Текст книги " Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

на прощанье Федор Михайлович. <...>

XIII

<...> О чем только не переговорили мы в эти счастливые три месяца! Я

подробно расспрашивала Федора Михайловича о его детстве, юности, об

Инженерном училище, о политической деятельности, о ссылке в Сибирь, о

возвращении...

– Мне хочется знать все о тебе, – говорила я, – ясно видеть твое прошлое, понять всю твою душу!

Федор Михайлович охотно вспоминал о своем счастливом, безмятежном

детстве и с горячим чувством говорил о матери. Он особенно любил старшего

брата Мишу и старшую сестру Вареньку. Младшие братья и сестры не оставили в

нем сильного впечатления. Я расспрашивала Федора Михайловича о его

увлечениях, и мне показалось странным, что, судя по его воспоминаниям, у него в

молодости не было серьезной горячей любви к какой-нибудь женщине. Объясняю

это тем, что он слишком рано начал жить умственной жизнью. Творчество

всецело поглотило его, а потому личная жизнь отошла на второй план. Затем он

всеми помыслами ушел в политическую историю, за которую так жестоко

поплатился.

Я пробовала расспрашивать его об умершей жене, но он не любил о ней

вспоминать. Любопытно, что и в дальнейшей нашей супружеской жизни Федор

Михайлович никогда не говорил о Марии Дмитриевне, за исключением одного

случая в Женеве, о котором расскажу в свое время.

Несравненно охотнее вспоминал он о своей невесте, А. В. Корвин-

Круковской. На мой вопрос – почему разошлась их свадьба, Федор Михайлович

отвечал:

– Анна Васильевна – одна из лучших женщин, встреченных мною в жизни.

Она чрезвычайно умна, развита, литературно образованна, и у нее прекрасное, доброе сердце. Это девушка высоких нравственных качеств; но ее убеждения

диаметрально противоположны моим, и уступить их она не может, – слишком уж

она прямолинейна. Навряд ли поэтому наш брак мог быть счастливым. Я вернул

ей данное слово и от всей души желаю, чтобы она встретила человека одних с ней

идей и была бы с ним счастлива! {15}

Федор Михайлович всю остальную жизнь сохранял самые добрые

отношения с Анной Васильевной и считал ее своим верным другом. <...> 24

XV

В чаду новых радостных впечатлений мы с Федором Михайловичем как-

то позабыли о работе над окончанием "Преступления и наказания", а между тем

оставалось написать всю третью часть романа {16}. Федор Михайлович вспомнил

о ней в конце ноября, когда редакция "Русского вестника" потребовала

продолжения романа. К нашему счастью, в те годы журналы редко выходили

вовремя, а "Русский вестник" даже славился своим запаздыванием: ноябрьская

книжка выходила в конце декабря, декабрьская – в начале февраля и т. д., а

потому времени впереди было довольно. Федор Михайлович привез мне письмо

редакции и просил совета. Я предложила ему запереть двери для гостей и

работать днем от двух до пяти, а затем, приезжая к нам вечером, диктовать по

рукописи.

Так мы и устроили: поболтав с часочек, я садилась за письменный стол,

Федор Михайлович усаживался рядом, и начиналась диктовка, прерываемая

разговорами, шутками и смехом. Работа шла успешно, и последняя часть

"Преступления", заключающая в себе около семи листов, была написана в течение

четырех недель. Федор Михайлович уверял меня, что никогда еще работа не

давалась ему так легко, и успех ее приписывал моему сотрудничеству.

Всегдашнее бодрое и веселое настроение Федора Михайловича

отразилось благотворно и на его здоровье. Все три месяца до нашей свадьбы у

него было не более трех-четырех припадков эпилепсии. Это меня чрезвычайно

радовало и давало надежду, что при более спокойной, счастливой жизни болезнь

уменьшится. Так оно впоследствии и случилось: прежние, почти еженедельные

припадки с каждым годом становились слабее и реже. Вполне же излечиться от

эпилепсии было немыслимо, тем более что и сам Федор Михайлович никогда не

лечился, считая свою болезнь неизлечимою. Но и уменьшение и ослабление

припадков было для нас большим благодеянием божиим. Оно избавляло Федора

Михайловича от того поистине ужасного, мрачного настроения, продолжавшегося

иногда целую неделю, которое являлось неизбежным следствием каждого

припадка; меня же – от слез и страданий, которые я испытывала, присутствуя при

приступах этой ужасной болезни.

Один из наших вечеров, всегда мирных и веселых, прошел, совершенно

для нас неожиданно, очень бурно.

Случилось это в конце ноября. Федор Михайлович приехал, по

обыкновению, в семь часов, на этот раз чрезвычайно озябший. Выпив стакан

горячего чаю, он спросил, не найдется ли у нас коньяку? Я ответила, что коньяку

нет, но есть хороший херес, и тотчас его принесла Федор Михайлович залпом

выпил три-четыре больших рюмки, затем опять чаю и лишь тогда согрелся. Я

подивилась, что он так озяб, и не знала, чем это объяснить. Разгадка скоро

последовала: проходя за чем-то через переднюю, я заметила на вешалке ватное

осеннее пальто вместо обычной шубы Федора Михайловича. Я тотчас вернулась в

гостиную и спросила:

– Разве ты не в шубе сегодня приехал?

– Н-нет, – замялся Федор Михайлович, – в осеннем пальто.

25

– Какая неосторожность! Но почему же не в шубе?

– Мне сказали, что сегодня оттепель.

– Я теперь понимаю, почему ты так озяб. Я сейчас пошлю Семена отвезти

пальто и привезти шубу.

– Не надо! Пожалуйста, не надо! – поспешил сказать Федор Михайлович.

– Как не надо, дорогой мой? Ведь ты простудишься на обратном пути: к

ночи будет еще холоднее.

Федор Михайлович молчал. Я продолжала настаивать, и он наконец

сознался:

– Да шубы у меня нет...

– Как нет? Неужели украли?

– Нет, не украли, но пришлось отнести в заклад.

Я удивилась. На мои усиленные расспросы Федор Михайлович, видимо

неохотно, рассказал, что сегодня утром пришла Эмилия Федоровна и просила

выручить из беды: уплатить какой-то экстренный долг в пятьдесят рублей.

Пасынок его также просил денег; в них же нуждался младший брат Николай

Михайлович, приславший по этому поводу письмо. Денег у Федора Михайловича

не оказалось, и они решили заложить его шубу у ближайшего закладчика, причем

усердно уверяли Федора Михайловича, что оттепель продолжается, погода теплая

и он может проходить несколько дней в осеннем пальто до получения денег от

"Русского вестника".

Я была глубоко возмущена бессердечием родных Федора Михайловича. Я

сказала ему, что понимаю его желание помочь родным, но нахожу, что нельзя им

жертвовать своим здоровьем и даже, может быть, жизнью.

Я начала спокойно, но с каждым словом гнев и горесть мои возрастали; я

потеряла всякую власть над собою и говорила как безумная, не разбирая

выражений, доказывала, что у него есть обязанности ко мне, его невесте; уверяла, что не перенесу его смерти, плакала, восклицала, рыдала, как в истерике. Федор

Михайлович был очень огорчен, обнимал меня, целовал руки, просил

успокоиться. Моя мать услышала мои рыдания и поспешила принести мне стакан

сахарной воды. Это меня несколько успокоило. Мне стало стыдно, и я извинилась

перед Федором Михайловичем. В виде объяснения он стал говорить мне, что в

прошлые зимы ему раз по пяти, по шести приходилось закладывать шубу и

ходить в осеннем пальто.

– Я так привык к этим закладам, что и на этот раз не придал никакого

значения. Знай я, что ты примешь это трагически, то ни за что не позволил бы

Паше отвезти шубу в заклад, – уверял меня сконфуженный Федор Михайлович.

<...>

XVI

Главная, наиболее дорогая нам обоим тема разговоров с Федором

Михайловичем была, конечно, наша будущая супружеская жизнь.

26

Мысль, что я не буду разлучаться с мужем, стану участвовать в его

занятиях, получу возможность наблюдать за его здоровьем и смогу оберегать его

от назойливых, раздражающих его людей, представлялась мне столь

привлекательной, что иногда я готова была плакать при мысли, что все это не

могло скоро осуществиться. Свадьба наша зависела главным образом от того, устроится ли дело с "Русским вестником". Федор Михайлович собирался съездить

на рождестве в Москву и предложить Каткову свой будущий роман. Он не

сомневался в желании редакции "Русского вестника" иметь его своим

сотрудником, так как напечатанный в 1866 году роман "Преступление и

наказание" произвел большое впечатление в литературе и привлек к журналу

много новых подписчиков {17}. Вопрос был лишь в том: найдутся ли у журнала

свободные средства для аванса в несколько тысяч, без получения которых

немыслимо было нам устроиваться новым хозяйством. В случае неудачи в

"Русском вестнике" Федор Михайлович предполагал немедленно по окончании

"Преступления и наказания" приняться за новый роман и, написав его б_о_льшую

часть, предложить его в другой журнал. Неудача в Москве грозила отодвинуть

нашу свадьбу на продолжительный срок, – может быть, на целый год. Глубокое

уныние овладевало мною при этой мысли. <...>

К тому же, будучи отягощен долгами, Федор Михайлович должен был сам

предлагать свой труд в журналы и конечно, получал за свои произведения

значительно менее, чем получали писатели обеспеченные, вроде Тургенева или

Гончарова. В то время как Федору Михайловичу платили за "Преступление и

наказание" по полутораста рублей с печатного листа, Тургенев в том же "Русском

вестнике" за свои романы получал по пятисот рублей за лист {18}.

Всего же обиднее было то, что, благодаря нескончаемым долгам, Федор

Михайлович должен был спешить с работою. Он не имел ни времени, ни

возможности отделывать свои произведения, и это было для него большим горем.

Критики часто упрекали Федора Михайловича за неудачную форму его романов, за то, что в одном романе соединяется их несколько, что события нагромождены

друг на друга и многое остается незаконченным. Суровые критики не знали,

вероятно, при каких условиях приходилось писать Федору Михайловичу.

Случалось, что первые три главы романа были уже напечатаны, четвертая -

набиралась, пятая была только что выслана по почте, шестая – писалась, а

остальные не были даже обдуманы. Сколько раз я видела впоследствии искреннее

отчаяние Федора Михайловича, когда он вдруг сознавал, что "испортил идею, которою так дорожил", и что поправить ошибку нет возможности.

Сокрушаясь о тяжелом материальном положении моего жениха, я утешала

себя мыслью, что в недалеком будущем, через год, я буду иметь возможность

коренным образом помочь ему, получив в день моего совершеннолетия

завещанный мне отцом моим дом.

Моим родителям принадлежали с конца сороковых годов два большие

участка земли (около двух десятин), расположенные по Ярославской и

Костромской улицам. На одном из участков находились три деревянных флигеля

и двухэтажный каменный дом, в котором мы жили. На втором участке были

выстроены два деревянных дома: один отдан был в приданое моей сестре, другой

27

– предназначался мне. Продав его, можно было получить тысяч более десяти, которыми я и хотела уплатить часть долгов Федора Михайловича. К большому

моему сожалению, до совершеннолетия я ничего не могла предпринять. Моя мать

уговаривала Федора Михайловича сделаться моим попечителем, но он

решительно отказался.

– Дом этот назначен Ане, – говорил он, – пусть она и получит его осенью,

когда ей минет двадцать один год. Мне же не хотелось бы вмешиваться в ее

денежные дела.

Федор Михайлович, будучи женихом, всегда отклонял мою денежную

помощь. Я говорила ему, что если мы любим друг друга, то у нас все должно быть

общее.

– Конечно, так и будет, когда мы женимся, – отвечал он, – а пока я не хочу

брать от тебя ни одного рубля. <...>

XVII

Быстро промчалось время до рождества. Федор Михайлович, последние

годы почти всегда проводивший праздники в семье любимой сестры, В. М.

Ивановой, решил и на этот раз поехать в Москву. Главною целью поездки было, конечно, намерение предложить Каткову свой новый роман и получить деньги, необходимые для нашей свадьбы.

Последние дни перед отъездом Федор Михайлович был очень грустен: он

успел полюбить меня и ему тяжело было со мною расставаться. Я также была

очень опечалена, и мне почему-то представлялось, что я его более не увижу. Я

бодрилась и скрывала свою печаль, чтобы его еще более не расстроить. Особенно

грустен он был на вокзале, когда я приехала его проводить. Он очень нежно

смотрел на меня, крепко пожимая мне руку, и все повторял:

– Еду в Москву с большими надеждами, а как-то мы свидимся, дорогая

моя Анечка, как-то мы свидимся?! <...>

Из Москвы Федор Михайлович прислал мне два милых письма, очень

меня обрадовавших. Я перечитывала их десятки раз и с нетерпением ждала его

возвращения {19}.

Федор Михайлович пробыл в Москве двенадцать дней успешно окончил

переговоры с редакцией "Русского вестника". Катков, узнав о намерении Федора

Михайловича жениться, горячо поздравил его и пожелал ему счастия. Просимые

же, в виде аванса, две тысячи обещал выдать в два-три срока в течение

наступавшего января. Таким образом, явилась возможность устроить свадьбу до

великого поста.

Присланные из Москвы семьсот рублей были как-то мигом розданы

родным и кредиторам. Федор Михайлович каждый вечер с ужасом говорил, что

деньги у него "тают". Это начало меня беспокоить, и когда получились вторые

семьсот рублей, то я стала просить хоть что-нибудь отложить на свадебные

издержки.

28

С карандашом в руке, Федор Михайлович вычислил все расходы по

церкви и устройству приема после венчания. (Он наотрез отказался, чтобы моя

мать взяла расходы на себя.) Вышло рублей около четырехсот или пятисот. Но

как сохранить их, когда ежедневно появляются все новые и новые нужды у его

многочисленной родни?

– Знаешь, Аня, сохрани мне их, – сказал Федор Михайлович, радуясь

удобной отговорке пред родными, когда те станут просить денег, и на другой же

день привез мне пятьсот рублей. Передавая деньги, он комически-торжественно

сказал:

– Ну, Аня, держи их крепко, от них зависит наша будущая судьба!

Как ни спешили мы со свадьбой, но не могли устроить ее ранее половины

февраля. Надо было найти новую квартиру, так как прежних четырех комнат было

для нас мало. Прежнюю квартиру Федор Михайлович уступил Эмилии Федоровне

и ее семье, обязавшись уплачивать за нее пятьдесят рублей в месяц. Выгоды этой

квартиры состояли в том, что хозяин дома, богатый купец Алонкин, очень

почитал Федора Михайловича как "великого трудолюбца", как он про него

выражался {"Я к заутрени иду, а у него в кабинете огонь светится, – значит, трудится", – говаривал он. (Прим. А. Г. Достоевской.)}, и никогда не беспокоил

напоминанием о квартирной плате, зная, что, когда будут деньги, Федор

Михайлович сам их принесет. И Федор Михайлович любил беседовать с

почтенным стариком {С его внешности, по моему мнению, Федором

Михайловичем нарисован купец Самсонов, покровитель Грушеньки в "Братьях

Карамазовых". (Прим. А. Г. Достоевской.)}.

Для нас Федор Михайлович нашел квартиру на Вознесенском проспекте в

доме Толя (ныне N 27), прямо против церкви Вознесения. Вход был внутри двора, а окна квартиры выходили на Вознесенский переулок. Квартира была во втором

этаже и состояла из пяти больших комнат: гостиной, кабинета, столовой, спальни

и комнаты для Павла Александровича. Пришлось выждать, пока отделают

квартиру, затем перевезти вещи Федора Михайловича, мою обстановку и пр. и пр.

Когда все было готово, мы назначили свадьбу на среду пред масленой, 15

февраля, и разослали приглашения друзьям и знакомым. <...>

<ПРЕБЫВАНИЕ ЗА ГРАНИЦЕЙ>

Пробыв два дня в Берлине, мы переехали в Дрезден. Так как мужу

предстояла трудная литературная работа, то мы решили прожить здесь не менее

месяца. Федор Михайлович очень любил Дрезден, главным образом за его

знаменитую картинную галерею и прекрасные сады его окрестностей, и во время

своих путешествий непременно заезжал туда. Так как в городе имеется много

музеев и сокровищниц, то, зная мою любознательность, Федор Михайлович

полагал, что они заинтересуют меня и я не буду скучать по России, чего на

первых порах он очень опасался.

Остановились мы на Neumarkt, в одной из лучших тогда гостиниц "Stadt Berlin" и, переодевшись, тотчас направились в картинную галерею, с которою

29

муж хотел ознакомить меня прежде всех сокровищ города. Федор Михайлович

уверял, что отлично помнит кратчайший путь к Цвингеру, но мы немедленно

заблудились в узких улицах, и тут произошел тот анекдот, который муж приводит

в одном из своих писем ко мне в пример основательности и некоторой

тяжеловесности немецкого ума. Федор Михайлович обратился к господину, по-

видимому интеллигентному, с вопросом:

– Bitte, gnadiger Herr, wo ist die Gemalde-Gallerie?

– Gemalde-Gallerie?

– Ja, Gemalde-Gallerie.

– Konigliche Gemalde-Gallerie?

– Ja, konigliche Gemalde-Gallerie.

– Ich weiss nicht {*}.

{* Пожалуйста, милостивый государь, где находится картинная галерея?

– Картинная галерея?

– Да, картинная галерея.

– Королевская картинная галерея?

– Да, королевская картинная галерея.

– Я не знаю (нем.).}

Мы подивились, почему он так нас допрашивал, если не знал, где галерея

находится.

Впрочем, мы скоро до галереи дошли, и хотя оставалось до закрытия не

более часу, но мы решили войти. Муж мой, минуя все залы, повел меня к

Сикстинской мадонне {20} – картине, которую он признавал за высочайшее

проявление человеческого гения. Впоследствии я видела, что муж мой мог стоять

пред этою поразительной красоты картиной часами, умиленный и растроганный.

Скажу, что первое впечатление на меня Сикстинской мадонны было

ошеломляющее: мне представилось, что богоматерь с младенцем на руках как бы

несется в воздухе навстречу идущим. Такое впечатление я испытала

впоследствии, когда во время всенощной на 1-е октября я вошла в ярко

освещенный храм <св. Владимира> в Киеве и увидела гениальное произведение

художника Васнецова. То же впечатление богоматери, с кроткою улыбкой

благоволения на божественном лике, идущей мне навстречу, потрясло и умилило

мою душу. <...>

Федор Михайлович любил порядок во всем, в том числе и в

распределении своего времени; поэтому у нас вскоре установился строй жизни, который не мешал никому из нас пользоваться временем, как мы хотели. Так как

муж работал ночью, то вставал не раньше одиннадцати. Я с ним завтракала и

тотчас отправлялась осматривать какую-нибудь Sammlung {коллекцию (нем.).}, и

в этом случае моя молодая любознательность была вполне удовлетворена. Мне

помнится, что я не пропустила ни одного из бесчисленных Sammlung'ов:

mineralogische, geologische, botanische {минералогических, геологических, ботанических (нем.).} и пр. были осмотрены мною с полною добросовестностью.

Но к двум часам я непременно была в картинной галерее (помещающейся в том

же Цвингере, как и все научные коллекции). Я знала, что к этому времени в

30

галерею придет мой муж и мы пойдем любоваться любимыми его картинами,

которые, конечно, немедленно сделались и моими любимыми.

Федор Михайлович выше всего в живописи ставил произведения Рафаэля

и высшим его произведением признавал Сикстинскую мадонну. Чрезвычайно

высоко ценил талант Тициана, в особенности его знаменитую картину "Der Zinsgroschemx, "Христос с монетой", и подолгу стоял, не отводя глаз от этого

гениального изображения Спасителя. Из других художественных произведений, смотря на которые Федор Михайлович испытывал высокое наслаждение и к

которым непременно шел в каждое свое посещение, минуя другие сокровища,

были "Maria mit dem Kind" Murillo, "Die heilige Nacht" Correggio, "Christus"

Annibale Carraci, "Die bussende Magdalena" P. Battoni, "Die Jagd" Ruisdael,

"Kustenlandschaft (Morgen und Abend)" Claude Lorrain {"Мария с младенцем"

Мурильо, "Святая ночь" Корреджо, "Христос" Аннибале Каррачи, "Кающаяся

Магдалина" Баттони, "Охота" Рюисдаля, "Пейзаж (Утро и вечер)" Клода

Лоррена.} (эти ландшафты мой муж называл "золотым веком" и говорит о них в

"Дневнике писателя" {21}), "Rembrand und seine Frau" Rembrandt van Rijn, "Konig Karl I von England" Anton Van-Dyk; {"Рембрандт и его жена" Рембранта ван

Рейна, "Король Карл I Английский" Антона Ван-Дейка.} из акварельных или

пастельных работ очень ценил "Das Schokoladenmadchen" Jean Liotard

{"Шоколадница" Жана Лиотара.}. В три часа картинная галерея закрывалась, и

мы шли обедать в ближайший ресторан. Это была так называемая "Italienisches Dorfchen" {"Итальянская деревушка".}, крытая галерея которой висела над самой

рекой. Громадные окна ресторана открывали вид в обе стороны Эльбы, и в

хорошую погоду здесь было чрезвычайно приятно обедать и наблюдать за всем, что на реке происходило. Кормили здесь сравнительно дешево, но очень хорошо, и Федор Михайлович каждый день требовал себе порцию "Blaues Aal" {"Голубого

угря" (нем.).}, которую он очень любил и знал, что здесь ее можно получить

только что пойманную. Любил он пить белый рейнвейн, который тогда стоил

десять грошей полбутылка, В ресторане получалось много иностранных газет, и

муж мой читал французские.

Отдохнув дома, мы в шесть часов шли на прогулку в Grossen Garten.

Федор Михайлович очень любил этот громадный парк главным образом за его

прелестные луга в английском стиле и за его роскошную растительность. От

нашего дома до парка и обратно составляло не менее шести-семи верст, и мой

муж, любивший ходить пешком, очень ценил эту прогулку и даже в дождливую

погоду от нее не отказывался, говоря, что она на нас благотворно действует.

В те времена в парке существовал ресторан "Zum grossen Wirtschaft", где

по вечерам играла то полковая, медная, то инструментальная музыка. Иногда

программа концертов была серьезная. Не будучи знатоком музыки, муж мой

очень любил музыкальные произведения Моцарта, Бетховена "Фиделио", Мендельсона-Бартольди "Hochzeitsmarsch" {"Свадебный марш".}, Россини "Air du Stabat Mater" и испытывал искреннее наслаждение, слушая любимые вещи.

Произведений Рих. Вагнера Федор Михайлович совсем не любил.

Обычно на таких прогулках мой муж отдыхал от всех литературных и

других дум и находился всегда в самом добродушном настроении, шутил,

31

смеялся. Помню, что в программе концертов часто стояли вариации и попурри нз

оперы "Dichter und Bauer" F. von Suppe {"Поэт и крестьянин" Ф. фон Зуппе.}.

Федор Михайлович полюбил эти вариации благодаря одному случаю: как-то на

прогулке в Grossen Garten мы повздорили из-за убеждений, и я высказала свое

мнение в резких выражениях. Федор Михайлович оборвал разговор, и мы молча

дошли до ресторана. Мне было досадно, зачем я испортила доброе настроение

мужа, и, чтоб его вернуть, я, когда заиграли попурри из оперы Fr. von Suppe, объявила, что это "про нас написано", что он – Dichter, а я Bauer, и потихоньку

стала подпевать за Bauer'a. Федору Михайловичу понравилась моя затея, и он

начал подпевать арию Dichter'a. Таким образом, Suppe нас примирил. С тех пор у

нас вошло в обыкновение в дуэте героев потихоньку вторить музыке: мой муж

подпевал партию Dichter'a, а я подпевала за Bauer'a. Это было незаметно, так как

мы всегда садились в отдалении под "нашим дубом". Смеху, веселья было много, и муж уверял, что он со мною помолодел на всю разницу наших лет. Случались и

анекдоты: так однажды с "нашего дуба" в большую кружку с пивом Федора

Михайловича свалилась веточка, а с нею громадный черный жук. Муж мой был

брезглив и из кружки с жуком пить не захотел, а отдал ее кельнеру, приказав

принести другую. Когда тот ушел, муж пожалел, зачем не пришла мысль

потребовать сначала новую кружку, а теперь, пожалуй, кельнер только вынет

жука и ветку и принесет ту же кружку обратно. Когда кельнер пришел, Федор

Михайлович спросил его: "Что ж, вы ту кружку вылили?" – "Как вылил, я ее

выпил!" – ответил тот, и по его довольному виду можно было быть уверенным, что он не упустил случая лишний раз выпить пива.

Эти ежедневные прогулки напомнили и заменили нам чудесные вечера

нашего жениховства, так много было в них веселья, откровенности и

простодушия.

В половине десятого мы возвращались, пили чай и затем садились: Федор

Михайлович – за чтение купленных им произведений Герцена {22}, я же

принималась за свой дневник. Писала я его стенографически первые полтора-два

года нашей брачной жизни, с небольшими перерывами за время моей болезни.

<...>

Одним из поводов наших идейных разногласий был так называемый

"женский вопрос". Будучи по возрасту современницей шестидесятых годов, я

твердо стояла за права и независимость женщин и негодовала на мужа за его, по

моему мнению, несправедливое отношение к ним. Я даже готова была подобное

отношение считать за личную обиду и иногда высказывала это мужу. Помню, как

раз, видя меня огорченной, муж спросил меня:

– Анечка, что ты такая? Не обидел ли тебя чем?

– Да, обидел: мы давеча говорили о нигилистках, и ты их так жестоко

бранил.

– Да ведь ты не нигилистка, что ж ты обижаешься?

– Не нигилистка, это правда, но я женщина, и мне тяжело слышать, когда

бранят женщину.

– Ну, какая ты женщина? – говорил мой муж.

– Как какая женщина? – обижалась я.

32

– Ты моя прелестная, чудная Анечка, и другой такой на свете нет, вот ты

кто, а не женщина!

По молодости лет я готова была отвергать его чрезмерные похвалы и

сердиться, что он не признает меня за женщину, какою я себя считала.

Скажу к слову, что Федор Михайлович действительно не любил

тогдашних нигилисток. Их отрицание всякой женственности, неряшливость,

грубый напускной тон возбуждали в нем отвращение, и он именно ценил во мне

противоположные качества. Совсем другое отношение к женщинам возникло в

Федоре Михайловиче впоследствии, в семидесятых годах, когда действительно из

них выработались умные, образованные и серьезно смотрящие на жизнь

женщины. Тогда мой муж высказал в "Дневнике писателя", что "многого ждет от

русской женщины" {"Дневник писателя" ("Гражданин", 1873, N 35)23, (Прим. Л.

Г. Достоевской.)}. <...>

Прошло недели три нашей дрезденской жизни, как однажды муж

заговорил о рулетке (мы часто с ним вспоминали, как вместе писали роман

"Игрок") и высказал мысль, что если бы в Дрездене он был теперь один, то

непременно бы съездил поиграть на рулетке. К этой мысли муж возвращался еще

раза два, и тогда я, не желая в чем-нибудь быть помехой мужу, спросила, почему

же он теперь не может ехать? Федор Михайлович сослался на невозможность

оставить меня одну, ехать же вдвоем было дорого. Я стала уговаривать мужа

поехать в Гомбург на несколько дней, уверяя, что за его отсутствие со мной

ничего не случится. Федор Михайлович пробовал отговариваться, но так как ему

самому очень хотелось "попытать счастья", то он согласился и уехал в Гомбург

{24}, оставив меня на попечение нашей хозяйки. Хотя я и очень бодрилась, но

когда поезд отошел, я почувствовала себя одинокой, я не могла сдержать своего

горя и расплакалась. Прошло два-три дня, и я стала получать из Гомбурга письма, в которых муж сообщал мне о своих проигрышах и просил выслать ему деньги; я

его просьбу исполнила, но оказалось, что и присланные он проиграл, и просил

вновь прислать, и я, конечно, послала. Но так как для меня эти "игорные"

волнения были совершенно неизвестны, то я преувеличила их влияние на

здоровье моего мужа. Мне представилось, судя по его письмам, что он, оставшись

в Гомбурге, страшно волнуется и беспокоится. Я опасалась нового припадка и

приходила в отчаяние от мысли, зачем я его одного отпустила и зачем меня нет с

ним, чтобы его утешить и успокоить. Я казалась себе страшной эгоисткой, чуть не

преступницей за то, что в такие тяжелые для него минуты я ничем не могу ему

помочь.

Чрез восемь дней Федор Михайлович вернулся в Дрезден и был страшно

счастлив и рад, что я не только не стала его упрекать и жалеть проигранные

деньги, а сама его утешала и уговаривала не приходить в отчаяние.

Неудачная поездка в Гомбург повлияла на настроение Федора

Михайловича. Он стал часто возвращаться к разговорам о рулетке, жалел об

истраченных деньгах и в проигрыше винил исключительно самого себя. Он

уверял, что очень часто шансы были в его руках, но он не умел их удержать, торопился, менял ставки, пробовал разные методы игры – ив результате

проигрывал. Происходило же это от того, что он спешил, что в Гомбург приехал

33

один и все время обо мне беспокоился. Да и в прежние приезды на рулетку ему

приходилось заезжать всего на два, на три дня, и всегда с небольшими деньгами, при которых трудно было выдержать неблагоприятный поворот игры. Вот если

бы удалось поехать в рулеточный город и пожить там недели две-три, имея

некоторую сумму в запасе, то он наверно бы имел удачу: не имея надобности

спешить, он применил бы тот спокойный метод игры, при котором нет

возможности не выиграть если и не громадную сумму, то все-таки достаточную

для покрытия проигрыша. Федор Михайлович говорил так убедительно, приводил

столько примеров в доказательство своего мнения, что и меня убедил, и когда

возник вопрос, не заехать ли нам по дороге в Швейцарию (куда мы направлялись) недели на две в Баден-Баден, то я охотно дала свое согласие, рассчитывая на то, что мое присутствие будет при игре некоторым сдерживающим началом. Мне же

было все равно, где бы ни жить, только бы не расставаться с мужем.

Когда мы наконец решили, что по получении денег поедем на две недели

в Баден-Баден, Федор Михайлович успокоился и принялся переделывать и

заканчивать работу, которая ему так не давалась. Это была статья о Белинском

{25}, в которой мой муж хотел высказать о знаменитом критике все, что лежало у

него на душе. Белинский был дорогой для Федора Михайловича человек. Он

высоко ставил его талант, еще не зная его лично, и говорит об этом в номере

"Дневника писателя" за 1877 год {26}.

Но, высоко ставя критический дар Белинского и искренне питая

благодарные чувства за поощрение его литературного дарования, Федор

Михайлович не мог простить ему то насмешливое и почти кощунственное

отношение этого критика к его религиозным воззрениям и верованиям.

Возможно, что многие тяжелые впечатления, вынесенные Федором

Михайловичем от сношения с Белинским, были следствием сплетен и

нашептываний тех: "друзей", которые сначала признали талант Достоевского и

его пропагандировали, а затем, по каким-то мало понятным для меня причинам, начали преследовать застенчивого автора "Бедных людей", сочинять на него

небылицы, писать на него эпиграммы {"Нива" за 1884 год. N 4. Статья Я. П.

Полонского "Воспоминания А. Я. Головачевой-Панаевой", 1890 год. (Прим. А. Г.

Достоевской.)} и всячески выводить из себя {27}.

Когда Федору Михайловичу предложили написать "о Белинском", он с

удовольствием взялся за эту интересную тему, рассчитывая не мимоходом, а в

серьезной, посвященной Белинскому статье высказать самое существенное и

искреннее свое мнение об этом дорогом вначале и в заключение столь враждебно

относившемся к нему писателе.

Очевидно, многое еще не созрело в уме Федора Михайловича, многое