Текст книги "Ключ от рая"

Автор книги: Атаджан Таган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

Язсолтан заволновалась перед входящим мужем и сопровождавшими его людьми. Растерялась и Огултач-эдже, заметив среди вошедших самого Сейитмухамед-ишана.

Каушут-хан с нахмуренным лицом подошел к невесткам, вернее, к той, которая казалась здоровее и покрепче телом, и, не говоря ни слова, сорвал с нее паранджу. Вместе с головным убором она отлетела в сторону. И все ахнули. Здоровой невесткой оказался сын Пенди-бая Мялик. Перерядившись в женскую одежду, он хотел отсидеться здесь, когда мужчины отправятся в бой.

Знали об этом только жена Мялика и его мать Огултач-эдже. Она хотела спасти единственного сына от смерти, не могла себе представить, как труп его принесут в крепость, завернутый в кошму. Боясь гнева Пенди-бая, она даже ему не сказала о своем намерении спасти сына.

У Пенди-бая, как только была сорвана с сына паранджа, потемнело в глазах, на лбу выступил от стыда холодный пот. Он схватился за рукоятку кинжала, выхватил его из ножен и бросился на сына. Мялик с ужасом закрыл лицо руками. Каушут-хан успел схватить за руку Пенди-бая. Тот был старше хана лет на пятнадцать, но в эту минуту с налитыми кровью глазами обратился к Каушуту, как к старшему:

– Хан-ага! Ты хоть не держи меня!

Каушут не пожалел Пенди-бая, вывернул ему руку и отнял кинжал.

– Убивать мертвого – слабость, бай.

Эти слова еще больнее задели Пенди-бая, чем предательство сына. Он заплакал, слезы позора падали на его седую бороду. Словно увидев уже труп сына, бай обхватил руками голову и взвыл.

– Охо-хо-ов! – И упал в ноги Каушут-хану…

Первые выстрелы пушек Мядемина уже сотрясали воздух. Люди успели привыкнуть к орудийным залпам и теперь уже не так болезненно отзывались на эту пальбу. Непес-мулла выстраивал свое воинство с пиками-самоделками. Под его началом было более двухсот женщин.

Каушут, оставив на стене Тач-гок сердара и Келхана Кепеле, спустился вниз к Оразу-яглы, у которого уже не было сил для нового боя, но его сабля была при нем.

– Что это вид у тебя невеселый, хан? – спросил Ораз-яглы.

– А ты не видишь, какая сила идет на нас?!

– У тебя, хан, тоже немало парией, слава аллаху, – Ораз-яглы окинул взглядом крепость. – И эти еще, иранцы. – Ораз-яглы показал на группу верховых, выделявшихся своей особой одеждой.

– Да, – отозвался Каушут.

– Хорошо, хоть этих послал, и на том спасибо. Но сирота, говорят, сам себе перерезает пуповину. Нечего надеяться на других. Крепко держи свою кривую саблю и призывай на помощь аллаха.

Спустившийся со стены Тач-гок сердар обратился к Оразу-яглы:

– Я считаю, хан-ага, Каушут-хан прав, а паков будет ваш совет?

– Что-то, мерген, я не пойму, о чем ты говоришь.

– Каушут-хан вот что говорит. Надо открыть ворота и пустить на Мядемина пять-шесть сотен всадников. Потом еще один отряд.

Ораз-яглы, только теперь понявший замысел Каушу-та, ответил с достоинством:

– Ты правильно понял, сердар. Но если пойдет на Мядемина только два отряда, враг может подумать, что больше у нас нет сил, и будет лезть напролом. Надо через какое-то время выпустить еще два отряда, один послать на левый край, другой – на правый, в обхват. И тогда враг не устоит.

Каушут-хан согласился с Оразом-яглы. Времени для разговоров не оставалось, перестрелка за стенами усилилась, и Каушут быстрым шагом направился к своему войску.

Первую группу в пятьсот сабель возглавил Тач-гок сердар, вторую, такой же численности, – Каушут-хан. Конники столпились у ворот. Непес-мулла подъехал к Каушуту и доложил, что его воинство готово к сражению. Сотня женщин уже сидела на конях, и тьма пеших стояла за всадницами с поднятыми пиками, а кому не хватило овечьих ножниц, держали в руках косы, вилы и грабли.

– Хорошо, мулла. Только не лезь на рожон, а заходи двумя группами слева и справа, – второпях ответил Каушут.

Лошадь под Непес-муллой дико заржала и встала на дыбы. Мулла стукнул ее по шее.

– Потерпи, милая, потерпи.

Каушут-хан крикнул вышедшему на порог кибитки Сейитмухамед-ишану:

– Ишан-ага! Если можете, благословите нас!

Ишану не понравились женщины с овечьими ножницами на концах шестов. О аллах, и они туда же! Но ишан понимал, что, если он не даст благословения, все равно все уйдут и без его молитвы. Его слова: «Светлый путь! Пусть каждый из вас стоит тысячи!» – потонули в общем шуме. Ворота медленно раскрылись.

– О аллах!

– Будьте мужественны!

– За голову – голову!

– Чув!

Ржали кони. Ножницы, сталкиваясь с ножницами над головами женщин, издавали странный звон. Пыль тучами поднималась к небу.

Ничего подобного не ожидали ни Мядемин, ни его военачальники, ни их нукеры. Да и все они были уже не те, что в первые дни, когда двумя пушечными выстрелами приводили в ужас текинцев. И все-таки они ломились вперед в полной уверенности, что крепость сегодня падет перед их натиском. Уверенно шли кони под ними, пронзительней, чем прежде, пела зурна.

Каушут-хан с полусотней верных джигитов тронулся к востоку. И в ту же минуту показались из-за холма нукеры Мядемина. На рысях мчались они, размахивая саблями, навстречу. Во главе полусотни сарыков, ехавших с Каушут-ханом, был Арнакурбан, прибывший из Мары и сегодня впервые вступавший в бой. Он низко склонился к гриве, положив между ушами лошади длинный лук. Распластавшись над конской гривой, Арнакурбан то и дело повторял со вздохом: «О, аллах! За голову – по голове!»

Лошади противников, как стрелы, летели друг другу навстречу. Тревожно всхрапывали, чуя близкую смерть, и перед смычкой замедляли бег. Как и людям, сидевшим в седлах, им не хотелось торопиться к смерти, то одна, то другая тяжело вскидывались, вставали на дыбы, как бы готовясь повернуть назад.

Наконец столкнулись кони с конями, и вот уже утробное ржание слилось с холодным лязгом скрещенных сабель. В эти звуки вплетались первые стоны раненых и разгоряченные боем голоса: «Ийя, аллах, ийя, Шахимер-дан!» Кто-то кричал:

– Справа заходи, справа!

Кто-то подбадривал друга гортанными криками. Но никто ничего не слышал и не обращал внимания на слова и крики. Слышал только сам говоривший или кричавший. Каждый был занят своим делом, не думал ни о страхе, ни о смерти. Рубили друг друга, кололи саблями, сбрасывали с седел на землю. Люди напоминали диких зверей в смертельной схватке.

Бой понемногу стал затихать, и можно было уже оглядеться по сторонам.

Арнакурбан не давал отдыха своему луку. Пущенная сарыком стрела вошла в живот налетевшему на него нукеру. Тот обнял ее руками и свалился с лошади. Арнакурбан и не подумал вырвать стрелу обратно, резко свернул коня и схватился за саблю.

Лошади, потерявшие всадников, носились по полю без всякой дели. Их становилось все больше и больше.

Каушут-хан со своей группой сражался на левом фланге и никак не мог понять, в чью пользу развертывается бой. Он должен был встретиться с группой Келха-на Кепеле, рубившейся справа. Но время шло, а Келхан все еще не выходил на соединение. Зато Каушут пробился к бойцам Непес-муллы, которые вместе с сарыками действовали в центре.

Скопление всадников заметно стало редеть, но не потому, что многие были убиты, а потому, что войско рассредоточилось по всему полю. Теперь уже противникам надо было гоняться друг за другом. Но кто за кем гонялся, все еще нельзя было разобрать.

Каушут приметил мечущегося Арнакурбана.

– Держись, сарык! Аллах на нашей стороне! – крикнул он храброму сарыку.

– Хорошо, хан-ага! Теперь я могу и умереть спокойно, – отозвался Арнакурбан.

Когда всадники Каушут-хана сошлись наконец со всадниками Келхана Кепеле, обстановка изменилась еще сильнее. Хивинский отряд был рассечен на две половины, и можно было увидеть самого Мядемина, который сидел на своем сером коне позади своих нукеров и наблюдал за ходом боя.

Арнакурбан стремительно преследовал убегавшего воина и не видел, как за его спиной неслись два хивинца. Но Каушут заметил это и бросился наметом выручать храброго сарыка. Не успел он настигнуть врага, как над головой Арнакурбана взблеснула сабля нукера.

– Арнакурбан! – крикнул Каушут-хан. Но сарык, увлеченный преследованием врага, не расслышал. Сабля поиграла над его головой, но, не успев свершить свое страшное дело, отлетела в сторону, а безрукий нукер вслед за саблей вылетел из седла. Второй нукер испуганно повернул своего коня назад. Только тут Каушут заметил юного Курбана, который в общей суматохе успел вымахнуть наперерез скакавшим нукерам и спасти от верной смерти Арнакурбана.

Воинам Мядемина казалось, что потоку текинцев, вырвавшихся из крепостных ворот, не будет конца. Сначала бросились им навстречу два отряда конницы, потом еще отряд. Первые две группы ударились в сторону Аджигам-тепе, где Мядемин оставил всего лишь одну свою сотню. Стремительный бег ахалтекинских коней поразил хивинцев.

Прошло какое-то время, и из ворот выступили женщины. Сначала на конях, потом пешие с пиками, вслед за ними с вилами и серпами.

Вся эта туча, гремящая ножницами, сразу же начала раздваиваться, одна часть заходила на левый край, другая – на правый.

Первым прорвался сквозь вражеское скопление Тач-гок сердар и устремился к Аджигам-тепе. Каушуту со своей группой было легче пройти через образовавшийся пролом. Сквозь шум боя он слышал стон раненых, выброшенных из седла. Но он весь был собран для броска к Аджигам-тепе, молил бога, чтобы не слететь с коня раньше, чем он настигнет самого Мядемина. Ему и в голову не приходило, что его могут опередить, что другие так же, как и он, жаждали крови этого человека.

Для Ходжама Шукура, который по утрам приходил приветствовать хана, наступил сегодня конец света. Он только утром узнал, что его нукеры, в том числе и ближайшие родственники, предали его и присоединились к Каушуту. Когда он узнал об этом, за минуту перед утренним посещением хана, сердце его остановилось. Он опустил голову, стыдясь перед человеком, принесшим страшную весть, собрал в пучок редкую бороденку, сунул ее в рот и стал жевать. Чувство заброшенности и одиночества сковало его. И все же он не мог отказаться от своей мечты отомстить ненавистному Каушут-хану, а заодно теперь и тем, кто предал его. Жуя жалкую свою бороденку, он думал о том, что после падения крепости текинцы, оставшиеся в живых, должны будут покинуть родные края, они построят новую крепость на берегу Мургаба. Он назовет ее Ходжамкада и станет в ней ханом, единственным повелителем. Вот когда он заплатит нечестивцам за все и сполна.

Изгнанный когда-то из Серахса хан вынул изо рта бороду и поднял голову. Все поле перед крепостью занимали войска Мядемина. А там вернутся с победой те, кто сражается сейчас под Кизыл-Кая, и войску Мядемина не будет числа. Сердце Ходжама Шукура понемногу успокоилось. Ведь войско Мядемина было его войском, потому что у них был один общий враг – Кау-шут-хан.

Окинув взглядом тучу Мядеминовых воинов, Ходжам Шукур уже не так переживал предательство. Были с ним его нукеры или их не было сейчас – какая разница! Все равно сегодня хивинцы снесут голову Каушуту, А больше Ходжаму Шукуру ничего и не нужно. К тому же вряд ли Мядемин знает о бегстве его людей, а если и знает уже, то пять-шесть сотен нукеров не могут изменить исход боя.

Вырядив себя и своего коня, Мядемин последовал за своим войском. Его сопровождали шестьсот отборных воинов. Каждый из них заглядывал в рот Мядеми-ну, чтобы немедленно броситься исполнять любое его повеление.

Хан заметил Ходжама Шукура в общем воинском строю. Он взмахнул плетью и дал знак приблизиться. Беспокойство охватило Ходжама Шукура. Бешено работала его мысль. Он отыскивал слова, которыми ответит на вопрос хана: «Так-то отважные твои парни защищают Мядемин-хана?»

Ответив на приветствие Ходжама Шукура, хан не задал ожидаемого вопроса, а сказал:

– Не на своем месте идешь, хан.

Голос Ходжама Шукура стал писклявым.

– Разве место воина не в общем строю, хан-ага?

– Твое место, хан, среди вождей.

У Ходжама Шукура чуть не выросли крылья за спиной. Он так растерялся от радости, что забыл поблагодарить хана и стегнул лошадь плетью. Конь рванулся в ту сторону, где находились предводители войск.

Заговорили пушки, и над ними поднялись черные клубочки дыма. Потом в закипевшем шуме сражения все настойчивей стали выделяться воинственные звуки зурны. Напряжение боя усиливалось.

В задних рядах войска трудно было разобраться, что происходит в передних. Однако Ходжам Шукур почувствовал, что в крепости произошли какие-то перемены. Он не предполагал, что крепостные ворота могут открыться и оттуда хлынут боевые отряды текинцев, но на всякий случай вынул из ножен свою саблю. И тут же заметил, как из открытых ворот начали выступать отряд за отрядом конники Каушут-хана. По спине Ходжама прошел мороз. Предводители войск засуетились. Они бросились в разные стороны, поближе к своим подразделениям, но, возможно, и для того, чтобы лучше определиться в случае преследования противника, а также и в случае бегства от него.

Нукеры, окружавшие предводителей войск, были самыми верными и отважными воинами и конниками Кау-шута, нелегко было сломить их сопротивление. Прорубившись сквозь строй нукеров, Каушут заметил Ходжама Шукура.

– За мной, ребята! – крикнул он и повернул коня в сторону хивинских военачальников, не успевших рассредоточиться.

Ходжам Шукур тоже узнал в переднем всаднике Каушут-хана и вылетел ему навстречу. Он первым занес саблю над Каушутом, но тот ловко отбил удар и грозно закричал:

– Проси о милости, хан!

Ходжам Шукур взвизгнул:

– Ии-и! От сукина сына милости?! Ввот! – И снова скрестил свою саблю с саблей Каушута, но, как и в первый раз, был отброшен назад.

Каушут поднялся на стременах, с занесенной саблей навис над Ходжамом.

– Проси о милости, хан!

И снова их сабли скрестились со звоном. Это повторилось еще и еще раз.

Кто-то из текинцев крикнул над ухом:

– Хан-ага, они удирают!

Каушут-хан, не видевший и не замечавший, кто убит и кого убивают, слышал этот крик, но не придал ему никакого значения. Лошадь Ходжама Шукура встала свечой и отчаянно заржала. Ее передние ноги еще были в воздухе, когда Каушут, приподнявшись на стременах, занес свою саблю для нового удара. Он не заметил, куда пришелся его удар, но тотчас же лошадь противника подломила ноги и рухнула мордой в землю. Через ее голову перевалился Ходжам и отскочил в сторону. Быстро подобрал выпавшую саблю и встал на ноги.

– Последний раз говорю, проси пощады!

Ходжам Шукур бросился на Каушута.

– Не дождешься, гяур!

Каушут схватился за луку седла и поднял саблю.

– Ну, тогда прощайся с жизнью, хан!

– И-ах! – вскрикнул Ходжам Шукур и вмиг оказался распластанным на земле. Его сабля, еще не успевшая омыться кровью, лежала рядом. Рот поверженного оставался открытым, не успев выкрикнуть последнего слова. А глаза, которые так жаждали увидеть в развалинах крепость Серахс, так и остались смотреть в бездонное голубое небо.

Каушут-хан осмотрелся по сторонам, рядом не было ни его людей, ни нукеров Мядемина. На самой вершине Аджигам-тепе кипел бой. Каушут подумал, что это его парни сражаются с охранниками Мядемина, и бросился туда. Уже на самом подходе на него налетели шестеро нукеров. Они окружили хана со всех сторон и сабли их замахивались на него то слева, то справа. Каушут думал только о том, чтобы не вылететь из седла, не расстаться с жизнью до срока, ведь он не встретился еще с главным своим врагом, с Мядемином. И, призвав на помощь аллаха, изо всех сил пришпорил коня. Лошадь вынесла его из кольца обступивших его нукеров. Но кто-то уже обходил его, вот уже вырвался вперед и преградил дорогу. Каушут уперся глазами в ожесточенное лицо с черными пышными усами. В один миг грузный усач рванул повод и налетел на выброшенную вперед саблю Каушута. Нукер тяжело сполз с седла. Не взглянув на свалившегося нукера, Каушут понесся к походной палатке Мядемина. Но Мядемин был уже далеко от своего стана. С полсотней телохранителей, со своими приближенными, среди которых были Мухамед Якуб Мятер, Хорезм Казы, Абдулла Махрем и Бегджан Дивана-беги, он спускался с холма и, не веря своим глазам, смотрел на беспорядочно отступавшее войско.

– Кто объяснит мне, что это значит?! – зло спросил Мядемин-хан.

– Наши бегут, – не постеснялся ответить Якуб Мятер.

Мядемин выхватил саблю с серебряным эфесом и заорал во всю глотку:

– Остановить! Повернуть назад!

Нукеры бросились было исполнять приказ хана, но в это время наперерез Мядемину зашли текинцы во главе с Тач-гок сердаром и нукеры вернулись спасать повелителя. А Мядемин, развернув коня, устремился назад, к своей палатке.

Предводитель иранской группы гаджар Сафарак заметил удирающего Мядемина, решил собственноручно схватить его и таким образом выйти в герои.

– Джигиты! – крикнул Тач-гок сердар. – Опередить его!

Курбан и Сахитнияз вырвались вперед.

Мядемин-хан, надеясь на свою силу, повторил приказ нукерам, и те ушли останавливать бегущих. Вместо них вывернулись из-за холма около трех сотен хивинских всадников и встали на защиту своего хана. На самой вершине холма началась сеча. Сотни сабель схлестнулись с невиданным ожесточением из-за одной ханской головы. Гаджар Сафарак пробился к Мядемину, и хан, увидев перед собой его озверевшее лицо, испуганно заорал:

– Уберите этого капыра!

Но тут со стороны зашел Курбан. Приподнявшись на стременах, он с криком «О аллах!» полоснул саблей по лицу Мядемина, раздробив ему челюсть. Резкая боль достала до самого сердца, и Мядемин вывалился из седла.

Нукеры, увидев, как на их глазах рухнул повелитель, бросились врассыпную спасать собственные головы. Текинцы с Тач-гок сердаром на разгоряченных конях ушли преследовать бегущих. Но Сахитнияз спрыгнул с лошади, подошел к умирающему Мядемину, с размаху опустил саблю. И голова кровожадного хана отделилась от туловища. Гаджар Сафарак, не долго раздумывая, поднял ханскую голову и ускакал с нею в крепость.

Голова Мядемина, еще час тому назад пытавшегося поставить на колени туркмен, навести страх на весь Хорасан, принесла тысячам людей, ожидавшим смерти в крепости Серахс, долгожданную свободу.

– Алла-хи акбер! Алла-хи акбер!

Начинался день тридцатого марта 1855 года, который, по замыслам обезглавленного теперь Мядемина, не должен был начаться для жителей крепости Серахс. Тот же голос, что и прежде, будил их к утренней молитве, но сегодня те, что остались живы, совершали азан и встречали солнце свободными.

Каушут-хан стоял у открытых ворот крепости и со смешанным чувством радости и печали смотрел на поле брани, покинутое минувшей ночью отказавшимися от своих злых намерений хивинцами.

Новый хан, заменивший Мядемина, направил в крепость письмо. Каушут пробежал его глазами, сдержанно улыбнулся.

«Каушут-хану, туркменскому хану!

От имени повергнутых войск Хивы я направляю вам это прошение. Если будет на то ваша воля, мы останемся здесь до утреннего азана и вместе с тем заверяем вас, что на рассвете, после молитвы, еще до восхода солнца мы покидаем вашу землю и оставляем вам все наши богатства.

С почтением – внук Абдыллы-хана Гул Мурат».

Вокруг Каушута собрались его помощники и боевые соратники.

– Не скажете ли вы, люди, что мы обманулись? – не без ехидства спросил хан.

Непес-мулла с перевязанной куском бязи головой улыбнулся.

– Хан, – сказал он, – пусть мы всегда будем обманываться так, как в этот раз…

Весна только начиналась, но солнце уже палило с самого утра. Люди, измученные долгими днями осады и жаждой, поднимались на ноги. Женщины и девушки с кувшинами в руках выходили из крепости и направлялись к реке Теджен. Курбан приметил среди девушек Каркару, и сердце его забилось от радости. Ему казалось, что они не виделись много лет. Преодолевая смущение, он остановил ее и сказал:

– Каркара, разве думали мы, что доживем до этого дня? Вот и на Теджен можно сходить и никого не бояться.

Каушут-хан услышал слова Курбана, повернулся к нему, посмотрел на повеселевших женщин и тяжело вздохнул.

– Это не все, сынок, – сказал он, положив руку на плечо Курбану. – Пока еще ни реку Теджен, ни туркмен не можем мы считать свободными…

Чужой
(повесть)

Помоги мне в беде, пророк!

Сжал мне горло убийца-рок.

Трупы, трупы в пыли дорог…

Пребывает мой дух в кручине.

Плачет месяц во тьме ночей.

Ад бушует в стране моей.

У дорог табуны коней,

Я хромой – без коня в пустыне.

Злые муки тебя сожгли,

Собеседники прочь ушли,

Плачь, несчастный Махтумкули,

Называйся Фраги отныне.

Махтумкули.

Перевод А. Тарковского

Перевод Ю. Тешкина

14 июня 1860 года, развернув знамя с изображением золотого льва, многотысячное войско персов начало в районе Серахса переход через пограничную реку Теджен. Белесое небо уже с утра плавилось, как олово. Но скоро вихри песка и пыли из-под тысячи копыт, подхваченные раскаленным ветром, закрыли небо непроницаемой тучей, и в ней, словно тени, угадывались лишь смутные колонны полков. Храпели лошади, резко кричали ослы, верблюды с натугой тащили вброд тяжелые пушки, на разные голоса передавались приказы, щелкали бичи погонщиков, и уже где-то далеко впереди играли боевые трубы. Пространство, которое расстилалось перед войском, наполненное вихрями пыли, смутным гулом, привлекало, как бездна. Возбуждение, подобное туче пыли, уже с утра закрывшей солнце над войском, не проходило, наоборот – все больше охватывало людей, густело, накалялось. Сбывались вожделенные мечты – перед ними лежала Туркмения, богатая, доступная. О здешних мастерах ходили легенды, ювелиры, кюлалы-горшечники в тех легендах были настоящими кудесниками. И ведь действительно – туркменский кувшин неправдоподобно долго сохранял упоительный чал[98]98
  Чал – напиток из верблюжьего молока.


[Закрыть] прохладным, а каурму – свежей в течение многих лет.

Командующий войском принц Хамза-Мирза – в красном плаще, на белом карабаире – переправился со свитой через Теджен одним из первых. Племяннику иранского шаха было лет двадцать пять – двадцать семь, он был худощав, смугл, с щеголеватой бородкой, за которой не забывал ухаживать и в походе. Пять телохранителей неотступно следовали за принцем, похожие друг на друга не только темными одеждами, но и угрюмо-сонными, какими-то бездумными глазами. Несколько военачальников образовывали как бы второй круг вокруг принца. Далее шли писарь, лекарь, астролог. А еще в свите был светлоглазый человек лет тридцати с длинными, сильно выгоревшими бакенбардами – француз Гулибеф де Блоквил. По договору с персидским шахом Насреддином инженер Гулибеф де Блоквил принял участие в военной экспедиции для того, чтобы составить для шаха карту земель Мары. Шах обещал щедро вознаградить за это.

Небрежным взмахом плети подозвав слугу, принц сквозь зубы приказал собрать военачальников. «Вон там», – и плетью показал на северо-запад, где среди светло-коричневых плавных отрогов Хорасанского хребта один из холмов показался ему почти настоящей вершиной, достойной, чтобы с ходу взлететь на нее на своем любимом карабаире. И, плетью взбодрив слегка коня, он поскакал, легко давя и дикий лук, и елмик, уже пожелтевший, разбрасывая, валя налево и направо твердую осоку, похожую на густую сабельную рать. Скорость освежала разгоряченное лицо, ветер сладко пел в ушах, ликование молодым вином будоражило душу. Принц Хамза-Мирза уже дважды, несмотря на молодость, водил войско на подавление восставших курдов. И шах Насред-дин был им доволен. Но это ведь было там, в Персии. Покорять чужие страны приходилось впервые. Кроме того, в Персии не забыто жестокое поражение от туркмен. При Кара-Кале пять лет тому назад. Пять лет позора! Ну что ж, принц Хамза-Мирза смоет этот позор. Он покажет этим полудиким племенам, что такое цивилизованная страна, что такое регулярное войско. Покорив Мары огнем и мечом, он останется ханом на этих землях. Он будет твердым властителем, он будет умным, справедливым. Это решено и обдумано во всех деталях за три месяца похода. Это же государственная большая политика! Это же начало совсем другой жизни для этого невежественного народа, начало той самой жизни, за которую со временем ему – принцу Хамза-Мирзе – еще и спасибо скажут. Так что намерения его вполне серьезны: это не обычный набег, не вылазка с целью пленить десяток туркмен. Нет, принц идет сюда с новым порядком. Принц прекратит вражду между племенами, принц заставит их всех работать. Вода будет в его руках – это главное! Вот зачем взяли этого белокурого французика, дядя-шах просил быть с ним поаккуратнее – все же Европа. И учен, университет какой-то вроде кончил… А не мешало бы… Принц плеткою взмахнул – карабаир под ним прибавил ходу. Да-да, умен француз, взгляд острый, не сразу и глаза опустит в землю, принц к этому не привык. А в глазах– даром что голубы да водянисты – усмешечка прячется. Или это уж кажется принцу? А-а… ладно, там посмотрим– были бы карты этих необъятных земель хорошо составлены, а уж он – принц Хамза-Мирза – сумеет превратить эти земли в нескончаемый ручей серебра и золота, каракуля и ковров, драгоценных украшений и конечно же знаменитых на весь мир ахалтекинских скакунов. Принц давно мечтал о таком же, как у шаха, прекрасном ахалтекинце. Перед сном забираясь в походном шатре на высокое, покрытое коврами ложе, принц с грустью вспоминал далеко оставленный гарем, любимых жен… а снился почти каждую ночь горячий, быстрый ахалтекинец, еще более прекрасный, чем у дяди-шаха, прямо наваждение какое-то! О, зачем аллах такого прекрасного коня подарил этим недостойным туркменам!

Позавчера войско, перевалив последний перевал Муз-деран, вышло к пограничному Теджену, и теперь с вершины, наверное, уже можно будет рассмотреть стрельчатый купол мавзолея в Серахсе. Девственная земля Мары теперь лежала перед принцем, травы этой земли покорно склонялись под копытами его коня, восторженному сердцу тесно было в груди. Принц скакал и скакал, нахлестывая уже уставшего коня, прикидывал, за сколько дней дойдет он до Мары.

Скоро десятка два всадников на холм взобрались к принцу. Двое из них – Махмуд Мирза Аштиани и генерал Хасан Али – командовали небольшими армиями. Эти двое подъехали поближе к принцу. Другие же остановились в нескольких шагах: как раз так, чтоб и выразить свою почтительность к принцу, и не пропустить ни единого слова его.

Генерал Хасан Али, более известный под прозвищем Кара-сертип, был ростом невысок, но плотен и силен, шрамы на лице говорили о том, что он смел, а желтизна и злые складки по краям жесткого рта о том, что суровый генерал любит терьяк. Кара-сертип часто приходил в ярость, и тогда шрамы синели, наливались, широкое лицо становилось страшным.

Француз Гулибеф де Блоквил поотстал от других, засмотрелся на черного грифа, парящего в горячем небе. И теперь, настегивая пегую свою кобылку, спешил. А принц, с усмешкою поигрывая плеточкой, ждал, когда ж француз подъедет. Но тот, вместо того чтобы, как все, остановиться возле принца с почтительностью, на холм взобравшись, не остановился, а вперед проехал, стал в сторону смотреть, шумно дышать полной грудью. Как будто его ничего тут не касалось, как будто он здесь один. Принц только улыбнулся и сказал: «Господин, ты, кажется, излишне откормил свою кобылу?»

– Ваша правда, – учтиво, однако же и не собираясь исправлять оплошности, согласился француз, – что-то она у меня никак на месте стоять не хочет.

– Надо просто покрепче поводья подтянуть – и никуда не денется, подчинится, – принц улыбаться перестал, – а если ж нет, – он плетку приподнял, на стременах привстав, но тут же опустился и, к Кара-сертипу повернувшись, приказал: – Эту ночь здесь проведем, теперь до самого Карабуруна воды не будет, и пока мы от реки не удалились…

– Но пустая посуда, мой властелин, уже давно наполнена водой Теджена, – осмелился перебить принца Кара-сертип, который отвечал за оружие и за все продовольствие войска.

Но тут принц, начавший было сердиться, увидел острыми глазами две кибитки вдали у холма, две высокие Вехи торчали по бокам кибиток, увидел и отару овец, мягко катящую с зеленого холма к кибиткам этим, и весело взмахнул плетью в ту сторону:

– А что, если нам проверить жирность туркменских овец?

Все повернулись в сторону кибиток, раздались голоса:

– Хорошо!

– Лепбей!

– Умные слова – действительно, проверим-ка жирность туркменских овец!

– Тогда не будем медлить! – и принц пришпорил коня, все устремились за ним.

Француз, пожав слегка плечами, последним поскакал. Дразнить опасно принца, это ж не в Тегеране, где договор с печатью, где французское посольство. И Гулибеф де Блоквил лишь вздохнул, черный гриф кружил над ним в горячечно-белесом небе, с тяжелым чувством скакал он за всеми к отаре овец.

Отару гнали старик и мальчик лет десяти в сандалиях на босу ногу, насвистывающий простенькую мелодию. А старику было, пожалуй, под семьдесят, борода бела, как соль солончаков, кожа на лице и руках, как древний пергамент, лишь глаза, вроде ножа за поясом, по-прежнему остры. Он издали заметил всадников, отправил мальчика с отарой, сам же остался стоять, опираясь на посох.

Он слышал, конечно, что из Персии на туркмен надвигается большая опасность. Но день был таким обычным и все вокруг в этот знойный июньский день было таким привычным, что не хотелось верить ни в какую опасность. День прожит, и, слава богу, неплохо. Травы нынче хороши, овцы тяжелеют не по дням, а по часам, вон как весело домой бегут. А дома все в порядке, старший сын, из колодца вылезая, скажет: «Отец, не беспокойтесь, човлук[99]99
  Човлук – сплетенный из прутьев цилиндр, опускаемый в колодец, чтобы не обваливались стенки.


[Закрыть] в порядке!» Учтиво склонившись, позовет к ужину невестка, юная Огульджерен. И она день прожила ненапрасно. Кажется, скоро она подарит ему внука. О аллах, что еще нужно для счастья! Нет, не верилось в опасность. И все же старик не спускал глаз с приближающихся всадников, поправил папаху и опустил рукава. Всадники, подскакав, не поздоровались, хоть и годились в сыновья и внуки старику. И тот вздохнул: «Приветствие, видно, действительно право лишь аллаха». А вслух старик сказал:

– Салам-алейкум, божьи странники!

Но и тут старику никто не ответил, подтвердив смуту, что холодком все сильнее сдавливала грудь. И ничего не оставалось, как, опершись на крепкий посох, самому разглядывать непрошеных гостей. Столько в долгой жизни было всякого, что устали глаза удивляться. И все же, увидев на пегой кобылке сидящего белокурого чужестранца, поразился старик, рот у него приоткрылся, обнажив желтоватые от никотина еще крепкие зубы. Это не осталось незамеченным, принц Хамза-Мирза усмехнулся

и разжал тонкие губы:

– Пытаешься узнать, чабан, что за человек перед тобой? Видал ли ты в жизни таких?

– Впервые в жизни вижу, – сказал старик, разглядывая диковинные длинные сапоги француза, нарядную кобуру короткоствольного пистолета, украшенную какими-то серебряными бубенчиками, рукава сюртука с необыкновенными пуговицами. И все ж более всего сапоги заинтересовали: «Как же он их надевает? Или их сшили ему прямо на ногах?.. Но тогда как же он их снимает на ночь?»