Текст книги "Ключ от рая"

Автор книги: Атаджан Таган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

Из кибитки Дангатара вышла Каркара. В руках у нее была тыква[57]57
  В те времена очищенная от внутренности тыква заменяла посуду для молока и воды.


[Закрыть]. Каркара огляделась по сторонам, улыбнулась про себя чему-то, но, как только заметила Каушута, смутилась и даже выронила тыкву из рук.

Каушут хотел было ответить на ее улыбку, но вспомнил, что девушка все еще страдает от своего несчастья, стесняется людей, и поэтому сделал вид, что не заметил ее.

Каркара подняла тыкву и, не глядя больше по сторонам, побежала к коровнику.

Каушут прошелся по своему ряду и увидел Келхана Кепеле. Келхан, видно, тоже только что встал и еще как следует не пришел в себя. Он широко зевнул на глазах у Каушута, прикрыл рукой рот, пробормотал «йя, аллах!» и только после этого заметил Каушута.

– А, Каушут-бек, доброе утро!

– Здравствуй, Келхан. Вы тоже благополучно проснулись?

– Валейкум, Каушут… А что это на «вы» ко мне, как будто у меня дети и полный дом людей? Сам ложусь, сам и встаю…

– А твоя верблюдица? Она ведь тоже встала!

– А!.. – Келхан поглядел в сторону герблюдицы. – Эта уж, считай, отвставала свое, пора в Мары к мяснику вести.

Где-то заржала лошадь, и появился новый повод для разговора.

– Скачки скоро, – сказал Каушут, – как думаешь, кто победит?

– Это уж как аллах даст. Не знаю, у нас джигитов много…

Состязание должно было состояться через две недели у стен старой крепости. Собирались прийти наездники не только из Серахса, но и из многих аулов Теджена.’

Скачки проводились круглый год. Но зимой на них собиралось особенно много зрителей, потому что люди не работали в поле и имели много свободного времени.

Со всех зрителей собирали деньги и покупали что-нибудь для победителей. А такие богачи, как Ходжам Шукур или Пенди-бай, делали особые пожертвования, назначали сами награды. Каждое состязание было особым праздником для туркмен.

– …Да только нам призов не заработать, – продолжал со вздохом Келхан Кепеле. – Была одна кобыленка, и ту племяннички на молотьбу забрали. А когда отдадут, аллах знает!

– А верблюдица твоя? Чего ты ее бережешь, думаешь, она тебе верблюденка еще родит? Пускай ее! Кто на чем хочет, на том и едет.

– Это верно. Но я другого боюсь, а вдруг она приз возьмет, который Шукур заготовил для своей кобылы. Ведь сдохнет от злости!

– Да нет, сдохнуть-то не сдохнет, а вот твою верблюдицу так проклинать начнет, что она протянет ноги. Смотри, тогда вообще ничего у тебя не останется!

– Да подавись он своим призом и моим верблюдом!

Каушут с Келханом дошли за разговором до конца

улицы и остановились.

– Ну что, может, зайдем ко мне, чаю попьем?

– Да уж не знаю, хан, – заколебался Келхан Кепеле. Вообще-то он всегда был не прочь зайти к кому-то в гости, потому что скучал у себя дома один, но и показаться слишком назойливым тоже не хотелось. – Вон, смотри-ка, брат твой идет к тебе. Больно рано что-то.

– Наверное, что-нибудь интересное во сне увидел, хочет рассказать, пока не забыл. Ну-ка пошли, растолкуем его сон.

Келхан Кепеле вздохнул и согласился.

Они нагнали Ходжакули, когда тот уже собирался войти в кибитку.

Келхан Кепеле поздоровался с Ходжакули.

– Пусть будет пророческим твой сон, – прибавил он с улыбкой.

– Нет уж, Келхан. Ты раньше пришел к Каушуту, сперва твой сон растолкуем, а я согласен на очередь.

– Ну и молодец ты, однако, – весело сказал Келхан, как бы признавая себя побежденным.

Завтрак был уже готов и сачак расстелен. Хужреп с матерью пили чай.

Ходжакули отодвинул чайник, поставленный перед ним. Каушут вопросительно взглянул на Ходжакули:

– Что это значит?

– Вы пейте. У меня к тебе небольшой разговор.

– Ну, говори! – Каушут почувствовал, что брат чем-то недоволен, и насторожился. – Давай говори! Когда ешь и слушаешь, пища лучше переваривается.

– А по мне, все равно, – Келхан отломил кусок лепешки и уселся поудобнее.

– Боюсь, что разговор будет не из приятных, лучше поешьте сначала.

После завтрака Каушут сказал:

– Все. Теперь можешь начинать.

Ходжакули раздражала словесная перепалка, вроде с ним играли в какую-то игру, и оба, Каушут и Келхан, как будто уже заранее посмеиваются над ним.

– Слышал я один разговор, – сказал Ходжакули. – Верно ли это, Каушут? – И посмотрел на брата такими глазами, будто уличал его, по меньшей мере, в воровстве.

Каушут не мог ответить на туманный и незаконченный вопрос. Что за слухи могли так взволновать брата? И, не припомнив ничего такого, что могло бы затронуть честь Ходжакули, переспросил:

– Какой же разговор ты слышал, Ходжакули? В народе много разговоров, как в Мекке арабов.

– А в Иране – гаджаров, – вставил Келхан Кепеле, проглотив последний кусок лепешки и подвинув к Хужрепу цветастый чайник.

– Я вам не шут, Келхан! – Ходжакули гневно сверкнул глазами, потом перевел свой взгляд на Каушута, как бы говоря: «Это и к тебе относится».

– О, братишка, ну скажи хоть что-нибудь толком, – не выдержал Каушут, потому что никак не мог понять причины такого раздражения.

Ходжакули присмирел немного.

– Говорят, ты опять собираешься в Иран. Правда ли это?

– Правда.

– А зачем?

Каушут промолчал, и тогда Ходжакули снова спросил:

– Может, гаджары угнали твоих овец?

– Моих или не моих, какая разница? Есть и мои двадцать голов и твои – полтора десятка.

– Ради моего скота можешь не делать ни одного шага в сторону Ирана. Не хочу, чтобы и за своими ходил.

– Почему не хочешь?

– Ты уже один раз был там, сделал дело. Теперь пускай другие сходят.

– Но ведь меня люди назвали вождем своим!

Ходжакули махнул рукой:

– Оставь ты это, брат! Тебя уже один раз втравили в это дело, чудом вернулся, скажи спасибо. И раньше заставили идти в Мары резать невинные головы. И оттуда ты вернулся, а кровь пролил невинных людей. Теперь хватит! Чем к гаджарам идти, выпрашивать паршивых овец своих, лучше отправляйся в Каабу[58]58
  Кааба – высшее мусульманское святилище в Мекке.


[Закрыть], искупи там свои грехи. Это будет лучше и для тебя, и для нас, и для людей.

– У меня нет грехов, которые надо искупать в Каабе, Ходжакули!

Ходжакули снова перебил Каушута и вспомнил стычки десятилетней давности.

– Разве ты не виноват за кровь, пролитую в Мары? Или это я виноват? Или эта кровь записана на тебе не как грехи, а как искупление от них?

– Это не вина Каушута, Ходжакули, – вступился за хана Келхан Кепеле.

– Тогда чья же она?

– Это вина грабителей мирного народа.

– На том свете не с грабителей спросят, а с вас. Вы же догнали их и навязали кровопролитие. Вы наступили на хвост лежачей собаки.

Келхан усмехнулся.

Ходжакули заметил усмешку, резко встал и пошел к выходу, но потом снова вернулся назад, словно забыл еще что-то сказать.

– В Серахсе, Каушут, кроме тебя есть мужчины, носящие папахи.

Каушут долгим взглядом остановился на младшем брате. Губы его тронула улыбка.

– Те мужчины, Ходжакули, только под боком у своих жен мужчины. А когда до дела доходит, им ничего не стоит поверх своих папах и бархат накинуть.

– Я не говорю, чтобы ты бархат на голову накидывал, Каушут. Мужество, честь и отвага – это хорошо! Если ты станешь Хазретом Али[59]59
  Али – дядя и зять Мухамеда, четвертый мусульманский халиф, почитается как образ храброго, всесильного полководца.


[Закрыть], будет еще лучше, я буду рад. Теперь хочу сказать только одно – не суйся туда, куда не следует.

– Нет, Ходжакули, я не Хазрет Али и не Кероглы[60]60
  Кероглы – главный герой национального эпоса. Символ храбрости.


[Закрыть]. Но ты же видишь, что аул остался без скота. Все угнали. Если сегодня оставить так, завтра начнут угонять наших дочерей, прямо из дома. Тогда ты что скажешь?

Ходжакули опять повысил голос:

– Ты не учи меня уму-разуму! Ты лучше не ходи к гаджарам!

– Нельзя не идти, Ходжакули, – тихо, почти виновато ответил Каушут. – Нельзя не идти.

Ходжакули принял воинственный вид:

– Тогда придется тебе переступить через мой труп. Пока я жив, – ты не только не поедешь в Иран, но даже не посмотришь в его сторону.

– Через твой труп нельзя переступать, Ходжакули. Но если надо ехать, значит, надо. И не только к Апбас-хану, но понадобится, и в Газмин[61]61
  Газмин – город в Иране.


[Закрыть] поедем.

Ходжакули сказал свое последнее слово:

– Тогда мы с тобой не братья, рожденные от одного отца. Можешь считать, что ты один, меня для тебя нет.

Каушут успел ответить Ходжакули, уже переступавшему порог:

– Если человек, имеющий такого брата, как ты, станет говорить, что он от отца родился один, ему не поверят ни бог, ни люди.

Ходжакули ушел.

На следующий день, в среду, Ширинджемал-эдже, как и обещала Пенди-баю, отправилась после обеда к Дан-гатару.

Дома была одна Каркара. Она сидела в углу и латала старую одежду.

– Здравствуй, доченька, – ласково начала старуха, – как здоровьечко, как братец твой?

– Спасибо, хорошо.

– А где отец?

– Там, за сараем домолачивает.

– У меня дело к нему. Ты бы послала кого-нибудь из ребятишек за ним, поговорить надо.

Каркара молча поднялась и вышла из кибитки.

Не прошло и минуты, как появился Дангатар.

– А, ты и сам пришел. Говорят, у кого душа открыта, тому и путь открыт. А я уж Каркару за тобой послала. Все живы, все здоровы?

– Слава богу! А вы как? Как ваша старость? – спрашивал Дангатар, снимая ичиги.

– Пока аллах милует, Дангатарджан. Шевелюсь помаленьку.

Дангатар смотал портянки, собрал набившиеся в них зерна и сказал Каркаре:

– Возьми, дочка, поди высыпь в мешок.

Каркара подставила свои ладони, потом нагнулась, чтобы поднять несколько упавших на пол зерен. Все это время старуха не спускала с нее глаз. «А девушка хороша стала, – думала она. – Они, видать, не дураки, знали, на кого глаз положить. И что церемониться, надо было хватать, да и все!»

Каркара наконец все подобрала и вышла из кибитки. А Дангатар поставил свои ичиги к порогу и сел на кошму.

– Ну и хорошо, Ширинджемал-эдже, что шевелитесь. Главное, чтобы всем на этом свете легко дышалось.

Ширинджемал тем временем думала, как бы половчее подобраться к сердцу Дангатара. Она верила в поговорку «ласковое слово и змею из норы вытащит», всегда старалась сперва войти в расположение к своим клиентам. Сейчас она вспомнила жену Дангатара и решила завести речь о ней.

– Вспоминаю я бедную Огулхесель, Дангатар. До чего же я любила ее. Давай, уж раз мы встретились, прочти аят в честь нее.

– Нет, уж коли так, то лучше вы, Ширинджемал-эдже. Я-то человек неграмотный, а вы учились у муллы, вам и надо аят прочитать.

– Что ты говоришь, Дангатарджан! Я ведь женщина, а женщина, пусть даже всю мудрость знает, все равно, если в доме есть хоть семилетний мужчина, товир не может поднимать. Прочтите вы, ваша молитва аллаху угоднее будет.

Дангатар поднялся с места, прошел в дальний угол, подстелил под колени сачак из верблюжьей шерсти, склонил голову и прочел те немногие молитвы, которые знал. После этого поднял к небу руки. Ширинджемал сделала то же.

– Пусть попадет она в рай! Пусть будет светлым то место, где она лежит! – Старуха тяжело вздохнула и продолжала: – Ах, Дангатар! Когда тебе за семьдесят, только и остается, что думать о других. Сама-то никуда не годишься. И сесть, и встать тяжело, а уж когда встанешь, уже и обратно-то сесть не можешь. Аллах видел, как я радовалась, когда узнала, что ты вернулся. И смеюсь, и плачу, старая дура. Только уж сил к тебе не было прийти, хворая была…

– Да что вы, Ширинджемал-эдже, будет вам! – только и сказал Дангатар. Он никак не мог понять, чем вызвал такую любовь старухи, с которой раньше вообще-то был довольно мало знаком. «Ну и язык у нее, один мед, – думал он. – Вот кого надо было с Каушутом посылать к Апбас-хану за скотом, эта бы любого заговорила!»

– Но это ничего, Дангатарджан, праздник никогда не стареет. Вот вернулся ты благополучно, и для всех радость. Поздравить никогда не поздно. Поздравляю тебя. Видно, бог не возлюбил тебя и обрек на такую разлуку.

Дангатар призвал на помощь всю свою учтивость и ответил:

– Что ж, наше дело терпеть, что нам аллах посылает. И вам спасибо за вашу доброту.

Ширинджемал поняла, что теперь самое время заговорить про Каркару.

– И дочка, я смотрю, такая красавица стала у вас! Замуж-то отдавать не собираетесь?

– Да нет, как-то еще не думал пока.

– Зря, зря, о таком деле лучше заранее подумать, чтоб жениха хорошего приглядеть, а не какого-нибудь. Вот, слышала я, Пенди-бай к вам сватов посылал… Это хорошо, что вы сразу отказали. Пусть не думает, что раз богач, так сразу все ему, в один миг готово. Но, по правде сказать, сватает-то он за хорошего человека, родственника своего, я его знаю, парень хоть куда! Да и Пенди-бай сам не поскупится, сколько попросите, столько и заплатит. Он мне говорит: «Я хоть на вес невесты золота насыплю…»

Теперь только Дангатар смекнул, к чему так издалека подбиралась Ширинджемал. Стараясь не обидеть старуху, он осторожно ответил:

– Тут дело такое… Подумать надо. Я ведь только пришел, еще вроде и не разобрался, что к чему.

– А что думать! Дело-то хорошее. Да и подумайте, зачем вам ссориться с Пенди-баем. Всякий знает, богача лучше своим другом иметь, чем врагом.

– Эх, я уж ничего не боюсь. Аллах мне столько послал, что уж ничего хуже, думаю, не будет.

Разговор продолжался еще много времени, но в этот день Ширинджемал так и не удалось уломать Дангата-ра. Но старуха не теряла надежды. И когда уходила от Дангатара, так же ласково попрощалась с ним и спросила позволения прийти проведать его еще раз. Богатый подарок от Пенди-бая, на который она рассчитывала, не давал ей покоя.

Но сегодня она решила не заходить к баю, чтобы зря его не расстраивать. Вместо этого Ширинджемал направилась к Сейитмухамед-ишану, рассчитывая получить от него какую-нибудь помощь в своем деле.

Когда Ширинджемал подошла к кибитке Сейитмуха-меда, ишан, заложив руки за спину, прохаживался чуть поодаль, возле виноградника. Хозяин и гостья не заметили друг друга, Ширинджемал вошла в кибитку, но тут кобель, лежавший до этого возле конюшни, поднялся и лениво забрехал. Ишан понял, что пришел кто-то чужой.

В кибитке была биби[62]62
  Биби – жена ишана.


[Закрыть] Мерьем. Ширинджемал с воодушевлением принялась ее приветствовать, обняла, как это принято между хорошими подругами, тем временем вошел и сам Сейитмухамед, поздоровался и уселся на своем полосатом коврике.

Сперва заговорили о последних новостях, пересказали, кто чего слышал нового в мире. Сейитмухамед вздохнул тяжело и обратился к гостье:

– Если я не прав, то пусть аллах простит меня, Ширинджемал-эдже, но мне кажется, что приближается конец света!

– И не говорите, отец ишан, ваша правда. И пришлось же нам увидеть на старости лет, чего не дай бог никому! Времена-то, какие времена пошли! Как тут жить, когда старших за старших уже не почитают, а младших за младших не признают! В самом деле, конец света! И воров-то в аулах развелось – видимо-невидимо!

– Верно, верно говорите, Ширинджемал-гелин, – подтвердил ишан и легонько закашлялся.

Ширинджемал, к имени которой прибавили слово «невестка», сразу приободрилась. Она, как и все, тоже была когда-то невесткой, но этим именем уже давно никто не называл ее. И теперь она сразу почувствовала себя так, точно ей снова стало двадцать пять. Она улыбнулась и невольно захотела пригладить свои волосы, но едва дотронулась до них, как тут же почувствовала, что это уже не волосы молодой женщины, а что-то ветхое, почти чужое, давно отжившее свой век. И ей сразу стало грустно.

А ишан продолжал:

– Конец всему, конец! Теперь из-за этих негодяев и возле дома ничего нельзя оставить. У Кертика-хаджи, бедняги, одна лошадь всего была, все скачки ему выигрывала. Увели! Прямо со двора! А ведь такой человек был, мухи не обидит, ничем аллаха не прогневит! Да им разве до этого есть какое дело! Нечестивцы, ни на грош святого не осталось!..

– Ишан-ага, – перебила его Ширинджемал, – но ведь всемогущий сам должен наказывать тех, у кого грязные руки! Или это не так?

– Ой, ой, Ширинджемал-гелин, что вы такое говорите! Конечно, накажет, всех накажет на том свете, все они будут на вечном огне гореть!..

– Верно, верно, – подтвердила биби Мерьем, все время молчавшая до этого.

– Отец ишан, на этом свете грязных дел становится все больше и больше! Вот у нас… – она запнулась, потому что не могла вспомнить никакого примера, однако тут же выдумала его из головы. – Вот у нас тоже двоих поймали, прямо во дворе, хотели у бедняка увести корову…

Дальше Ширинджемал побоялась говорить, она вдруг подумала, что такой могучий ишан, как Сейитмухамед, обязательно уличит ее во лжи, и тогда ей будет стыдно. Но страх ее был напрасным, ишан ничего не заметил.

– Да, когда воруют скот, хоть это и несчастье, но все-таки не самое тяжкое. Можно даже посчитать, что украденное животное – это принесенная тобою жертва аллаху ради здоровья других людей. Но вот я слышал, недавно украли у одного человека, тихого и скромного, по имени Дангатар, взрослую дочь. Да мало того. Когда первый раз ее отбили, украли во второй. Вот тут уж настоящее горе… Просто страшно стало в наше время невесту в доме иметь… Был такой человек, звали мулла Мамедвели[63]63
  Мамедвели – Кемине, поэт-сатирик XIX века.


[Закрыть], вы слышали, наверное, Ширинджемал-эдже?..

– Знаю, знаю его, отец ишан.

– Это который бедняком совсем умер? – вставила биби Мерьем, чтоб только поучаствовать в разговоре.

– Ну да. Умер он, кажется, года четыре назад. Вот он такие слова говорил: «Выросла девушка в доме – каждый прохожий тебе враг». Выходит, прав был покойник.

Ширинджемал очень обрадовалась, что ишан сам вспомнил о Дангатаре. Это был удобный случай приступить к делу, ради которого она и пришла.

– Отец ишан, а вы сами знали этого Дангатара?

– Наверное, видел, только не помню сейчас в лицо.

– Пенди-бай хочет с ним породниться, сватает его дочку.

– Ну, аллах ему в помощь! Пенди-бай хороший человек. Настоящий мусульманин, и веру почитает, и ишанов.

– Но Дангатар не хочет, отец ишан.

– Да? Чего же он хочет? Где найти свата лучше Пен-ди-бая?

– Вот и я ему то же самое говорю. А Пенди-бай теперь сам не свой. Чтобы в таком деле ему отказали!

– Ну, это ясно.

– Вот я и пришла вас попросить. Вы ведь, отец ишан, все можете. Помолите аллаха, чтобы он заставил Дангатара согласиться.

Сейитмухамед вдруг прикрыл глаза и стал тихонько смеяться. «Ну и хитрая сватья, – подумал он. – Хочет и ишана, и самого аллаха в свои дела запутать!» Старуха насторожилась. Ей показалось, что ишан заметил всю ее ложь и хитрость, и даже щеки ее слегка покраснели.

– А что это вы так смеетесь, отец ишан?

– Ай, вспомнил историю одну.

Этот ответ вроде немного успокоил ее. Она еще раз внимательно посмотрела в лицо ишана и решила про себя, что все-таки не такой он великий, чтобы видеть все насквозь.

– Интересно и нам послушать, какая история.

Ишан перестал смеяться и слегка прокашлялся.

– Отец наш был очень сильным муллой. Звали его Рахим-ишан, Ширинджемал-элти. Но даже по имени его редко кто называл, а больше называли «Ишан с поводырем».

– У него и люлька в доме сама качалась, – добавила биби Мерьем.

– Да, это верно, Ширинджемал-гелин.

– Мы тоже слышали про такое. Говорят, что это означает особое благословение аллаха над домом.

– Ну так вот. А прозвище свое он получил потому, что у него был поводырь от аллаха, который показывал ему всегда дорогу. Поэтому Рахим-ишан даже в самую темную ночь ходил так же легко, как днем.

Один раз, да будет светлым то место, где он лежит, отец сидел возле кибитки и перебирал четки. И в это время подходит к нему одна женщина, молодая еще, все косы в украшениях. Отец с ней поздоровался и говорит: «Гелин, входите в дом, хозяйка там». Но женщина ему отвечает, даже не прикрывая рта: «Отец ишан, я не к хозяйке пришла, а к вам. Я хочу, чтобы вы дали мне один амулетик». Так и сказала: «амулетик». А это большое кощунство! Называть его так – значит занижать могущество священной вещи. Но отец виду не подал и спрашивает: «Какой же вам нужен амулет?» – «Какой? Я молоко взбиваю, а масла мало выходит. Вот дайте мне такой, чтобы масла было много». Отец ей говорит: «Дорогая, но на молоко никакие амулеты не действуют!» Тогда она опять начинает кощунствовать: «Что же это ты за ишан, если даже на маслобойку не можешь подействовать!» Отец тут разозлился и ответил ей такими стихами:

Ох, противная лягушка,

Хочешь ты для масла амулет?

Лучше ты ложись попозже

И пораньше чуть вставай.

Лишних сделан шесть ударов,

Вот тебе и амулет!

Так он сказал ей, Ширинджемал-элти. Так и в книге написано: «На нынешних гогов и магогов никакие амулеты не действуют».

Последние слова ишана Ширинджемал совсем не поняла. Она смотрела на Сейитмухамеда, надеясь получить ответ на свою просьбу. Но, закончив свой рассказ, он замолчал, всем своим видом показывая, что говорить больше ни о чем не собирается. Ибо в этом рассказе и было все, что он хотел сказать свахе.

Прошло девять дней с тех пор, как Каушут со своими людьми отправился к гаджарам, чтобы вернуть обратно угнанный Апбас-ханом скот. Их долгая отлучка уже вызывала тревогу. Времена были такими, что можно было ожидать всего. Язсолтан совсем потеряла покой. По ночам она то и дело просыпалась, разбуженная ревом ишака или ржанием лошади, вскакивала на ноги и не могла заснуть. На девятый день ей приснился страшный сон. Она увидела Сахата, одного из соседей, ушедших с Каушутом, он стоял без папахи, а рядом с ним – сам Каушут, в одном башмаке. Лица у обоих были грустные. И вдруг, ни с того ни с сего, голова Каушута упала с плеч и покатилась по земле.

Язсолтан проснулась с колотящимся сердцем. Она тут же решила испечь семь лепешек в жертву Серахс-баба и три раза подряд прочитала молитву Кулхуала. Потом Язсолтан собралась пойти к Ходжакули, узнать, нет ли каких новостей, но сообразила, что еще слишком рано и, если она придет в этот час, может встревожить брата. Тогда Язсолтан сама попыталась побороть свой страх. «Ай, это сон от дьявола. Это он нарочно послал такой сон, чтобы запугать меня. Но я ему не поверю». Однако эти утешения не очень-то подействовали. Она решила, как только взойдет солнце, сходит к Бостантач-эдже, которая хорошо разгадывала сны.

Призвав на помощь аллаха, Язсолтан снова положила голову на подушку. Но ей не спалось. Да и боялась уснуть: а вдруг этот страшный сон снова придет к ней. Она лежала с открытыми глазами и ждала, когда раздастся «Аллахи акбер» Сейитмухамед-ишана и наступит новый день.

А когда взошло солнце, Ходжакули сам пришел к ней. Он поздоровался и остановился в дверях. Лицо его было печальным.

Язсолтан не начинала первой разговор, боялась разозлить этим Ходжакули. Но он заговорил сам:

– Гелендже, если Каушут и на этот раз воротится целым… – Ходжакули вдруг спохватился, увидев, как задрожала при его словах Язсолтан. – То есть я не хочу сказать, что его уже убили, я даже уверен, что он вернется.

– Ты слышал что-нибудь, Ходжакули? – перебила его Язсолтан.

– Да нет, ничего… Но я хочу сказать, что если Каушут и дальше не успокоится, то я соберу свои вещи и уеду отсюда. Аллах не даст с голоду умереть, найду себе кусок лепешки если не в Ахале, так в Мары. Это лучше, чем сидеть всю жизнь как на иголках! И куда он лезет! Как будто только его скот угнали! Вот погоди, дождется он, покатится его черная голова с плеч долой!

– Не говори так, Ходжакули! Не говори про черную голову! И откуда только тебе на ум приходят такие слова!

Но Ходжакули разошелся и не слушал Язсолтан.

– Откуда? Оттуда, что я не слепой и не глухой. Многим уже эта голова не дает покоя! Сколько они в Мары чужих голов поотрезали? Знаешь? А кто начал? Твой муж, Каушут. А ведь нет ни одной головы, за которую не будет спрошено. Если человек и простит, то аллах-то не простит. И мы все будем тоже за эту кровь отвечать. Только, я думаю, до аллаха дело не дойдет. Люди сами отомстят. Мне вчера один хивинец у Ораз-хана сказал: «Смотрите, будет скоро у вас большая беда!»

– Какая беда, Ходжакули?

– А такая, что Мядемин собирается вот-вот напасть на нас. Всех, говорит, вырежу, до последнего, и детей, и стариков. Вот чего твой Каушут добился…

Язсолтан не знала, что отвечать. В душе она соглашалась с Ходжакули. Только она не верила, чтобы Каушут мог сам резать головы. Действительно, она заметила, что глаза у Каушута после похода в Мары изменились. Но она думала, что это от усталости, от вида крови, проливаемой другими. Ходжакули же выставил самого Каушута каким-то кровожадным разбойником, в котором Язсолтан не могла узнать мужа.

Ходжакули несколько минут говорил еще что-то в том же роде. Потом повернулся и ушел, обиженный и рассерженный на старшего брата.

Язсолтан еще долго думала о Ходжакули и своем муже. «Вот два человека, два брата, – говорила себе она. – Этот живет себе спокойно, ни во что не вмешивается. И никто не ругает его за то, что он не садится, чуть что, на коня и не едет то спасать пленников, то защищать каких-то сарыков… А в моего точно бес какой-то вселился…» Язсолтан действительно стала подумывать, что у Каушута помутился разум. И она решила: если на этот раз он вернется живым, то больше никогда его никуда не пустит.

Солнце поднялось уже высоко, и Язсолтан отправилась к Бостантач-эдже, жене Непес-муллы.

На улице было не слишком холодно. Иней, выпавший за ночь, растаял, и с земли поднимался легкий пар. Радостно прыгали на обочинах дороги жаворонки. На деревьях, росших по краям арыка, еще держалась белая изморозь и под ярким солнцем придавала им особенную красоту. Кусты прошлогоднего янтака и чети были тоже в инее и издалека казались покрытыми белыми цветами. Бескрайняя степь дышала легко.

Дойдя до черной кибитки, Язсолтан услышала голос Непес-муллы, который занимался с ребятишками. Мулла объяснял, как ведется летосчисление.

– Первый год – мышь, потом корова, барс, заяц, рыба, змея, баран, лошадь, обезьяна, собака, свинья…

Мальчишки хором повторяли за муллой.

Язсолтан приподняла полог и поздоровалась с Непес-муллой.

– Элти в хибаре, – ответил мулла, – идите туда.

Язсолтан опустила полог и вышла. Когда она вошла в хибару, там никого не было. Но по традиции она сказала свое «Саламалик!» и села на кошму.

Через минуту появилась и Бостантач-эдже. Женщины поздоровались.

– Ну, как твой муж, еще не вернулся?

– Ай, Бостан-эдже, не вернулся! Он-то уехал, а мы тут остались волноваться за него! Что-то больно долго его нет!..

– Старые люди знаешь как говорили? Моли, чтобы юноша, ушедший по делу, задержался. Ибо если задержится он, значит, дело свое сделает. – Бостантач достала шерстяной сачак и положила его перед Язсолтан. – Бери хлеб, ешь. А за него не волнуйся.

Язсолтан, поверившая в пророческий дар старухи, серьезно спросила у нее:

– Но они хоть здоровы, Бостан-эдже?

– Здоровы, слава богу, здоровы.

Язсолтан развернула сачак и отломила от лепешки. Бостантач хотела было снять висевший в углу кувшин с маслом, но гостья остановила ее:

– Нет, нет, спасибо, пусть он там висит. Я уже поела, можно и товир поднять.

Язсолтан быстро дожевала хлеб, ей не терпелось рассказать старухе свой сон и услышать его толкование.

Как только товир был поднят, Язсолтан опустила голову и, волнуясь, начала:

– Бостан-эдже, я к вам пришла… Я хотела… Мне сон сегодня приснился, хочу, чтобы вы растолковали его.

– Да будет его разгадка истинной и счастливой! Говори, Язсолтан!

И Язсолтан принялась рассказывать. Бостан-эдже терпеливо дослушала до конца и ничего дурного в пересказе сна не увидела.

– У Сахата голова раскрыта потому, что его скот тут, дома. А у Каушута упала голова…

– Почему? Что это значит?

– Это значит только то, что хотя Каушут и там, но голова его и мысли здесь.

– Но почему же у них лица такие печальные?

– Потому что они устали с дальней дороги. И вообще, мне кажется, что они где-то близко…

– Ах, Бостантач-эдже, может, аллах услышит ваши слова!

– Вот увидишь, милая, мне сердце говорит, придешь домой, а Каушут уже там.

Язсолтан от всего сердца поблагодарила Бостантач-эдже за хорошие слова.

В этот раз они оказались и в самом деле вещими. Каушут и его спутники действительно были уже у дома. Но Язсолтан увидела своего мужа только вечером, потому что по дороге он остановился у Ораза-оглы, с которым надо было обсудить важное дело.

Скот они не привели, но для Язсолтан было главным, что все вернулись живыми и здоровыми.

К Дангатару все чаще и чаще приходили сваты. Хотя Каркаре и не полагалось знать, о чем разговаривают мужчины, но она, как, впрочем, и весь аул, не могла не догадываться о причине этих посещений. Слухи расползались быстро среди людей, докатывались они и до несчастной Каркары.

«Парень у нас хороший, скромный, – хвалили все на один лад своих женихов. – Вашей дочке будет с ним хорошо». А «парню» редко бывало меньше чем за тридцать, да каждый еще имел в придачу двух-трех детей. Все прекрасно понимали, почему за Каркару сватают только вдовых и разведенных. Хотя честь Каркары и не была тронута, на ее имени лежало черное пятно, из-за которого девушка считалась невестой хуже других и не могла надеяться получить себе в мужья молодого парня.

Каркара понимала это и сама. Но ведь она любила Курбана и, пока была хоть самая маленькая надежда, не оставляла мысли о том, чтобы связать свою судьбу с его судьбой. Эта надежда, как лучик света, расцвечивала последнее время все ее темные и однообразные дни. Если бы только знать ей, что Курбан любит ее так же, как она его! Иногда она думала: «Честь Курбану будет дороже меня. Сколько сразу пойдет толков и пересудов, если он женится на такой девушке, как я. Наверное, он теперь меня и не любит!» Но потом приходили и другие мысли: «Если бы он не любил меня, разве пошел бы за мной пешком в Хиву? Я еще ни разу не слышала, чтобы так искали украденную девушку, будь у нее даже семь здоровых братьев! Значит, он меня любит, раз не смог усидеть дома».

Но мечты были мечтами, а жизнь жизнью. Покуда Каркара думала о Курбане, Дангатар приглядывал ей жениха из числа тех, за которых сватали. И один старик в белой папахе, кажется, уже успел больше других завоевать его расположение. Он ездил уже третью неделю. Еще вчера, когда сват седлал свою кургузую кобылу, лицо его хмурилось, а сегодня глаза старика уже повеселели, потому что Дангатар провожал его теплее обычного. Каркара заметила это, и ей захотелось подбежать к белой папахе и сказать: «Яшули, вы зря к нам ходите, я не могу выйти за вашего жениха, потому что я уже обручена». Но обручена она была только в своих мечтах, на самом же деле между ней и Курбаном даже не было еще сказано и слова обо всем этом.

А Дангатар, похоже, в самом деле уже был готов дать согласие белой папахе. Желая по-своему добра единственной дочери, он хотел поскорее пристроить ее, чтобы покончить со всеми сплетнями и кривотолками, ходившими вокруг ее имени. Каркара чувствовала, что вот-вот, не сегодня завтра, приедет со стариком какая-нибудь женщина с седыми волосами и ласковой речью, улестит окончательно отца, и всем ее надеждам придет конец.

Каркара решила, хоть это и было ей ужасно стыдно, во что бы то ни стало переговорить еще до последнего отцовского слова с Курбаном. Потому что медлить больше нельзя. И если случится так, что он откажется от нее, тогда ей будет уже все равно, за кого выходить замуж, хоть даже за самого старика в белой папахе.