Текст книги "Ключ от рая"

Автор книги: Атаджан Таган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

Шел домой из Иолтани,

Одну дыньку попросил.

И не даст – ведь знал же сразу,

А зачем-то попросил…

С тех пор сарыки стали попрошайками.

Аннал-ага не нашелся что ответить, потому что не мог назвать ложью рассказ собственного отца, пробурчал только что-то невнятное, повернулся и пошел дальше своей дорогой.

А Арнакурбан тоже встал со своего места, поглядел еще по сторонам и вошел в кибитку. Дверь он плотно закрыл за собой и накинул крючок.

– Что это ты дверь запираешь? – спросила его жена. – Дай хоть на мир аллаха посмотреть!

Но Арнакурбан прошел молча в угол и лег на подстилку, укрыв лицо доном.

– Что с тобой, Арнакурбан?

Арнакурбан злобно прорычал в ответ:

– Поминки справляю. И ты справляй!

Мысли Арнакурбана кружились все вокруг того же, но единственное, что ему оставалось, – ждать и ждать, самая худшая пытка, которая только выпадает на долю человека.

И вдруг снаружи раздался стук конских копыт. Арнакурбан тут же вскочил на ноги и чуть не запрыгал от радости: он решил, что это прибыли гонцы из Серахса. Но радость его была преждевременной. Раздался сильный стук в дверь, а за ним голос:

– Плати за топор!

Это были нукеры Мядемина. Двое из них уже протиснулись в дверь, крючок с которой отлетел после первого же удара.

Молодой нукер, видно еще не привыкший к такому ремеслу, был слегка смущен, зато другой громко закричал:

– Ты что оглох, что ли?

– Мы заплатим, только душу оставьте в покое.

– Нужна нам твоя душа! Плати за топор!

Арнакурбан оглядел внутренность кибитки, выбирая,

чем бы полегче откупиться, сопротивляться этим громилам– он знал – пустое дело, все равно еще больше отберут. Но старший нукер не стал дожидаться, сам схватил первую попавшуюся на глаза вещь – небольшой, но красиво сотканный коврик, зажал его под мышкой и, подтолкнув младшего, вышел вслед за ним на улицу.

Арнакурбан тоже чуть погодя высунулся из кибитки. На улице толклись штук тридцать верховых лошадей, со всадниками и без них, одни уже притачивали награбленное к седлам, другие еще только ломились в двери соседних кибиток. Отовсюду неслось:

– Плати за топор! Плати за топор!

После того как посланник Ирана Афсалеллы вернулся к шаху Насреддину, из Ирана пришло новое послание, теперь уже от имени визиря Садрыагзама. В послании говорилось, что туркмены, если они хотят получить помощь, должны выполнить немедленно одно из условий договора, а именно: отправить в качестве залога в Иран сорок своих семей.

В Серахсе был день отправки этих семей. Стоял гомон, шум, и, хотя уезжало только сорок семей, казалось, что все текинцы покидают родину. Потому что почти все в Серахсе были какая-нибудь да родня друг другу, и провожать отъезжающих собралось почти все население округи. Тут и там валялись бурдюки с водой, заготовленная впрок провизия, подстилки, узлы… Одни тащили уки черных кибиток, другие привязывали их к верблюдам… В общем, все это напоминало большое племя скотоводов, сделавшее привал у колодца с водой.

Ораз-яглы, Каушут-хан, Пенди-бай и Сейитмухамед-ишан стояли чуть в стороне и наблюдали за сборами. Со стороны к ним подскакал человек, спешился и подошел к Оразу-яглы. Это был его сын Сахит-хаи.

– Звали, отец?

Старик переложил посох из одной руки в другую.

– Сынок, хан тебя звал, что-то он тебе сказать хочет.

Сахит вопросительно уставился на Каушута.

– Братишка, я хочу, чтобы ты тоже поехал в Иран. Поедете вдвоем с Мамедрахимом, – Каушут показал в сторону сына Непес-муллы, стоявшего тут же рядом, – и возьмете расписку о том, что сорок наших семей оставлены в залог. Оба вы грамотные, поэтому я вас и посылаю.

– Я готов, хан… – неуверенно ответил Сахит. – Только как мы возьмем эту расписку? Разве нас пустят к шаху?

– К шаху вам идти и не надо. Расписку вам даст его визирь Садрыагзам. А визиря вы легко найдете.

В это время из-за холма Аджигам раздались ружейные выстрелы. Люди повернулись туда и увидели одинокого всадника на холме.

– Да это же Ягмур! И лошадь его! – узнал кто-то.

Ягмур был одним из тех, кто уехал с караваном.

Очевидно, Непес-мулла выслал его вперед, чтобы оповестить людей о благополучном возвращении каравана. Выстрелы были знаком того, что экспедиция закончилась успешно.

Несколько молодых парней уже вскочили на своих лошадей и поскакали навстречу Ягмуру.

Как всегда, почуяв большое скопище народа, появился откуда-то Атаназар-слепец. Он пел все одну и ту же песню, которая вот уже несколько лет как не сходила с его уст. И люди, и даже верблюды оглядывались в его сторону. Впереди шел внук в черной взрослой папахе, и то ли от нее, то ли вправду так было – казалось, за прошедшие полгода он сильно повзрослел.

Многие подходили к Атаназару и здоровались с ним, внук тоже, как большой, протягивал свою руку.

– Атаназар, что слышно, о чем люди говорят? – спросил его Пенди-бай, как только слепой подошел к яшули.

– Люди много о чем говорят. Но больше всего говорят о том, что в Мары пришел Мядемин-хан и хочет или сговориться с текинцами, или наказать их.

– С чего ты взял, старик? – настороженно спросил Ораз-яглы.

Атаназар повернул голову в его сторону, протер глаза, как будто они были зрячими, и ответил:

– Люди так говорят, хан-ага. А то зачем бы ему войско такое за собой вести? Не иначе как воевать.

Сейитмухамед поднял руки к небу:

– Да поможет аллах текинцам! Пусть он сделает так, чтобы пуля Мядемина в него самого попала! Ничего! Мулла тоже не с пустыми руками идет. Найдется кому нас защитить!..

Теперь все ждали возвращения каравана, который вот-вот уже должен был появиться. Но в противоположной стороне на горизонте показались несколько всадников, быстро скакавших в сторону крепости. Когда они были уже довольно близко, переднего из них узнал Ораз-яглы. Это был Бабанияз-аталык. Два года назад Ораз-яглы видел его в Хиве среди приближенных Мядемина. «Видно, прав этот бродяга, – подумал про себя старый хан, – в самом деле Мядемин что-то затевает».

Всадники подскакали прямо к яшули и перед ними остановились. Бабанияз соскочил с лошади, сначала подал руку Оразу-яглы, а потом и всем остальным.

– Саламалейкум! Мы привезли письмо от Мухамеда Эмин-хана и хотим вам передать его.

Бабанияз вынул из-за пазухи своего хивинского дона желтый бумажный свиток и протянул его Оразу-яглы, но старый хан не взял его, а указал в сторону Кау-шута:

– Текинский хан Каушут-хан! Если у вас сообщение, говорите с ним.

Бабанияз-аталык, хорошо умевший кланяться перед ханами, красиво склонил голову перед Каушутом, и его товарищи, все еще сидевшие на своих конях, повторили это же движение.

Каушут взял свиток и повернулся к Сахит-хану:

– Сахит, отведи в дом гостей. Пусть их накормят и дадут отдохнуть.

Сахит кивнул и сделал прибывшим знак следовать за собой.

После того как гонцы ушли, Каушут подозвал Ма-медрахима. Когда тот подошел, Каушут повернулся к Сейитмухамеду:

– Ишан-ага, вы позволите прочитать, что нам прислали?

Ишан кивнул, и Каушут протянул свиток Мамедра-химу.

– «Каушут-хану.

Низкий поклон народу Серахса от Мухамеда Эмин-хана, прибывшего в Мары со своим войском и боевым снаряжением. Каушут-хан, как только мои гонцы доберутся до вас, повелеваю с одним из них сразу же прибыть в Мары. Есть разговор.

Хивинский хан Аллакули-хан оглы Мухамед Эмин».

После того как послание было прочитано, некоторое время все молчали. Первым заговорил Ораз-яглы:

– Что ж, видно, дело далеко заходит. Ты – хан, Каушут, ты и решай, что делать. Но если послушаешь нашего совета, то палка, Каушут-хан, о двух концах. Если ты не пойдешь к Мядемину, тогда Мядемин придет сюда. Но ты поедешь с одной головой, а Мядемин приведет тысячу голов. Чем позволять врагу приходить на твою землю, лучше самому отправиться на землю врага. Раз на твою долю выпало быть вождем народа, то ты и голову должен свою вперед других подставлять… Но я думаю, пока голове твоей ничего не грозит. Видимо, Мядемин в самом деле о чем-то хочет договориться. Если условия такие, что наш народ может их принять, лучше уступить пока. А уж если нет – что ж, увидим, что нам суждено увидеть.

Каушут задумался на минуту.

– Ты прав, яшули, надо мне идти. Другого выхода нет.

– Если ты послушал, хан, один совет, послушай и второй. Идти лучше всего к Мядемину не раньше, чем отправится залог. Думаю, будет хорошо, если ты скажешь гонцам, что будешь через неделю.

Такой срок Ораз-яглы назвал, потому что рассчитывал, что если заложники поспешат, то дней через шесть-семь уже будут в Мешхеде. А если пойти к Мядемину раньше, то слух об этом может добраться до шаха, и он подумает, что текинцы ведут двойную игру: сначала сговариваются с хивинским ханом, а потом отправляют людей к шаху. Да и с Мядемином легче будет разговаривать, когда иранский договор уже войдет в силу.

Каушут-хан и во второй раз согласился с Оразом-яглы.

Каушут отошел от яшули и принялся поторапливать отъезжающих. Вскоре нагруженные инеры тронулись в путь. Люди плакали, прощаясь друг с другом. Каушут старался ободрить их как мог, подходил, прощался с каждым отъезжающим.

Люди постарше и сами, как им ни горько было покидать родную землю, успокаивали родных. Один бородатый яшули уговаривал женщину с ребенком на руках:

– Перестань, невестка, не плачь, аллах поможет, и мы вернемся назад. Видно, уж нам суждено это! Баба-гаммар, ов! Гаммарбаба, ов! Когда мы с твоим отцом вернемся, ты уже будешь бородатым джигитом!

А по лицу его самого катились слезы.

Хан подошел к яшули, поздоровался с ним. Старик ответил на приветствие, но лицо отвернул, чтобы хан не видел, как он плачет.

– Отец, мужайся! – сказал ему Каушут-хан.

С неба закапал светлый весенний дождь. В другое время яшули погладил бы бороду и сказал: «Лей, дождик, лей, слава аллаху!» Но теперь ему казалось, что само небо плачет, глядя на то, как туркмены покидают родные места.

На холме Аджигам показался наконец долгожданный караван. Непес-мулла вез ружья и боеприпасы, добытые в Ахале.

Каушут-хан сразу же забыл обо всем остальном и, не в силах устоять на месте, сам пошел навстречу каравану. Он даже не замечал, что несет в руках свою папаху, а весенние капли падают на его лысую голову и стекают струйками по лицу.

Третьего марта 1855 года Каушут-хан прибыл в Мары. Сопровождал его Непес-мулла. Каушут привез с собой богатый шелковый халат – дар хивинскому хану от народа Серахса. Но Мядемин был сначала настолько разгневан его опозданием – а Каушут действительно, послушав совета Ораза-яглы, отправился в путь только спустя четыре дня, – что даже не встретил гостей, а принесенный подарок с досадой отбросил в сторону.

Однако мудрый Мухамед Якуб Мятер посоветовал хану смирить бесполезный гнев и переговорить сперва с пришедшими, а халат он подобрал с пола, чтобы такое пренебрежение к их дару не обидело гостей, и сказал, что должен показать войску подарок, привезенный от туркмен «великому хану».

Мядемин велел позвать гостей. Он небрежно с ними поздоровался и даже не предложил сесть.

– Значит, правильно туркмены говорят: лучше поздно прийти, да на своих ногах. Спасибо, что наконец пожаловали. Впрочем, воля ваша, вы здесь хозяева.

Хан чуть не прибавил «пока», и Каушут почувствовал это.

– Хан-ага, мы виноваты перед вами. Но тут уж воля аллаха! Я хан у текинцев, и послать кого-нибудь вместо себя к такому великому вождю, как вы, посчитал недостойным…

– А почему сам не мог сразу прийти?

– На то есть причина, хай-ага.

– Какая же, говори?

– А если говорить, хан-ага, то в прошлую пятницу я справлял поминки по отцу.

– Год исполнился?

– Нет, семь лет.

– А что, у вас все после семи лет справляют поминки?

– Покойный отец мне перед смертью сказал: «И через семь лет устрой по мне поминки и отдай мулле мой хивинский дон».

Мядемин теперь немного успокоился. Он подумал, что действительно нет смысла сразу ссориться с текинским ханом, раз уж все равно он пришел…

– Ну ладно, хоп. Я согласен. – Хан хлопнул себя по ляжкам. – Теперь будем обедать.

Хан позвал слуг и велел вносить еду. Появилось и несколько человек из приближенных Мядемина.

За обедом хан окончательно смилостивился. Он сам предлагал Непесу и Каушуту кушанья, спрашивал, нравится ли им. Каушуту прислуживала молодая стройная женщина, она садилась то справа, то слева от него, клала прямо в рот виноград, пододвигала к нему фрукты… Но Каушут от этой заботы только чувствовал сильную неловкость и терпел лишь из-за того, что считал – гость должен подчиняться всем порядкам дома, в который пришел.

Мядемин, желая приободрить его, сказал:

– В нашем народе, Каушут-хан, самая прекрасная женщина прислуживает тому, кто ей больше всех понравился.

Каушут не нашелся что ответить на это и на всякий случай решил похвалить угощение:

– Повара у вас, хан-ага, замечательные! Так готовят, что ешь, ешь и оторваться не можешь. Дай вам аллах сто лет жизни!

Но Мядемин на эту похвалу обратил мало внимания. Видно, на уме у него было что-то другое.

– Хан, раньше мудрые люди, стоявшие во главе двух народов, для своего блага и для блага своих подданных объединялись родством. И потом уж не враждовали, а почитали друг друга.

Тут только Каушут сообразил, что задумал хан, и ему стало от этого даже немного не по себе. Но ответить он постарался как можно вежливее.

– Что ж, это верно, хан-ага, действительно мудрый обычай. Было бы мне лет на двадцать – тридцать поменьше, и я бы об этом подумал. Да теперь уж такие годы…

– Ну нет, хан, не спеши себя стариком считать. Человек и в семьдесят еще жить не бросает. А тебе-то, наверное, всего еще пятьдесят. А что такое пятьдесят для мужчины? Тем более для хана?

– Хан-ага, я взял себе одну жену. Мне ее пока вполне хватает.

Хан насмешливо поглядел на Каушута, словно желая сказать: «А чья дочь твоя жена, чтобы ей такая честь была?» Но продолжать разговор о женитьбе больше не стал. Он и сам понял, что это глупо.

После того как обед был закончен, все лишние удалились, и хан приступил к серьезному разговору.

Начал хан с того, что напомнил о событиях, произошедших в Мары десять лет назад. Тогда он, Мядемин, мог перерезать всех туркмен до единого, но, как мусульманин, не сделал этого, пожалел туркменский народ. И теперь он хочет, чтобы люди понапрасну не лили свою кровь.

Каушут в очень вежливых выражениях и стараясь не перечить хану отвечал, что сильным на то и дана сила от аллаха, чтобы они были мудрыми и справедливыми и не разоряли, а, наоборот, защищали более слабые народы. А о том, что случилось в Мары десять лет назад, он и сам очень жалеет и надеется, что этого больше не повторится.

Ханские слуги внесли чай в красивой посуде и удалились. Мядемин взял пиалу, знаком предложил гостям сделать то же и продолжал:

– Хан, давай говорить в открытую. Мы тебя пригласили совсем не для того, чтобы набиваться в родственники. Поскольку мы соседи, мы и жить должны в мире и согласии. А как это сделать – об этом я и хочу договориться.

– Благодарю за вашу откровенность, хан, мы и раньше знали, что вы желаете нам добра. Это каждому человеку ясно, что нет ничего лучше, чем жить в мире и согласии.

– А если ясно, хан, тогда надо помогать друг другу.

– Мы и с этим согласны. Но только хорошо, когда помощь бывает взаимной.

– Верно, хан. Положение ваше тяжелое, это ты должен знать не хуже меня. С одной стороны – Иран, с другой – Аймак… Если Хива не встанет на защиту туркмен, то все туркмены скоро переведутся. Но для того, чтобы защищать друг друга, нужно большое войско.

– Это понятно, хан-ага.

– И у нас такое войско уже есть. Но его надо кормить, одевать, где-то держать. Я думаю, то решение, к которому пришли наши мудрецы, и вас устроит.

– Я слушаю вас, хан-ага, говорите.

– А если говорить, – Мядемин пристально поглядел в глаза Каушуту, – мы решили, что серахские туркмены должны переехать в Мары. За спиной у туркмен должна стоять Хива, а не Иран.

Каушут опешил от такого предложения. Он даже не мог сразу сообразить, что ответить, и минута прошла в молчании.

– Так что же, согласны вы или нет?

– Боюсь, что сделать сейчас мы этого не сможем. Дело в том, что в Мургабе воды мало… Надо сначала подумать об этом. Если только запруду поставить, но сперва надо выбрать место…

Хан сощурил глаза:

– Запруду, говоришь? Хан, я тебя слушаю, и мне начинает казаться, что ты хочешь мне сказку рассказать. Но в моем народе есть такие сказочники, что могут сорок дней подряд говорить и ни разу не повториться.

Тут Непес-мулла, молчавший до этого времени, решил, что и ему пора вставить слово.

– Хан-ага! Допустим, вы и правда хотите защитить теке. Но почему бы вам не сделать это на том месте, где они сейчас живут?

Мядемин холодно поглядел на муллу, точно говоря: «А ты-то куда лезешь?»

– Переселять теке в Мары – это все равно что толкать их к смерти.

– Значит, вы в самом деле думаете, что я хочу уничтожить вас? Но я мог бы сделать это и без всякого переселения.

Тут снова заговорил Каушут:

– Хан-ага, даже если вы этого не хотите, все равно получается так. В самом деле, серахские туркмены не смогут прожить в Мары.

– Почему?

– Потому что воды Мургаба не хватает даже тем, кто живет в Мары. А если придут еще и другие, в реке не останется ни капли. Вы должны были подумать об этом.

Мядемин об этом не думал. Но признаваться ему не хотелось, и поэтому он сказал:

– Я и об этом подумал. Все равно, этого требует наша общая польза.

– Но видите, так получается, что ваш план не может не вызвать у нас подозрений.

– И все равно это необходимо.

– В таком случае, хан-ага, дайте нам еще неделю подумать. Сразу мы не можем ответить вам.

Мядемин, считавший, что сколько ни откладывай, а все равно текинцам придется выполнить его волю, согласился с Каушутом и дал ему еще неделю срока.

Через неделю Каушут снова приехал в Мары, теперь уже с Сейитмухамед-ишаном. Долгих церемоний на сей раз не было, Мядемин сразу же провел их к себе и приступил к делу. Но разговор теперь начался с другого. Хан прослышал о сношениях Серахса с Ираном, и этот вопрос сильно интересовал его.

– Хан, мы узнали, что вы получали письмо от шаха Насреддина. Это верно?

– Верно, хан-ага.

– И что же вам предлагает шах?

Каушут пересказал хану содержание письма, пришедшего из Тегерана. Как только он закончил, хан хлопнул себя по колену:

– Нет, так не должно быть! Вы нарушите этот договор! За спиной текинцев должна стоять Хива, а не Хорасан!

Сейитмухамед почтительно, но твердо вставил:

– Пусть аллах вольет в вашу душу терпеливость и снисходительность, хан-ага, но мы не можем нарушить договор.

Мядемин удивленно раскрыл глаза.

– Ишан говорит правду, хан-ага. Ведь у нас договор не только на словах. Во-первых, текинцы платят дань Хорасану – одну сороковую, а во-вторых, Иран взял у нас людей в залог.

Мядемин надолго замолчал. Наконец он крикнул:

– Чилим![84]84
  Чилим – табак.


[Закрыть]

Вошел кальянщик и поставил перед ханом дымящийся кальян. Хан глубоко затянулся.

– Сколько семей?

– Сорок.

Хан снова запыхтел кальяном. Он и не подозревал, что сношения Серахса с Ираном зашли так далеко. Он злился на то, что иранский шах опередил его. Но, с другой стороны, теперь у Мядемина был прекрасный повод поссориться с Насреддином и развязать войну, на которую давно толкала его непомерно разросшаяся гордость. Хотя вилайет Хорасан и был намного больше Хорезма, но такого большого войска, как у Мядемина, он не имел. Поэтому хивинский хан не очень-то опасался Насреддина.

– Хо-оп! Вот, значит, как!.. Ну и что вы думаете теперь делать?

– Хан-ага, у нас в народе говорят: «Пусть аллах сам решит, что делать». Видно, что бог пошлет нам, то и будет.

– Что же, аллах велит вам быть рабами Хорасана?

– Мы не пророки, хан-ага, чтобы говорить за него. Но раз аллах поставил нас в такое положение, наверное, мы и должны подчиниться Хорасану.

Мядемин отставил кальян в сторону и пошел на последний приступ.

– Мухамедэмин пришел сюда, чтобы не спорить с вами. Мы пришли для того, чтобы породниться.

Сейитмухамед склонил голову:

– Туркмены тоже очень любят родниться, хан-ага. Мы были бы очень счастливы иметь такого большого родственника, как Хива.

– Братья, не сосавшие молоко одной матери, становятся родными, когда помогают друг другу. Знаешь ли ты это, ишан?

К Сейитмухамеду впервые за много лет обратились на «ты», но он сделал вид, что не обратил на это внимания.

– Знаю, хан-ага.

– А если знаете, текинцы, тогда не надо стараться удержать два арбуза в одной руке, надо разорвать с Насреддином, потому что для текинцев не может быть ближе родственника, чем Хива.

– Хан-ага, но не выйдет ли как раз наоборот – за двумя зайцами погонимся и ни одного не поймаем?

– Нет, не получится, потому что обоих зайцев вам заменит Хива. Прямо тебе говорю, Каушут-хан! Кроме добра, мы вам ничего не желаем. Поэтому и вы должны выполнить наше условие.

– Какое же?

– То, о котором мы говорили.

– Чтобы текинцы перебрались в Мары?

– Вот именно.

– Хап-ага, это ваше условие Серахс выполнить не может.

Мядемин ничего не ответил и продолжал смотреть на Каушута.

– Хан-ага, мы уже с вами говорили об этом, теперь я посоветовался со старейшинами, и они сказали то же. Вы знаете, наверное, почему туркмены живут разрозненно. Может быть, сам аллах, желая избавить нас от охотников на наши земли, поселил нас в таких трудных местах. Об этом нам ничего не известно. Мы знаем только то, что жить нам приходится врозь, хотя мы и рады были бы жить вместе со своими родственниками-сарыками или родственниками-ахальцами. Но мы не можем перейти к ним: аллах дал каждому племени воды и земли ровно столько, чтобы не умереть с голоду. Конечно, так нам труднее помогать друг другу, но и зла, слава богу, мы тоже не делаем.

– Можешь дальше не говорить, мне все ясно. Толку в вашем славословии никакого нет. И вам все равно придется перебраться в Мары, хан.

– Я уже ответил, что Серахс на это не согласен.

– Это ваше последнее слово?

– Туркмены отвечают за каждое свое слово, хан-ага.

– Ну что ж, тогда вам придется ответить и за эти, но уже не в разговорах, а на поле боя.

– Ай, хан-ага! Если другого выхода нет, то каждого коня вынесут свои копыта!

На этом разговор закончился. На обратном пути Каушут и Сейитмухамед-ишан не могли никак успокоиться и забыть подробности этой словесной перипетии с Мядемином.

– Да, отец ишан, – сказал Каушут по дороге, – когда ешь виноград, обязательно остаются косточки.

– Как бы эти косточки не обошлись нам слишком дорого!

– Вы знаете, отец, говорят и по-другому: если держишь щит, то сабля ударяется о щит, а если его нет, сабля сносит голову. Голыми руками они нас не возьмут. Еще посмотрим, чьи щиты крепче!..

Теперь уже не было никаких сомнений, что войны с Хивой не избежать. Собственно, и оснований-то не было никаких думать по-другому. Из самого приглашения Каушут-хана на переговоры, из того, как вел себя на них Мядемин, напрашивался только один вывод: он не просто ревнует туркмен к Ирану, а жаждет крови. Когда появляется такая жажда, тут уж ничто не поможет, как ни старайся.

Для Каушут-хана оставался только один выход: встретить врага с гордо поднятой головой, показать ему свою силу и отвагу. А сделать это можно только в открытом бою.

Каушут-хан прежде всего решил привести в порядок стены старой Серахской крепости, хотя для обороны эта крепость уже не могла иметь особого значения. Однако же, если в самых уязвимых местах поднять стены, а ворота закрыть щитами и колючей дерезой, все-таки будет лучше, чем оставаться просто в открытом поле. К началу сражения народ должен будет собраться в крепости. Каушут-хан разослал по аулам гонцов, чтобы собрать в Серахсе всех мужчин от пятнадцати до пятидесяти лет в среду, до восхода солнца. Ввиду особой важности предстоящего дела Каушут предупредил о строгом наказании, которому будут подвергнуты все, кто захочет уклониться от выполнения приказа. Хотя год считался теплым, утро назначенного дня было неслыханно холодным. Старики говорили, что зима припрятала один из своих дней и теперь, в разгар весны, выпустила его на свет.

Каушут-хан не смог в эту ночь уснуть до самого рассвета. Он вышел рано, еще до утреннего намаза. Будучи уже в крепости, услышал голос Сейитмухамеда, только что начавшего читать утреннюю молитву «Алла-хи акбер». Еще звучали над крепостью слова азана[85]85
  Азан – молитва.


[Закрыть], еще Каушут не окончил осмотр крепостных стен, а люди, кто верхом на лошади, кто на ишаке, кто пешком, уже начали стекаться со всех сторон к назначенному месту. Текинцы хорошо понимали, что опасность нависла над каждым из них, поэтому без особых уговоров, с усердием приступили к работе еще до восхода солнца. Когда оно взошло и загорелось на безоблачном небе, можно было подумать, если не смотреть на голую, еще покрытую коркой землю, что начинался жаркий день лета. На самом же деле была весна, и промозглый северный ветер заставлял людей ежиться от холода.

С северной стороны подъехал на тощей кобыленке юноша, быстро соскочил на землю, нашел своих аульчан и взялся за работу. Каушут-хан заметил опоздавшего и велел позвать его.

– А ну, пусть подойдет ко мне этот лентяй!

Вид у хана был грозный, голос его выражал гнев. Юноша воткнул лопату в землю и робко подошел к хану.

– Саламалейкум, хан-ага!

– Валейкум, – нехотя ответил хан Каушут, и было ясно, что ничего хорошего ждать от него в эту минуту нельзя. – Кто тебе позволил опаздывать?

Юноша опустил голову.

– Хан-ага, я тысячу раз виноват перед тобой. Искуплю свою вину работой.

– Разве до тебя не дошел приказ хана?

– Дошел, хан-ага.

– Значит, ты лучше всех тех, кто начал работу до восхода солнца?

– Не лучше, хан-ага. Так получилось, я тысячу раз виноват, хан-ага.

– А раз виноват, придется наказать тебя за нарушение нашего приказа.

– Хан-ага, солнце только что поднялось, я успею…

– Ты опаздываешь, ты нарушаешь приказ хана и еще огрызаешься? Снимай свой дон!

Юноша поколебался немного, но тут же понял, что хан разгневался не на шутку. Он стал снимать свой халат, но делал это с насилием над собой, без охоты. Нет, он не боялся холода, он стыдился, что люди увидят грубые заплаты и прорехи на его нищенской рубашке. Каушут-хан подошел к провинившемуся, вырвал дон и отшвырнул его в сторону.

Юноша, не попадая зуб на зуб от холода, спросил с дрожью в голосе:

– Долго мне так стоять, хан-ага?

– До тех пор, пока не сможешь в следующий раз нарушать приказ хана. Я сам скажу, когда одеваться.

Когда Каушут-хан проходил мимо людей, кто-то бросил ему вслед:

– Хан, вместо того чтобы привязывать на холоде парня, заставь лучше его попотеть с лопатой.

– Я сам знаю, что лучше.

Каушут-хан ушел прочь.

– Это уж слишком! – сказал кто-то.

– Зачем же мучить так человека!

– Мы-то думали, что из всех ханов он самый добрый.

– Где это видел ты добрых ханов?

Юноша оказался тихим и послушным, и после ухода хана он не посмел даже изменить позы, стоял как привязанный. А ветер все напирал с северной стороны, и юноша уже дрожал всем телом.

Никто из людей не одобрял жестокости хана, но никто и не попытался просить у него прощения за бедного юношу.

За работой у северной стены присматривал Тач-гок сердар. Когда он явился и заметил раздетого на лютом холоде юношу, спросил с недоумением:

– Что это значит, люди?

Люди с возмущением отвечали:

– Это новая выходка хана, сердар.

– Он наказал парня за опоздание.

– Разве можно так наказывать за опоздание!

Каушут-хан оглянулся издали, увидел сердара, разговаривающего с людьми, повернул назад. Он и не предполагал, что сердар может его осудить. Но Тач-гок, как только Каушут приблизился, спросил;

– Хан, как все это понимать?

– Наверное, тебе уже объяснили?

– Если это так, то мы не хотим иметь с тобой никаких дел, хан.

Лицо Каушут-хана посуровело. Не успев еще ответить сердару, он вдруг понял, что говорит совсем не то. Но слова сами вырвались из его уст:

– Вот такой я человек, сердар!

Сердар также не ожидал подобного ответа, но решил не уступать. Он поднес руку к ножнам, выхватил саблю.

– В таком случае, хан, вот тебе сабля. Хочешь, берись за эфес, хочешь – за лезвие.

Каушут-хан вспыхнул. Не было ничего удивительного в поведении Тач-гок сердара, хотя он дрожал от гнева. В эти короткие минуты Каушут-хан успел подумать, что сердар разгневался неспроста. Продолжая считать себя правым, Каушут-хан все же решил уступить Тач-гоку.

– Эх, сердар, если бы это не ты… А потому оставь свою саблю на месте.

Каушут-хан поднял с земли дон и бросил его дрожавшему юноше. Тач-гок после этого понемногу стал успокаиваться. Чтобы не слышали окружавшие их люди, сердар сказал тихо, почти шепотом:

– Хан, не обижай невинных, накажи, если можешь, виновных, накажи тех, кто снимает головы безвинным твоим подчиненным. От того, что ты привяжешь на холоде бедного юношу, ни ты, ни твои люди ничего не выиграют.

Каушут-хан понял, о чем говорил сердар. Он и сам уже задумывался над этим. Но суматоха последних дней мешала ему заняться поисками убийцы Ораза.

Весь Карабурун был в страшной панике. А Ходжам Шукур поднял на ноги своих родственников, озабоченный только тем, как бы лучше встретить Мядемина. Узнав от гонца из Караяба, что Мядемин-хан намеревается сделать остановку в Карабуруне, Ходжам Шукур не в силах был усидеть на месте, словно наступил на горящий уголек. Уже закончены были все приготовления для встречи, и все же Ходжаму Шукуру казалось, что чего-то еще не хватает. А не хватало девушек для Мядемина. Но потом он вспомнил, что Мядемин никогда не отправляется в путь без этого добра, понемногу успокоился.

Одиннадцатого марта 1855 года, во второй половине дня, войска Мядемина подошли к окрестностям Карабу-руна. Как только со сторожевой вышки заметили черные точки приближавшегося войска, Ходжам Шукур в окружении свиты приближенных к нему людей сел на коня и выехал навстречу высокому гостю. Одна лошадь в свите шла без всадника, к ее седлу был приторочен белоснежный баран.

Заметив впереди конной группы ханскую лошадь и на ней самого Мядемина, Ходжам Шукур сделал знак сопровождавшим его всадникам остановиться.

Ханская свита пришла в изумление перед необычным поступком Мядемина. Никогда еще она не была свидетелем такого унижения хивинского хана. Шагах в десяти от встречавших хана Мядемин остановил коня, сошел на землю, отдал повод Мухамеду Якубу Мятеру и пешком пошел навстречу Ходжаму Шукуру.

Ходжам Шукур, глядя на идущего к нему хана, подумал, что ему снится сон. Растерявшись, он не мог выскользнувшую из стремени ногу вернуть тотчас же на место и поэтому неуклюже сполз с лошади и бросился к Мядемину. Не добежав двух шагов, остановился как вкопанный и не знал, как поступать дальше. Преодолеть последние два шага и заключить хана в объятия? А вдруг это не понравится ему и он придет в негодование от такого неслыханного вольнодумства? Ходжам Шукур стоял в нерешительности. И тут произошло неожиданное, о чем Ходжам Шукур не мог подумать даже во сне. Хан ханов, всемогущий Мядемин сам распахнул для него объятия. Оказавшись в ханских руках, тщедушный Ходжам Шукур на миг позабыл обо всем на свете. На глаза его навернулись слезы. К горлу подступил комок, и Ходжам Шукур не мог произнести ни слова. Такого почета он не видел за всю прожитую жизнь и, разумеется, никогда уже не увидит за всю оставшуюся.