, Ольхин ничего не будет иметь против этой новой работы, но что мне

все же следует его об этом спросить. <...>

<...> Наступило воскресенье, 6 ноября. В этот день я собралась поехать

поздравить мою крестную мать с Днем ее ангела. Я не была с нею близка и

посещала ее лишь в торжественные дни. Сегодня у ней предполагалось много

гостей, и я рассчитывала рассеять не покидавшее меня эти дни гнетущее

настроение. Она жила Далеко, у Аларчина моста, и я собралась к ней засветло.

Пока послали за извозчиком, я села поиграть на фортепьяно и, за звуками музыки, не расслышала звонка. Чьи-то мужские шаги привлекли мое внимание, я

оглянулась и, к большому моему удивлению и радости, увидела входившего

Федора Михайловича. Он имел робкий и как бы сконфуженный вид. Я пошла к

нему навстречу.

– Знаете, Анна Григорьевна, что я сделал? – сказал Федор Михайлович,

крепко пожимая мне руку. – Все эти дни я очень скучал, а сегодня с утра

раздумывал, поехать мне к вам или нет? Будет ли это удобно? Не покажется ли

вам и вашей матушке странным столь скорый визит: был в четверг и являюсь в

воскресенье! Решил ни за что не ехать к вам и, как видите, приехал!

– Что вы, Федор Михайлович! Мама и я, мы всегда будем рады вас видеть

у себя!

Несмотря на мои уверения, разговор наш не вязался. Я не могла победить

моего тревожного настроения и только отвечала на вопросы Федора

Михайловича, сама же почти ни о чем не спрашивала. Была и внешняя причина, которая меня смущала. Нашу большую залу, в которой мы теперь сидели, не

успели протопить, и в ней было очень холодно. Федор Михайлович это заметил.

– Как у вас, однако, холодно; и какая вы сами сегодня холодная! – сказал

он и, заметив, что я в светлосером шелковом платье, спросил, куда я собираюсь.

Узнав, что я должна ехать сейчас к моей крестной матери, Федор

Михайлович объявил, что не хочет меня задерживать, и предложил подвезти меня

на своем лихаче, так как нам было с ним по дороге. Я согласилась, и мы поехали.

При каком-то крутом повороте Федор Михайлович захотел придержать меня за

талию. Но у меня, как у девушек шестидесятых годов, было предубеждение

против всех знаков внимания, вроде целования руки, придерживания дам за

талию и т. п., и я сказала:

– Пожалуйста, не беспокойтесь, – я не упаду!

Федор Михайлович, кажется, обиделся и сказал:

– Как бы я желал, чтоб вы выпали сейчас из саней!

Я расхохоталась, и мир был заключен: всю остальную дорогу мы весело

болтали, и мое грустное настроение как рукой сняло. Прощаясь, Федор

19

Михайлович крепко пожал мне руку и взял с меня слово, что я приду к нему через

день, чтобы условиться относительно работы над "Преступлением и наказанием".

X

Восьмое ноября 1866 года – один из знаменательных дней моей жизни: в

этот день Федор Михайлович сказал мне что меня любит, и просил быть его

женой. С того времени прошло полвека, а все подробности этого дня так ясны в

моей памяти, как будто произошли месяц назад.

Был светлый морозный день. Я пошла к Федору Михайловичу пешком, а

потому опоздала на полчаса против назначенного времени. Федор Михайлович, видимо, давно уже меня ждал: заслышав мой голос, он тотчас вышел в переднюю.

– Наконец-то вы пришли! – радостно сказал он и стал помогать мне

развязывать башлык и снимать пальто. Мы вместе вошли в кабинет. Там, на этот

раз, было очень светло, и я с удивлением заметила, что Федор Михайлович чем-то

взволнован. У него было возбужденное, почти восторженное выражение лица, что

очень его молодило.

– Как я рад, что вы пришли, – начал Федор Михайлович, – я так боялся, что

вы забудете свое обещание.

– Но почему же вы это думали? Если я даю слово, то всегда его исполняю.

– Простите, я знаю, что вы всегда верны данному слову. Я так рад, что

опять вас вижу!

– И я рада, что вижу вас, Федор Михайлович, да еще в таком веселом

настроении. Не случилось ли с вами чего-либо приятного?

– Да, случилось! Сегодня ночью я видел чудесный сон!

– Только-то! – И я рассмеялась.

– Не смейтесь, пожалуйста. Я придаю снам большое значение. Мои сны

всегда бывают вещими. Когда я вижу во сне покойного брата Мишу, а особенно

когда мне снится отец, я знаю, что мне грозит беда.

– Расскажите же ваш сон!

– Видите этот большой палисандровый ящик? Это подарок моего

сибирского друга Чокана Валиханова, и я им очень дорожу. В нем я храню мои

рукописи, письма и вещи, дорогие мне по воспоминаниям. Так вот, вижу я во сне, что сижу перед этим ящиком и разбираю бумаги. Вдруг между ними что-то

блеснуло, какая-то светлая звездочка. Я перебираю бумаги, а звездочка то

появляется, то исчезает. Это меня заинтриговало: я стал медленно перекладывать

бумаги и между ними нашел крошечный брильянтик, но очень яркий и

сверкающий.

– Что же вы с ним сделали?

– В том-то и горе, что не помню! Тут пошли другие сны, и я не знаю, что с

ним сталось. Но то был хороший сон!

– Сны, кажется, принято объяснять наоборот, – заметила я и тотчас же

раскаялась в своих словах. Лицо Федора Михайловича быстро изменилось, точно

потускнело.

20

– Так вы думаете, что со мною не произойдет ничего счастливого? Что это

только напрасная надежда? – печально воскликнул он.

– Я не умею отгадывать сны, да и не верю им вовсе, – отвечала я.

Мне было очень жаль, что у Федора Михайловича исчезло его бодрое

настроение, и я старалась его развеселить. На вопрос, какие я вижу сны, я

рассказала их в комическом виде.

– Всего чаще я вижу во сне нашу бывшую начальницу гимназии,

величественную даму, со старомодными буклями на висках, и всегда она меня за

что-нибудь распекает. Снится мне также рыжий кот, что спрыгнул однажды на

меня с забора нашего сада и этим страшно напугал.

– Ах вы, деточка, деточка! – повторял Федор Михайлович, смеясь и

ласково на меня посматривая, – и сны-то у вас какие! Ну, а что же, весело вам

было на именинах вашей крестной? – спросил он меня.

– Очень весело. После обеда старшие сели играть в карты, а мы, молодежь,

собрались в кабинете хозяина и весь вечер оживленно болтали. Там было два

очень милых и веселых студента.

Федор Михайлович опять затуманился. Меня поразило, до чего быстро

менялось на этот раз настроение Федора Михайловича. Не зная свойств

эпилепсии, я подумала, не предвещает ли это изменчивое настроение

приближения припадка, и мне стало жутко...

У нас давно уже повелось, что, когда я приходила стенографировать,

Федор Михайлович рассказывал мне, что он делал и где бывал за те часы, когда

мы не видались. Я поспешила спросить Федора Михайловича, чем он был занят за

последние дни.

– Новый роман придумывал, – ответил он.

– Что вы говорите! Интересный роман?

– Для меня очень интересен; только вот с концом романа сладить не могу.

Тут замешалась психология молодой девушки. Будь я в Москве, я бы спросил

мою племянницу Сонечку и, ну, а теперь за помощью обращусь к вам.

Я с гордостью приготовилась "помогать" талантливому писателю.

– Кто же герой вашего романа?

– Художник, человек уже не молодой, ну, одним словом, моих лет.

– Расскажите, расскажите, пожалуйста, – просила я, очень

заинтересовавшись новым романом.

И вот в ответ на мою просьбу полилась блестящая импровизация.

Никогда, ни прежде, ни после, не слыхала я от Федора Михайловича такого

вдохновенного рассказа, как в этот раз. Чем дальше он шел, тем яснее казалось

мне, что Федор Михайлович рассказывает свою собственную жизнь, лишь

изменяя лица и обстоятельства. Тут было все то, что он передавал мне раньше, мельком, отрывками. Теперь подробный последовательный рассказ многое мне

объяснил в его отношениях к покойной жене и к родным.

В новом романе было тоже суровое детство, ранняя потеря любимого

отца, какие-то роковые обстоятельства (тяжкая болезнь), которые оторвали

художника на десяток лет от жизни и любимого искусства. Тут было и

возвращение к жизни (выздоровление художника), встреча с женщиною, которую

21

он полюбил, муки, доставленные ему этою любовью, смерть жены и близких

людей (любимой сестры), бедность, долги...

Душевное состояние героя, его одиночество, разочарование в близких

людях, жажда новой жизни, потребность любить, страстное желание вновь найти

счастье были так живо и талантливо обрисованы, что, видимо, были выстраданы

самим автором, а не были одним лишь плодом его художественной фантазии.

На обрисовку своего героя Федор Михайлович не пожалел темных красок.

По его словам, герой был преждевременно состарившийся человек, больной

неизлечимой болезнью (паралич руки), хмурый, подозрительный; правда, с

нежным сердцем, но не умеющий высказывать свои чувства; художник, может

быть, и талантливый, но неудачник, не успевший ни разу в жизни воплотить свои

идеи в тех формах, о которых мечтал, и этим всегда мучающийся.

Видя в герое романа самого Федора Михайловича, я не могла удержаться,

чтобы не прервать его словами:

– Но зачем же вы, Федор Михайлович, так обидели вашего героя?

– Я вижу, он вам не симпатичен.

– Напротив, очень симпатичен. У него прекрасное сердце. Подумайте,

сколько несчастий выпало на его долю и как безропотно он их перенес! Ведь

другой, испытавший столько горя в жизни, наверно, ожесточился бы, а ваш герой

все еще любит людей и идет к ним на помощь. Нет, вы решительно к нему

несправедливы.

– Да, я согласен, у него действительно доброе, любящее сердце. И как я

рад, что вы его поняли!

– И вот, – продолжал свой рассказ Федор Михайлович, – в этот

решительный период своей жизни художник встречает на своем пути молодую

девушку ваших лет или на год-два постарше. Назовем ее Аней, чтобы не называть

героиней. Это имя хорошее...

Эти слова подкрепили во мне убеждение, что в героине он подразумевает

Анну Васильевну Корвин-Круковскую, свою бывшую невесту. В ту минуту я

совсем забыла, что меня тоже зовут Анной, – так мало я думала, что этот рассказ

имеет ко мне отношение. Тема нового романа могла возникнуть (думалось мне) под впечатлением недавно полученного от Анны Васильевны письма из-за

границы, о котором Федор Михайлович мне на днях говорил. У меня болезненно

сжалось сердце при этой мысли.

Портрет героини был обрисован иными красками, чем портрет героя. По

словам автора, Аня была кротка, умна, добра, жизнерадостна и обладала большим

тактом в сношениях с людьми. Придавая в те годы большое значение женской

красоте, я не удержалась и спросила:

– А хороша собой ваша героиня?

– Не красавица, конечно, но очень недурна. Я люблю ее лицо.

Мне показалось, что Федор Михайлович проговорился и у меня сжалось

сердце. Недоброе чувство к Корвин-Круковской овладело мною, и я заметила:

– Однако, Федор Михайлович, вы слишком идеализировали вашу "Аню".

Разве она такая?

22

Именно такая! Я хорошо ее изучил! Художник, – продолжал свой рассказ

Федор Михайлович, – встречал Аню в художественных кружках и чем чаще ее

видел, тем более она ему нравилась, тем сильнее крепло в нем убеждение, что с

нею он мог бы найти счастье. И однако, мечта эта представлялась ему почти

невозможною. В самом деле, что мог он, старый, больной человек, обремененный

долгами, дать этой здоровой, молодой, жизнерадостной девушке? Не была ли бы

любовь к художнику страшной жертвой со стороны этой юной девушки и не стала

ли бы она потом горько раскаиваться, что связала с ним свою судьбу? Да и

вообще, возможно ли, чтобы молодая девушка, столь различная по характеру и по

летам, могла полюбить моего художника? Не будет ли это психологическою

неверностью? Вот об этом-то мне и хотелось бы знать ваше мнение, Анна

Григорьевна.

– Почему же невозможно? Ведь если, как вы говорите, ваша Аня не пустая

кокетка, а обладает хорошим, отзывчивым сердцем, почему бы ей не полюбить

вашего художника? Что в том, что он болен и беден? Неужели же любить можно

лишь за внешность да за богатство? И в чем тут жертва с ее стороны? Если она

его любит, то и сама будет счастлива и раскаиваться ей никогда не придется!

Я говорила горячо. Федор Михайлович смотрел на меня с волнением.

– И вы серьезно верите, что она могла бы полюбить его искренне и на всю

жизнь?

Он помолчал, как бы колеблясь.

– Поставьте себя на минуту на ее место, – сказал он дрожащим голосом. -

Представьте, что этот художник – я, что я признался вам в любви и просил быть

моей женой. Скажите, что вы бы мне ответили?

Лицо Федора Михайловича выражало такое смущение, такую сердечную

муку, что я наконец поняла, что это не просто литературный разговор и что я

нанесу страшный удар его самолюбию и гордости, если дам уклончивый ответ. Я

взглянула на столь дорогое мне, взволнованное лицо Федора Михайловича и

сказала:

– Я бы вам ответила, что вас люблю и буду любить всю жизнь!

Я не стану передавать те нежные, полные любви слова, которые говорил

мне в те незабвенные минуты Федор Михайлович: они для меня священны...

Я была поражена, почти подавлена громадностью моего счастья и долго

не могла в него поверить. Припоминаю, что, когда, почти час спустя, Федор

Михайлович стал сообщать планы нашего будущего и просил моего мнения, я

ему ответила:

– Да разве я могу теперь что-либо обсуждать! Ведь я так ужасно

счастлива!!

Не зная, как сложатся обстоятельства и когда может состояться наша

свадьба, мы решили до времени никому о ней не говорить, за исключением моей

матери. Федор Михайлович обещал приехать к нам завтра на весь вечер и сказал, что с нетерпением будет ждать нашей встречи.

Он проводил меня до передней и заботливо повязал мой башлык. Я уже

готова была выйти, когда Федор Михайлович остановил меня словами:

– Анна Григорьевна, а я ведь знаю теперь, куда девался брильянтик.

23

– Неужели припомнили сон?

– Нет, сна не припомнил. Но я наконец нашел его и намерен сохранить на

всю жизнь.

– Вы ошибаетесь, Федор Михайлович! – смеялась я, – вы нашли не

брильянтик, а простой камешек.

– Нет, я убежден, что на этот раз не ошибаюсь. – уже серьезно сказал мне