Текст книги " Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

боялась за моего несчастного мужа: отчаяние его было бурное, он рыдал и плакал, как женщина, стоя пред остывавшим телом своей любимицы, и покрывал ее

бледное личико и ручки горячими поцелуями. Такого бурного отчаяния я никогда

более не видала. Обоим нам казалось, что мы не вынесем нашего горя. Два дня

мы вместе, не разлучаясь ни на минуту, ходили по разным учреждениям, чтобы

получить дозволение похоронить нашу крошку, вместе заказывали все

необходимое для ее погребения, вместе наряжали в белое атласное платьице, вместе укладывали в белый, обитый атласом гробик и плакали, безудержно

плакали. На Федора Михайловича было страшно смотреть, до того он осунулся и

похудел за неделю болезни Сони. На третий день мы свезли наше сокровище для

отпевания в русскую церковь, а оттуда на кладбище в Plain Palais, где и схоронили

в.. отделе, отведенном для погребения младенцев. Через несколько дней могила ее

была обсажена кипарисами, а среди них был поставлен белый мраморный крест.

Каждый день ходили мы с мужем на ее могилку, носили цветы и плакали.

Слишком уж тяжело было нам расстаться с нашею бесценною малюткою, так

искренне и глубоко успели мы ее полюбить и так много мечтаний и надежд

соединялось у нас с ее существованием!

Оставаться в Женеве, где все напоминало нам Соню, было немыслимо, и

мы решили немедленно исполнить наше давнишнее намерение переехать в

Wevey, на том же Женевском озере. <...>

Никогда не забуду я тот вечно печальный день, когда мы, отправив свои

вещи на пароход, пошли в последний раз проститься с могилкой нашей дорогой

девочки и положить ей прощальный венок. Мы целый час сидели у подножия

памятника и плакали, вспоминая Соню, и, осиротелые, ушли, часто оглядываясь

на ее последнее убежище.

Пароход, на котором нам пришлось ехать, был грузовой, и пассажиров на

нашем конце было мало. День был теплый, но пасмурный, под стать нашему

настроению. Под влиянием прощания с могилкой Сонечки Федор Михайлович

был чрезвычайно растроган и потрясен, и тут, в первый раз в жизни (он редко

44

роптал), я услышала его горькие жалобы на судьбу, всю жизнь его

преследовавшую. Вспоминая, он мне рассказал про свою печальную одинокую

юность после смерти нежно им любимой матери, вспоминал насмешки товарищей

по литературному поприщу, сначала признавших его талант, а затем жестоко его

обидевших. Вспоминал про каторгу и о том, сколько он выстрадал за четыре года

пребывания в ней. Говорил о своих мечтах найти в браке своем с Марьей

Дмитриевной столь желанное семейное счастье, которое, увы, не осуществилось: детей от Марии Дмитриевны он не имел, а ее "странный, мнительный и

болезненно-фантастический характер" {Этими же словами Федор Михайлович

определил характер своей первой жены в письме к бар. А. Е. Врангелю от 31

марта 1865 года. "Биография и письма". Материалы, стр. 278. (Прим. А. Г.

Достоевской.)} был причиною того, что он был с нею очень несчастлив. И вот

теперь, когда это "великое и единственное человеческое счастье – иметь родное

дитя" {"Биография и письма". Материалы, стр. 288. (Прим. А. Г. Достоевской.)}

посетило его и он имел возможность сознать и оценить это счастье, злая судьба не

пощадила его и отняла от него столь дорогое ему существо! Никогда ни прежде, ни потом не пересказывал он с такими мелкими, а иногда трогательными

подробностями те горькие обиды, которые ему пришлось вынести в своей жизни

от близких и дорогих ему людей.

Я пыталась его утешать, умоляла его принять с покорностью

ниспосланное нам испытание, но, очевидно, сердце его было полно скорби, и ему

необходимо было облегчить его хотя бы жалобою на преследовавшую его всю

жизнь судьбу. Я от всего сердца сочувствовала моему несчастному мужу и

плакала с ним над столь печально сложившеюся для него жизнию. Наше общее

глубокое горе и задушевная беседа, в которой для меня раскрылись все тайники

его наболевшей души, как бы еще теснее соединили нас.

За все четырнадцать лет нашей супружеской жизни я не запомню такого

грустного лета, какое мы с мужем провели в Веве в 1868 году. Жизнь как будто

остановилась для нас; все наши мысли, все наши разговоры сосредоточивались на

воспоминаниях о Соне и о том счастливом времени, когда она своим

присутствием освещала нашу жизнь. Каждый встретившийся ребенок напоминал

нам о нашей потере, и, чтобы не терзать свои сердца, мы уходили гулять куда-

нибудь в горы, где была возможность избежать волновавших нас встреч. Я тоже

тяжело переносила наше горе и много слез пролила по своей девочке. Но в

глубине души у меня таилась надежда, что милосердный господь сжалится над

нашими страданиями и вновь пошлет нам дитя, и я горячо молилась об этом.

Надеждою на новое материнство старалась утешить меня и моя мать, которая

тоже очень тосковала по внучке. Благодаря молитве и надежде острота скорби

моей мало-помалу смягчилась. Не то происходило с Федором Михайловичем, и

его душевное настроение начинало не на шутку меня пугать. Вот что я прочла в

письме к Майкову (от 22 июня), когда мне пришлось приписать к нему несколько

слов привета его жене: "...чем дальше идет время, тем язвительнее воспоминание

и тем ярче представляется мне образ покойной Сони. Есть минуты, которых

выносить нельзя. Она уже меня знала, она, когда я, в день смерти ее, уходил из

дома читать газеты, не имея понятия о том, что через два часа умрет, она так

45

следила и провожала меня своими глазками, так поглядела на меня, что до сих

пор представляется, и все ярче и ярче. Никогда не забуду и никогда не перестану

мучиться. Если даже и будет другой ребенок, то не понимаю, как я буду любить

его, где любви найду? мне нужно Соню. Я понять не могу, что ее нет и что ее

никогда не увижу" {"Биография и письма", стр. 188 {43}. (Прим. А. Г.

Достоевской.)}.

Такими же словами отвечал Федор Михайлович на утешения моей матери.

Меня его подавленное настроение страшно беспокоило, и я с огорчением думала: неужели возможно, что Федор Михайлович, если господь вновь благословит нас

рождением ребенка, не полюбит его и не будет так же счастлив, как был счастлив

при рождении Сони. Точно темная завеса задернулась пред нами, так было в

нашей семье тоскливо и грустно.

Федор Михайлович продолжал работать над своим романом, но работа его

не утешала. К нашему печальному настроению присоединилась тревога по поводу

того, что стали пропадать адресованные нам письма и таким образом

затруднялись сношения с родными и знакомыми, а эти сношения составляли

единственное наше утешение. <...>

К осени нам стало ясно, что необходимо во что бы то ни стало изменить

наше тяжелое настроение, и в начале сентября мы решили переехать в Италию и

на первый случай поселиться в Милане. <...>

Перемена обстановки, дорожные впечатления, новые люди (ломбардцы-

крестьяне, по мнению Федора Михайловича, с виду очень похожи на русских

крестьян) – все это повлияло на настроение Федора Михайловича, и первые дни

пребывания в Милане он был чрезвычайно оживлен: водил меня осматривать

знаменитый Миланский собор Il Duomo, составлявший для него всегда предмет

искреннего и глубокого восхищения. Федор Михайлович жалел только о том, что

площадь пред собором близко застроена домами (теперь площадь значительно

расширена), и говорил, что архитектура Il Duomo, таким образом, теряет в своей

величественности. В один ясный день мы с мужем даже взбирались на кровлю

собора, чтобы бросить взгляд на окрестности и лучше рассмотреть украшающие

его статуи. Поселились мы близ Corso, в такой узенькой улице, что соседи могли

переговариваться из окна в окно. <...>

Осень 1868 года в Милане была дождливая и холодная, и делать большие

прогулки (что так любил мой муж) было невозможно. В тамошних читальнях не

имелось русских газет и книг, и Федор Михайлович очень скучал, оставаясь без

газетных известий с родины. Вследствие этого, прожив два месяца в Милане, мы

решили переехать на зиму во Флоренцию. Федор Михайлович когда-то бывал

там, и у него остались о городе хорошие воспоминания, главным образом о

художественных сокровищах Флоренции.

Таким образом, в конце ноября 1868 года мы перебрались в тогдашнюю

столицу Италии и поселились вблизи Palazzo Pitti. Перемена места опять повлияла

благоприятно на моего мужа, и мы стали вместе осматривать церкви, музеи и

дворцы. Помню, как Федор Михайлович приходил в восхищение от Cathedrale,

церкви Santa Maria del fiore и от небольшой капеллы del Battistero, в которой

обычно крестят младенцев. Бронзовые двери Вattistero (особенно delta del

46

Paradiso), работы знаменитого Ghiberti, очаровали Федора Михайловича, и он, часто проходя мимо капеллы, всегда останавливался и рассматривал их. Муж

уверял меня, что если ему случится разбогатеть, то он непременно купит

фотографии этих дверей, если возможно, в натуральную их величину, и повесит у

себя в кабинете, чтобы на них любоваться.

Часто мы с мужем бывали в Palazzo Pitti, и он приходил в восторг от

картины Рафаэля "Madonna della Sedia". Другая картина того же художника, "S.

Giovan Battista nel deserto" (Иоанн Креститель в пустыне), находящаяся в галерее

Uffizi, тоже приводила в восхищение Федора Михайловича, и он всегда долго

стоял перед нею. Посетив картинную галерею, он непременно шел смотреть в том

же здании статую Venere de Medici (Венеру Медицийскую) работы знаменитого

греческого скульптора Клеомена. Эту статую мой муж признавал гениальным

произведением.

Во Флоренции, к нашей большой радости, нашлась отличная библиотека и

читальня с двумя русскими газетами, и мой муж ежедневно заходил туда почитать

после обеда. Из книг же взял себе на дом и читал всю зиму сочинения Вольтера и

Дидро на французском языке, которым он свободно владел. <...>

В 1869 году, как и раньше, наши денежные обстоятельства были очень

плохи, и нам приходилось нуждаться. За роман "Идиот" Федор Михайлович

получал по полтораста рублей за лист, что составило около семи тысяч. Но из них

три тысячи были взяты для нашей свадьбы пред отъездом за границу. А из

остальных четырех тысяч приходилось платить проценты за заложенные в

Петербурге вещи и часто помогать пасынку и семье умершего брата, так что на

нашу долю оставалось сравнительно немного. Но нашу сравнительную бедность

мы сносили не только безропотно, но иногда с беспечностью. Федор Михайлович

называл себя мистером Микобером, а меня мистрисс Микобер {44}. Мы жили с

мужем душа в душу, а теперь, при появившейся надежде на новое счастье, все

было бы прекрасно, но тут грозила другая беда: за два истекших года Федор

Михайлович отвык от России и стал этим очень тяготиться. В письме к С. А.

Хмыровой от 8 марта 1869 года, сообщая ей о своем будущем романе "Атеизм", он пишет: "Писать его здесь я не могу; для этого мне нужно быть в России, непременно, видеть, слышать и в русской жизни участвовать непосредственно...

здесь же я потеряю даже возможность писать, не имея под руками и

необходимого материала для письма, то есть русской действительности (дающей

мысли) и русских людей" {45}. Но не только русских людей, но и вообще людей

нам недоставало; во Флоренции у нас не было ни одного знакомого человека, с

которым можно было бы поговорить, поспорить, пошутить, обменяться

впечатлениями. Кругом всё были чужие, а иногда и неприязненно настроенные

лица, и это полное отъединение от людей было подчас тяжело. <...> Мы долго

обсуждали вопрос, куда поехать, где для Федора Михайловича могло бы найтись

интеллигентное общество. Я подала мужу мысль поселиться на зиму в Праге, как

в родственной стране, близкой к России. Там мог мой муж познакомиться с

выдающимися политическими деятелями и чрез них войти в тамошние

литературные и художественные кружки. Федор Михайлович мысль мою

одобрил, так как не раз жалел, что не присутствовал на славянском съезде 1867

47

года; сочувствуя начавшемуся в России сближению с славянами, муж хотел

ближе узнать их. Таким образом, мы окончательно остановились на решении

поехать в Прагу и остаться там на всю зиму; при моем положении путешествовать

было затруднительно, и мы решили по пути в Прагу отдыхать в нескольких

городах. Первый наш переезд был до Венеции, но дорогой, от поезда до поезда, мы остановились в Болонье и поехали в тамошний музей посмотреть картину

Рафаэля "Святая Цецилия". Федор Михайлович очень ценил это художественное

произведение, но до сих пор видел лишь копии, и теперь был счастлив, что. видел

оригинал. Мне стоило большого труда, чтобы оторвать мужа от созерцания этой

дивной картины, а между тем я боялась пропустить поезд.

В Венеции мы прожили несколько дней, и Федор Михайлович был в

полном восторге от архитектуры церкви св. Марка (Chiesa San Marco) и целыми

часами рассматривал украшающие стены мозаики. Ходили мы вместе и в Palazzo Ducale, и муж мой приходил в восхищение от его удивительной архитектуры;

восхищался и поразительной красоты потолками Дворца дожей, нарисованными

лучшими художниками XV столетия. Можно сказать, что все четыре дня мы не

сходили с площади San Marco, – до того она, и днем и вечером, производила на

нас чарующее впечатление.

Переезд из Венеции в Триест на пароходе был чрезвычайно бурный;

Федор Михайлович за меня очень тревожился и не отходил ни на шаг, но, к

счастию, все обошлось благополучно. Затем мы остановились на два дня в Вене и

только после десятидневного путешествия добрались до Праги. Здесь нас

ожидало большое разочарование: оказалось, что в те времена существовали

меблированные комнаты только для одиноких и совсем не было меблированных

комнат для семейств, то есть более спокойных и удобных. Чтоб остаться в Праге, приходилось нанимать квартиру, платить за полгода вперед и, кроме того,

обзаводиться мебелью и всем хозяйством. Это было нам не по средствам и после

трехдневных поисков мы, к большому нашему сожалению, должны были

оставить Золотую Прагу, которая нам успела за эти дни очень понравиться. Так

рушились мечты моего мужа завязать сношения с деятелями славянского мира.

Нам ничего не оставалось более, как основаться в Дрездене, условия жизни в

котором нам были известны. И вот в начале августа мы приехали в Дрезден и

наняли три меблированные комнаты (моя мать опять приехала ко времени моего

разрешения от бремени) в английской части города (Englischer Viertel) в

Victoriastrafte, N 5. В этом-то доме 14-го сентября 1869 года и произошло

счастливое семейное событие – рождение нашей второй дочери Любови. <...> В Дрездене мы нашли прекрасную читальню со многими русскими и

иностранными газетами. Нашлись для нас и знакомые из тех русских, постоянно

живущих в Дрездене, которые после обедни приходили в семью батюшки, очень

гостеприимную. Между новыми знакомыми оказалось несколько умных и

интеллигентных людей, с которыми моему мужу было интересно беседовать. Это

была хорошая сторона дрезденской жизни.

Закончив свой роман "Вечный муж", Федор Михайлович отдал его в

журнал "Заря", где он и появился в первых двух книжках 1870 года. Роман этот

имеет автобиографическое значение. Это – отголосок летнего пребывания моего

48

мужа в 1866 году в Люблине, близ Москвы, где он поселился на даче, рядом с

дачею своей сестры В. М. Ивановой. В лице членов семейства Захлебининых

Федор Михайлович изобразил семью Ивановых. Тут и отец, весь ушедший в свою

большую докторскую практику, мать, вечно усталая от хозяйственных забот, и

веселая молодежь – племянники и племянницы Федора Михайловича и их

молодые друзья. В лице подружки Марьи Никитишны изображена друг семьи М.

С. Иванчина-Писарева, а в лице Александра Лобова – пасынок мужа, П. А. Исаев, конечно в сильно идеализированном виде. Даже в Вельчанинове имеются

некоторые черточки самого Федора Михайловича, например в описании

различного рода игр, затеянных им при приезде на дачу. Таким веселым в

молодом обществе и находчивым вспоминает о нем один из участников подобных

летних вечеров и представлений Н. Н. Фон-Фохт {"Исторический вестник", 1901, N 12 {46}. (Прим. А. Г. Достоевской.)}.

Зимою 1869-1870 года Федор Михайлович был занят составлением нового

романа, который он хотел назвать "Житие великого грешника" {47}. Это

произведение, по мысли мужа, должно было состоять из пяти больших повестей

(каждая листов в пятнадцать), причем каждая повесть составляла бы

самостоятельное произведение, которое можно было бы напечатать в журнале

или издать отдельною книгой. Во всех пяти повестях Федор Михайлович

предполагал провести тот важный и мучительный вопрос, которым он болел всю

свою жизнь – именно вопрос о существовании бога. Действие в первой повести

должно было происходить в сороковых годах прошлого столетия, и материал ее и

типы тогдашнего времени были для Федора Михайловича настолько ясны и

знакомы, что он мог писать эту повесть и продолжая жить за границей. Эту-то

повесть муж и хотел поместить в "Заре". Но для второй повести, действие которой

происходит в монастыре, Федору Михайловичу уже необходимо было бы

вернуться в Россию. Во второй повести муж предполагал главным героем

выставить святителя Тихона Задонского, конечно, под другим именем. Федор

Михайлович возлагал большие надежды на предполагаемый роман и смотрел на

него как на завершение своей литературной деятельности. Это его предвидение

впоследствии оправдалось, так как многие герои задуманного романа вошли

потом в роман "Братья Карамазовы". Но тогда мужу не удалось исполнить своего

намерения, так как его увлекла другая тема, о которой он писал Н. Н. Страхову:

"На вещь, которую теперь пишу в "Русский вестник", я сильно надеюсь, но не с

художественной, а с тенденциозной стороны: хочется высказать несколько

мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность, но меня yвлeкает

накопившееся в уме и в сердце, пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь"

{"Биография и письма", стр. 288 {48}. (Прим. А. Г. Достоевской.)}.

Это был роман "Бесы", появившийся в 1871 году {49}. На возникновение

новой темы повлиял приезд моего брата {50}. Дело в том, что Федор

Михайлович, читавший разные иностранные газеты (в них печаталось многое, что

не появлялось в русских), пришел к заключению, что в Петровской

земледельческой академии в самом непродолжительном времени возникнут

политические волнения {51}. Опасаясь, что мой брат, по молодости и

бесхарактерности, может принять в них деятельное участие, муж уговорил мою

49

мать вызвать сына погостить у нас в Дрездене. Приездом моего брата Федор

Михайлович рассчитывал утешить как меня, уже начавшую тосковать по родине, так и мою мать, которая уже два года жила за границей (то с детьми моей сестры, то наезжая к нам) и очень соскучилась по сыну. Брат мой всегда мечтал о поездке

за границу; он воспользовался вакациями и приехал к нам. Федор Михайлович, всегда симпатизировавший брату, интересовался его занятиями, его знакомствами

и вообще бытом и настроением студенческого мира. Брат мой подробно и с

увлечением рассказывал. Тут-то и возникла у Федора Михайловича мысль в

одной из своих повестей изобразить тогдашнее политическое движение и одним

из главных героев взять студента Иванова (под фамилией Шатова), впоследствии

убитого Нечаевым. О студенте Иванове мой брат говорил как об умном и

выдающемся по своему твердому характеру человеке и коренным образом

изменившем свои прежние убеждения. И как глубоко был потрясен мой брат,

узнав потом из газет об убийстве студента Иванова, к которому он чувствовал

искреннюю привязанность! Описание парка Петровской академии и грота, где

был убит Иванов, было взято Федором Михайловичем со слов моего брата {52}.

<...>

Хотя материал для нового романа был взят из действительности, тем не

менее мужу было необыкновенно трудно его написать. По обыкновению, Федор

Михайлович был недоволен своей работой, много раз переделывал и листов

пятнадцать уничтожил {53}. Тенденциозный роман был, очевидно, не в духе его

творчества. <...>

В конце 1870 года выяснилось одно обстоятельство, благодаря которому

мы имели возможность получить значительную для нас сумму, именно:

Стелловский, купивший у Федора Михайловича права на издание полного

собрания его сочинений в 1865 году, теперь издал в отдельном издании роман

"Преступление и наказание". Согласно договору, Стелловский обязан был

уплатить мужу свыше тысячи рублей. И вот роман был уже издан, а издатель

ничего не хотел платить, хотя пасынок мужа и заявлял ему, что имеет

доверенность на получение денег. Не надеясь на опытность пасынка, Федор

Михайлович просил А. Н. Майкова взять на себя труд получения этих денег, не на

себя лично, а поручить дело опытному присяжному поверенному {54}.

С глубочайшею благодарностью вспоминаю я о том, как бесконечно добр

был многочтимый А. Н. Майков к нам в эти четыре года нашей заграничной

жизни. И в этом случае Аполлон Николаевич принял в нашем деле самое доброе

участие, и не только поручил наше дело поверенному, но даже сам пытался вести

переговоры со Стелловским. Но этот издатель был заведомый плут, и А. Н.

Майков, опасаясь, что Стелловский может его обмануть, решился вызвать самого

Федора Михайловича в Петербург. А так как ему было известно, что мы всегда

сидим без денег, то придумал крайнюю меру, – именно прислал нам телеграмму, в

которой советовал мужу просить из Литературного фонда взаймы сто рублей и на

эти деньги приехать в Петербург одному, без семьи. На беду, телеграмма пришла

1-го апреля (день, когда в России принято обманывать), и мы с мужем сначала

приняли этот вызов в Петербург за чью-нибудь шутку или за коварное желание

кого-нибудь из кредиторов, а может быть и Стелловского, вызвать Федора

50

Михайловича в Петербург и там, угрожая посадить его в долговое отделение, расплатиться за "Преступление и наказание" скупленными за бесценок нашими

векселями. Добрый Аполлон Николаевич не ограничился присылкою телеграммы, а от своего имени позондировал комитет Литературного фонда насчет выдачи

писателю Достоевскому взаймы ста рублей, но фонд и на этот раз <...> отнесся к

этой просьбе недружелюбно, о чем А. Н. Майков говорит в своем письме от 21

апреля 1871 года {55}.

Федор Михайлович был очень расстроен, получив это письмо, и писал в

ответ: "Видите ли, однако, как фонд высокомерно отнесся к моей (то есть вашей

обо мне) просьбе насчет займа, каких потребовалось гарантий и пр. и какой

высокомерный тон ответа. Если б нигилист просил, не ответил бы так" {56}.

Время шло, и в апреле 1871 года исполнилось четыре года, как мы жили за

границей, а надежда на возвращение в Россию у нас то появлялась, то исчезала.

Наконец мы с мужем твердо положили непременно в скором времени вернуться в

Петербург, какие тяжелые последствия ни повлекло бы за собою наше

возвращение. Но расчеты наши висели на волоске: мы ожидали новое

прибавление семейства в июле или в начале августа, и если б мы не успели за

месяц до ожидаемого события перебраться в Россию, то нам неизбежно пришлось

бы остаться еще на целый год, до весны, так как везти новорожденного позднею

осенью было бы немыслимо. Когда мы предполагали, что, пожалуй, нам еще

целый год не придется увидеть России, то оба приходили в полное отчаяние: до

того невыносимо становилось жить на чужбине. Федор Михайлович часто

говорил, что если мы останемся за границей, то он "погиб", что он не в состоянии

больше писать, что у него нет материала, что он чувствует, как перестает помнить

и понимать Россию и русских, так как дрезденские русские – наши знакомые, По

его мнению, были не русские, а добровольные эмигранты, не любящие Россию и

покинувшие ее навсегда. И это была правда: все это были члены дворянских

семей, которые не могли примириться с отменою крепостного права и с

изменившимися условиями жизни и бросившие родину, чтобы насладиться

цивилизацией Западной Европы. Это были большею частью люди, озлобленные

новыми порядками и понижением своего благосостояния и полагавшие, что им

будет легче жить на чужбине.

Федор Михайлович так часто говорил о несомненной "гибели" своего

таланта, так мучился мыслью, чем он прокормит свою все увеличивающуюся и

столь дорогую для него семью, что я иногда приходила в отчаяние, слушая его.

Чтобы успокоить его тревожное настроение и отогнать мрачные мысли,

мешавшие ему сосредоточиться на своей работе, я прибегла к тому средству, которое всегда рассеивало и развлекало его. Воспользовавшись тем, что у нас

имелась некоторая сумма денег (талеров триста), я завела как-то речь о рулетке, о

том, отчего бы ему еще раз не попытать счастья, говорила, что приходилось же

ему выигрывать, почему не надеяться, что на этот раз удача будет на его стороне, и т. п. Конечно, я ни минуты не рассчитывала на выигрыш, и мне очень было

жаль ста талеров, которыми приходилось пожертвовать, но я знала из опыта

прежних его поездок на рулетку, что, испытав новые бурные впечатления,

удовлетворив свою потребность к риску, к игре, Федор Михайлович вернется

51

успокоенным, и, убедившись в тщетности его надежд на выигрыш, он с новыми

силами примется за роман и в 2-3 недели вернет все проигранное. Моя идея о

рулетке была слишком по душе мужу, и он не стал от нее отказываться. Взяв с

собою сто двадцать талеров и условившись, что, в случае проигрыша, я пришлю

ему на выезд, он уехал в Висбаден, где и пробыл неделю. Как я и предполагала, игра на рулетке имела плачевный результат, – вместе с поездкою Федор

Михайлович издержал сто восемьдесят талеров – сумму для нас тогда очень

значительную. Но те жестокие муки, которые испытал Федор Михайлович в эту

неделю, когда укорял себя в том, что отнял деньги от семьи, от меня и ребенка, так на него повлияли, что решил, что более никогда в жизни не будет играть на

рулетке. Вот что писал мне мой муж от 28 апреля 1871 года: "Надо мною великое

дело совершилось, исчезла гнусная фантазия, мучившая меня почти десять лет

(или, лучше, со смерти брата, когда я вдруг был подавлен долгами); я все мечтал

выиграть; Мечтал серьезно, страстно. Теперь же все кончено! Это был вполне

последний раз. Веришь ли ты тому, Аня, что у меня теперь руки развязаны; я был

связан игрой; я теперь буду об деле думать и не мечтать по целым ночам об игре, как бывало это" {57}.

Конечно, я не могла сразу поверить такому громадному счастью, как

охлаждение Федора Михайловича к игре на рулетке. Ведь он много раз обещал

мне не играть и не в силах был исполнить своего слова. Однако счастье это

осуществилось, и это был действительно последний раз, когда он играл на

рулетке. Впоследствии, в свои поездки за границу (1874, 1875, 1876, 1879 гг.), Федор Михайлович ни разу не подумал поехать в игорный город. Правда, в

Германии вскоре были закрыты рулетки, но существовали в Спа, Саксоне и в

Монте-Карло. Расстояние не помешало бы мужу съездить туда, если б он

пожелал. Но его уже более не тянуло к игре. Казалось, эта "фантазия" Федора

Михайловича выиграть на рулетке была каким-то наваждением или болезнию, от

которой он внезапно и навсегда исцелился. Вернулся Федор Михайлович из

Висбадена бодрый, успокоившийся и тотчас принялся за продолжение романа

"Бесы", так как предвидел, что переезд в Россию, устройство на новом месте и

затем ожидаемое семейное событие не дадут ему возможности много работать.

Все помыслы моего мужа были обращены на новую полосу жизни, перед нами

открывающуюся, и он стал предугадывать, как-то он встретится со старыми

друзьями и родными, которые, по его мнению, могли очень измениться за

протекшие четыре года; он сознавал и в самом себе перемену некоторых своих

взглядов и мнений.

В последних числах июня 1871 года были получены из редакции

"Русского вестника" следуемые за роман деньги, и мы, не теряя ни одного дня, принялись за окончание наших дрезденских дел (вернее, выкуп вещей и уплату

долгов) и за укладку вещей. За два дня до отъезда Федор Михайлович призвал

меня к себе, вручил несколько толстых пачек исписанной бумаги большого

формата и попросил их сжечь. Хоть мы и раньше с ним об этом говорили, но мне

так стало жаль рукописей, что я начала умолять мужа позволить мне взять их с

собой. Но Федор Михайлович напомнил мне, что на русской границе его

несомненно будут обыскивать и бумаги от него отберут, а затем они пропадут, 52

как пропали все его бумаги при его аресте в 1849 году. Возможно было

предполагать, что до просмотра бумаг нас могут задержать в Вержболове, а это

было бы опасно ввиду приближающегося семейного события. Как ни жалко было

мне расставаться с рукописями, но пришлось покориться настойчивым доводам

Федора Михайловича. Мы растопили камин и сожгли бумаги. Таким образом,

погибли рукописи романов "Идиот" и "Вечный муж". Особенно жаль мне было

лишиться той части романа "Бесы", которая представляла собою оригинальный

вариант этого тенденциозного произведения. Мне удалось отстоять только

записные книжки к названным романам и передать моей матери, которая

предполагала вернуться в Россию позднею осенью. Взять же с собою целый

чемодан с рукописями она не соглашалась: большое количество их могло

возбудить подозрение и бумаги были бы от нее отобраны.

Наконец 5 июля вечером нам удалось выехать из Дрездена на Берлин, где

мы пересели на поезд, отправлявшийся в Россию.

Много хлопот было нам дорогой с нашею резвою Любочкой, которой

было год десять месяцев. Мы ехали без няни, и, ввиду моего болезненного

состояния, с нею все время пути (шестьдесят восемь часов) нянчился мой муж: выводил ее на платформы гулять, приносил молоко и еду, развлекал ее играми, -

словом, действовал как самая умелая нянюшка и этим очень облегчил для меня

продолжительный переезд.

Как мы предполагали, так и случилось: на границе у нас перерыли все

чемоданы и мешки, а бумаги и пачку книг отложили в сторону. Всех уже

выпустили из ревизионного зала, а мы трое оставались, да еще кучка чиновников, столпившихся около стола и разглядывавших отобранные книги и тонкую пачку

рукописи. Мы стали уже беспокоиться, не пришлось бы нам опоздать к

отходящему в Петербург поезду, как наша Любочка выручила нас из беды, -

бедняжка успела проголодаться и принялась так голосисто кричать: "Мама, дай

булочки", что чиновникам скоро надоели ее крики и они решили нас отпустить с

миром, возвратив без всяких замечаний и книги и рукопись.

Еще сутки пришлось нам промучиться в вагоне, но сознание того, что мы

едем по русской земле, что вокруг нас все свои, русские, было до того

утешительно, что заставляло нас забывать все дорожные невзгоды. Мы с мужем

были веселы и счастливы и спрашивали друг друга: неужели правда, что мы

наконец в России? До того диковинным казалось нам осуществление нашей

давнишней мечты.

<"ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ">