Текст книги "Ключ от рая"

Автор книги: Атаджан Таган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

– Прекрасно! Ах как прекрасно!

Тут за спиной у него раздалось:

– Это еще что такое? – принц Хамза-Мирза, потягиваясь после сна, вышел на шум из своего шатра.

– Эссалам алейкум! – согнулся сразу Кара-сертип в низком поклоне, и голос его стал одновременно и сладок, и пискляв. – Эссалам алейкум, господин принц.

– Нет, я спрашиваю, – капризно показал пальцем принц на отдаляющихся четырех смельчаков, – что это такое, генерал?

– Мой господин! Сторожа остались в неведении… – забормотал бессвязно Кара-сертип, – вы же знаете, мы ждали с запада, они напали с юга… Всего три-четыре каких-то туркмена…

– Каких-то! – закричал принц, взмахнув широкими рукавами атласного халата.

Кара-сертип отшатнулся, показалось, что принц бросится душить его, спина покрылась потом, а ноги отказывались повиноваться. Но тут конь одного из смельчаков вдруг споткнулся, ударился о землю, сбросил седока. Трое же других, беды не заметив, прорвались через лагерь и вскоре исчезли, словно их и не было. Принц тяжелым взглядом посмотрел на своего генерала, покачал головой, но не сказал ни слова. Подхватив полы халата, поспешил принц с холма вниз, туда, где не его воины, а провидение, не иначе, остановило все же смельчака. Кара-сертип поплелся за принцем как побитый.

Человеку, которому так обидно, в двух шагах от спасения, не повезло, было около шестидесяти лет, но черная его борода только-только начала седеть. Был он высок и с виду грузен, трудно было поверить, что так легко махал он кривой саблей, сея смерть и ужас вокруг. Но это было так. Блоквил тому свидетель. Да и сейчас этот богатырь-туркмен в ярости метался вокруг поверженного коня, размахивая саблей, никого не подпуская. Взять живым такого – мудрено. Круг нападающих то почти смыкался вокруг него, то вновь он всех разгонял своей верной саблей. И уже многих задел. Стонали жалобно, когда подошел принц и шага на три от него отставший и испуганный Кара-сертип.

Туркмен как раз стоял в кругу, тяжело опираясь на саблю. Он устал, дышал тяжко, пот градом катился по лицу, но глаза сверкали по-прежнему дерзко. Теперь Кара-сертип за все унижения, за все страхи готов был разорвать туркмена. Вокруг настала тишина, и стало слышно, как тяжело дышит отважный воин, да конь его со сломанной ногой лишь жалобно стонал.

– Как звать тебя? – спросил принц.

– Келхан Кепеле.

– Хочется жить тебе на белом свете?

– Потому и пришел сюда туркмен с этой саблей, – и он устало приподнял клинок, – что очень жить хочется туркмену на белом свете!

– Тогда отдай свою саблю, – и принц, не сходя с места, протянул руку, ладонью вверх.

– Саблю отдам только вместе с рукой!

– Какой мужественный человек, – шепнул Блоквил Кара-сертипу на ухо.

– Мужественный враг хорош мертвый! – буркнул в ответ генерал и дал знак воинам.

Те стали таскать сухие кусты, селме, сыркана и саксаула, окружили высоким завалом смельчака и подожгли в нескольких местах. «Сейчас мы осмалим тебя! – грубо захохотал Кара-сертип. – Никуда не денешься!» Повалил густой дым, слышно было, как тяжко хрипел в дыму конь, как посылал сквозь стиснутые зубы проклятья своим врагам отважный Келхан Кепеле. И все ж не выдержал батыр, предпочел погибнуть в бою, чем задохнуться в дыму, и выскочил, размахивая верной саблей. Но глаза ничего не видели от едкого дыма, неверными были взмахи сабли, одолеть его было нетрудно.

– Ну, – ухмыльнулся Кара-сертип, когда подвели связанного по рукам и ногам смельчака, – теперь будешь говорить?

Келхан Кепеле глядел, не отвечая, на разгорающийся завал и горько качал головой.

– Коня спасите, – сказал он, – тогда буду говорить.

Коня спасли, растащив завал, а Келхан Кепеле подвели к принцу.

– Кто были твои товарищи? – спросил принц.

– Мои товарищи – свободные туркмены.

– Мы это знаем, – принц усмехнулся, добавив про себя: «пока свободные», – но имена, я хочу знать их имена! Чтобы запомнить!

– Ну что ж, – рассмеялся пленник, – запоминай, запоминай покрепче! Один из них Тачгок-сердар, другой Нуры-сиротка, третий Каушут-хан, ну, а четвертый – вот он – я.

– Каушут-хан? – в задумчивости переспросил принц. – Так вот оно что-о… Каушут-хан, – повторил задумчиво принц имя командующего всеми туркменскими войсками. – А знаешь, туркмен, я пощажу тебя… но для этого тебе придется вернуться к своему хану и передать наше повеление.

– Что за повеление?

– Сдать все оружие, всех лошадей…

– Остаться без оружия, остаться без коня?

– Если не хочешь без головы остаться, – ласково и ядовито перебил принц, – и если любишь голову своего хана, тебе придется передать такое повеление.

– Но голова у Каушут-хана, как вы только что видели, крепко сидит у него на шее, он сам к вам сегодня пожаловал – и вы ничего не смогли с ним поделать! Вот какой наш Каушут-хан! Он – первый хан на свете!

– Вы, туркмены, скотоводы, – вкрадчиво заговорил вдруг принц, – вы еще не знаете настоящих ханов, но вы еще узнаете их… когда покатятся ваши головы от наших сабель!

– Кто за собственную голову не возьмет одной вражеской головы – тот не человек!

Дерзость пленника не знала предела, словами с ним, видно, не справиться, и принц, затая досаду, махнул рукой: мол, делайте с ним что хотите, сам же к шатру пошел. Разговор утомил его и даже небольшой подъем к белоснежному шатру раздражал. Следуя мимо Кара-сертипа, принц нагнулся к его уху и, улыбаясь, сказал страшные слова: «А тебя за все это надо бы к лошадям привязать и…» – не докончил, лишь яростно взмахнул руками, воздух разрывая красным атласом, словно кровью плеснул в лицо дрожащему от страха генералу. И, не оглядываясь, зашагал к шатру.

На этот раз пронесло, но при мысли о столь страшной казни язык у Кара-сертипа на какое-то время отнялся, ноги к земле приросли, а в глазах туман стоял, похожий на красный атлас. Но вот туман рассеялся. Кара-сертип с трудом как бы стал узнавать все вокруг. И тут увидел он виновника всего этого неслыханного ужаса. Тот спокойно стоял перед ним и как бы даже усмехался, словно бы слышал все, что с ласковой улыбкой пообещал принц своему генералу: «Ну, так прежде же я тебя самого протащу, привязав к лошадям!» И Кара-сертип закричал страшным голосом, чтобы крепкие тащили веревки, что-бы коней вели поскорее. Да коней чтоб посильнее! Сам в нетерпении бросился пленника к тем коням могучим привязывать. Потом опомнился – все ж генерал он, веревки побросал, ругался, плетью командовал, слуг торопил.

И вот за ноги привязали бедного Келхан Кепеле между двух коней и разом ударили плетьми, рванулись сильные кони в разные стороны, и у Блоквила волосы встали на голове, разум у него помутился от страшного зрелища человеческой жестокости и человеческого мужества, а ноги держать отказались, и рухнул француз на каменистую, прожженную безжалостным солнцем чужую землю.

Дня через три после этого Кара-сертип захватил в плен шестерых туркмен. Убивать их ему не было смысла. Ведь, по самым скромным его подсчетам, около двухсот персов теперь находилось в плену у туркмен. И Кара-сертип надеялся эту шестерку обменять на своих людей.

Пленников не били, даже не ругали, но лучше бы их убили сразу. Кара-сертип придумал свой собственный «королевский спектакль». По его приказу всем шестерым обрили головы, бороды и усы. Брили тупой бритвой, и что вытерпели эти несчастные, одному аллаху известно. После этого, связав их всех одной веревкой, посадили на высоком берегу Мургаба, на самом солнцепеке. На солончаке, чтоб посильнее припекало!

Блоквил, кроме несчастной семьи чабана, еще не видел вблизи туркмен. Среди воинов была поговорка: «Если тебе встретится туркмен и злой дракон – убей сперва туркмена!» В Тегеране он слышал сам, как персидские матери пугали детей: «Спи, а то туркмен придет!» Людьми неполноценными во всех отношениях многие считали туркмен, людьми второго сорта.

Блоквил решил разглядеть их получше. Он пошел к Мургабу и увидел страшную картину. Трудно было поверить, чтоб человек так мог истязать человека. Солнце палило нещадно, бритые головы уже не кровоточили, покрылись кусками засохшей крови, по ранам ползали большие мухи. Спрятаться несчастным людям было некуда, они и пошевелиться-то могли с трудом – так крепко их связали. Воздух вокруг дрожал от нестерпимого зноя. Даже через солнцезащитный шлем Блоквил чувствовал, как жгло солнце. У него над бровями скапливались капельки пота, вены вздулись на висках, он слышал, как в них пульсировала кровь. Что же говорить об этих несчастных, которых он жадно разглядывал?!

Сначала все они, одинаково выбритые, казались неразличимо похожими. Приглядевшись же, он увидел, что один из них уже пожилой человек, четверо среднего возраста, а один совсем юноша, с чистым лбом и доверчивыми глазами. Обнаженные до пояса люди уже давно сидели под немилосердно палящим солнцем, но ни капли пота не выступило на их телах: все было выжжено смертоносными лучами, и жажда все сильнее донимала их. Спекшиеся губы шевелились, просили воды, глаза напряженно пожирали полноводные струи Мургаба, который плескался в десяти шагах.

Это были стойкие люди. Но вертикальные лучи все-прожигающими иглами вонзались в голые черепа, и до того, как помутится рассудок, было уже недалеко. Это ясно понимал Блоквил. Он сунул руку в карман и нащупал нож. Перерезать веревки было минутным делом, а дальше им только переплыть Мургаб, и они у своих.

Но два нукера маячили неподалеку, и Блоквил сдержал свой порыв, стал думать: «Конечно, я мог бы их освободить, хотя и сильно рискую. Я обещал не вмешиваться ни во что, и это официально записано в бумаге. И все же, постаравшись, я смог бы их освободить. Ведь матушка мне часто говорила: «Всегда помоги несчастному – это зачтется!» И я освободил бы их, но кто поручится, что завтра, напав на нас, один из них не снимет, глазом не моргнув, голову мою с плеч!» Пока он так раздумывал, два нукера подтащили к несчастным истерзанный труп мужественного Келхан Кепеле. Юноша-туркмен, лишь глянув, сильно побледнел и закрыл глаза. Блоквил заорал:

– Остановитесь, что вы делаете! Уберите, уберите это отсюда!

– Не имеем права, – несколько опешившие от крика воины отвечали Блоквилу, – Кара-сертип приказал – так будет с каждым туркменом!

Неужто с каждым?! Но за что? За что должны так страдать эти люди?! Стойкость их все больше поражала француза. «Какие это гордые, красивые люди! Особенно юноша, – подумал он. – Какие умные глаза у старика, как он подбадривает своих товарищей: отпускает шуточки, и те улыбаются, позабыв на минуту о страшных страданиях». Старик начал наизусть читать какие-то возвышенные стихи. «А говорили: какие темные эти туркмены!» Старик читал стихи, а остальные внимали с почтением и грустью. А солнце так жгло, что у Блоквила в глазах уже плясали миражи: шестерка связанных полуобнаженных, обгоревших людей порой уже казалась связкой сваренных в кипятке красных раков. Но это же были живые люди. Блоквил решительно направился к Кара-сертипу.

Но уже было время послеобеденного намаза, и теперь во всем войске не было человека, который не встал бы на намазлык. Блоквил знал, что послеобеденный намаз продлится долго, и повернул обратно к пленникам. Опасаться было некого. Но он торопился, боясь, что опоздает и будет поздно. К счастью, все шестеро были живы. Старик туркмен, едва открывая опаленный рот, пел какую-то мужественную песню, в такт песни покачивались его товарищи, связанные одной веревкой. Их лица, несмотря на невероятные страдания, были сосредоточены и ясно выражали, что лучше они умрут в жестоких мучениях, чем пойдут на поклон к врагу.

Блоквил быстро перерезал веревку, и совершенно обессиленные туркмены ползком, извиваясь, полезли к реке. Блоквил вернулся в свою палатку, лег на койку, словно ничего не произошло. Сердце так билось, словно вот-вот выскочит. А намаз еще продолжался.

Принц Хамза-Мирза, по-прежнему не предпринимая военных действий, развлекался скачками, охотой на фазанов, вечерами при свете костров устраивались состязания борцов. Когда же затихал лагерь и наступала ночь, из черных песков ползли босоногие туркмены. Вязали персов сонных, утаскивали в пески, а тех, кто не вовремя проснулся, резали, как овец. За два месяца около тысячи человек потеряли персы, но что такое тысяча из сорока! Войско по-прежнему было огромным, и принц ждал, когда туркмены сдадутся сами. Разобщенные племена туркмен, даже самые крупные, не могли собрать более двух-трех тысяч воинов. Где ж им было тягаться с сорокатысячной армией! Тактика персов была проста – истреблять племена поодиночке, одновременно натравливая их одно на другое. Принц Хамза-Мирза ждал своего часа.

Но в начале сентября в старую крепость на правом берегу Мургаба, где укрепился Каушут-хан, стали съезжаться командующие отдельными племенами: теке, сарыков, салоров.

Решено было покончить с собственной враждой, по крайней мере до тех пор, пока на туркменской земле будет хоть один перс. Общими силами укрепили старую крепость, мало того – выстроили повыше на берегу новые укрепления, с таким расчетом, чтобы вражеские пушки не смогли достать.

На совещании у Каушут-хана был разработан в деталях план военных действий против захватчиков. Все горели желанием немедленно сразиться с неприятелем и все же, хоть и не надеясь на благоприятный исход, решили послать принцу Хамза-Мирзе посла: может, сам уйдет подобру-поздорову, зачем кровь проливать понапрасну. Пахать, сеять, скот пасти надо, а тут воевать приходится. Долго спорили, кто отвезет принцу письмо Каушут-хана, кто добровольно отдаст себя в лапы беспощадного Кара-сертипа. О кровожадности первого генерала принца ходили среди туркмен легенды.

– Я передам! – сказал бесстрашный Тачгок-сердар, старинный друг Каушут-хана, не раз плечом к плечу сражавшийся вместе с ним и с хивинцами, и с бухарцами.

Да, совсем недавно, с месяц тому назад, снова вместе – с такими же бесстрашными Нуры-сироткой и Кел-хан Кепеле – напали они ранним утром на многотысячное войско захватчиков и много голов порубили. Потеряли батыра Келхан Кепеле, жаль до слез Каушут-хану батыра, все головы персов нечестивых не стоят его одной головы. И вот теперь приходится отпускать Тачгок-сер-дара, придется ль еще свидеться, аллах один знает. Каушут-хан вздохнул:

– Поезжай, больше некому! Письмо письмом, а когда к письму еще такой батыр, как Тачгок-сердар, весомее письмо будет. Наверное, еще не забыли, какая могучая рука у Тачгок-сердара, какая в этой руке сабля острая, какой конь под ним крылатый! Поезжай!

И 14 сентября к шатру принца, собравшегося как раз на охоту за зайцами в пески Попушгум, подвели высокого худощавого туркмена, в черной мерлушковой шапке, длиннополом синем халате, подпоясанном пуховым кушаком.

– Эссалам алейкум, хан-ага! – приветствовал пришелец. – Я посол Каушут-хана, зовут меня Тачгок-сердар.

– Знаю, знаю, – ласково ответил принц, распорядившись, что охота на сей раз отменяется, – я думал, посол, что ты придешь еще месяц назад.

«Он же как раз месяц тому назад и приходил сюда с товарищами», – усмехнулся Блоквил. Француз внимательно следил за принцем, не мог же на самом деле он забыть о том позоре, когда четверка смельчаков повергла в трусливую растерянность его войско! Но принц был ласков, светел лицом, казалось, излучал саму доброжелательность. Как же! Его тактика выжидания наконец дала свои плоды.

– Ты хочешь сказать, посол, что Каушут-хан образумился и понял, что мы сильнее?

– Читай, – не отвечая на вопрос, посол протянул письмо.

Принц осторожно взял свиток и передал генералу. Кара-сертип развернул его, откашлялся и стал читать:

– «СООБЩЕНИЕ ОТ ЯЗЫКА И СЛОВ КАУШУТ-ХАНА. О ХАМЗА-МИРЗА, О КАРА-СЕРТИП, О ВСЕ ПРИНЦЫ И ВОЕНАЧАЛЬНИКИ!

ВЫ ВОЗГЛАВИЛИ ВОЙСКО ШАХА НАСРЕДДИНА И ПРИБЫЛИ СЮДА С БОЛЬШИМ СНАРЯЖЕНИЕМ, НЕ ПЕРЕДАВАЯ НАМ НИКАКИХ ИЗВЕСТИИ, ЧЕМ ВЫ В ТЕЧЕНИЕ ПОЧТИ МЕСЯЦА ЗАНИМАЕТЕСЬ В СТАРЫХ РАЗВАЛИНАХ. ЕСЛИ ВЫ НАМЕРЕНЫ ДРАТЬСЯ, ТО ПРИХОДИТЕ, БУДЕМ ДРАТЬСЯ. НО ЕСЛИ ВЫ ПРИБЫЛИ В СТАРЫЕ РАЗВАЛИНЫ ТОЛЬКО ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ПАСТИ СВОИХ МУЛОВ, ТО НЕ РАЗОРЯЙТЕ НАШИ МАРЫЙСКИЕ КРАЯ И ПОСКОРЕЕ ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ НАЗАД! РАЗВЕ ДЛЯ ПАСТЬБЫ МУЛОВ В ВАШИХ КРАЯХ МАЛО СТАРЫХ РАЗВАЛИН?»

По мере чтения улыбка покидала лицо принца, а голос Кара-сертипа угасал. Бравый генерал думал, что принц не выдержит такого позора, тут же прикажет отрубить голову послу, а заодно и ему, за то что вслух при всем народе такое прочитал письмо. Да еще и с выражением! Да еще так громогласно! Но принц сдержался и на этот раз, эти туркмены – крепкий орешек, подумал, дядя-шах предупреждал его в Тегеране, ну что ж, тем почетнее будет победа.

– Хорошо, – медленно произнес он, – скажи своему хану, будем драться! И тогда уж пощады не ждите!

– Каушут-хан уже два месяца к бою готов!

– Вон как! Ну, а если готов, то ждите! Я, принц Хам-за-Мирза, покажу ему! О, да поможет нам аллах!

– Мы тоже к аллаху взываем, хан-ага!

– Слава аллаху!

– Воистину, слава аллаху!

Француз смотрел во все глаза, слушал во все уши – смертельные враги взывали к одному аллаху и серьезно верили, что один лишь он им поможет разбить врага. Кому же все-таки аллах поможет?! Хотел бы это знать француз Блоквил, ведь, собственно, от этого теперь зависело не только его благополучие: домик на берегу моря, добрая жена-хозяйка, розы, которые он мечтал выращивать. От этого теперь зависела сама жизнь его. Но аллах-то один!

Принц решил выглядеть благородным, посла отпустили с миром и стали срочно готовиться к выступлению. А через два дня, то есть уже 16 сентября, в Мары не осталось ни одного человека. Люди, животные, повозки, пушки – огромная армада, неостановимая, несокрушимая, стала двигаться на запад по берегу Мургаба. Играли трубы, развевались знамена, ржали кони и танцевали под всадниками, всем надоело сидение, смрад надоел, душа жаждала хоть каких-то перемен.

Человек двести, с музыкантами, знаменами, двигалось чуть впереди основного войска. Настроение у всех было приподнятое, с утра было прохладно, воздух был чист, искрился синевой. Впереди сражение – эта мысль и бодрила, и будоражила. Конь под принцем так и ходил ходуном, словно бы чуял настроение хозяина. А принца и самого тянуло пришпорить коня, дать ему волю да проскакать галопом впереди всех. Тянуло на мелкие проказы. Да и остальные из свиты, принцу под стать, вели себя как расшалившиеся дети.

Проезжая оставленные туркменами аулы, стреляли по чугунным казанам. Звук был неправдоподобно гулким, каким-то подземным, и это всех радовало. Или заключали пари, кто на полном скаку продырявит висящий на дереве бурдюк с кислым молоком. Кара-сертип прямо-таки не находил себе места, словно предчувствовал что-то ужасное, руки у него так и чесались: даже мимо виноградника не мог спокойно проехать – рубил лозу налево и направо. Когда увидел собаку на пригорке, очень обрадовался.

– Господин, – окликнул он француза, видишь собаку на пригорке? А можешь ли одной пулей уложить ее, чтоб и не взвизгнула?

– Зачем же убивать безвинную тварь? Это ж не враг.

– Даже собака врага – наш враг! – многозначительно произнес генерал Кара-сертип. – А потом… мне просто хочется ее ухлопать!

И опять француз с горечью вынужден был признать, что душа азиата как была для него потемки, так и останется, и, вздохнув, он решил не вмешиваться И Кара-сертип выстрелил, пуля попала в хвост, собака пронзительно взвизгнула, волчком завертелась на месте, потом кубарем скатилась с холма, ударилась о ноги коня Кара-сертипа. Конь шарахнулся в сторону, да так резко, что Кара-сертип от неожиданности вывалился из седла. И тут, уже лежа, с проклятьями вторым выстрелом добил собаку. Все постарались сделать вид, что ничего такого не произошло, генералу подвели другого коня, он уселся, но дальше ехал в угрюмом молчании.

Укрепление туркмен на правом берегу Мургаба было действительно вполне готово к бою. Это было ясно даже французу. Выше старого укрепления возведено добротное новое, две желтые пушки, недавно отбитые туркменами, поблескивая на солнце стволами, теперь направлены были на персов. Все еще было жаль невинно загубленную собаку, и Блоквил сказал негромко Кара-сертипу:

– Теперь туркмены будут стрелять по персам из их же пушек.

– Даже если мы отдадим оставшуюся у нас тридцать одну пушку, – презрительно сказал Кара-сертип, – то и тогда ни один волос не слетит с нашей головы, туркмен же никогда не сумеет воспользоваться пушками, он же просто не знает, темный туркмен, с какого конца ее заряжать.

Тут обе пушки выстрелили, и мулу, что стоял метрах в двадцати от них, оторвало голову.

– Пожалуй, – спокойно произнес француз, – следующий залп будет наш.

– Я сейчас им покажу залп! – Кара-сертип выругался и приказал стрелять из всех орудий.

Дымом и пылью заволокло все вокруг, а когда канонада смолкла и воздух прояснился, стало ясно, что позиции туркмен находятся в более выгодном положении – гораздо выше – и поэтому почти не пострадали. Приунывшие персы стали рыть окопы. Туркмены же, численностью около тысячи, вышли из крепости и, разделившись на две группы, стали спускаться к реке.

День был такой славный, умеренно жаркий, белые тучки текли над хребтом, жаворонок распевал, а на правом берегу спокойно, словно мирным делом занимаясь, туркмены вязали камыш, несли бревна из крепости – быстро строили переправу.

В полукилометре ниже по течению вторую переправу из одного камыша стал возводить второй отряд. Закинув за спину свои хырлы – ружья, туркмены серпами срезали высокий камыш, вязали снопы, укладывали снопы внахлестку, крепко увязывали, а когда переправа была готова, сотни три стрелков перешли по ней, почему-то отправились на юг и быстро исчезли за барханами.

Не верилось, что в этот день произойдет что-либо ужасное. И в то же время Блоквил понимал, что все идет к тому, его поражало, что военачальники со странным равнодушием взирали на все действия туркмен. Разумеется, все можно объяснить азиатской невозмутимостью, но не видеть надвигающейся опасности было никак нельзя. С другой стороны, персов в десять раз больше – и напасть на них вот так, среди бела дня, было бы безумием. Так думал Блоквил, оправдывая невозмутимость принца и его генералов. И в то же время все время помнил, как всего лишь вчетвером эти непостижимые люди напали на целое войско. Короче, Блоквилу казалось, что он чего-то не понимает, что на самом деле происходит что-то другое.

Но, к сожалению, все оказалось до примитивности просто. Часа через три переправа была готова, окопы же персы вырыли лишь наполовину. И по мосту всадники-туркмены среди бела дня пошли в атаку. Пожалуй, к этому был не готов не только Блоквил. Правда, кто-то успел вскочить на коня, кто-то воткнул треногу, успел прицелиться из шемхала, даже пулю пустить в мчащуюся лавину туркмен. Но это как укус комара. Атака джигитов средь бела дня была дерзка и неожиданна, начался рукопашный бой, и тут уж тот уцелел, кто проворней был, у кого сабля быстрей в руке мелькала, у кого конь настоящий.

Налетели джигиты, ударили – и тут же назад отступили, увлекая персов за собой. И еще раз налетели, и еще, кусая, как оса. И когда персы за ними потянулись, по-настоящему ввязались в бой, второй отряд перешел ниже по течению и по знаку из крепости с тыла ударил.

Кара-сертип кричал своим, чтобы вернулись, он видел сверху, от шатра принца, как второй отряд, сабель в триста, ударил с тыла. Но было поздно отходить, ведь тут и первый отряд туркмен, подмогу почуя, поднасел, навалился и так, зажав персов с двух сторон, стал их на юг оттеснять. Как раз туда, где залегло сотни две стрелков. Кара-сертип как увидел это, закричал, чтоб пушки поскорее повернули на второй отряд, проход для своих расчистить. Пушки повернуть успели, но тут же откуда-то сверху, с барханов, защелкали частые выстрелы. У туркмен ведь по двое на одно ружье – один заряжает, другой стреляет. Вот почему такой густой был огонь. Орудийная прислуга была перебита, а тут и отряд с гиканьем налетел. Ну и пошла потеха!

Кара-сертип схватил знамя и во главе отборного отряда личной гвардии – таких же, как и он, головорезов – бросился в самую гущу на помощь. Дело в том, что долина, где бой начался, была узка для многочисленного персидского войска, большая часть которого просто не могла в этой тесноте принять участие в сражении и была вынуждена, как Блоквил, лишь наблюдать. И туркмены хорошо понимали это, тактика их была проста и рациональна: по частям рассекать персов и уничтожать.

Когда Кара-сертип ворвался в самую гущу боя со своим отрядом, кажется, чаша весов стала клониться к персам. Их яростные крики усилились, но не дрогнули туркменские батыры, с грозным уханьем рубили врагов. Стонали раненые, трещали, как детские хлопушки, пистолеты, там и тут раздавались возгласы, призывающие аллаха, звон боевой трубы, лязг сабель – все это смешалось в одну смертельную кутерьму. Носились обезумевшие лошади, потерявшие своих седоков, ревели мулы, скользко было от дымящейся крови. И лишь мертвые были спокойны.

Как ни старался Блоквил, не мог разобрать: кто же побеждает? Кроме того, приходилось все время быть начеку. Ведь даже здесь, у шатра принца под главным знаменем, в окружении отборных воинов, никак нельзя было до конца спокойным быть. То слева, то справа прорывались сюда смельчаки туркмены в необоримой жажде завладеть главным знаменем, а может быть, и силою помериться с самим принцем. Их, конечно, безжалостно рубили, шелковое знамя развевалось, но смельчаков не убывало. В основном все – безрассудные, молодые джигиты, совсем юноши, Блоквилу было жаль их, таких молодых и горячих. И в то же время он понимал: прорвись они сюда, не поздоровилось бы не только принцу, но и ему, в сущности-то ничего плохого не сделавшему туркменам. И от этого под сердцем у него все время возникал сосущий холодок.

Каушут-хан со стены видел все как на ладони. У него был последний резерв – человек двести испытанных воинов. Отряд в томительном напряжении ждал, отряд рвался в бой на выручку своим. Каушут-хан ждал. Проиграть сражение он не мог. И, словно понимая это, все женщины в крепости молили аллаха о победе. Но молитва молитвою, и, помолившись, женщины в чугунных казанах плавили свинец, отливали пули для своих мужей и братьев, их дети не отходили от них весь день – тоже помогали. И все поглядывали на Каушут-хана: чего ж он ждет? Уже темнело, и стрелки, залегшие в засаде, могли так и пролежать без дела, а персов все никак не удавалось на юг оттеснить. И Каушут-хан понял: пора! Сам вскочил на коня, повел за собой отряд. И ударил по самому центру, и смял центр персов, и тут уж не рукопашный бой начался, а свалка, убитые не сразу падали – так тесно было, – и многие, отбросив сабли, схватились за ножи. И вот потихоньку, шаг за шагом стали теснить на юг персов, туда, где залегли стрелки. Дождались и те своего часа.

Но конца боя досмотреть Блоквилу не удалось, в одной из свалок возле шатра удар прикладом ли, копыта ли коня повергли в беспамятство француза. Когда ж очнулся, все кончилось уже. «Жив я, ну и ладно», – радостно подумал он, приподнимая тяжелую голову. Холм был завален трупами, и сначала Блоквил их принял за бревна. Что денег он не заработает в этой военной экспедиции, то было ясно. Авантюра эта была военная, а не какая-то экспедиция! В Париж бы живым вернуться! – вот о чем думать надо французу.

В кресле с резною, красиво изогнутой спинкою из самшита с бархатными бахромками по бокам под знаменем сидел, задумавшись крепко, принц Хамза-Мирза. Скорбно и задумчиво глядел он на труп своего верного Кара-сертипа. Надо было срочно уходить из земли Мары. Пусть лучше шахский гнев, пусть позор, чем вот это! И принц вздыхал, окидывая грустным взглядом побоище. Пусть достаточно еще войск у него, пусть есть кроме Кара-сертипа и другие генералы, – и все ж туркмены на этот раз сильнее, надо отходить. И на другой день в большом беспорядке принц Хамза-Мирза отошел к Мары.

Шаха Насреддина, хотя и не полностью, все же пришлось оповестить о неудачном сражении на Мургабе. Шах был в ярости. «Взять во что бы то ни стало укрепление туркмен штурмом!» – пришел приказ от него. Ну, а если штурмом не получится – осадой. И хотя время не совсем удачное для военных походов – октябрь, ослушаться приказа шаха никто не посмел. Стали готовиться к штурму. Настроение у всех было подавленное, дожди, ветра зарядили. К тому же туркмены, отступая на запад, почти ничего не оставили в брошенных домах – поживиться было нечем. Все говорило, что на этот раз ничего добыть не удастся. Ждут их суровые бои, и не мешает, оказывается, серьезнее отнестись к противнику. Решили поэтому перед решительным штурмом вернуться к развалинам Порсугала, где были оставлены запасы военного снаряжения и продовольствия, ведь и то и другое за два месяца подыссякло у персов. И в ночь со второго на третье октября вышли из Мары и направились в сторону Порсугала.

Сильный ветер гнал низкие тучи, в просветах в небе тускло блистали одинокие звезды, где-то далеко выл шакал. Тоска сжимала сердце каждого. Шли настороженно, за каждым барханом мерещился враг.

А туркмены действительно знали об этом маневре персов с Порсугалом и понимали, что, довооружившись там, передохнув, враг станет намного сильнее. И надо было опередить врага. С этой целью всю ночь совещались у Каушут-хана батыры, почетные аксакалы, да все прикидывали, где же лучше перехватить персов, не дать им укрепить свое войско, разбить до конца, пока не оправились они от поражения.

Решили караулить возле самых развалин Порсугала. И когда персам покажется, что уже благополучно добрались, тут и напасть.

– Разобьем – спокойно хлеб будем сеять! – сказал Нуры-сиротка.

– Да, теперь не скоро перс оправится, – добавил Тач-гок-сердар, – когда разбили их при Кара-Кала, лет пять не совались.

– И у Янкале дали им жару.

– И в Анау…

Наперебой стали вспоминать, где били туркмены персов, хивинцев, бухарцев… и многих прочих захватчиков.

– Да-а, – задумчиво произнес, поглаживая бороду, Каушут-хан, – мы их бьем, а они все лезут… А если вспомнить, то и наши деды и прадеды только этим и занимались– бились всю жизнь с непрошеными гостями: с арабами, и Чингисханом, и хорасанским ханом… да всех и не упомнишь, а сеять в срок хлеб, свободно скот пасти нам редко удавалось. Ну, разобьем на этот раз персов, через год-другой опять же нападут. А не они – так кто-нибудь другой. Нет, аксакалы, нет, батыры, – о другой защите туркмену думать надо.

– Какая защита, о чем говоришь ты, Каушут-хан? – спросил верный Тачгок-сердар.

Да и другие очень заинтересовались словами мудрого Каушут-хана.

– Русские это, – отвечал Каушут-хан, – верный, свободолюбивый народ, о союзе с ними нам крепко думать надо. Тогда никто не посмеет напасть на нас!