Текст книги " Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

Достоевский. Ничего от живого человека: желтая кожа на костяном лице, едва

намеченные губы и полный покой. Страстность его недавней полемики по поводу

речи на Пушкинском празднике, пафос его верований и упований – и совершенно

необычайный дар жечь сердца людей – были плотно закрыты костяной маской...

Похороны Достоевского описаны сотни раз. Они, конечно, были тоже

"событием". Но кроме того, они были и символичны. Поклониться ему и

проститься с ним пришли люди самых разнообразных направлений, самых

непримиримых взглядов: старые, молодые, писатели, генералы, художники и

просто какие-то люди, униженные и оскорбленные, люди "с чердаков и из

подвалов", а главное, молодежь, всегда, в конце концов, чующая правду... Она -

эта молодежь – окружала гроб надежной цепью сильных рук и не допустила

полицию "охранять порядок".

Непосредственно за гробом шли: А. Н. Плещеев, бывший когда-то вместе

с Федором Михайловичем приговоренным к смертной казни; генерал Черняев,

сербский герой, друг Достоевского по Славянскому обществу, много художников

и, конечно, вся литература.

Затем шли депутации с венками (больше семидесяти) и хоры, без

перерыва певшие "Вечную память"...

А затем – толпа, многотысячная толпа, молчаливая, благоговейная...

Одну минуту на Владимирской площади произошел какой-то переполох.

Прискакали жандармы, кого-то окружили, что-то отобрали. Молодежь сейчас же

потушила этот шум и безмолвно отдала арестантские кандалы, которые хотела

нести за Достоевским и тем отдать ему долг как пострадавшему за политические

убеждения.

Все хоронили Достоевского как "своего".

– Великого художника хороним! – сказал, подходя к нашей группе (или,

вернее, к группе К. Е. Маковского), Ив. Ив. Шишкин.

– И великого патриота... – добавил кто-то.

Ни о какой розни, так громко заявлявшей себя все последнее перед

смертью Федора Михайловича время, конечно, не было и помину. Шли с полным

сознанием утраты большого человека, гениального писателя, который мог бы дать

человечеству еще много, много художественных радостей.

Возвращались мы с кладбища уже под вечер. Надгробные речи еще

звучали в ушах; на Невском шла своя жизнь, шумная жизнь сегодняшнего дня, кажущаяся со стороны такой праздничной и веселой.

Было как-то смутно на душе. Когда были подведены итоги всему

ненужно-жестокому, что вынес этот человек, только что зарытый в мерзлую

землю, когда вспомнили, сколько моральных и физических мук выпало на долю

ему, такому хрупкому, чуткому, слабому и... великому, стало мучительно стыдно.

Это же чувство мучительного стыда испытала я, когда Ал. Ник. Плещеев

на первом же литературном собрании в память Ф. М. Достоевского сказал:

268

– Я не знал несчастнее этого человека... Больной, слабый и оттого во сто

раз тяжелее всех переносивший каторгу... Вечно нуждавшийся в деньгах и как-то

особенно остро воспринимавший нужду... А главное – вечно страдавший от

критики... Вы и представить себе не можете, как он болезненно переживал

каждую недружелюбную строку... И как он страдал! Как он страдал от этого не

год, не два, а десятилетия... И до последнего дня... В этом – страшная драма его

жизни.

Но история – судья справедливый. К пятидесятилетию со дня смерти Ф. М.

Достоевского его имя не только не предано почтительному забвению, как

большинство когда-то дорогих и славных имен, но (как, может быть, одно только

имя Пушкина) становится чем старше, тем ближе и дороже. Оно прошло через

негодующую критику 60-х годов, через резкие общественно-политические счеты

70-х, через почтительное молчание 80-х, через множество литературных

наслоений (декадентство, символизм, индивидуализм и пр.), через бурю и грозу, потрясшую мир, – и горит все ярче и ярче.

ПОСЛЕДНИЙ ГОД ЖИЗНИ. БОЛЕЗНЬ. СМЕРТЬ. ПОХОРОНЫ

А. Г. ДОСТОЕВСКАЯ

ИЗ "ВОСПОМИНАНИЙ"

Вообще говоря, 1880 год начался для нас при благоприятных условиях:

здоровье Федора Михайловича после поездки в Эмс в прошлом году (в 1879 г.), по-видимому, очень окрепло, и приступы эпилепсии стали значительно реже.

Дети наши были совершенно здоровы. "Братья Карамазовы" имели несомненный

успех, и некоторыми главами романа Федор Михайлович, всегда столь строгий к

себе, был очень доволен {1}. Задуманное нами предприятие (книжная торговля) осуществилось, наши издания хорошо продавались, и вообще все дела шли

недурно. Все эти обстоятельства, вместе взятые, благоприятно влияли на Федора

Михайловича, и настроение его духа было веселое и приподнятое.

В начале года Федор Михайлович был очень заинтересован предстоявшим

диспутом Влад. Серг. Соловьева на доктора философии {2} и непременно захотел

присутствовать на этом торжестве. Я тоже поехала с мужем, главным образом

чтоб его уберечь от возможной в толпе простуды. Диспут был блестящий, и

Соловьев с успехом отразил нападки серьезных своих оппонентов. Федор

Михайлович остался ждать, пока публика не разошлась, чтоб иметь возможность

пожать руку виновнику торжества.

Вл. Соловьев был видимо доволен тем, что Федор Михайлович, несмотря

на свою слабость, захотел быть в университете в числе его друзей в такой

знаменательный день его жизни.

269

В 1880 году, несмотря на то что Федор Михайлович усиленно работал над

"Братьями Карамазовыми", ему пришлось много раз участвовать в литературных

чтениях в пользу различных обществ. Мастерское чтение Федора Михайловича

всегда привлекало публику, и, если он был здоров, он никогда не отказывался от

участия, как бы ни был в то время занят.

В начале года я запомнила следующие его выступления: 20-го марта

Федор Михайлович читал в зале городской думы в пользу отделения

несовершеннолетних С.-Петербургского дома милосердия. Он выбрал для чтения

"Беседу старца Зосимы с бабами".

Случилось так, что Федору Михайловичу пришлось и на следующий день

(21 марта) участвовать в зале Благородного собрания в пользу Педагогических

курсов. Муж выбрал отрывок из "Преступления и наказания" – "Сон

Раскольникова о загнанной лошади". Впечатление было подавляющее, и я сама

видела, как люди сидели, бледные от ужаса, а иные плакали. Я и сама не могла

удержаться от слез. Последним весенним чтением этого года был "Разговор

Раскольникова с Мармеладовым", прочитанный мужем в Благородном собрании

28 марта в пользу Общества вспомоществования студентам С.-Петербургского

университета.

Осенью 1880 года литературные чтения возобновились. Председатель

Литературного фонда В. П. Гаевский, слышавший на Пушкинском празднестве

чтение Федора Михайловича, уговорил его участвовать в пользу Литературного

фонда 19-го октября, в день лицейской годовщины. Федор Михайлович прочел

сцену в подвале из "Скупого рыцаря" (сцена 2-я), а затем стихотворение "Как

весенней теплой порой", а когда его стали вызывать, то прочел "Пророка", чем

вызвал необыкновенный энтузиазм публики. Казалось, стены Кредитного

общества сотрясались от бурных аплодисментов. Федор Михайлович

раскланивался, уходил, но его вызывали вновь и вновь, и это продолжалось минут

десять.

Ввиду громадного успеха этого чтения, В. П. Гаевский решил повторить

его через неделю, 26 октября, с тою же программою и теми же исполнителями.

Благодаря городским толкам этот вечер привлек громадную толпу публики,

которая не только заняла места, но густою толпою стояла в проходах. Когда

вышел Федор Михайлович, публика стала аплодировать и долго не давала начать

говорить; затем прерывала на каждом стихе рукоплесканиями и не отпускала с

кафедры. Особенного подъема достиг восторг толпы, когда Федор Михайлович

прочел "Пророка". Происходило что-то неописуемое по выражениям восторга, 21 ноября в зале Благородного собрания состоялось опять чтение в пользу

Литературного фонда, В первом отделении прочел стихотворение Некрасова

"Когда из мрака заблужденья", а во втором – отрывки из первой части поэмы

Гоголя "Мертвые души".

30 ноября в зале городского Кредитного общества был устроен вечер в

пользу Общества вспомоществования студентам С.-Петербургского университета.

Федор Михайлович прочел "Похороны Илюшечки", Чтение это, несмотря на

тихий голос, было до того художественно, до того затронуло сердца, что я кругом

себя видела скорбные и плачущие лица, и это не только у женщин. Студенты

270

поднесли мужу лавровый венок и проводили его большою толпою до самого

подъезда. Федор Михайлович мог воочию убедиться, до чего его любит и чтит

молодежь. Сознание это было очень дорого мужу.

На литературных чтениях публика принимала Федора Михайловича

необыкновенно радушно. Его появление на эстраде вызывало гром

аплодисментов, которые продолжались несколько минут. Федор Михайлович

вставал из-за читального столика, раскланивался, благодарил, а публика не давала

ему начать читать, а затем, во время чтения, прерывала его не раз

оглушительными рукоплесканиями. То же было при окончании чтения, и Федору

Михайловичу приходилось выходить на вызовы по три-четыре раза. Конечно,

восторженное отношение публики к его таланту не могло не радовать Федора

Михайловича, и он чувствовал себя нравственно удовлетворенным. Пред чтением

Федор Михайлович всегда боялся, что его слабый голос будет слышен лишь в

передних рядах, и эта мысль его огорчала. Но нервное возбуждение Федора

Михайловича в этих случаях было таково, что обычно слабый его голос звучал

необыкновенно ясно и каждое слово было слышно во всех уголках большой залы.

Надо сказать правду, Федор Михайлович был чтец первоклассный {*}, и в

его чтении своих или чужих произведений все оттенки и особенности каждого

передавались с особенною выпуклостью и мастерством. А между тем Федор

Михайлович читал просто, не прибегая ни к каким ораторским приемам. Своим

чтением (особенно когда он читал рассказ Нелли из "Униженных" или Алеши

Карамазова про Илюшечку) Федор Михайлович производил впечатление

потрясающее, и я видела у присутствовавших слезы на глазах; да и сама я

плакала, хотя наизусть знала отрывки. Каждому своему чтению Федор

Михайлович считал полезным предпослать небольшое предисловие, для того чтоб

оно было понятно лицам, которые или не читали, или забыли произведение.

{* Чтобы не быть голословной, приведу слова С. А. Венгерова о

впечатлении, произведенном на него чтением Федора Михайловича. "На мою

долю выпало великое счастье слышать его (Достоевского) чтение на одном из

вечеров, устроенных в 1879 году Литературным фондом... Достоевский не имеет

никого себе равного как чтеца. Чтецом Достоевского можно назвать только

потому, что нет другого определения для человека, который выходит в черном

сюртуке на эстраду и читает свое произведение. На том же вечере, когда я слышал

Достоевского, читали Тургенев, Салтыков-Щедрин, Григорович, Полонский,

Алексей Потехин. Кроме Салтыкова, читавшего плохо, и Полонского, читавшего

слишком приподнято-торжественно, все читали очень хорошо. Но именно только

читали. А Достоевский в полном смысле слова пророчествовал. Тонким, но

пронзительно-отчетливым голосом и невыразимо-захватывающе читал он одну из

удивительнейших глав "Братьев Карамазовых" – "Исповедь горячего сердца", -

рассказ Мити Карамазова о том, как пришла к нему Катерина Ивановна за

деньгами, чтобы выручить отца. И никогда еще с тех пор не наблюдал я такой

мертвой тишины в зале, такого полного поглощения душевной жизни тысячной

толпы настроениями одного человека.

Когда читали другие, слушатели не теряли своего "я" и так или иначе, но

по-своему относились к слышанному. Даже совместное с Савиной превосходное

271

чтение Тургенева не заставляло забываться и не уносило ввысь. А когда читал

Достоевский, слушатель, как и читатель кошмарно-гениальных романов его,

совершенно терял свое "я" и весь был в гипнотизирующей власти этого

изможденного, невзрачного старичка, с пронзительным взглядом беспредметно

уходивших куда-то вдаль глаз, горевших мистическим огнем, вероятно, того же

блеска, который некогда горел в глазах протопопа Аввакума> ("Речь" 25 апреля

1915). (Прим. А. Г. Достоевской.)}

Кроме литературных вечеров, Федор Михайлович в зиму 1879-1880 года

часто посещал своих знакомых; бывал по субботам у достоуважаемого Ивана

Петровича Корнилова (бывшего попечителя Виленского учебного округа), у

которого встречал много ученых и лиц, занимавших высокое официальное

положение. Бывал на вечерах у Елены Андреевны Штакеншнейдер {3} (дочери

знаменитого архитектора), – у ней по вторникам собирались многие выдающиеся

литераторы, читавшие иногда свои произведения. Устроивались у ней и

домашние спектакли; например, я запомнила, что мы с мужем зимою 1880 года

присутствовали на представлении "Дон-Жуана"; исполнителями пьесы были: С.

В. Аверкиева (дона Анна), с большим талантом исполнившая свою роль, поэт К.

К. Случевский и Н. Н. Страхов. Роль так подходила к нему, что Федор

Михайлович аплодировал ему и очень был весел в тот вечер. У Штакеншнейдера

Федор Михайлович в эту зиму познакомился с Лидиею Ивановною Веселитской,

впоследствии известной писательницей В. Микулич {4}. Отмечу как чуткость и

провидение Федора Михайловича: поговорив с молодой девушкой два-три раза, Федор Михайлович, несмотря на молодость ее и понятное смущение, угадал в ней

не заурядную барышню, а заключающую в себе задатки чего-то высшего,

стремления ее к идеалу и, наверное, литературный талант. В этом Федор

Михайлович не ошибся, и автор "Ми мочки" своими произведениями оставил

заметный след в русской литературе.

Федор Михайлович очень уважал и любил Елену Андреевну

Штакеншнейдер за ее неизменную доброту и кротость, с которою она переносила

свои постоянные болезни, никогда на них не жалуясь, а, напротив, ободряя всех

своею приветливостью. В семье Штакеншнейдеров особенною симпатиею

пользовался брат Елены Андреевны, Адриан Андреевич, человек большого ума и

искренний почитатель таланта Федора Михайловича. С Адрианом Андреевичем,

как с талантливым юристом, Федор Михайлович советовался во всех тех случаях, когда дело касалось порядков судебного мира, и ему Федор Михайлович обязан

тем, что в "Братьях Карамазовых" все подробности процесса Мити Карамазова

были до того точны, что самый злостный критик (а таких было немало) не смог

бы найти каких-либо упущений или неточностей.

Чрезвычайно любил Федор Михайлович посещать К. П. Победоносцева;

{5} беседы с ним доставляли Федору Михайловичу высокое умственное

наслаждение как общение с необыкновенно тонким, глубоко понимающим, хотя и

скептически настроенным умом.

Но всего чаще в годы 1879-1880 Федор Михайлович посещал вдову

покойного поэта гр. Алексея Толстого, графиню Софию Андреевну Толстую6.

Это была женщина громадного ума, очень образованная и начитанная. Беседы с

272

ней были чрезвычайно приятны для Федора Михайловича, который всегда

удивлялся способности графини проникать и отзываться на многие тонкости

философской мысли, так редко доступной кому-либо из женщин. Но, кроме

выдающегося ума, гр. С. А. Толстая обладала нежным, чутким сердцем, и я всю

жизнь с глубокою благодарностью вспоминаю, как она сумела однажды

порадовать моего мужа.

Как-то раз Федор Михайлович, говоря с графиней о Дрезденской

картинной галерее, высказал, что в живописи выше всего ставит Сикстинскую

мадонну, и, между прочим, прибавил, что, к его огорчению, ему все не удается

привезти из-за границы хорошую большую фотографию с Мадонны, а здесь

достать такую нельзя. Федор Михайлович, отправляясь в Эмс, непременно хотел

купить хорошую копию с этой картины, но все не удавалось исполнить это

намерение. Я тоже разыскивала большую копию с Мадонны в столичных

эстампных магазинах, но тоже безуспешно. Прошло недели три после этого

разговора, как в одно утро, когда Федор Михайлович еще спал, приезжает к нам

Вл. С. Соловьев и привозит громадный картон, в котором была заделана

великолепная фотография с Сикстинской мадонны в натуральную величину, но

без персонажей, Мадонну окружающих.

Владимир Сергеевич, бывший большим другом графини Толстой,

сообщил мне, что она списалась с своими дрезденскими знакомыми, те выслали

ей эту фотографию, и графиня просит Федора Михайловича принять от нее

картину "на добрую память". Это случилось в половине октября 1879 года, и мне

пришло на мысль тотчас вставить фотографию в раму и порадовать ею Федора

Михайловича в день его рождения, 30 октября. Я высказала мою мысль

Соловьеву, и он ее одобрил, тем более что, оставаясь без рамы, фотография могла

испортиться. Я просила Владимира Сергеевича передать графине мою сердечную

благодарность за ее добрую мысль, а вместе с тем предупредить, что Федор

Михайлович не увидит ее подарка ранее дня своего рождения. Так и случилось: накануне 30-го прекрасная, темного дуба резная рама со вставленною в нее

фотографиею была доставлена переплетчиком и вбит для нее гвоздь в стену

прямо над диваном (постелью Федора Михайловича), где всего лучше выдавались

на свету все особенности этого шедевра.

Утром, в день нашего семейного праздника, когда Федор Михайлович

ушел пить чай в столовую, картина была повешена на место; после веселых

поздравлений и разговоров мы вместе с детьми отправились в кабинет. Каково же

было удивление и восторг Федора Михайловича, когда глазам его представилась

столь любимая им Мадонна! "Где ты могла ее найти, Аня?" – спросил Федор

Михайлович, полагая, что я ее купила. Когда же я объяснила, что это подарок гр.

Толстой, то Федор Михайлович был тронут до глубины души ее сердечным

вниманием и в тот же день поехал благодарить ее. Сколько раз в последний год

жизни Федора Михайловича я заставала его стоящим перед этою великою

картиною в таком глубоком умилении, что он не слышал, как я вошла, и, чтоб не

нарушать его молитвенного настроения, я тихонько уходила из кабинета. Понятна

моя сердечная признательность графине Толстой за то, что она своим подарком

дала возможность моему мужу вынести пред ликом Мадонны несколько

273

восторженных и глубоко прочувствованных впечатлений! Эта фотография

составляет нашу семейную реликвию и хранится у моего сына. <...>

По натуре своей Федор Михайлович был на редкость трудолюбивым

человеком. Мне представляется, что если б он был даже богат и ему не

приходилось бы заботиться о средствах к жизни, то и тогда он не оставался бы

праздным, а постоянно находил бы темы для неустанной литературной работы.

К началу 1881 года со всеми долгами, так долго нас мучившими, было

покончено и даже в редакции "Русского вестника" имелись заработанные деньги

(около пяти тысяч). Казалось, не было настоятельной надобности тотчас

приниматься за работу, но Федор Михайлович не хотел отдыхать. Он решил

вновь взяться за издание "Дневника писателя", так как за последние смутные годы

у него накопилось много тревоживших его мыслей о политическом положении

России, а высказать их свободно он мог только в своем журнале. К тому же

шумный успех единственного номера "Дневника писателя" за 1880 год дал нам

надежду, что новое издание найдет большой круг читателей, а распространением

своих задушевных идей Федор Михайлович очень дорожил. Издавать "Дневник

писателя" Федор Михайлович предполагал в течение двух лет, а затем мечтал

написать вторую часть "Братьев Карамазовых", где появились бы почти все

прежние герои, но уже через двадцать лет, почти в современную эпоху, когда они

успели бы многое сделать и многое испытать в своей жизни. Намеченный

Федором Михайловичем план будущего романа, по его рассказам и заметкам, был

необыкновенно интересен, и истинно жаль, что роману не суждено было

осуществиться.

Объявленная на "Дневник писателя" подписка пошла успешно, и к

двадцатым числам января у нас было около... {Пропуск в рукописи.}

подписчиков.

Федор Михайлович всегда имел хорошую привычку не считать

подписные деньги своими собственными до той поры, пока не удовлетворит

подписчиков, а потому завел в государственном банке книжку на свое имя, по

которой я и вносила получавшиеся от подписчиков деньги. Благодаря этому

обстоятельству я имела возможность немедленно вернуть подписчикам

подписные деньги.

Первую половину января Федор Михайлович чувствовал себя

превосходно, бывал у знакомых и даже согласился участвовать в домашнем

спектакле, который предполагали устроить у гр. С. А. Толстой в начале

следующего месяца. Шла речь о постановке двух-трех сцен из трилогии гр. А. К.

Толстого, и Федор Михайлович брал на себя роль схимника в "Смерти Иоанна

Грозного".

Припадки эпилепсии уже три года не мучили его, и его бодрый,

оживленный вид давал всем нам надежду, что зима пройдет благополучно. Со

средины января Федор Михайлович сел за работу январского "Дневника", в

котором ему хотелось высказать свои мысли и пожелания по поводу "Земского

собора". Тема статьи была такого свойства, что ее могла не пропустить цензура, и

это очень озабочивало Федора Михайловича. Про его беспокойство узнал чрез гр.

274

С. А. Толстую только что назначенный председателем цензурного комитета

Николай Саввич Абаза и просил передать Федору Михайловичу, чтоб он не

тревожился, так как цензором его статьи будет он сам. К 25 января статья была

готова и сдана в типографию для набора, так что оставалось лишь

прокорректировать окончательно, сдать цензору и печатать, с тем чтобы выдать N

"Дневника" в последний день месяца.

25 января было воскресенье, и у нас было много посетителей. Пришел

проф. Ор. Ф. Миллер и просил моего мужа читать 29 января, в день кончины

Пушкина, на литературном вечере в пользу студентов. Не зная, какова будет

судьба его статьи о Земском соборе и не придется ли заменить ее другою, Федор

Михайлович сначала отказывался от участия в вечере, но потом согласился. Был

Федор Михайлович, как замечено было всеми нашими гостями, вполне здоров и

весел, и ничто не предвещало того, что произошло через несколько часов.

Утром, 26 января, Федор Михайлович встал, по обыкновению, в час дня, и

когда я пришла в кабинет, то рассказал мне, что ночью с ним случилось

маленькое происшествие: его вставка с пером упала на пол и закатилась под

этажерку (а вставкой этой он очень дорожил, так как, кроме писания, она служила

ему для набивки папирос); чтобы достать вставку, Федор Михайлович отодвинул

этажерку. Очевидно, вещь была тяжелая, и Федору Михайловичу пришлось

сделать усилие, от которого внезапно порвалась легочная артерия и пошла горлом

кровь; но так как крови вышло незначительное количество, то муж не придал

этому обстоятельству никакого значения и даже меня не захотел беспокоить

ночью. Я страшно встревожилась и, не говоря ничего Федору Михайловичу,

послала нашего мальчика Петра к доктору Я. Б. фон Бретцелю, который

постоянно лечил мужа, просить его немедленно приехать. К несчастию, тот уже

успел уехать к больным и мог приехать только после пяти.

Федор Михайлович был совершенно спокоен, говорил и шутил с детьми и

принялся читать "Новое время". Часа в три пришел к нам один господин, очень

добрый и который был симпатичен мужу, но обладавший недостатком– всегда

страшно спорить. Заговорили о статье в будущем "Дневнике"; собеседник начал

что-то доказывать, Федор Михайлович, бывший несколько в тревоге по поводу

ночного кровотечения, возражал ему, и между ними разгорелся горячий спор.

Мои попытки сдержать спорящих были неудачны, хотя я два раза говорила гостю, что Федор Михайлович не совсем здоров и ему вредно громко и много говорить.

Наконец, около пяти часов, гость ушел, и мы собирались идти обедать, как вдруг

Федор Михайлович присел на свой диван, помолчал минуты три, и вдруг, к моему

ужасу, я увидела, что подбородок мужа окрасился кровью и она тонкой струей

течет по его бороде. Я закричала, и на мой зов прибежали дети и прислуга. Федор

Михайлович, впрочем, не был испуган, напротив, стал уговаривать меня и

заплакавших детей успокоиться; он повел детей к письменному столу и показал

им только что присланный номер "Стрекозы", где была карикатура двух

рыболовов, запутавшихся в сетях и упавших в воду. Он даже прочел детям это

стихотворение, и так весело, что дети успокоились. Прошло спокойно около часу, и приехал доктор, за которым я вторично послала. Когда доктор стал осматривать

и выстукивать грудь больного, с ним повторилось кровотечение, и на этот раз

275

столь сильное, что Федор Михайлович потерял сознание. Когда его привели в

себя – первые слова его, обращенные ко мне, были:

– Аня, прошу тебя, пригласи немедленно священника, я хочу исповедаться

и причаститься!

Хотя доктор стал уверять, что опасности особенной нет, но, чтоб

успокоить больного, я исполнила его желание. Мы жили вблизи Владимирской

церкви, и приглашенный священник, о. Мегорский, чрез полчаса был уже у нас.

Федор Михайлович спокойно и добродушно встретил батюшку, долго

исповедовался и причастился. Когда священник ушел и я с детьми вошла в

кабинет, чтобы поздравить Федора Михайловича с принятием св. тайн, то он

благословил меня и детей, просил их жить в мире, любить друг друга, любить и

беречь меня. Отослав детей, Федор Михайлович благодарил меня за счастье,

которое я ему дала, и просил меня простить, если он в чем-нибудь огорчил меня.

Я стояла ни жива ни мертва, не имея силы сказать что-нибудь в ответ. Вошел

доктор, уложил больного на диван, запретил ему малейшее движение и разговор и

тотчас попросил послать за двумя докторами, одним, его знакомым, А. А.

Пфейфером и за профессором Д. И. Кошлаковым, с которым муж мой иногда

советовался. Кошлаков, поняв из записки доктора фон Бретцеля, что положение

больного тяжелое, тотчас приехал к нам. На этот раз больного не тревожили

осматриванием, и Кошлаков решил, что так как крови излилось сравнительно

немного (в три раза – стакана два), то может образоваться "пробка"; и дело пойдет

на выздоровление. Доктор фон Бретцель всю ночь провел у постели Федора

Михайловича, который, по-видимому, спал спокойно. Я тоже заснула лишь под

утро.

Весь день 27-го января прошел спокойно: кровотечение не повторялось,

Федор Михайлович, по-видимому, успокоился, повеселел, велел позвать детей и

даже шепотом с ними поговорил. Среди дня стал беспокоиться насчет

"Дневника", пришел метранпаж из типографии Суворина и принес последнюю

сводку. Оказалось лишних семь строк, которые надо было выбросить, чтобы весь

материал уместился на двух печатных листах. Федор Михайлович затревожился, но я предложила сократить несколько строк на предыдущих страницах, на что

муж согласился. Хоть я задержала метранпажа на полчаса, но после двух

поправок, прочтенных мною Федору Михайловичу, дело уладилось. Узнав чрез

метранпажа, что номер был послан в гранках Н. С. Абазе и им пропущен, Федор

Михайлович значительно успокоился.

Между тем весть о тяжелой болезни Федора Михайловича разнеслась по

городу, и с двух часов до позднего вечера раздавались звонки, которые пришлось

привязать: приходили узнавать о здоровье знакомые и незнакомые, приносили

сочувственные письма, присылались телеграммы.

К больному запрещено было кого-либо допускать, и я только, на две-три

минуты иногда выходила к знакомым, чтоб сообщить о положении здоровья.

Федор Михайлович был чрезвычайно доволен общим вниманием и сочувствием,

шепотом меня расспрашивал и даже продиктовал несколько слов в ответ на одно

доброе письмо. Приехал проф. Кошлаков, нашел, что положение значительно

улучшилось, и обнадежил больного, что через неделю он будет в состоянии

276

встать с постели, а через две – совсем поправится. Он велел больному как можно

больше спать; поэтому весь наш дом довольно рано улегся на покой. Так как

прошлую ночь я провела в креслах и плохо спала, то на эту ночь мне постлали

постель на тюфяке, на полу, рядом с диваном, где лежал Федор Михайлович, чтоб

ему легче было меня позвать. Утомленная бессонною ночью и беспокойным днем, я быстро заснула, ночью несколько раз поднималась и при свете ночника видела, что мой дорогой больной спокойно спит. Проснулась я около семи утра и

увидела, что муж смотрит в мою сторону.

– Ну, как ты себя чувствуешь, дорогой мой? – спросила я, наклонившись к

нему.

– Знаешь, Аня, – сказал Федор Михайлович полушепотом, – я уже часа три

как не сплю и все думаю, и только теперь сознал ясно, что я сегодня умру.

– Голубчик мой, зачем ты это думаешь? – говорила я в страшном

беспокойстве, – ведь тебе теперь лучше, кровь больше не идет, очевидно,

образовалась "пробка", как говорил Кошлаков. Ради бога, не мучай себя

сомнениями, ты будешь еще жить, уверяю тебя!

– Нет, я знаю, я должен сегодня умереть. Зажги свечу, Аня, и дай мне

Евангелие!

Это Евангелие было подарено Федору Михайловичу в Тобольске (когда

он ехал на каторгу) женами декабристов (П. Е. Анненковой, ее дочерью Ольгой

Ивановной, Н. Д. Муравьевой-Апостол, Фон-Визиной). Они упросили смотрителя

острога позволить им видеться с приехавшими политическими преступниками,

пробыли с ними час и "благословили их в новый путь, перекрестили и каждого

оделили Евангелием – единственная книга, позволенная в остроге" {"Старые

люди", "Дневник писателя", 1873 год. (Прим. А. Г. Достоевской.)}. Федор

Михайлович не расставался с этою святою книгою во все четыре года пребывания

в каторжных работах {7}. Впоследствии она всегда лежала на виду на его

письменном столе, и он часто, задумав или сомневаясь в чем-либо, открывал

наудачу это Евангелие и прочитывал то, что стояло на первой странице (левой от

читавшего). И теперь Федор Михайлович пожелал проверить свои сомнения по

Евангелию. Он сам открыл святую книгу и просил прочесть: открылось Евангелие

от Матфея. Гл. III, ст. II:

"Иоанн же удерживал его и говорил: мне надобно креститься от тебя, и ты

ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: не удерживай, ибо так

надлежит нам исполнить великую правду".

– Ты слышишь – "не удерживай", – значит, я умру, – сказал муж и закрыл

книгу.

Я не могла удержаться от слез. Федор Михайлович стал меня утешать,

успокоивать, говорил мне милые ласковые слова, благодарил за счастливую

жизнь, которую он прожил со мной. Поручал мне детей, говорил, что верит мне и

надеется, что я буду их всегда любить и беречь. Затем сказал мне слова, которые

редкий из мужей мог бы сказать своей жене после четырнадцати лет брачной

жизни:

– Помни, Аня, я тебя всегда горячо любил и не изменял тебе никогда, даже

мысленно!

277

Я была до глубины души растрогана его задушевными словами, но и

страшно встревожена, опасаясь, как бы волнение не принесло ему вреда. Я

умоляла его не думать о смерти, не огорчать всех нас своими сомнениями,

просила отдохнуть, уснуть. Муж послушался меня, перестал говорить, но по

умиротворенному лицу было ясно видно, что мысль о смерти не покидает его и

что переход в иной мир ему не страшен.

Около девяти утра Федор Михайлович спокойно уснул, не выпуская моей