Текст книги "Ключ от рая"

Автор книги: Атаджан Таган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

Кругом снова было тихо. Мялик опять набрался смелости и пошел к двери. Теперь он осторожно отодвинул ногой ичиги в сторону и пролез в кибитку. Там он вынул свой нож из чехла, крепко сжал его в кулаке и прикусил нижнюю губу.

В это время на кибитку налетел порыв ночного ветра. Он зашумел в камышовой обшивке, как бы предупреждая обитателей: «Дангатар, Курбан, не спите, над вами – беда!» Но спавшие не слышали этого шума. Как ни старался он пробудить их, крепкий сон оказался сильнее.

Вдруг в темноте послышалось бормотанье:

– Куда пошла, назад, чтоб рога твои обломались!

Это бредил во сне Ораз. Он и тут пас своих коров. Мальчик пробормотал еще что-то невнятное, перевернулся на другой бок и опять крепко заснул.

В первую секунду ноги у Мялика буквально подломились. Он хотел побежать, но не смог. И уже через мгновенье понял, в чем дело, и даже обрадовался, что теперь ему не надо искать свою жертву. Она как будто сама звала к себе убийцу.

Мялик собрал все свое мужество и двинулся в направлении шевельнувшейся под одеялом фигуры. Хотя до Ораза и было всего несколько шагов, но Мялику показалось, что он проделал путь невероятной длины. Если бы кто-нибудь увидел его сейчас, то мог сказать то же самое: дыхание его было тяжелым и пот градом катился с лида.

Ораз спокойно дышал во сне. Чистая его душа была похожа на ласточку в небе, которая играет, поет, не подозревая, что кровожадный коршун уже завис над ней. Мгновенье – хищник сложил крылья и ринулся вниз. Нож Мялика вонзился в самое сердце Ораза. Мялик тут же выдернул его и бросился к двери.

Ораз не издал ни звука. Только Мялик споткнулся впопыхах о порог и вызвал этим шум в кибитке. Данга-тар проснулся. Он тут же поглядел на дверь и увидел, что она раскрыта. Это сразу обеспокоило Дангатара, и он крикнул:

– Каркара! Каркараджан!

Каркара проснулась.

– Что, папа?

– Ты здесь? Слава богу! Ну-ка зажги лампу!

– Зачем, папа, еще же рано!

– Я тебе говорю, зажги!

Первой мыслью Дангатара было, что кто-то опять собрался выкрасть Каркару.

Каркара встала и зажгла лампу. Теперь и Курбан проснулся. Только один Ораз лежал неподвижно. Дан-гатару и в голову ничего не могло прийти насчет Ораза. Он думал, что мальчик, уставший за день, крепко спит. Дангатар вышел из кибитки, обошел вокруг, но ничего подозрительного не увидел. Когда он вернулся назад, Каркара и Курбан стояли перед Оразом как каменные. Они уже увидели при свете лампы кровь, но им все еще казалось, что глаза обманывают их. Дангатар бросился вперед. Не веря тоже своему единственному глазу, он склонился над мальчиком, и лишь когда рука его ощутила теплую кровь, ему все стало ясно.

Каркара упала на тело Ораза и закричала душераздирающим голосом:

– Брат! Мой брат! Ораз! Убили Ораза!

Вопли ее разбудили соседей, и они начали собираться в кибитку Дангатара.

На рассвете прибежал Келхан Кепеле. Он единственный сообразил сразу, что надо делать, отыскал в стороне от двери, там, где еще не успели затоптать, отчетливый след убийцы и накрыл его казаном. Потом он постоял немного, пробормотал: «Ах, бедняга!» – и вошел в кибитку.

Весь аул уже был на ногах. К небу поднимался жалобный вой, возвещавший жителей о том, что новый день начался со смерти человека.

Каркара обезумела от горя. Бостантач отвела ее к себе и хотела уложить, но девушка все время вскакивала, кричала, порывалась бежать к брату. Женщины, как могли, успокаивали ее.

Но когда пришла весть, что Ораза скоро понесут на кладбище, Каркару уже невозможно было удержать.

– Вай! Я хочу взглянуть на него! Не уносите! Дайте взглянуть!

Бостантач вытерла кондом платка слезы, надвинула пуренджек пониже на лоб и сказала:

– Надо сводить ее к брату. Пусть хоть простится.

Женщины взяли Каркару под руки и повели к ее дому.

Возле кибитки с утра сновали люди. Одни рыли очаг, другие делали похоронные носилки, третьи стояли без всякого дела. Дангатар сидел в стороне, замкнутый и безучастный ко всему. К нему никто не подходил. Знали, что утешать бесполезно, что мужчину лучше оставить в таком горе, он сам, без посторонней помощи, должен перенести его. Дангатар не плакал, не причитал, сидел молча, с опущенной головой и только время от времени подергивал шнурки от ичиг…

Когда Каркару ввели в кибитку, Ораз уже лежал в саване, готовый к своему последнему путешествию. Мальчик был и без того рослым не по годам, а теперь, в этой печальной одежде, казался совсем большим. Один из стариков осторожно открыл для Каркары лицо брата. Когда она взглянула на него, ей показалось, что Ораз спит. Во всяком случае, лицо его ничем не отличалось от того, какое было у него во время сна.

Каркаре еще никогда не доводилось видеть покойников. Умершую мать ей не показали, тогда она была еще ребенком. Но ей представлялось, что лица у тех, кто умирает, должны быть желтые, с запавшими глазами, какой была мать перед смертью. Лицо же Ораза казалось совсем живым.

– Вай! Он же не умер, он только спит! Зачем вы хороните его?

Каркара заплакала и упала на брата, словно надеясь своими слезами разбудить его. Женщины подняли девушку, попытались успокоить ее, но Каркара их не слушала.

– Дайте! Дайте еще раз взглянуть!.. Ораз, проснись!.. Ораз, братик мой!

Яшули сделал знак, чтобы ее увели. Женщины почти насильно оттащили Каркару от покойника.

С кладбища люди вернулись вместе со следопытом Сары. Он уже был довольно стар, но в свое время разгадывал след не хуже самых известных в округе следопытов. Один из учеников Сары рассказывал про него такой случай:

«Однажды мы сидели и пили чай на холме, возле колодца Баллы. Вдруг Сары-ага повернулся и начал пристально смотреть в одну точку на горизонте. «Ребята, кто-то едет оттуда на верблюде». – «Откуда?» – «Вот оттуда». Мы тоже посмотрели, но не увидели ничего и стали смеяться над стариком: «Это тебе кажется, Сары-ага. У тебя у самого уже в глазах верблюды ходят». Он ничего нам не ответил. А когда мы закончили пить чай, с той стороны, куда показывал Сары, на самом деле подъехал человек на верблюде. Это был чолук[67]67
  Чолук – подпасок.


[Закрыть], он приехал с бурдюком набрать воды».

Сары снял опрокинутый казан и внимательно поглядел на след. Потом, опираясь на свой посох, медленно пошел вперед во главе процессии.

За ним шло человек двадцать. Все были до крайности возбуждены и желали немедленной расправы над убийцей. Даже люди из соседних аулов не оставались равнодушными и говорили: «Если только он найдется, порежем его на куски». Все подгоняли Сары и предлагали свою помощь.

– Постарайся, отец!

– Пусть аллах тебе поможет!

– Сто лет здоровья, если отыщешь его!

– Отец, если устанешь, скажи, мы тебя на руках понесем!

Сары, казалось, ничего не слышал и только был занят своими следами. Неожиданно он сказал:

– А убийца, должно быть, совсем не старый был. И всю дорогу бежал.

– Какой бы ни был, все равно найди его, пусть это даже сам Арап Рейхан[68]68
  Арап Рейхан – один из главных противников богатыря Кероглы.


[Закрыть].

Когда процессия вышла из аула, один человек как бы невзначай приблизился к следопыту и быстро проговорил:

– На ночь помолись получше, Сары-ага. А то можешь, случаем, и не дожить до завтра.

Сары как будто ничего и не услышал, даже не посмотрел на того, кто говорил, но через несколько шагов вдруг неожиданно изменил направление. А человеком, бросившим ему угрозу, был Кичи-кел.

Сары привел людей к берегу реки и там остановился.

– Убийца в воду вошел. А в воде и мои глаза ничего не видят.

Шедшие за ним молча переглянулись. Один из них обратился к следопыту:

– Яшули, разве в такой холод может человек в воду войти? Смотри, по ней же лед еще плавает!

Но Сары погладил свою бороду, поднял глаза кверху и глубокомысленно ответил:

– Человек, у которого рука на такое дело поднялась, может и зимой в воду войти. У него кровь не стынет.

Никто не нашелся что сказать на это, с понурыми лицами люди возвращались в селение…

После того как отметили семь дней со смерти Ораза, Дангатар стал сам не свой. На следующий день он даже не дочитал до конца утренний намаз, на полуслове схватился обеими руками за голову и замолчал. Свет, идущий от красных углей, падал на его единственный глаз, и глаз от этого казался налитым кровью. Треск сырых поленьев отдавался в голове старика так, словно стреляли из ружей.

Каркара делала в это время что-то по хозяйству, она заметила, что отец не закончил намаза, и это испугало ее. В обычной обстановке это считалось большим кощунством.

– Папа, что случилось? Почему ты перестал читать?

Дангатар ничего не ответил, только пристально посмотрел на дочь. Когда Каркара встретилась с этим взглядом, по телу ее поползли мурашки. Единственный глаз отца выражал и злобу, и сожаление, и недовольство.

– Папа, что с тобой? У тебя голова болит?

Дангатар ответил не сразу.

– Доченька, убери намазлык[69]69
  Намазлык – коврик, на котором мусульмане совершают пятикратные ритуальные молитвы.


[Закрыть] совсем. Я теперь никогда не должен читать намаза.

От этих слов Каркаре сделалось еще страшнее, но она постаралась не подавать виду, а как-нибудь успокоить отца, который явно был не в себе.

– Если тебе плохо, папа, можешь выпить чаю и прочитать только конец молитвы, у больного человека аллах все равно примет ее.

Дангатар ударил рукой по полу:

– Я тебе сказал убери – значит, убери! Тоже мне ишан! Ты разве не знаешь, что женщина, сколько ее ни учи, все равно не может стать казы?[70]70
  Казы – судья.


[Закрыть] Отца еще учить будет! Не смей и сама читать! Запрещаю!

Каркара впервые в жизни слышала, чтобы отец так грубо разговаривал с ней. Прежде никогда, даже если она случайно била посуду или совершала еще какую оплошность, Дангатар не повышал на нее голоса. Поэтому теперь к горлу ее подступил горький комок, она молча подняла намазлык, свернула его в трубочку и спрятала туда, где он должен лежать. Но неожиданно за спиной ее раздался ласковый, совсем не вязавшийся с последними словами голос Дангатара:

– Каркараджан, доченька, а ну пойди ко мне. Сядь сюда.

Каркара сразу же выполнила его просьбу.

– Надо и нам сходить, доченька…

– Куда, папа?

Но Дангатар теперь задумался о чем-то и не отвечал на ее вопрос.

– Каркараджан, ты знаешь, что ты теперь у меня только одна? Вот, посмотри, – он показал рукой на одеяло. – Тут был Ораз. А теперь его нет. Ты теперь мне одна и сын и дочь. Ты это знай. А то у меня совсем никого не осталось.

Каркара еле сдерживала слезы.

– Папа, ты куда-то звал только что?

– А? – он не понимал дочь.

Вдруг Дангатар взял кочергу, сунул ее в самую середину огня и стал с улыбкой смотреть, как она горит. Каркара подскочила к нему.

– Ты хотел куда-то идти, папа. Куда?

Старик вздрогнул и посмотрел на дочь:

– Куда? Разве ты не знаешь куда?

– Нет, папа, не знаю.

– Мы пойдем к Оразджану. Ведь он там, бедный, один лежит. Ему скучно одному. Посмотри, вот в нашей кибитке туйнук есть. А у него нет. Ему там и дышать нечем. И света нет.

Каркара больше не могла сдерживать себя. Она отошла в угол, села, положила голову на колени и заплакала.

Дангатар с улыбкой посмотрел на нее. Тем временем кочерга, забытая в очаге, наполовину обгорела и свалилась на пол. Дангатар взял ее, но палка была горячая, и он тут же бросил ее и засунул обожженные пальцы в рот.

– А кочерга-то сгорела!

Потом он снова повернулся к Каркаре и заговорил с ней так, как будто это был Ораз:

– Не плачь, сынок, не плачь. Вот я тебе красивую невесту приведу. Ты будешь спать утром, а она хлеб печь, и воду греть, для меня, и все сама будет делать. И нам будет с тобой хорошо…

Каркара не могла больше слушать бред сумасшедшего отца. У нее было такое чувство, точно все несчастья случились именно сегодня: и мать умерла, и брата похоронили…

Проснулся Курбан. Подошел к очагу и сел. Дангатар заговорил с ним:

– Знаешь, племянник, а мне Ораз снился. Ай, это и не сон был. Только я не помню, он ко приходил или я к нему. И мы всю ночь разговаривали. Я говорю: «Ты что делаешь?» А он: «Коров пасу. Замучили меня, чтоб рога у них обломались!» Они же глупые, коровы. Что с ними сделаешь! Идут себе куда хотят – и на наши поля, и на поля гаджаров. Для них же все равно – что гаджары, что другие. Они, когда голодные, что хочешь погрызут! А эти негодяи гаджары, ты сам знаешь, за кисть винограда готовы глаза тебе выколоть! У них ни капли нет жалости.

Курбан молча слушал Дангатара, не перебивая его, он понимал, что со стариком случилось что-то неладное, но чем помочь ему, не знал.

Вернулась Каркара с кувшином. Она поставила кувшин в угол, взяла казан вместе с треножником и поднесла его к огню.

Дангатар тем временем придумал что-то новое.

– Доченька, ты мне дай что-нибудь отнести, чтобы поблагодарить.

– Кого ты собираешься благодарить, папа?

– Пойду к Сейитмухамед-ишану, попрошу судьбу мою погадать, а то что-то на сердце у меня неспокойно… Надо будет дать ему за гаданье.

Каркара подумала, что ишан, может, вылечит ее отца, и поэтому быстро с ним согласилась:

– Сходи, сходи к нему, папа.

Она вынула из красного чувала кусок белой ткани, завернула в него что-то и передала отцу. Дангатар засунул узелок под мышку, поднялся на ноги и медленно вышел из кибитки.

Дангатар вошел к ишану, поздоровался. Единственный человек, сидевший там, с удивлением посмотрел на пришедшего.

– Ой, оказывается, ты не ишан-ага? Ну все равно.

Полный, круглолицый человек поднялся на ноги. Это был гость Сейитмухамед-ишана, приехавший из Тед-жена.

– Если ты старше – то эссаламалейкум! Если младше – валейкум эссалам!

Гость протянул руку Дангатару.

– Я, сынок, и не знаю, старше я тебя или младше…

Гость засмеялся:

– Так ты скажи, ровесник, сколько тебе, вот мы и узнаем…

– Я не знаю… И тебе до этого дела никакого нет.

– Считай тогда, я ничего не говорил.

Гость подумал про себя: «Видать, у этого бедняги не все дома».

– А ишана-ага нет?

Гость решил, что, раз человек пришел к ишану, надо быть с ним на всякий случай повежливее, и поспешно предложил Дангатару:

– Вы проходите, проходите, ишан-ага скоро вернется.

– Тогда я лучше в другой раз зайду.

– Ну, как хотите… Так мы вашего возраста и не узнали. А я подумал, мы ведь и сосчитать можем, вы скажите, какой год у вас?

– Год?

– Ну да, год.

– Наверное, зайца.

– А какого зайца?

– Белого, наверное.

– Такого года не бывает, ровесник.

– Ну тогда, значит, черного.

– И такого тоже года нет.

– Нет? Значит, заяц в два муче[71]71
  Муче – 12 лет.


[Закрыть]

Тут гость не выдержал и рассмеялся:

– Значит, тебе всего двадцать пять, да?

Дангатара обидел его смех.

– И это не твое дело, ровесник!

Дангатар постоял секунду, потом круто повернулся и вышел из кибитки.

А гость поднес руку к бороде и проговорил:

– Эй, тоба, тоба[72]72
  Тоба – О боже!


[Закрыть], ничему не удивляемся! – После этого гость вернулся на свое место и принялся дожидаться Сейитмухамед-ишана.

Едва утихли звуки послеобеденной молитвы, вокруг крепости стало шумно и многолюдно. Люди шли со всех сторон. Сегодня был день скачек, это событие и собрало столько народу.

Хозяева с гордостью смотрели на своих коней, каждый старался найти в своей лошади то, чего не было в остальных. Вокруг толпились зрители – от самых старых до самых маленьких – и шумно спорили о предстоящих состязаниях.

Погода была нехолодной и безветренной, как раз такой, какая и требовалась для скачек. И тем не менее самые ревнивые хозяева покрывали кошмами своих лошадей, чтобы не дай бог не застудить их. Края кошм спускались до самой земли, и это придавало животным совсем необычный и даже чуть страшноватый вид.

Казалось, царящее вокруг возбуждение передавалось и ленивым ишакам, они усиленно двигали ушами, кричали, как будто тоже готовились состязаться.

С одной из сторон к крепости медленно подъезжал ветхий старик на таком же видавшем виды ослике грязно-серого цвета. Сзади его догонял другой, на черном осле. Второй всадник был длиннее первого, и ему приходилось поджимать ноги, чтобы они не волочились по земле. Но вид у него все равно был бравый и веселый.

– Эй, Агаменгли-ага, – крикнул второй первому, – мог бы поменять свою скотинку. Уж больно стара!

Но Агаменгли даже не обернулся, словно эти слова относились не к нему. И, как бы стараясь показать, что ослик его еще вполне пригоден для езды, поддал ему пятками в бока, но ослик не обратил никакого внимания на пинки своего наездника.

– Ай, не мучай животное! – закричал снова старик на черном осле. – Ты его хоть до смерти избей, он быстрее не пойдет, только рассыпаться может! – и с этими словами обогнал соперника.

– Гони, гони, джигит! Кто первый придет, тому овцу дадут! – ехидно подбодрил его хозяин белого осла.

А длинноногий старик все дальше и дальше удалялся от Агаменгли, высоко держа голову и гордо потряхивая космами длинношерстной папахи. Но и этого лихого наездника поджидало несчастье. Путь его пересекали лошади Ходжама Шукура. Одна из них, недовольная тем, что ее не пускают вскачь, проходя мимо ослика, свирепо поглядела на него и вдруг бросилась в его сторону. Наездник успел натянуть поводья и удержать лошадь, но ослик с перепугу так подпрыгнул, что старик хоть сам и удержался в седле, но все-таки уронил наземь свою красивую папаху. Папаха была у него одна, он очень дорожил ею, надевал только по самым большим праздникам, и поэтому теперь страшно разозлился на не в меру резвую лошадь.

– У, чтоб тебе мытом заболеть! – злобно проворчал он на нее.

Ходжам Шукур, который шел чуть позади своих лошадей, любуясь ими со стороны, сперва рассмеялся на неловкость старика, но, заметив взгляд, которым тот провожал животное, испугался и поспешил его догнать.

– Нельзя плохим глазом на лошадь смотреть, если она на скачки идет, ровесник!

Старик отвел взгляд от лошади, посмотрел на Ход-жама Шукура, потом слез с ослика, нагнулся и подобрал свою папаху.

– Да на что она мне нужна, хан-ага? Вон видишь, как напугала, шапка слетела.

– Ну, тут вины ее нет, ровесник. Она же не наехала на тебя, резвится просто, бежать скорей хочет. Ты же знаешь, лошадь она и есть лошадь.

– Ладно уж, что там, хан-ага, – ответил уже успокоившийся старик, – пусть первой прискачет, у меня зла на нее нет…

Только тут успокоился и Ходжам Шукур, оставил старика и поспешил к своим лошадям.

Путь, по которому должны были скакать кони, был с обеих сторон помечен особыми вешками. Он шел по кругу, и дальнюю точку определяли одинокие заросли тальника, обогнув которые, всадники должны были поворачивать назад. Так как и в скачках, как и в жизни, находится много всяких хитрецов, желающих без особого труда загрести куш и готовых при общей горячке и неразберихе срезать незаметно круг, в тальнике сидел специальный человек, следивший, чтобы этого не произошло.

Глашатай Джаллы, вечный гость всех свадеб и прочих торжеств, и сейчас появился перед толпой. Он громко объявил:

– Выпускаются трехлетки. Кто уверен в своих скакунах, выходи!..

Четыре одинаковых, точно рожденных от одной матери, гнедых жеребца были выведены к месту старта. И шеи, и туловища – все у них было одного склада, и шерсть всех четырех одинаково поблескивала на солнце. Только у одного на лбу было белое пятно, в остальном же самый дотошный глаз не смог бы отличить их друг от друга. И наездники их тоже повязали головы одинаковыми белыми платками.

Скакуны не могли спокойно стоять на месте, перебирали нетерпеливо ногами, точно земля жгла им копыта. Волновались и наездники, каждому казалось, что у жеребца противника и холка выше, и ноги тоньше и длиннее.

Толпа тоже с нетерпением ждала, когда дадут сигнал к началу. И лишь в сторонке сидели на лошадях человек пять молодых парней, всем видом своим стараясь выказать безразличие к происходящему. Эти всадники были еще недостаточно опытны, чтобы участвовать в призовых скачках, они должны были скакать сбоку от дистанции, сопровождать к финишу возвращавшихся соперников.

У финишной черты стояли все старейшины Серахса, за исключением Сейитмухамед-ишана, которому сан не позволял принимать участие в этом деле. Один из них был главным распорядителем скачек. Чуть в сторонке от остальных стоял Ходжам Шукур. Сейчас он занят был разговором с богом, молил аллаха, чтобы тот первым привел к финишу его жеребца.

Старик распорядитель уже готов был дать старт, как неожиданно от толпы болельщиков оторвался всадник и во весь опор поскакал к группе у финиша. Это был пожилой худощавый человек, полы тонкого его халата развевались по ветру и лицо было красным от негодования. Он осадил коня возле самого яшули и с ходу начал кричать что-то.

– Нет, не может такого быть! – отвечал яшули.

– Это ты говоришь, а я хорошо его знаю, ровесник, такие люди ни бога, ни людей не боятся, что угодно могут сделать, совести-то у них нет!..

Яшули не хотел испытывать терпение наездников и поэтому уговаривал прискакавшего не мешать началу, но тот не сдавался:

– Нет, пусть он подъедет сюда, ты своими глазами глянь ей в зубы, иначе поперек поскачу, все равно проходу не дам!

Яшули понял, что спорить бесполезно и лучше в самом деле проверить лошадь перед началом скачек. Он снял папаху и махнул в сторону тех, кто был на старте:

– Эй, белолобый, сюда!

Наездник ослабил узду, и жеребец, принявший это как сигнал к забегу, бросился вперед. Остальные тоже было рванулись, но наездники их удержали. Рысаки громко заржали, явно выражая этим недовольство. Наездник, которого отозвал яшули, с трудом развернул своего жеребца и поскакал к старейшинам.

Как только он подъехал, яшули взял коня за морду и попытался открыть пасть. Но жеребцу это не понравилось, он тряхнул головой и вырвался из рук яшули.

– А ну, сам открой ему рот.

Наездник как бы нехотя занес ногу, но прискакавший старик опередил его, сам соскочил со своего коня, подбежал к жеребцу, крепко схватил его за челюсть и раскрыл рот.

Жеребец оказался пятилетним, старик был прав. Наездника тут же сняли с соревнования, и он поплелся в сторону с опущенной головой.

Кто-то закричал вслед:

– Поздравляем, джигит! Поделись наградой, ов!

Наездник разозлился, лицо его вспыхнуло.

Тем временем три лошади, оставшиеся на старте, получили сигнал и бросились вперед. Они подняли такой стук, как будто их было не три, а по крайней мере тридцать. Летящие из-под копыт комья глины словно праздничными пышками осыпали тех, кто стоял слишком близко.

Жеребец с пятном на лбу, увидев своих собратьев бегущими, заволновался, стал ржать, бить землю копытами. Ему тоже хотелось в забег. Хозяин злобно дернул поводьями, точно лошадь была виновата, что она оказалась старше, чем надо. Жеребец притих, но все равно не спускал глаз с подлетавшей уже к самому тальнику тройки.

Во втором заезде было выпущено шесть лошадей-пятилеток. С ними шла и лошадь Ходжама Шукура. Бывший хан потерял покой. Он закружил вокруг своего скакуна как заводной. То гладил ему гриву, то круп, то ноги. А лошадь стояла, не обращая на него внимания, и только вытягивала голову в сторону вернувшихся и прохаживавшихся жеребцов первого заезда.

– Пятилеток выводи на старт! – прокричал на всю округу Джаллы.

Все еще не прекращавшийся горячий спор между теми, кто был доволен результатами предыдущего заезда, и теми, кто был недоволен, сразу же притих, и головы всех повернулись в сторону выходивших к началу круга новых наездников.

Пять лошадей уже стояли на месте, и только не хватало одной – ханской. Ходжам Шукур все еще обхаживал ее, уговаривал, чуть не умолял прийти к финишу первой, как будто она понимала что-то и от его уговоров мог зависеть результат.

По приказу яшули Джаллы прокричал Ходжаму Шукуру:

– Хан-ага, вас ждут!

Шукур отчего-то приуныл, словно предчувствовал недоброе, собственноручно подвязал лошади хвост, подвел ее к месту старта и только тут передал повод наезднику.

Потом ласково похлопал лошадь и подтолкнул ее вперед:

– Иди, родная, да будет удача с тобой!

На сей раз топот сорвавшихся с места лошадей оказался еще сильнее, чем в первом заезде. Со всех сторон раздавались голоса:

– Йя, аллах!

– Постарайся, красавица моя!

– Чув-в!

– Давай, родная!

Особенно волновался Ходжам Шукур. Казалось, что он не стоит у финиша, а сам скачет на своей лошади. Хан размахивал руками; словно плетью рассекал воздух концом веревки и выкрикивал то и дело: «Йя, мой господин! О, Шахимердан!» Но никто не обращал на него внимания, все с не меньшим азартом следили за бегом летящих по кругу лошадей.

Глашатай Джаллы что-то выкрикивал, но его голос тонул в общем шуме. Те, кто уже сделали свои ставки, орали невообразимыми голосами, каждый выкликал имя своей лошади, надеясь, что если даже она шла позади, все равно успеет к финишу обогнать других.

Среди лошадей второго заезда была и черная лошадь Пенди-бая, в общем-то принадлежавшая больше Мяли-ку, который увлекался скачками гораздо сильнее, чем его отец. И сейчас он переживал куда заметней самого Пенди-бая. В Серахсе это была одна из самых лучших лошадей, и обскакать ее могла только лошадь Ходжама Шукура.

Сейчас они были главными претендентами на почетный приз. Большинство ставок приходилось именно на них.

Обычно, когда не было серьезных соперников, Мялик сам скакал на своей лошади, но в этот раз, когда она шла с лошадью Ходжама Шукура, он посадил в седло вместо себя своего приятеля Кичи-кела. Кичи-кел хоть и не был профессиональным джигитом, но в седле держался тоже неплохо, а главное, весил на целый пуд меньше Мялика. К тому же Кичи умел резким свистом подзадорить лошадь, а если рядом оказывался незадачливый наездник, мог и дернуть его незаметно за ногу и заставить сбиться с галопа Мялику же только и надо было, чтобы его лошадь пришла первой.

И в этот раз он надеялся на своего друга. Лошади уже обогнули заросли тальника, Мялик во все глаза напряженно смотрел вперед. Он уже узнавал своего скакуна, узнавал Кичи, сидевшего в седле как приклеенный, но из-за того, что всадники неслись навстречу, не мог определить, чья лошадь идет впереди. Но чутье ему подсказывало, что первой идет его лошадь, – по крайней мере, он верил в это.

Рядом с Мяликом сидели на земле два паренька. Один из них толкнул в бок другого:

– Атабал, как думаешь, кто первый придет?

– Конечно, лошадь Ходжама! Кто у нас может обогнать ее? – и паренек почесал колено через дырку на штанах.

– Но ведь и у Пенди-бая черная лошадка тоже ничего, а, как ты думаешь?

Атабал, продолжая неистово чесаться, как будто у него была чесотка, ответил:

– Ха, да эта твоя черная лошадка рядом с лошадью Ходжама Шукура – осел!

Атабал был прав. Впереди всех шла лошадь Ходжама Шукура. И, лишь немного отставая, скакал Кичи на черной байской кобыле.

Но тут случилось то, чего не ожидал никто. Недалеко от финиша стояли два всадника, которые должны были для пущей торжественности сопровождать победителя сбоку на последнем отрезке пути. Как только лошадь хана поравнялась с ними, всадники пустили своих коней и закричали на полном скаку:

– Слава, хан-ага!

– Хан-ага, кидай шапку вверх!

– Слава победителю!

Две лошади сопровождающих скакали рядом, и вдруг одна из них метнулась неизвестно с чего в сторону другой, толкнула ее, и вторая, падая, полетела под ноги лошади Ходжама Шукура. Второй наездник как-то успел спрыгнуть и оказался позади, но ханской лошади уже не было места свернуть, она хотела перепрыгнуть через свалившуюся лошадь, но та как раз приподнялась на колени, и ханская лошадь, отбросив далеко наездника, полетела кувырком. Шедшие сзади наездники тучей пронеслись мимо лежащих на земле наездников и коней к уже совсем близкому финишу.

Первой пришла лошадь Пенди-бая. Она по правилам и должна была считаться победившей.

Не успели еще наездники прийти к финишу, как Ходжам Шукур, точно помутившийся в рассудке, бросился наперерез им к своей лошади. Кичи чуть не растоптал его, но успел на полном скаку взять чуть в сторону и пронесся в полушаге от хана.

Следом за Шукуром к его лошади кинулись еще человек десять. Ходжам Шукур стоял над своей кобылой не шевелясь, глядел на нее расширившимися от ужаса глазами. А лошадь лежала с неестественно вывернутой шеей и тоже не двигалась. Кто-то начал причитать:

– Ах, бедняжка!

– Сглазили!

– Вот жалко-то как!

Но ни одно из этих слов ни лошади, ни ее хозяину помочь ничем не могло.

Ханской кобылице не хватало воздуха, она громко дышала, тяжело раздувая ноздри.

Наездник, тоже пострадавший, но несравненно меньше, медленно подошел, хромая и держась одной рукой за бок.

– Что случилось? Обрежьте подпругу!

Кто-то вытащил кинжал и бросился к несчастной, но вгорячах вместо ремня полоснул кобылу, по ее телу прошла быстрая судорога. Кто-то пришел на помощь, и подпруга была перерезана. Лошадь задышала полегче, попыталась повернуть голову, но ей это не удалось, и снова по ее телу пробежала болевая дрожь. Шея была сломана. Один из стоявших сочувственно покачал головой:

– Бедняга, в таких муках умрет!

При слове «умрет» Ходжам Шукур замотал головой как ужаленный. Он всей душой возненавидел человека, сказавшего это, как будто слово тут могло что-то значить, потом он опомнился и закричал во весь голос:

– Гум-ма-а-ан!

Этот человек уже бежал к собравшейся у лошади толпе. Гумман был старым сейисом[73]73
  Сейис – жокей, конюх.


[Закрыть], но кроме того, что объезжал лошадей, он еще и разбирался немного в разных переломах и ушибах.

Гумман взглянул на лошадь, и с первого взгляда ему стало все ясно. Однако он побоялся сразу же сообщить хану свое заключение. Он нагнулся, потрогал сначала лошадиную шею, потом распухшую переднюю ногу и даже приложил ухо к животу. Потом поднялся, отошел в сторону и прикусил губу.

– Ну что, Гуммаджан?

Гумман ничего не ответил.

– Гуммаджан, можно хоть что-нибудь сделать?

Гумман поднял глаза на Ходжама Шукура:

– Хан-ага, вы очень любите свою лошадь?

Глаза хана озарились надеждой.

– Очень люблю! Поставь на ноги, ничего не пожалею!

– Если вы правда любите, избавьте ее от напрасных мук.

Все увидели, как по лицу хана потекли слезы. Хан, не глянув больше ни единого раза на лошадь, махнул рукой и отвернулся. Это должно было означать: «Если надо убивать, убейте, но я сам приказать не могу».

Без ханского позволения никто не решался подойти к лошади. Хан понял, что именно его слова и ждут сейчас. Все замерли, глядя на Ходжама Шукура. И хан наконец словно чужой рукой вытащил из-за пояса нож и молча протянул его назад.

Гумман взял нож и подошел к лошади. Нагнулся, но потом снова выпрямился.

– Нет, я не могу. Руки не те, только замучаю ее. Возьмите кто-нибудь…

Гумман вытянул вперед руку, но никто не подходил к нему. Каждому было жалко убивать красивую лошадь, хотя она и была искалечена.

– Что вы боитесь? Только добро сделаете! Она же мучается, смотрите…

Один человек подошел к Гумману и взял из его рук нож. Проверил пальцем лезвие, потом подошел к голове лошади, присел на корточки и прочитал короткую молитву. Раздался короткий вскрик:

– Йя, бисмилла!

Лошадь захрипела. Ходжам Шукур весь затрясся. Так и не поворачиваясь назад, он принял обратно свой нож и медленно пошел в сторону.