Текст книги " Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

нею сошлась, как с очень доброю и милою женщиною, выразившею ко мне при

кончине моего мужа много участия в моем горе.

63

В 1873 году мы часто бывали у Кашпиревых; Василий Владимирович,

глава семьи, издавал журнал "Зарю", а его жена, София Сергеевна, была

редактором и издательницею детского журнала "Семейные вечера". Оба супруга

были очень нам симпатичны, и Федор Михайлович любил посещать их. У них в

1873 году состоялся, в присутствии многих литераторов, интересный вечер, когда

известный писатель А. Ф. Писемский читал свой не напечатанный еще роман

"Мещане" {68}. Наружностью Писемский не производил выгодного впечатления: он показался мне толстым и неуклюжим, но читал он превосходно, талантливо

оттеняя типы героев своего романа.

В 1873 году Федор Михайлович возобновил старинное знакомство с

семейством Штакеншнейдер, центром которого была Елена Андреевна, дочь

знаменитого архитектора. Она была умна и литературно образованна и соединяла

у себя по воскресеньям общество литераторов и художников. Она была всегда

чрезвычайно добра к Федору Михайловичу и ко мне, и мы очень сошлись {69}.

Впрочем, в те годы мне редко случалось бывать в обществе, так как дети были

малы и оставлять их на няньку было опасно.

Федор Михайлович всегда относился с большим сожалением к моему

вынужденному обстоятельствами домоседству и зимою 1873 года настоял на том, чтобы я воспользовалась представившимся случаем и абонировалась на

Итальянскую оперу, в которой блистали такие знаменитости, как Патти,

Вольпини, Кальцолари, Scalchi, Эверарди и др. <...> За детей я не беспокоилась, потому что Федор Михайлович в те вечера не уходил из дому и при каждом

шорохе или плаче ребенка тотчас шел узнавать о том, не случилось ли чего

дурного? <...>

А. Г. ДОСТОЕВСКАЯ

ИЗ "ДНЕВНИКА 1867 ГОДА"

18 апреля

<...> Мы наскоро собрались и пошли в галерею.

Наконец Федя привел меня к Сикстинской мадонне. Никакая картина до

сих пор не производила на меня такого впечатления, как эта. Что за красота, что

за невинность и грусть в этом божественном лице, сколько смирения, сколько

страдания в этих глазах. Федя находит скорбь в улыбке Мадонны {1}. <...> Феде нечего теперь читать, и я боюсь, что он, пожалуй, соскучится. Он

видел где-то "Былое и думы" Герцена, и ему захотелось прочесть. Он очень

сожалел, что это будет стоить два талера, но я упросила его купить. <...> Где-то в книжном магазине нам сказали, что "Былого и дум" нет, а есть

"Полярная звезда" – две книги, стоит три талера. Читать нечего, мы и купили <...>.

64

20 апреля (2 mai)

<...> пошли в галерею. Как только мы вошли, так мне и бросилась в глаза

Мадонна Мурильо, стоящая в первой зале. Что это за удивительное лицо, какая

нежность красок! Мне чрезвычайно понравился младенец богоматери -

удивительно милое у него выражение лица! На этот раз мы только мельком

оглядели галерею. Останавливались только пред картиною Тициана

"Zinsgroschen": "Христос с монетою". Эта великолепная картина, по выражению

Феди, может стоять наравне с Мадонною Рафаэля. Лицо Христа выражает

удивительную кротость, величие, страдание... В другой зале есть картина

Anniball'a Caracci "Спаситель в молодых годах". Эту картину очень высоко ставит

и любит Федя. <...> Федя сводил меня посмотреть картины Claude Lorraine мифологического содержания {2}. Чрезвычайно хороши! Потом сходили мы

опять и к Мадонне Гольбейна. <...>

22 апреля (4 mai)

<...> Мы пошли по Schlofistrasse искать «Полярной звезды» за 1855 год, но

нигде не могли найти. В этой книжной лавке попались нам "Записки Дениса

Васильевича Давыдова". Мы их купили, потому что Федя их еще не читал. <...> 24 апреля (6 мая)

<...> Мы пошли в галерею. Здесь мы долго смотрели ландшафты

Рюисдаля, болото, кладбище, дорогу и пр. Картины Wouvermann'a все больше

воинственного содержания: либо охота, либо турнир или война, но непременно

участвуют лошади и воины, полузакрытые от зрителя дымкой. Потом мы

смотрели картины Watteau. Это придворный французский живописец начала

прошлого столетия. Он рисует преимущественно сцены из веселой придворной

жизни, где какой-нибудь маркиз ухаживает за блестящей красавицей. Картины

эти полны жизни, лица очень выразительны, и прелестно нарисована одежда. Мы

долго ходили по нижней галерее, потом пошли наверх, где мы еще ни разу не

осматривали <С–^>

27 апреля (9 мая)

<...> Сегодня утром мы вместе вышли из дому: Федя пошел в Cafe

Francais читать газеты, а я отправилась доставать адрес той библиотеки, в которой

можно доставать русские книги. Я скоро узнала, что мне было нужно, и вернулась

домой, чтобы прочитать письмо, которое я нашла в письменном столе Феди.

65

(Конечно, дело дурное читать мужнины письма, но что же делать, я не могла

поступить иначе!) Это письмо было от. С. {3}. Прочитав письмо, я так была

взволнованна, что просто не знала, что делать. Мне было холодно, я дрожала и

даже плакала. Я боялась, что старая привязанность возобновится и что любовь его

ко мне исчезнет. Господи, не посылай мне такого несчастия! Я была ужасно

печальна. Как подумаю об этом, у меня сердце кровью обольется! Господи,

только не это, мне слишком тяжело будет потерять его любовь!

Я едва успела утереть слезы, как Федя пришел домой. Он очень удивился,

увидя меня. Я сказала, что у меня болит желудок. (Я была уверена, что он придет

сейчас домой, не знаю почему.) Я сказала Феде, что мне нездоровится, что у меня

дрожь. Он хотел, чтоб я легла в постель, стал очень беспокоиться, расспрашивал, отчего это у меня. (Он меня еще любит, он сильно всегда беспокоится, когда со

мной что-нибудь делается.) Говорил, что мне не надо многого есть. (От

нравственных мучений вздумал лечить диетой.) Мне стало лучше, и мы пошли по

данному адресу отыскивать библиотеку и скоро ее нашли. Нам подали каталог; здесь не более двух десятков книг русских, но все больше запрещенные. Мы

выбрали "Полярную звезду" 1855 и 1861 года.

28 апреля (10 мая)

<...> Решили идти в картинную галерею. Долго мы ходили,

останавливаясь только перед нашими любимыми картинами. Потом пошли на

почту, но писем еще нет. Отсюда идем на террасу обедать в Бельведер. <...> Нам

наскучило сидеть на террасе, и мы пошли в Grand Jardin. Это в нашей стороне.

Мы перешли Donjna Platz, повернули налево, потом направо и вошли в какую-то

рощу. При входе находится ресторан; здесь было много публики, все больше

старики и старухи, и множество детей. <...> Возился какой-то мальчик в песке, который очень бесцеремонно веселился и оборачивался на публику. Нам он очень

понравился. У Феди была конфетка, и он захотел ее подарить мальчику. Сначала

звал его Францем, Фридрихом, но мальчик не подходил. Потом Федя сам

подошел к мальчику, предлагая конфетку, но тот ужасно как смутился; затем

Федя подошел к девочке, которая также законфузилась и отказалась взять

конфетку. Этот мальчуган, поиграв немного, побежал в дом и вызвал какую-то

старушку, вероятно, его бабушку, стал указывать на нас и говорил ей, что этот

господин подходил к нему и давал ему Papier. Бабушка смеялась, кланялась нам и, наконец, увела мальчика в дом. <...>

29 апреля (11 мая)

В Grand Jardin есть <...> тир для стрельбы из ружья. Какой-то немец стоял

у прилавка и яростно стрелял; действительно, это был очень хороший стрелок: почти каждый раз он попадал в кружочек и заставлял железного турку

подниматься из-под полу. Мы тоже подошли. Федя хотел попробовать, но я,

66

совершенно не зная, что он когда-нибудь стрелял, сказала ему: "Не попадешь".

Этим замечанием я вовсе не хотела его обидеть, а сказала спроста. Это

подзадорило его, и он взял ружье. В первый же раз он попал, и какой-то гусар

показался из-под полу. Он попадал почти через раз и потом с торжеством

обратился ко мне: "Что?" – и прибавил, что это опять подтверждает его

давнишнюю мысль, что жена есть естественный враг своего мужа. Я с ним

спорила, но он не хотел согласиться и утверждал прежнее.

Мы пошли не прямо домой, а на террасу, где я пила кофе, а Федя ел

мороженое и пил кофе. Посидев немного, мы подошли к решетке террасы и стали

смотреть на закат солнца. Тут мы из-за заката опять поссорились, Федя меня

выбранил, и мы, очень злые, пошли домой. На дороге мне сделалось так тяжело, что я не имела силы удержаться, заплакала и сказала, что я эти дни несчастлива.

<...> Мы дошли до конца Moritz Allee, Федя пошел за папиросами, а я чуть не

бегом побежала домой. Не успела я войти в комнату и раздеться, как пришел

Федя. <...> Я немного поплакала, но потом мне стало лучше. Федя говорил, что, верно, мне скучно, что мы живем очень уединенно, что нам непременно надо

уехать, что я, вероятно, раскаиваюсь, что вышла за него замуж, и прочие и прочие

глупости. При этом рассказал мне сказку о двух стариках, которые, не имея детей, печалились и горевали о том, что будет с ними, если их внуки помрут. <...> 30 апреля (12 мая)

<...> В 4 часа пошли в Pachmansch'e Leihbibliothek, На дверях была

надпись, что по воскресеньям она бывает открыта только до часу. На наш стук

нам отворила хозяйка библиотеки; мы взяли опять три номера "Полярной звезды"

и... {Пропуск в рукописи.} отдали в залог два талера. Надо было отнести книги

домой. По дороге мы зашли к Courmouzi и купили у него фиников (14 Silb. Pfund), желе красносмородинного и кофе (15 Silb.). Все это мы отнесли домой и

отправились на террасу обедать. <...>. Обед был хорош. <...> Вышли на балкон -

Федя, чтобы пить кофе и читать "Independance Beige". Федя непременно захотел

идти вниз слушать музыку. Сошли, заплатили 5 Silbergrosch'ей, но только что

сели, как Федя стал говорить, что лучше нам уйти, что все так дурна играют. Я

насилу убедила его прослушать Schubert'a "Standchen". <...> Мая 3(15)

<...> Я долго выбирала в библиотеке. Здесь около тридцати русских книг, не более, большею частью запрещенные. Он <библиотекарь> вынул мне еще

книги, которых нет в каталоге, и я думала, что это какие-нибудь еще более

интересные книги, и что же оказалось? Это были: "Грамматика для детей

старшего возраста", какой-то "Дневник девочки", "Бедные дворяне" Потехина и

тому подобные совершенно не запрещенные книги (еще что-то вроде

путешествия вокруг света для детей). Это мне напомнило, как мы однажды

67

пришли с Федей в одну книжную лавку, желая купить "Полярную звезду". Это

лавка антикварских книг. Во-первых, мне пришлось разбудить (именно

разбудить) старичка, который здесь торгует (бедный, он заснул за чтением какой-

то политической газеты); он вскочил и спросонья сначала нас не мог понять. Но

потом, узнав, что мы требуем русских запрещенных книг, он объявил, что у него

есть такие; стал усиленно рыться в своих шкафах (мы все ждали) и вытащил

откуда-то с таинственным видом книгу "Сергиевские серные воды" Марии

Ростовской, с указанием их пользы. Мы с Федей страшно расхохотались, сказали

старичку, что этого нам и даром не надо, и, смеясь, ушли из его лавки. Мой

библиотекарь объявил мне, что через восемь дней у них будут новые книги, и я

взяла, какие тут были. Но когда я показала принесенные книги Феде, он,

просмотрев их, сказал, что в них нечего читать и что я лучше бы сделала, если б

выбрала другие книги. Я вызвалась отнести их назад, но сперва хотела отобедать

<...>. За обедом мы сочиняли с Федей стихи вроде следующих: "Иды все нет как

нет, не несет она котлет"... и другие в этом же духе. Что же касается моих

похождений за книгами, то Федя объявил, что это просто водевиль: "Муж в

подушках, а жена на побегушках". После обеда выпили кофею, обменивались

взаимными нежными словами. Федя лег спать, сказав, чтоб я его разбудила к чаю, а я пошла опять за книгами. На этот раз я выбрала "Былое и думы", 3 части. <...> Мая 4 (16)

<...> Шла по Astra Allee, заходила в булочную и очутилась у почтамта. Я, не знаю почему, предчувствовала, что будет письмо от нее, и очень рада, что это

случилось без Феди и что я могу его прочесть. Я заплатила за письмо 6 Silb. 6 Pf.

(письмо было без марки), тотчас же узнала почерк и пошла домой, не

обнаруживая особенного волнения. Но затем мне стало нехорошо. Я торопливо

пришла домой, страшно в душе волнуясь, достала ножик и осторожно

распечатала письмо. Это было очень глупое и грубое письмо, не выказывающее

особенного ума в этой особе. Я уверена, что она была сильно раздосадована

женитьбою Феди и что тоном письма выразилась ее обида. (Моя догадка

оправдалась: письмо было послано Федею из Дрездена.) Я два раза прочла

письмо, где меня называют Брылкиной {4} (очень неостроумно и неумно). Я

подошла к зеркалу и увидела, что у меня все лицо в пятнах от волнения. Потом я

вынула чемодан и рассмотрела его письма, многие из них я уже читала прежде.

<...>

Понедельник, 15 мая (27)

<...> Я уже потеряла всякую надежду увидеть сегодня Федю, как вдруг

вдали показался он. Я с минуту всматривалась, как бы не веря глазам, потом

бросилась к нему и была так рада, так рада, так счастлива! Он немного изменился, вероятно с дороги. Был запылен, но все-таки мы очень радостно встретились. <...> Ида нас встретила у подъезда. Мы тотчас же спросили чаю. Я все время

любовалась моим Федей и была бесконечно счастлива. За чаем он спросил, не

68

было ли ему письма, и я ему подала письмо от нее. Он или действительно не знал, от кого письмо, или притворился незнающим, но только едва распечатал письмо, потом посмотрел на подпись и начал читать. Я все время следила за выражением

его лица, когда он читал это знаменитое письмо. Он долго, долго перечитывал

первую страницу, как бы не будучи в состоянии понять, что там было написано; потом наконец прочел и весь покраснел. Мне показалось, что у него дрожали

руки. Я сделала вид, что не знаю, и спросила его, что пишет Сонечка {Софья

Александровна Иванова, родная племянница Федора Михайловича. (Прим. А. Г.

Достоевской.)}. Он ответил, что письмо не от Сонечки, и как бы горько улыбался.

Такой улыбки я еще никогда у него не видала. Это была или улыбка презрения

или жалости, право, не знаю, но какая-то жалкая, потерянная улыбка. Потом он

сделался ужасно как рассеян, едва понимал, о чем я говорю. <...>

Вторник, 16 мая(28)

<...> Федя все время как потерянный ходил по комнате, все чего-то искал, точно он что потерял, рассматривал письма. Вообще видно было, что письмо С.

его очень затронуло и оскорбило. Но мне очень, очень бы хотелось узнать его

мнение об этом поступке. <...>

В четыре часа мы пошли обедать. Зашли за сигарами и папиросами и

купили "Колокол". <...>

Среда, 17 мая (29)

Сегодня Федя целое утро занимался составлением письма к Каткову {5}.

Я все думала, позовет ли он меня выслушать письмо или нет, но когда он написал, то позвал и спросил моего мнения. Потом мы вышли, чтобы где-нибудь

пообедать; по дороге купили сигар, папирос и шляпу (2 талера, 5 Silb.)

коричневую. Какой Федя еще дитя, он так и охорашивался в новой шляпе; мой

отзыв, что эта шляпа ему идет, ему очень польстил. <...>

Вторник, 23 мая (4 июня)

<...> Зашли в библиотеку; здесь молодого человека не было, а была сама

хозяйка, ужасно бестолковая госпожа, которая притащила нам несколько

каталогов и просила выбрать. (Я прочла "Les Miserables", эту чудную вещь

Виктора Гюго. Федя чрезвычайно высоко ставит это произведение и с

наслаждением перечитывает его. Федя указывал мне и разъяснял многое в

характерах героев романа. Он хочет руководить моим чтением, и я страшно этому

рада!) Теперь Федя взял "Nicholas Nickleby" Диккенса. Отнесли книги домой и

пошли в Grand Jardin и здесь слушали музыку. Просидели до самого конца, что

никогда не случалось прежде. Сегодня играли какую-то особенно нежную

мелодию, "Das Bild der Rose" и еще увертюру из "Vier Haymons Kinder". Мне

было очень, очень весело в этот день.

69

Среда, 24 мая (5 июня)

<...> Сегодня весь сад ресторана Grand Jardin'a был освещен маленькими

цветными фонариками; это было довольно красиво. Пришлось идти гулять по

всему саду; зашли в какой-то кабачок и пили пиво. Потом гуляли под музыку и

отправились домой. Я была очень весела сегодня: то прыгала, как маленькая, через несколько ступенек, то пела, то танцевала, просто Федя не знал, чему это и

приписать, а я была просто счастлива. Заходили в кондитерскую купить пирожков

и съели там мороженого, но когда пришли домой, у меня сильно разболелся

желудок, и я должна была лечь в постель. Федя поминутно спрашивал меня: "Ну

что, еще болит?" – как будто эта боль могла пройти в одну минуту. Потом мы

долго сидели с ним вечером, и он просил меня рассказать ему всю историю нашей

любви. Я ему долго рассказывала, какое он на меня произвел впечатление, как я

вошла, как потом было. Он слушал и сказал мне, что он, женясь на мне, хоть и

любил, но еще очень мало меня знал, но теперь вчетверо более меня ценит, зная, какая я простая. (Федя был ко мне очень нежен.).

Понедельник, 29 мая (10 июня)

<...> В четыре часа мы пошли на почту; Федя получил два письма: первое

от Паши, со вложением нескольких писем, присланных Феде со дня его отъезда.

А другое было от Аполлона Николаевича Майкова. Федя тут же распечатал

письма. Когда он читал, то я могла тоже читать те же самые письма; я заметила, что было письмо от С.

Пятница, 2 июня (14)

<...> Пошла в галерею, много там ходила, осмотрела Рибера, видела все

картины Рембрандта, Рубенса, жанровые картины Давида Теньера. В половине

четвертого пришел Федя, и мы еще раз обошли галерею. Федя указывал лучшие

произведения и говорил об искусстве. Какие удивительные шедевры здесь

собраны! <...>

Суббота, 3 июня (15)

Зашли в Cafe Real. Отсюда пошли в книжный магазин покупать

"Колокол". Купили за 1-е июня, чего мы не знали, потому что в последнем номере

было сказано, что следующий номер выйдет 15 июня; заплатили 6 Silb. <...> Как я подумаю, до чего изменился его характер, – это удивительно!

Прежде, бывало, так раздражителен, а теперь все мне сходит с рук. Прежде, бывало, он так раздражался и кричал на своих домашних, что я просто иногда

страшилась за свою будущую с ним жизнь. Я думала: если он и при мне не

изменится, то жизнь моя будет – мука. Но теперь это все прошло, хотя наши

обстоятельства теперь куда как не блестящи. <...>

70

Понедельник, 5 июня (17)

<...> Пошли в Grand Jardin. Сегодня играли произведения Моцарта:

"Andante Cantabile", "Menuet", "Allegro", все удивительно хорошо. Федя был в

полном восхищении; мы оба были очень рады, что нам сегодня удалось

послушать такую чудесную музыку. <...>

<...> Сегодня я весь вечер читала: "Les Miserables", и когда пробило

половину двенадцатого, – обыкновенное время, когда я отправляюсь спать, – то

Федя погнал меня ложиться, сказав, что я могу дочитать и завтра. Я простилась с

ним и отправилась в другую комнату, где и дочитала главу. В половине

четвертого, не более получаса как я успела заснуть, с Федей сделался припадок. Я

тотчас же вскочила, так что, как он мне после говорил, он при начале припадка

видел, как я подбежала к нему. Меня на этот раз припадок очень поразил: я

становилась на колени, ломала руки и все повторяла: "О несчастный,

несчастный!" Действительно, его страдания были ужасны, но, по счастию, припадок продолжался недолго; потом он очнулся, но, видимо, не понимал, что с

ним было, так что уже через полчаса я ему сказала, что у него был припадок. Он

сделался ко мне удивительно ласков, говорил, что я добрая, что он меня любит, и.

умолял меня лечь в постель и заснуть. <...>

Вторник, 18 июня (6)

<...> Встал Федя ужасно разбитый, с совершенно другими впечатлениями, чем обыкновенно. Ему бывает после припадка чрезвычайно грустно, тяжело,

точно он на чьих похоронах. Он страшно устал. <...>

Среда, 19 июня (7)

<...> Сегодня мы раньше пришли домой; сели читать; я просидела до

половины двенадцатого, потом легла, а Федя пришел в два часа. (Я, разумеется, тотчас же проснулась, и мы очень радостно попрощались и побеседовали. <...> Я

спросила, будет ли он рад рождению ребенка и что я боюсь, что он будет этим

недоволен. Он с очень веселым лицом отвечал, что совершенно напротив, что он

будет страшно счастлив, если у нас родится ребенок, хотя прибавил: "Тяжело

оставлять детей без денег и безо всякого воспитания". Но потом несколько раз

нежно поцеловал меня, и я поспешила перевести разговор на другое. Когда он сам

лег в постель, то сказал, что "это будет очень хорошо", что один, даже двое детей

вовсе не обременят нашу семью, а только вольют в нее новую жизнь. Я

заговорила о другом, но Федя, видимо, думал о нашем разговоре и сказал:

"значит, это будет в феврале"; "может быть, будет мальчишка", прибавил он с

удовольствием и сказал: "Ах ты, Анечка, Анечка!" Видимо, мысль о ребенке

пришлась ему по душе; я уверена, что он полюбит ребенка, если нас бог

благословит. <...>

71

Пятница, 21 июня (9)

<...> Сегодня произошла такая нелепая сцена, в которой мы поступали как

дети: когда мы стали подходить к Grand Jardin, то Федя захотел домой, но был в

нерешимости. Я сказала: коли домой, так домой! Он ужасно рассердился и

поворотил домой, но, пройдя несколько шагов, когда я ему сказала, что мне

лучше бы хотелось посидеть в саду, он вдруг очень быстро поворотил к саду, но

сказал, что более пяти минут в саду не просидит. Я отвечала, что если сидеть, то

не пять минут, а полчаса, и в таком случае гораздо лучше идти домой. Так как он

настаивал, то я сказала: лучше мы пойдем домой, или я одна пойду. Так как он

продолжал идти, то я поворотила домой, а он пошел в сад. Ну, зачем я это

сделала? Все наши ссоры происходят оттого, что мы оба очень беспокоимся и

мучаемся от неопределенности нашего положения. Господи, помоги нам выйти из

него! Мы так любим друг друга и так счастливы, и если б не наши плохие

обстоятельства и денежные заботы, то не было бы людей счастливее нас. А тут

мы ссоримся, как маленькие ребята. Через полчаса после меня пришел и Федя. Он

был очень пасмурный. Когда стали пить чай, то он сказал, что я, вероятно, назло

ему придвинула стол.. Я отвечала, что глупо говорить про меня, что я делаю ему

назло. Потом он начал говорить насмешки, между прочим, сказал, что у него

теперь нет денег, но что они у него будут и что его все-таки можно уважать. Меня

это ужасно оскорбило. Как! Подумать, что я уважаю людей только за деньги! Я

отвечала, что я денег в нем вовсе не ценю, что если б я захотела быть богатой, то

давно бы была уже богата, так как могла выйти замуж за Т., человека, который ко

мне сватался (Федя отвечал, что давно это слышал), что я вовсе не ищу в нем

богатства, а люблю его за его ум и его душу. Мне было до того больно, что я не

могла удержаться и расплакалась, но потом мы скоро примирились. <...> Воскресенье, 23 июня (11)

Пошли на почту, писем нет; отсюда в Grand Jardin обедать. <...> Дорогою

Федя заговорил о моей беременности, я покраснела и просила его замолчать. Он

говорил, что это очень хорошо, что я буду матерью, что он страшно счастлив, если у нас будет ребенок. Спрашивал, если будет девочка, то как ее назвать. Я

сказала, что только не Анной; "так назовем ее Соней, в честь Сони романа, которая всем так нравится, и в честь московской Сони, а если мальчик – то

Мишей, в честь брата". Потом он говорил, что лучше, если б родился мальчик, потому что девушке необходимо нужно приданое, а мы бедны, а мальчику нужно

лишь дать образование, он и без денег обойдется. Потом говорил, что, наверно, дитя будет нашим идолом и мы будем без памяти любить его, что это вовсе не

хорошо, что нужно любить в меру. Он очень мило меня поддразнивал, говорил, что мне теперь нужно есть за двоих; вообще видно, что он счастлив при мысли, что у нас будет ребенок. <...> Дома немножко посидели и отправились в Grand Jardin, но, к сожалению, пришли уже к "Меnuetto" Beethoven'a; большей части его

72

произведений и не застали; потом было что-то ужасно глупое, затем Wagner и

восхитительный вальс Strauss'a. <...>

Среда, 26 июня (14)

Сегодня я стала писать письмо к нашим, прося у них денег или браслета;

мне сделалось до того грустно, что я сильно-сильно расплакалась и, несмотря на

все усилия, не могла перестать. <...> Федя услышал, что я плачу, подошел ко мне, обнимая меня, сказал, что меня любит, и потом, чтоб развлечь, рассказал мне

историю о Vert-Vert'e. Этот попугай находился в одном монастыре, монахини

которого научили говорить и петь различные священные песни и молиться; все

удивлялись Vert-Vert'y, всякий хотел его видеть, и все желали слышать, как эта

умная птица умеет молиться. Таким образом, эта птица прославила весь

монастырь. Монахини соседнего округа пожелали иметь эту птицу; они

выпросили позволение у монахинь взять на несколько времени к себе погостить

Vert-Vert'a. Эти сначала долго не соглашались, но наконец решились отпустить

Vert-Vert'a.

Они отправили его с обозом, который переезжал из одного округа в

другой. Оказалось, что дорогою Vert-Vert научился в кругу извозчиков разным

неприличным словам и ругательствам. Когда его привезли в монастырь, все

собрались смотреть и слушать, как он будет петь и молиться, как вдруг Vert-Vert начал пушить монахинь такими словами, что они– сами не знали, куда им

деваться. Это их рассердило: они подумали, что владелицы попугая, назло им, научили его говорить им такие обидные слова. Началась переписка, пожаловались

епископу. Те монахини, которым принадлежал Vert-Vert, потребовали его назад, чтоб увидеть, правда ли обвинение, и когда убедились, что их птица испорчена, то

выбросили бедного Vert-Vert'a вон. Это Федя рассказал мне так мило, что я

должна была расхохотаться и перестала плакать. Потом я сходила за конвертом; уходя, когда он меня спросил, на какую я иду почту, я отвечала, что на эту, чтоб

он не беспокоился, что я не пойду на большую почту и не возьму его писем, что

этого не будет. Он ничего не отвечал, но когда я отошла, он быстро подошел ко

мне и, с дрожащим подбородком, начал мне говорить, что теперь он понял мои

слова, что это какой-то намек, что он сохраняет за собою право переписываться с

кем угодно, что у него есть сношения, что я не смею ему мешать. Я отвечала, что

мне до его сношений дела нет, но что если б мы были друг с другом откровеннее, то я, может быть, могла бы избавиться от одной, очень скучной, переписки, которую должна была завести. Он спросил, кто мне писал; я отвечала, что одна

дама. Ему ужасно было любопытно узнать, кто эта особа, – он, вероятно, уже

догадался, кто это может быть, а потому очень обеспокоился и начал выпытывать

у меня, кто она такая, не по поводу ли его брака у нас переписка и что он очень

желает узнать, как меня могли оскорбить. Я отвечала уклончиво, но он мне

серьезно советовал сказать ему, потому что он мог бы мне помочь в этом случае и

объяснить, как сделать, что, вероятно, он помог бы мне. Я отвечала, что эта

переписка особенно важного не представляет и потому я могу обойтись без его

совета. Его это обстоятельство очень занимало, так что он даже вечером и ночью

73

говорил, что я с ним не откровенна и зачем не сказала, что получила письмо от

кого-то. Потом мы пошли на почту. На этот раз было письмо от "Русского

вестника", но очень тоненькое, так что Федя, распечатав его, говорил, что, вероятно, отказ. Он начал читать; писал не сам Катков, а какой-то другой, и

говорилось что Катков просит извинения (у меня просто ноги подкосились); но, по счастию, далее шло утешительное известие, что желание Феди будет

исполнено. <...>

Феде, по обыкновению, сегодня ничего не нравится; то, что он прежде

находил хорошим, теперь на то смотреть не хочет. Это обыкновенно у него

бывает, когда после припадка изменяются все впечатления. Федя никогда не

может хорошенько рассмотреть Сикстинскую мадонну, потому что не видит так

далеко, а лорнета у Него нет. Вот сегодня он и придумал стать на стул пред

Мадонной, чтоб ближе ее рассмотреть. Конечно, я вполне уверена, что Федя в

другое время ни за что не решился бы на этот невозможный скандал, но сегодня

он это сделал; мои отговоры ничему не помогли. К Феде подошел какой-то

служитель галереи и сказал, что это запрещено. Только что лакей успел выйти из

комнаты, как Федя мне сказал, что пусть его выведут, но что он непременно еще

раз станет на стул и посмотрит на Мадонну, а если мне это неприятно, то пусть я

отойду в другую комнату. Я так и сделала, не желая его раздражать; через

несколько минут пришел и Федя, сказав, что видел Мадонну. Федя начал

говорить, что за важность, если б его и вывели, что у лакея душа лакейская и т. д.

<...> Вчера вечером мы с Федей шутили, что он самый несчастный, и мы, пародируя французскую комедию Мольера, говорили: Федор Данден (Dandin), то

я говорила George Dandin! tu l'as voulu! {6}

Суббота, 29 июня (17)

<...> Сегодня в Grand Jardin играли D-dur Beetho-ven'a, такая удивительная

музыка, что просто не наслушаешься. Федя был в восторге. <...>

Вторник, 2 июля (20 июня)

Я решилась идти в галерею, чтобы попрощаться с нею, так как завтра

намерены выехать. <...>

<...> Прощай, галерея, благодарю тебя за те счастливые часы, которые ты

нам доставила. Может быть, никогда больше не придется тебя увидеть. Федя так

говорит, что окончательно прощается с галереею; с грустью говорит, что,

вероятно, ему уже больше не придется ни разу сюда приехать. Я же уверяла его, что всего вероятнее, что мы приедем сюда еще года через три. <...>

Воскресенье, 7 июля (25 июня)

<...> Проиграв все, мы с Федей вышли из залы и отправились домой.

Дорогой я сказала: "Жалею, что я пошла с тобой, может быть, ты без меня и не

проиграл бы". Но Федя благодарил меня, говорил: "Будь благословенна ты, 74

дорогая моя Аня; помни, если я умру, что я говорил тебе, что благословляю тебя

за то счастие, Которое ты мне дала"; что выше этого счастия ничего для него не

может быть, что он меня недостоин; что бог уже слишком наградил его мною, что

он каждый день обо мне молится и только боится, чтобы все это как-нибудь не

изменилось. Говорил, что теперь я люблю и жалею его, но когда любовь моя

пройдет, то все переменится. Я же думаю, что ничего этого не будет, и мы всегда

будем так же горячо любить друг друга.

Среда, 10 июля (28 июня)

<...> За чаем Федя мне рассказал свой визит к Тургеневу. По его словам, Тургенев ужасно как озлоблен, ужасно желчен и поминутно начинает разговор о

своем новом романе. Федя же ни разу о нем не заговорил. Тургенева ужасно как

бесят отзывы газет: он говорит, что его изругали в "Голосе", в "Отечественных

записках" и в других журналах. Говорил еще, что дворянство под

предводительством Феофила Толстого хотело его выключить из дворянства

русского, но что этого как-то не случилось. Но прибавил, что "если б они знали, какое бы этим они доставили мне удовольствие" {7}. Федя, по обыкновению, говорил с ним несколько резко, например, советовал ему купить себе телескоп в