Текст книги "Ключ от рая"

Автор книги: Атаджан Таган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

Каушут прислонился к стенке. Повернув нечаянно голову, заметил подошедшую Язсолтан.

– Ну что ты тут слоняешься? – сказал он усталым голосом. – Поди помоги успокоить девчонку.

Язсолтан скрылась, а Каушута привлекло движение возле крайней кибитки. Там появилась сперва худощавая старуха, а следом за ней гнедая лошадь, на которой сидел мальчишка лет семи.

Каушуту они были незнакомы. Но блестящее серебряное украшение на шее лошади и богатая попона говорили о том, что это были не бедные люди. Старуха направлялась прямо к кибитке Каушута. Поняв это, он крикнул жене:

– Эй, Язсолтан, прими гостей!

Сам он поздоровался со старухой, не трогаясь с места. Жена выскочила навстречу подошедшей и обняла ее.

– Это дом Яздурды-хана?

– Да.

– Значит, ты, сынок, – она указала пальцем на Каушута, – сын Яздурды-хана?

– Верно. Я старший сын Яздурды-хана, и зовут меня Каушут.

– Я знаю тебя. Знаю, хоть и не видела ни разу. Дай бог тебе здоровья, сынок, дай бог, чтобы у тебя в жизни было только хорошее…

– А как тебя зовут, почтенная?

– Меня, сынок, зовут Ширинджемал-эдже.

– Странно, но я что-то совсем не знаю вас.

– Я невестка Ораза Хекге, дочь Нуры-усса. Мы живем в верхнем Горгоре. Наш аксакал очень плох. Он дарит тебе этого коня…

Старуха посмотрела на коня и сглотнула слюну. Видно было, что ей тяжело вспоминать о несчастье. Больше она не могла выдавить из себя ни слова. Каушут подошел к гостье на несколько шагов.

– Ширинджемал-эдже, я не из племени ходжа, и нам не под стать принимать подаяния. К тому же…

Старуха собралась с силами и перебила Каушута:

– Не спеши, сынок. Я скажу тебе то, что должна сказать. Наш аксакал ждет тебя. Поедем. Он должен перед смертью передать тебе кое-что. Ты должен услышать это. Если будешь не согласен с ним, можешь потом вернуть коня обратно. Этот конь как человек. На него можно даже ребенка сажать – не свалит. Ну а теперь бери, сынок, поводья в руки.

Мальчик уже слез с коня и протягивал поводья Каушуту. Но рука Каушута не торопилась оторваться от кушака. Он понимал, что таких коней не дают просто так, в подарок. А причину такого богатого дара, сколько он ни думал, понять не мог. Но, с другой стороны, было жалко старуху, проделавшую в такую жару дальний путь. К тому же, как она сказала, коня можно было всегда вернуть. И он решил согласиться.

– Почтенная, удостой мой дом своим вниманием. Не откажись воспользоваться хлебом и солью нашего очага.

– Рассиживаться я не собираюсь. Но уж коли мне привелось перед смертью попасть в твой дом, я отведаю и твой хлеб-соль.

Вошла Язсолтан, держа в руках сачак[23]23
  Сачак – скатерть.


[Закрыть] из верблюжьей шерсти. Старуха присела, раскрыла скатерть и отломила кусочек лепешки. Долго шамкала беззубыми деснами. Потом прочитала товир – послеобеденную молитву – и встала.

– Ну что ж, пошли, сынок. Аксакал ждет тебя.

Каушут не стал долго раздумывать, взял коня, подвел к загону, отвязал там ишака, а коня привязал на его место. Взявшись за полосатую веревку на шее ишака, он подвел его к старухе.

– Дай отдых своим ногам, почтенная, – сказал Каушут.

Старуха покачала головой:

– Я же не влезу на него, сынок.

Каушут легко поднял старуху и усадил ее в седло. Веревку он отдал мальчику, который и повел ишака.

– Что же это такое? – вслух размышлял Каушут. – Ну ладно, пойдем посмотрим, что из этого выйдет.

Язсолтан испуганно крикнула:

– Каушут! Да благословит тебя аллах!

…Черный ослик Каушута остановился у кибитки на окраине аула Горгор. Навстречу вышел худощавый мужчина средних лет, без усов и бороды. Он поздоровался с Каушутом, помог старухе слезть с ишака и предложил гостю пройти в дом.

Каушут приподнял полог, вошел внутрь и увидел в левом углу кибитки человека, который сидел, обложенный со всех сторон одеялами. Было видно – час его пробил. Но и сейчас чувствовалось, что когда-то он был крепким, здоровым мужчиной. Теперь же некогда мускулистые руки не имели сил даже пошевелиться.

Аксакал еле слышно ответил на приветствие. Каушут подошел к очагу и остановился в нерешительности. Глаза старика были закрыты, но пальцы левой руки пошевелились, словно прося подойти поближе. Каушут подошел и сел рядом с больным.

– Вот, отец, я здесь, рядом с тобой. Да поможет тебе аллах выздороветь!..

Лицо больного, бледное, с бескровными губами и большим шрамом на лбу, было неподвижно. На пожелание Каушута он не ответил ничего, даже глаз не открыл. И лишь спустя довольно долгое время тихо спросил:

– Ты сын Яздурды-хана?

– Да, отец.

– Ты не узнаешь меня?

– Нет, отец.

– Я – твой дядя.

Каушут изумился. Он знал всех своих близких и дальних родственников, даже тех, кто остался в Ахале после того, как переехали остальные. Но до сих пор он не слышал ни разу, что близ самого Серахса у него живет дядя. «А может, он просто говорит так потому, что умирает и у него нет никого близких?» Как бы то ни было, Каушут решил не обижать перед смертью старика.

– Да, отец, такие теперь нелегкие времена, что и родственников своих можешь не узнать…

– Времена, говоришь?.. Времена… – старик запнулся и тяжело вздохнул. – Я тебя, сынок, тридцать с лишком лет назад видел. Ты учился, как помню, у муллы. Я тогда говорил Яздурды: «Вот, теперь можешь спокойно умирать, след твой уже не пропадет». А ты был похож на своего отца.

Каушуту снова пришлось удивиться.

– Да, отец. Но как вы все это помните? Уж не пророк ли вы?

Больной открыл глаза.

– Нет, я не пророк. – Он попытался протянуть Кау-шуту руку. – Давай поздороваемся с тобой, сынок. После тридцати с лишним лет. Как тогда, когда я приезжал. Ты протягивал мне обе свои руки…

Каушут протянул старику свои руки.

– Бисмилла![24]24
  Бисмилла – во имя аллаха.


[Закрыть]

– Алейкум эссалам… А теперь слушай. – Старик отнял свою невесомую руку от могучих ладоней Каушу-та. – Слушай, сынок.

– Я слушаю вас, отец. Говорите все, что вы собирались мне сказать.

– Я совсем один. У меня нет ни сына, ни дочери, ни братьев. Есть только вот этот шрам на лбу, такой же точно, как был у твоего отца на руке, ты помнишь его, сынок. Тот шрам, который спас меня от смерти. Это было сорок лет назад. И я тогда должен был умереть. Конечно, первое, что меня спасло, – это аллах, но второе– Яздурды. Тогда я сказал ему: «Ты у отца один. Я – тоже. Будем с тобой братьями…» И когда прогнали врага, мы зарезали овцу и позвали муллу. Там мы побратались с Яздурды. И жили братьями. Пока не стали врагами…

– Говори, говори дальше, отец!

– Нет, этого я не могу сказать. Эту тайну я унесу с собой в могилу. Кроме Яздурды про нее знает один аллах… Так вот, сынок, тогда Яздурды сказал: «И брат брату наносит раны, Ораз. Только я не стану убивать тебя. Но если я умру раньше тебя и ты придешь ко мне на поминки, я до конца света вынужден буду просидеть в своей могиле. Помни об этом, брат».

– И ты послушал его?

– Не торопись, сынок. Я должен был уехать из аула. Я знал, что виноват. Яздурды умер. И я не посмел прийти на его поминки. Но у себя дома я зарезал скотину и помянул его. А в ту ночь, когда исполнилось семь дней, я пришел к нему на могилу, взял на ней горсть песку, потер свои глаза и поплакал. Вот так, сынок… А теперь я прощаюсь с этим светом…

Каушут тут же возразил, повинуясь больше сердцу, чем глазам:

– Не спешите, Ораз-ага. Не тот умрет, кто слег, а тот, кому аллах скажет.

– Я понимаю… – ответил старик безразлично. – Яздурды был настоящим мужчиной. На том свете он простит мне мою вину…

– Обязательно простит.

– На этом свете у меня нет ничего такого, что могло бы сгодиться людям. Одна только лошадь, совсем еще молодая. А ты сын Яздурды. И это чистое животное я посвящаю тебе. Но если ты не примешь ее от чистого сердца, я уйду в могилу с незакрытыми глазами. А если примешь, мне будет хорошо, сынок. Туркменам все хуже и хуже с каждым днем. Ты – сын Яздурды-хана. И если ты настоящий сын, то не будешь сидеть дома, накрывшись тулупом. Ты сядешь на коня, ты будешь защищать свой народ. И если этот конь спасет тебя от погони и еще раз послужит тебе, когда ты будешь догонять врага, я возвращу свой долг моему брату Яздурды. Прошу, не отказывай одинокому старику, сынок…

Ораз-хан замолчал, то ли от усталости, то ли это было все, что он хотел сказать. Как раз в эту минуту полог откинулся и в кибитку вошли три человека. Одним из них был Непес-мулла, а двое других – старики с белыми бородами.

После приветствий самый старший из гостей подсел к больному поближе.

– Как дела, Ораз? Тебе лучше?

Больной недовольно поджал дрожащие губы и уставился в туйнук, словно собираясь говорить не с людьми, а с небом.

– Нам, ровесник, не долго осталось жить теперь на этом свете. – Потом еще что-то прошептал неразборчиво, слегка повернул голову и заметил Непес-муллу. – Мулла, ты тоже приехал? Дай бог тебе долгой жизни! Пусть бог уважит тех, кто уважил нас. Жаль, что мне не доведется больше слышать твой голос…

Старик закрыл глаза.

Непес-мулла подошел к больному поближе и взял его за руку.

– Ораз-ага, еще не известно, кто вперед уйдет. Еще много стихов моих послушаете. Поднимайтесь скорее на ноги, на днях уже заканчиваю «Бабаровшена»[25]25
  «Бабаровшен» – не дошедшая до нас книга Молла-Непеса.


[Закрыть], будете слушать…

– Мулла, пусть теперь люди послушают! Мы уже получили свое… Но перед смертью хотелось бы услышать еще разок твой голос…

Непес-мулла, не выпуская руку Ораза, спросил:

– Что прочитать?

Старик на минуту открыл глаза.

– То, что мне читал в последний раз, – сказал он и снова закрыл глаза, как бы приготовился слушать.

Мулла начал читать

Живи, как хочется тебе, душа, вот мой совет.

Умей врага от друга отличать, вот мой совет.

А коль с врагом сойдешься, осторожным будь.

Пока ты на земле, продолжить род свой не забудь,

Чем сорок лет в мая[26]26
  Мая – верблюдица.


[Закрыть] ходить, ты лучше год ивером[27]27
  Инер – верблюд.


[Закрыть] будь.

…К вечеру гости распрощались с больным и отправились в обратный путь: два старика к верхнему аулу, а Каушут с Непесом – к крепости.

– Кто он такой, этот яшули?[28]28
  Яшули – старейшина.


[Закрыть] – спросил Каушут Непес-муллу.

– Ораз-ага – человек, любящий стихи. В свое время он был богатырь. Пятерых верховых запросто одолевал. Но, как говорит старина Фраги[29]29
  Фраги – Махтумкули, основоположник туркменской поэзии.


[Закрыть], сколько ни живи, а в конце – все равно смерть. Видишь, каков он теперь? А мужчина был, таких поискать!

Каушут шел молча, думая над словами Непес-муллы и самого старика. Вскоре они добрались до аула, стоявшего на берегу реки. У крайней кибитки на золе от тамдыра[30]30
  Тамдыр – глиняная печь шарообразной формы, предназначенная для выпечки лепешек


[Закрыть] лежал кобель, который при виде чужих лениво залаял, словно для того только, чтоб не получить нагоняя от хозяев. Из кибитки вышла женщина с сосудом для воды и направилась к реке. На шее у нее было ожерелье, на руках браслеты, в волосах мониста, и со стороны она напоминала ярко раскрашенную куклу; невысокий рост еще больше усиливал сходство.

Каушут с муллой еще не дошли до брода, а женщина уже наполнила сосуд, вышла на берег и остановилась. Когда путники поравнялись с ней, женщина приветливо кивнула им головой.

Каушут и подумать не мог, что она собирается к ним обратиться. Но женщина, не отрывая ото рта яшмак[31]31
  Яшмак – конец головного платка, которым женщины закрывают рот.


[Закрыть] и отвернув от мужчины голову, заговорила:

– Поэт-ага! – Голос у нее был нежный, как у ребенка, и говорила она с небольшим акцентом. – Когда же вы исполните обещание? Говорили, что весной, а весна уже давно прошла… Уже всем красавицам стихи сочинили! А мы чем плохи? Что у нас в роду все маленького роста? Ну и что ж, это не наша вина, нас такими аллах создал!

Такая смелость изумила Каушута и заставила его еще раз с любопытством оглядеть женщину. А Непес-мулла важно ей ответил:

– Гелин![32]32
  Гелин – невестка.


[Закрыть] Я давно исполнил свое обещание и готов доказать это хоть сейчас, но не знаю только, прилично ли поэту читать свои стихи посреди большой дороги?

У женщины таких сомнений, кажется, не было.

– Поэт-ага, чего только в жизни не бывает! Сегодня по этой же дороге возвращались с бахчи наши женщины и девушки, на них налетели персы, уложили пятерых поперек седла и увезли. А уж прочитать стихи – в этом я не вижу ничего неприличного.

Этот случай напомнил Каушуту другой.

– Женщина, если ты говоришь в шутку, то шутка твоя не хороша!

– Нет, я не шучу. Не стану же я такими шутками выпрашивать у поэта стихи! Я говорю о том, что было, можете сами спросить в нашем ауле.

Непес-мулла тоже горько задумался. Хоть аул и был чужой, но беда любого туркмена была для него как своя.

– Что ж, мулла, – сказал Каушут, – я думаю, не стоит обижать женщину. Прочитай стихи, не осудит же аллах тебя за это!

У Непес-муллы стихи в самом деле были давно уже написаны, просто не было случая прочитать их, и сейчас он должен был это сделать в первый раз.

– Хорошо, – сказал он, – я прочитаю, но прошу тебя, сестренка, не обижаться на шахира-ага[33]33
  Шахир – поэт.


[Закрыть].

– За что, шахир-ага? Других-то вы нахваливаете в своих стихах, а меня собираетесь очернить? За маленький рост мой?

– Сама увидишь, а стихи так и называются – «Кичкине»[34]34
  Кичкине – маленькая, малютка.


[Закрыть]. Слушай:

Каприз твой, Кичкине, сведет меня с ума,

Язык твой, как дурман, мне голову кружит, о Кичкине.

Стрелы ресниц летят из лука твоих бровей, о Кичкине,

Сияют зубы-жемчуга за лепестками губ твоих, о Кичкине,

Твой взгляд околдовал меня, о сказочная Кичкине.

О если бы войти в твой сад, сорвать твои плоды.

Там и немая птица поет, как соловей.

Прикован я к тебе, и слаще нет беды,

Чем гибель от волшебной прелести твоей.

Сгорает от любви душа моя, о Кичкине!

Вот ты выходишь в розовом халате, как заря,

Тебя увидит мир и побледнеет в тот же час.

Твое лицо сияет, передо мной горя,

И стрелы огненные летят из черных глаз,

Чтобы сразить покорного Непеса, о милый мой палач, о Кичкине!

Маленькая женщина, выслушав стихи, слегка растерялась, стала перекладывать кувшин с водой из одной руки в другую. Потом прошла два-три шага, остановилась и, не поворачивая лица, спросила:

– Шахир-ага, а не могли бы вы переписать эти стихи на бумагу? Для меня?

– Приходи завтра ко мне домой, я оставлю там.

– Шахир-ага, спасибо вам, пусть бог вознаградит вас, – сказала «малютка» и тронулась в путь. Она ступала легко, монеты в ее смоляных косах поблескивали и позвякивали, словно отсчитывали ее шаги. Непес-мулла с тихой радостью проводил маленькую женщину долгим взглядом.

Соседки напоили Каркару холодной водой, смешанной с сажей из казана, чтобы она могла уснуть, и ушли. Но Каркара не спала. Ей было тесно и неуютно в просторной кибитке, но и выйти наружу, показаться людям на глаза было страшно. Ей казалось, что и вообще никогда она не сможет теперь ни на кого посмотреть. То хотелось, чтобы скорее наступила темнота, чтобы никто не смог разглядеть ее лица, то, наоборот, она молила, чтобы солнце никогда не заходило, потому что тогда вернутся братишка Ораз и вместе с ним Курбан… Самое страшное для нее была теперь встреча с Курбаном. Ведь он уже взрослый и понимает, что такое честь девушки. И даже если чувства Курбана не изменятся, опа-то сама не может теперь считать себя достойной его… Каркара придумывала себе разные несчастья. Была минута, когда ей хотелось даже повеситься. Она представила, как соседи выходят утром и видят на дворе девушку, которая висит с высунутым языком… и начинают сразу говорить: «И на что Каушуту было спасать ее, оказывается, она уже потеряла честь, иначе зачем бы ей было вешаться?» Каркара поняла, что даже смерть не может спасти ее от позора…

Погруженная в такие мысли, она не заметила, как в кибитку осторожными шагами вошел Курбан. Он остановился над ней и некоторое время молчал, не зная, с чего начать. Наконец из его губ вырвалось одно слово, которое вмещало для него тысячи; он тихо позвал:

– Каркара!

Но от его голоса Каркара только сильнее прижалась к старому чувалу, который лежал у нее под головой. Ей хотелось прорвать его и спрятаться в нем от своего позора. Но поскольку она не могла этого сделать, то лишь пригнулась сильней и закрыла руками голову, чтобы ее не мог видеть Курбан. Каркара еще и еще раз услышала свое имя, но не отзывалась. Курбану хотелось утешить ее, а получалось наоборот, не в силах вынести его голос, Каркара зарыдала.

Ненависть к негодяям охватила Курбана. Дрожа от гнева, парень вышел во двор. Но как он мог, маленький и бедный, отомстить за свою Каркару?..

С наступлением вечера, когда скотину уже пригоняли с пастбищ, Каушут и Непес-мулла добрались до крепости Серахс. Там их дороги должны были разойтись: Каушут направляется в сторону востока, а Непес-мулла на север. Но толпа вооруженных людей возле стен крепости и шум, доносившийся оттуда, заставили их подойти ближе.

У входа в крепость собралось человек пятьдесят, кто на лошадях, кто с ишаками. Было ясно, что какая-то особо важная причина привела их сюда.

Корявенький, сухой старичок, сидевший на ишаке поперек седла, держал на коленях ружье с длинным черным стволом. Он вынул из-за пазухи круглую табакерку, положил щепоточку наса[35]35
  Нас – жевательный табак.


[Закрыть] себе под язык, сощурил глаза и поднял лицо вверх.

– Эй, джигиты, мы должны доказать, что не зря носим на голове папахи. Пусть придет хан и скажет нам, хан он или нет! Я готов хоть сейчас отдать свою голову, если она понадобится. Где наш хан? Или мы так и будем сидеть на месте?

Но людей, кажется, не воодушевляли слова старика. Они сидели и стояли, понуро опустив головы, и лишь некоторые что-то невнятно бормотали в ответ.

– Нет дыма без огня, – сказал Каушут Непес-мулле. – Видно, этот коротыш сказал правду. По людям видно, что у них случилось что-то серьезное.

Те, что были ближе к Каушуту и Непес-мулле, стали здороваться с подошедшими.

Юноша лет двадцати резво соскочил со своей кобылы и протянул обе руки сначала Непес-мулле, потом Каушуту. Затем отступил на шаг и заговорил с жаром:

– Мулла-ага, вы человек умный, много повидали… Скажите, может быть так? Вот вы не такой уж большой хан, а все равно не прошли мимо, вам интересно, о чем толкует народ. А настоящий хан и знать нас не хочет, хоть всех перережь, как овец, с места не стронется. Что у него, за молитвами ноги к заду приросли?..

Каушут перебил парня:

– Сынок, ты сперва скажи толком, что у вас случилось, а то мы с Непес-муллой не знаем…

Но в это время с другой стороны показались несколько человек, шедших к толпе. Люди заволновались, загудели. Юноша повернулся и сразу словно забыл о вопросе Каушута. Его внимание тоже приковали приближающиеся фигуры.

Это был Ходжам Шукур со своей свитой. Сам он выступал впереди, в богатых кожаных сапогах с задранными носами, в просторном чекмене, который, по замыслу, должен был придавать грозный вид его щуплой фигуре. К кушаку с черными кистями на концах была подвешена кривая сабля с узким полумесяцем на ножнах. Вот он продел большие пальцы обеих рук за кушак, сощурил глаза и оглядел всех надменным взглядом.

Народ сразу притих. И даже те немногие, кто только что перед его приходом выкрикивали: «Где хан? Пусть только придет, я скажу ему такое, что он с рождения не слышал!» – затаились. Поскольку никто не осмеливался нарушить первым молчание, хану пришлось начать разговор самому:

– Ну, в чем дело? Зачем меня звали?

Все молчали. Только лошади шлепали по своим крупам хвостами, отгоняя налетавших оводов.

Хан принял грозный вид:

– Ну, что вам от меня надо? Говорите! Или так и будете стоять, будто яшмаки на свои ослиные морды натянули?

Не столько грубость тона, сколько унизительность сравнения заставила людей прийти в движение. Было ясно, что, если они стерпят и это, им никогда уже не выбраться из-под ханского башмака. Самым смелым оказался старичок, сидевший в седле как сухая колючка на ветке. Он поднял голову и крикнул:

– Хан-ага, люди хотят говорить с тобой!

– А чего ждете? Говори!

– А если говорить, хан-ага, то дело такое… Что ж мы должны позволять всяким, кто даже навоза верблюжьего не стоит, топтать честь нашу! Может, ты тоже станешь на сторону своего народа, или он тебе совсем чужой?..

– Что же случилось с вашей честью? – перебил его хан, слегка смущенный такими словами.

Юноша, говоривший с Непес-муллой, внезапно выскочил вперед и заговорил низким, но еще некрепким голосом:

– Хан-ага, не надо притворяться. Ты же хан! Неужели ты не знаешь о том, о чем уже знают все? Может, мне тебе рассказать?

Ходжам Шукур насмешливо поглядел на него:

– Расскажи, сынок, расскажи!

– Расскажу, если тебе это интересно. Сегодня после полудня прискакали персы и утащили пять наших женщин. Эти люди хотят отомстить разбойникам. А пришли они сюда за тобой. Если хочешь защитить нашу честь, командуй и привези за каждую отнятую голову по голове!

Ходжам Шукур, не отрывая рук от кушака, повернулся и сделал несколько шагов в сторону. Его взгляд наткнулся на Непес-муллу и Каушута. На их приветствия хан ответил холодным кивком, словно говоря: «И вы тут как тут!»

Толпа молчала в ожидании ответа. Неожиданно хан повернулся назад и заговорил:

– Когда-то мы не ждали ханов в таких делах! Без подсказок делали то, что надо, даром времени не теряли!..

Каушут сказал на ухо Непес-мулле:

– Когда беркут стареет, он делается мышеловом. Когда разбойник стареет, он делается хвастуном!

Из толпы раздался уже полный решимости голос:

– Людям не нужны пустые слова, хан-ага. Люди ждут ответа. Здесь много найдется таких, в ком хватит Сил на дела, которых ты сам не боялся когда-то.

Шукур засунул в рот конец своей редкой бороды и принялся жевать ее. Было видно, что он подбирал теперь другую тактику.

– Если вы спрашиваете у меня совета… – начал задумчиво он. – Иран – большая страна. Там и пушки есть, и много войска… Если Иран поднимется, он разнесет в пух и прах всех туркмен, с детьми и предками. Вы сами знаете, сильные хорошими не бывают. Давайте лучше молить аллаха, чтобы он пощадил нас, вот мой совет, друзья…

– Эй, хан, если даже аллах снизойдет до нас, то гаджары-то все равно не смилостивятся!

Ходжам Шукур пропустил эту реплику мимо ушей и продолжал:

– А потом, стоит ли из-за каких-то ненужных рабынь враждовать с такой большой страной! Не спешите! Придет время, узнаем про них, может, даже выручим. Так что живите спокойно.

Все тот же юноша, который говорил с ханом, снова выступил вперед:

– Хан-ага, ты очень хороший совет даешь! Среди этих пленниц – и моя жена. Я еще недели с ней не прожил…

– Ну и что ты хочешь?

– Пока будете вынюхивать да узнавать, отдайте мне свою дочь, она как раз на выданье, а приведете мою жену, я верну вам вашу дочь…

Ходжам Шукур весь налился кровью и, забыв от такого неслыханного оскорбления про все на свете, выхватил саблю из-за пояса и бросился на юношу. Каушут, который уже понимал, чем может кончиться дело, в одну секунду очутился рядом с ханом и схватил его за руку. Хан попробовал вырваться, но сделать это было непросто. От толпы отделился статный старик с белой как снег бородой и подошел прямо к хану:

– Дай сюда саблю!

Каушут отпустил руку Ходжама Шукура, и тот, потупив глаза, повиновался. Сабля перешла в руки старика. Он подержал ее немного и вернул обратно Шукуру:

– Возьми, хан, положи обратно в ножны. Не посыпай солью раны своего народа.

Ходжам Шукур молча бросил саблю в ножны. Но толпа уже гудела, обращаясь к седобородому старику:

– Будь сам ханом!

– Нам не нужен Ходжам Черный!

– Тебя, тебя!

– На руках станем носить, будь ханом!

Старика звали Ораз-яглы. Он был одним из старейшин у текинцев. Но теперь уже не предводительствовал в своем племени, поскольку был стар годами. И все же, несмотря на возраст, голова его еще была светлой, и люди часто обращались к нему за советами.

Ораз-яглы опустил голову. Он не знал, что ответить. Будь ои чуть помоложе, он бы стал на место хана – не ради себя, ради несчастных женщин, которых надо было спасать.

Народ ждал ответа. Но мудрый Ораз-яглы молчал.

А Ходжам Шукур тем временем переводил свой злобный взгляд с одного на другого. Он не знал, на ком выместить обиду. И тут глаза его наткнулись на Кау-шута.

– Это ты воду мутишь, я знаю тебя, сын Яздурды-хаиа. Смотри, еще пожалеешь! Вечно лезешь не в свои дела. С такими, как ты, ханы и по одной дороге не ходят!

Каушут спокойно улыбнулся:

– Хан-ага, мои предки и сами бы не пошли с тобой по одной дороге. Только дело не во мне, а в твоем народе. В Серахсе земли много, я и своей дорогой пройду. А вот тебе, кажется, уже и идти некуда. Знаешь, как говорят, если нет сил на двор бегать, надо поменьше есть за обедом.

То, что Каркара и Курбан жили одним домом, было и хорошо и плохо. Хорошо потому, что они могли видеть друг друга каждый день, а плохо потому, что, когда живешь с человеком все время рядом, трудно перейти с обыденного привычного языка на другой язык, которым хотелось Каркаре и Курбану говорить между собой. Да и неприличным казалось в доме, из которого вынесли труп матери Каркары и увели отца, даже думать о любви. Обоим мерещились тени этих двух людей, укоризненно наблюдавшие за ними. Лучше бы они жили порознь, так порой думали девушка и юноша, тогда можно было бы встречаться где-нибудь тайком и говорить нежные слова друг другу.

Каркара страдала еще больше. После несчастья, случившегося с ней, она думала, что Курбан не любит ее так, как прежде. Ведь она считала себя опороченной и боялась, что Курбан теперь отстранится от нее и она останется совсем одна. Но Каркара ошибалась. Курбан еще больше любил и жалел ее. Он думал не о прошлом, а о будущем, он мечтал только об одном – убедить Каркару в своей любви и узнать, что она тоже любит его. Ио оба они боялись сказать друг другу хоть слово об этом.

Каркара не могла долго вынести неизвестности. Ей хотелось проверить чувство Курбана. Однажды днем она не выдержала и отправилась в кузницу, где был в это время Курбан, решила обязательно добиться от него хоть каких-то слов. Конечно, просто так она не могла пойти, поэтому взяла свой серп, собираясь как будто бы наточить его.

Вместо звуков молота Каркара услышала разговор, доносившийся из кузни. Кузнец Хоннали любил поговорить. Он был мастером своего дела, хорошо известным в Серахсе, и любовь ко всякого рода историям, порой даже присочиненным наполовину, была единственным его недостатком. Он не ленился повторять одно и то же каждому новому человеку, мешая правду с вымыслом. Стоило какой-нибудь его истории понравиться людям, как он тут же готов был добавить целый чувал новой неправды.

Сейчас слушателем был один Курбан, и, как только кузнец увидел девушку, за неимением лучшего собеседника, тут же обратился к ней:

– Иди, иди, дочка, я кое-что расскажу. Тебе будет полезно послушать… Жила одна вдова…

Но Каркара стояла в дверях и не трогалась с места. Ее смущало присутствие Курбана. Не обращая на это внимания, Хоннали продолжал:

– …и было у нее две дочери. Хитрая была женщина, мудрая. Выдала своих дочерей замуж, а когда они уже были с мужьями и пришли к ней однажды, сказала: «Будут вставать ваши мужья утром, потяните их незаметно за полы рубахи и скажете мне потом, что они сделают». Пришли к ней дочери на следующий раз, и первая говорит: «Я потянула его, а он обернулся назад, ничего не сказал, только улыбнулся и пошел дальше». Тогда мать сказала ей: «Тебе попался слабовольный человек, можешь крутить им как хочешь». Потом рассказывала вторая дочь: «Я потянула его за рубаху, а он подумал, что это кошка, которая бегала тут же рядом, схватил кинжал и зарубил ее». – «Тебе попался очень жестокий человек, – ответила ей мать, – будь с ним осторожна, старайся лучше во всем угождать ему, а то он тебя может в другой раз вместо кошки зарубить». Вот так-то, милая. Смекай! Скоро и сама, может, будешь в чужом ауле, вот там вспомни мой рассказ.

Каркара с интересом слушала Хоннали, ей только не понравились последние его слова. «С чего он взял, что я попаду в чужой аул? – подумала с тревогой она. – Или в самом деле так мне на роду написано?»

Когда человек приходит в кузню с серпом в руках, то ясно, зачем он пришел. И поэтому, когда Хоннали закончил свой рассказ, подошел к Каркаре к взял из ее рук серп, она снова заволновалась; серп был не такой уж тупой, чтобы его надо было снова точить. Вдруг старик догадается?

Но Хоннали не успел потрогать зубья, новое событие отвлекло его внимание. Это был новый повод почесать языком и заодно похвалить себя.

– Ну-ка, ученик, иди сюда, – позвал он Курбана. – Ты должен все перенимать у твоего учителя. Посмотри-ка вон на того всадника, видишь, он едет в нашу сторону? Ну, что ты про него можешь сказать? Не кажется тебе, что копыта у его лошади слишком отросли, а может, даже и обломались? А едет он, по-моему, прямо к нам, и ни в какое другое место…

Курбан, зная слабость своего учителя, решил польстить ему.

– Как вы догадались, Хоннали-ага?

Кузнец самодовольно погладил свои усы.

– Я чувствую по тому, как спотыкается его лошадь. Куда ж ему еще на ней ехать, как не к кузнецу! Вот сейчас мы подкуем этого скакуна, и он уже больше не будет спотыкаться!

Всадник тем временем и в самом деле подъехал к кузнице. Хоннали взял свои инструменты и пошел навстречу ему.

Каркара осталась вдвоем с Курбаном. Еще несколько минут назад она собиралась непременно поговорить с ним, но теперь молчала, не в силах произнести ни звука.

И Курбан растерялся. Он забыл все те многие слова, которые готовил для нее, и молча смотрел в лицо Кар-кары, на ее опущенные к земле глаза. Наконец, чтобы только сказать что-нибудь, он спросил:

– Ты серп принесла? – Но это было и так ясно, он понял глупость своего вопроса и снова замолчал.

Каркара вздрогнула и сказала:

– Да, затупился совсем, жнешь, как будто руками…

Курбан подошел к ней, протянул руку, он хотел коснуться ее руки, но в последнее мгновенье испугался и схватился за серп, даже не за рукоять, а за лезвие. И тут же почувствовал, какое оно острое, на пальце его остался след от зубцов, и он понял, что Каркара пришла совсем не из-за серпа.

– Смотри, он же заточен!

– Ой, я, наверное, ошиблась, взяла новый вместо старого, – и пришедшая протянула руку, чтобы забрать серп, но тут Курбан поймал ее ладонь и сжал в своей руке. На мгновение юноша и девушка замерли, но уже через секунду Каркара высвободила руку и отступила от Курбана.

Молчание первым нарушил Курбан:

– Почему ты убрала руку?

– Моя рука недостойна твоей руки. За эту руку меня уже брали, а тебе нужна чистая рука, как твоя…

– Чище твоей для меня нет, Каркара.

Курбан вдруг повернулся и бросился в угол кузницы. Оттуда он вернулся со свертком в руках и протянул его Каркаре:

– Это тебе на память от меня. Я боялся дать тебе дома…

Каркара не стала спрашивать, что там. Она взяла это что-то, завернутое в старую зеленую тряпку, и вышла из кузницы. Даже если, кроме этой тряпки, не было ничего, этот подарок был бы дороже для нее всех других, потому что он был от Курбана.

А в старую тряпку был завернут платок, который Курбан выиграл на свадьбе у Пенди-бая.

Каркара понемногу приходила в себя. Несчастье постепенно забывалось, а после объяснения с Курбаном на душе у нее сделалось совсем легко.