Текст книги "Ключ от рая"

Автор книги: Атаджан Таган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

10

Шел уже третий год, как Годжук и Айпарча переехали в этот предгорный аул. Они быстро свыклись с его людьми и жизнью, особенно Айпарча, для которой и родное селение мужа не было и не стало родиной.

Они быстро свыклись с новым местом еще и потому, что Салланчак-мукам своим появлением перевернул всю их жизнь. Мужа все чаще и чаще стали приглашать на праздники, посвященные рождению нового человека, – чтобы он спел над ним свою осененную надеждой песню. Вскоре всякий такой праздник, если на нем не звучал Салланчак-мукам, стал считаться как бы даже неполноценным, настолько уверились все в благих свойствах его дутара… Годжук успел сочинить еще несколько мукамов, которые распевались теперь за каждым дастарханом и все дальше расходились по окрестной степи, распространялись проворными пальцами заезжих мукамчи; но Салланчак-мукам, как ни старались они, не удавался никому. Годжук Мерген предпочел бы, конечно, не быть единственным его исполнителем, ездить на каждый подобный праздник в ближние и дальние аулы и стойбища было тяжело, не под силу ему – но другого, увы, пока не предвиделось…

Переменилась и жизнь Айпарчи. Она по-прежнему управлялась с их небольшим домашним хозяйством, доила двух верблюдиц, приглядывала за небольшой отарой своих овец, пасшихся на ближних склонах предгорья. Однажды ей нечаянно пришлось помочь повивальной старухе, которая испокон века принимала всех новорожденных аула. С тех пор они сошлись, и одинокая старуха сама рада была, что ей теперь есть кому передать свои немалые познания в таком нужном людскому роду деле.

Уваженье к ним людей не оставляло Айпарчу одинокой во время частых отлучек мужа. К тому же ей повезло с подругой. Гюльджемал была привязчива сердцем, хоть порой и горяча, остра на язык. Иной раз в общих хлопотах и делах они проводили вместе целые дни. Судьба оказалась немилостива к Гюльджемал. Вскоре после ее замужества выяснилось, что ее муж есть не кто иной, как терьяк-кеш, заядлый курильщик опиума, по своей темной страсти к тому же еще и нечистый на руку. С первых же месяцев жизнь ее стала сплошным позором. Этот несчастный, глубоко падший человек делал, казалось, все, чтобы и она была столь же несчастна и так же презираема. Гюльджемал старалась как могла, работала по дому не покладая рук, первой шла, смиряя свой характер, навстречу всем людям, своим аульчанам, в каждой мелочи уступчива была и безответна, но это мало помогало, скорее даже подчеркивало несчастье их семьи и позора не убавляло. Конечно, люди видели, кто она и кто ее муж, но насмешки над ним волей или неволей относились и к ней тоже, задевали и ее, оскорбляя до глубины души, отравляя и мучая. Никто не знал, сколько слез и проклятий своей судьбе носила она в себе, сколько незаслуженного стыда, унижений и горечи претерпело ее бедное сердце… К тому же и в подрастающем сыне стала замечать она странные, какие-то неестественные наклонности, некие предвестья будущих пороков, уже сейчас искажающие черты несчастного ребенка… и что может быть большим горем для сердца матери, что хуже?!

Правда, этой зимой ее трясущийся, весь уже почерневший муж в поисках опия и заработка на него уехал в шахский город. С тех пор о нем не было никаких слухов, и жить, отвечая только за себя, Гюльджемал стало все-таки проще и свободнее.

Но было еще и то, чего не могла знать Айпарча, в чем Гюльджемал теперь не призналась бы никому: это ее первой пытался высватать когда-то за брата своего Караул… Ее, четырнадцатилетнюю, влюбленно подглядывавшую вместе со своими подружками-сверстницами в решетчатое оконце соседской кибитки, где в честь какого-то праздника играл на своем дутаре Годжук Мерген… Ее, по-детски обожавшую, по-женски уже любящую статного джигита со смущенно-приветливой улыбкой на смуглом лице, с легоньким многозвучным дутаром за широкими плечами… Это ее сердце счастливо подкатывалось и замирало, когда нечаянно встречалась она взглядом с его спокойными приветливыми глазами, и это ее ночи стали оттого одним каким-то сплошным лихорадочно-счастливым бредом о нем…

Но ее суровый отец, заслышав о намерении Мергенов свататься, посуровел еще больше: «Как, отдать свою дочь в дом, где старшим деверем будет этот неотесанный Караул?! Нет, этому дураку в понуканье я ее не отдам!..» – «Но Годжук вроде бы джигит неплохой, – попыталась вступиться мать, видевшая, как мается ее младшая дочь. – Добрый, не обидит никогда…» – «Обидеть не обидит, но и защиты в нем дочь наша не найдет… Мы не худшие в ауле, без мужа не останется». И вот нашли ей жениха – с богатым калымом и гнилой душой. Потому-то, может, и калым был большой…

С тех пор ожесточилось ее сердце – о своем ауле, о родных людях там слышать ничего не хотела, видеть не желала и ничего никому не рассказывала. Лишь нечаянно, много времени уже спустя, узнала Айпарча от соседки, что Гюльджемал и муж из одного аула, и очень удивилась: «Так почему же он не помнит тебя?» – «Я была совсем еще девочкой тогда, где ему помнить…» И Годжук Мерген, узнав, попытался спросить, из чьей она семьи, но она так резко оборвала его: «А не все ли равно тебе, Годжук?!» – что он смутился отчего-то и больше не спрашивал. С горечью и окончательно поняла тогда Гюльджемал, что сватались к ней не по желанию самого Годжука, а скорее всего по настоянию кого-то из родственников, что бывает не так уж редко и в хижинах, и в дворцах…

Шел третий год, как они переехали сюда, и в один из дней Айпарча услышала, что на ближнее стойбище кочевников кто-то привез к больному тебибу, искусную женщину-знахарку. Сомнения все еще никак не оставляли Айпарчу, и она решила сходить к ней, благо муж был в своей обычной отлучке. А чтобы не зазорно было идти одной по степи, попросила Гюльджемал быть с нею вместе. Та сразу согласилась, да и какая женщина откажется пожаловаться знахарке на свои недомогания?..

У подруги была новосты вернулся из столицы и заехал к родителям в аул один из нукеров Эсен-хана и рассказал, что видел ее мужа. Сказал, что совсем тот плох, ноги отнялись, но еще попрошайничает, нищенствует на базаре, а носят его какие-то дружки, такие же терьяк-кеши, – видно, в расчете на милостыню… Что домой уж теперь он не вернется, да и не хочет… Гюльджемал, рассказывая, злобно усмехнулась:

– Да и кто ему нужен, что нужно ему, кроме опия?! Будь он проклят и в могиле!.. Наконец-то я хоть от него отмучилась…

– Не надо так, Гюльджемал. Он несчастный человек…

– А я что, счастливая?! Или мой сын счастлив будет, если уже сейчас лишь молчит и смотрит на всех, как последняя забитая собака?! О аллах, прости мне слова мои… но нет уже больше сил терпеть!..

И всю дорогу до стойбища прошли они молча. Гюльджемал первой вошла к знахарке в кибитку и вскоре вернулась, успокоенная:

– Я ей сказала, чтоб она получше посмотрела тебя. Кто знает, может, и присоветует что-нибудь, а то и поможет вам… Иди.

Айпарча, наклонившись, вошла в кибитку, поприветствовала знахарку – и ноги ее вдруг ослабли… Неужто она ошибается? Неужели ж та самая?! Да, это была та самая знахарка, что смотрела ее два с лишним года назад…

Но знахарка не узнала ее – мало ль каких женщин перевидала она за это время. И Айпарча ничего не сказала ей, терпеливо перенося осмотр. Наконец женщина-тебиб устало откинулась на подушки и своим резким, будто у ворона, голосом сказала:

– Никаких детей у тебя и быть никогда не могло. И не будет. Какие дети, когда твоя матка сама с детский кулачок… Да-да, совсем как туршек[113]113
  Туршек – маленькая дикая дыня.


[Закрыть], не больше. И помочь я тебе, женщина-девица, ничем не смогу.

Айпарча онемела. Она ожидала всякого – сомнений, разных предположений, догадок, – но только не этого… Так или иначе, но Годжук все-таки уверил ее, что виною всему тут он сам, и она невольно, с оговорками, но все же поверила в свое здоровье. А теперь… Она мгновенно вспомнила все те недолгие подозрения свои в неискренности знахарки и мужа… неужто обманули ее тогда? Или сейчас она ошиблась, эта женщина?.. Но тон знахарки был столь же уверенный теперь, как неохотный тогда, и так хорошо знала Айпарча своего мужа, что тут же помяла: предупредил он ее – да, уговорил… Попросил не говорить правды – да, он такой, Годжук Мер-ген, и другим быть не может… Но как же теперь быть ей, Айпарче, как взглянуть в глаза ему? В ней сидит, гнездится их несчастье – куда бежать ей от себя?!

– Не плачь, женщина, судьбу этим не умилостивишь…

– Я плачу не о том… не для того, – тихо наконец выдавила из себя Айпарча. – Но три года назад вы обнадежили меня… Вы тогда не говорили о туршеке, енеге[114]114
  Енеге – вежливое обращение к старшей по возрасту женщине.


[Закрыть]…

– Три года назад?

– Да. Муж привозил вас ко мне.

– Я никогда не лгу страдающим, женщина, ибо ложь только увеличивает страдания. И твое чрево было таким всегда, уж поверь мне. Не могло же оно столь сузиться и засохнуть за каких-то три года. Но постой… Как, ты жена Годжука Мергена?!

– Да, енеге.

– Вай, какое несчастье… – Голос женщины дрогнул, глаза потеплели, и она с непривычным, видно, для нее сожалением качнула головой. И положила руку на плечо Айпарчи, – Я только потом узнала, кто возил меня в тот аул, и слышала о Салланчак-мукаме… Он от сердца, этот мукам. И я давно хотела услышать, как поет его сам Годжук Мерген: говорят, совсем не так, как слышанные мной его подражатели… Он тоже врачеватель, твой муж.

Она замолчала надолго и потом сказала:

– Ты прости меня. И своего мужа тоже. Он, видно, хотел как лучше…

Айпарча встала, безмолвно поклонилась и вышла. Большего ей не мог сказать никто, 11

11

Женщины возвращались домой молча. На первые расспросы подруги Айпарча сказала только одно: знахарка не обещает, что будут дети… Еще никогда Гюльджемал не видела ее такой подавленной, и поэтому даже у нее не хватило смелости узнать что-нибудь еще.

Так дошли они до первых полей аула, свернули на узкую в живом заборе красноватой колючки тропинку и перешли арык с еле слышно журчащей по дну мизерной водой. Гюльджемал наконец нарушила их молчанье:

– Давай-ка присядем, подруга, передохнем. Не тужи, у тебя есть большое дитя – муж твой…

И тут Айпарча, как ни крепилась, упала ей головой на плечо и зарыдала…

Они долго сидели на бережку арыка. Айпарча рассказала ей все, с самого начала, и теперь, опустошенная, с потухшим взглядом, не могла ни слышать, казалось, ни видеть ничего, кроме этого светлого бормотания воды…

– Да, это он… – горько, с какой-то тоской сказала Гюльджемал, ее глаза бесцельно шарили теперь по верхушкам дальних деревьев, где был аул, – Он любит тебя. А я… Не буду, не могу я уже здесь жить! Сил моих не хватает!..

– Ну что ты, Гюльджемал… – Айпарча будто очнулась, стала гладить ее руку. – У тебя есть сын, ты молодая и красивая, как пери… да, как райская дева, когда улыбаешься. Джигиты заглядываются на тебя, не говоря уж о вдовцах. Ты еще найдешь свое счастье, и дети будут у тебя…

– Ты все о своем – «дети»… Когда у Кер-оглы, героя-предка нашего, спросили, что ему хочется больше иметь, коня или наследника, он что пожелал?!

– Коня… Но то ведь мужчина.

– Мужчины больше нашего хотят наследника. Нам нужны дети, а им – наследники… Но аллах дал Годжу-ку больше, чем коня, – он дал ему волшебный дутар! А тебе дал его любовь. А ты все никак не научишься гордиться своим мужем, этими дарами небесными. Только и твердишь свое бабье – «дети, дети»… Если уж на то пошло, то и Кер-оглы не объявил талак[115]115
  Талак – слово мужа, означающее развод, если оно им повторено трижды.


[Закрыть] своей Агаю-нус-пери, хоть та не рожала ему, а усыновил Овеза, сына Булдура-мясника… что, разве не помнишь?

– Помню, – еле слышно произнесла Айпарча.

Ее поразила и горячность подруги, и эти слова, их горечь и уже ничем не скрываемая зависть: «А она ведь, бедняга, страстно завидует мне, как я раньше не замечала… И завидовать есть чему, она права. Мы не имеем детей, но кто помешает нам быть всегда над колыбелью? Мы будем встречать детей… я научусь, я все выведаю у этой старухи, принявшей на руки не одно поколенье, облегчившей столько материнских мук. Годжук будет доволен мной, я постараюсь… Но как хочется вырастить свой, родной росточек, – о аллах!..»

И тут мысль – почти безумная, запретная – мелькнула у нее… Мысль, как она потом поняла, неисполнимая, невозможная ни для подруги верной ее, ни для мужа, ни тем более для нее самой. Но так горько было ей, в такой растерянности и тревоге металась душа ее, что тогда она показалась Айпарче самой простой и нужной им всем… И вдруг с силой сжала руку Гюльджемал и лихорадочно, бессвязно заговорила, торопясь и путаясь в словах:

– Гюльджемал, родная моя… ты ведь мне подруга, да?! Ты согласишься, я знаю… ты должна согласиться! Ты ведь подаришь нам… подаришь нам с Годжуком маленького? Я согласна, будь гуни[116]116
  Гуни – младшая жена.


[Закрыть], будь вместе с нами… но подари! Ты права, я баба, я совсем истосковалась, но ты ведь не откажешь мне? Ты только согласись!..

Гюльджемал, широко раскрыв глаза, смотрела на нее; а потом выдернула руку, резко встала и, глядя уже с ненавистью, попыталась сказать что-то, но не смогла… И быстро пошла, почти побежала к аулу.

«Что ж я наделала!.. Что наговорила ей… как будто с ума сошла. Что-то совсем я запуталась, ничего не могу понять. Я ведь оскорбила ее, жестоко обидела. Да-да, оскорбила… будто кость собаке бросила, а разве я не видела, как почитает она Годжука… Почитает? Нет, безумная женщина, нет, здесь не одно только почтение… Но что ж мне теперь делать? Надо попросить у нее прощения, она поймет и простит, я знаю. Какая же я все-таки баба…»

Растерянная, обессиленная всем свалившимся на нее в этот день, она пришла домой, попыталась было заняться, отвлечься мелкой домашней работой, которая никогда не кончается, но все валилось из рук. Она предложила Гюльджемал быть младшей женой, гуни… да разве бы вынесло это твое сердце?! Поистине небеса отняли у тебя разум и вынули душу, если ты сама предложила поделить свою любовь – Годжука поделить… Поделить глаза его, чуть усталые и добрые, руки ласковые, горячие губы, шепчущие то, о чем знаете только вы вдвоем… о безумная! Да и какая женщина не клянет в душе это узаконенное шариатом, выдуманное жеребцами многоженство?! Тяжело оно женщине, как тяжело! Ты ведь помнишь нехитрый и откровенный рассказ своей бабушки о том, как женился второй раз ее муж, твой дед? Помнишь свое горячее девичье сочувствие бабушке и почти ненависть к деду за эту его жестокость?! «Когда совершали их «ника», – спокойно, не пряча глаза, рассказывала бабушка, – я бродила вокруг кибитки в таком страшном душевном расстройстве, что даже не почувствовала, как упустила мочу…»

Ты ляжешь сейчас, отдохнешь, сказала она себе, а потом пойдешь к Гюльджемал и попросишь у нее прощения. Попроси, чтобы постаралась она забыть эти твои слова, будто их и не было между вами. И заживете по-старому, ибо что вам делить?..

Усталая, она уснула сразу, но тревога и во сне не покидала, не отпускала ее. То ей снилось, что все спорит она о чем-то с женщиной-тебибом, то будто бы пытается перегородить своим телом, задержать и в арыке, и в теле своем его светлую и прохладную животворящую воду, но это ей никак не удается, вода проворна, текуча и неуловима, журчит и журчит… Но вот ей снится Год-жук в белой папахе и в том самом красном свадебном халате, что был на нем десять лет назад. Он стоит об руку с белолицей дородной женщиной, но это не Гюльджемал, нет, и над ними совершают обряд «ника». Айпарче все равно, кто стоит сейчас рядом с Годжуком, – главное, она нашла наконец-то ему счастье, теперь у него будет все, о чем он мечтал. Айпарча довольна, но отчего-то сильно, под самым горлом бьется у нее сердце и так перехватывает дыханье, что даже больно и жарко в голове. А собравшиеся люди что-то кричат, хлопают в ладони – уж не смеются ли они над женщиной, в дом которой привели гуни?! – и средь всеобщего гама и разноголосицы доносится до Айпарчи: «Лейте воду в туйнук! Снимайте кошму, камыш сбросьте!..» Зачем лить воду в туйнук, недоумевает она, зачем снимать кошму, сбрасывать камыш? Они что, хотят опозорить Годжука, его молодую жену?! Что плохого сделали они людям?.. «Айпарча… куда подевалась Айпарча?!» – кричат со всех сторон, и она опять удивляется: да вот же я, никуда не подевалась…

Она просыпается оттого, что кто-то грубо хватает ее за руку и тащит, – куда тащит, Айпарче не понять, но все кругом в едком сером дыму, забившем ей горло, не продохнуть. Ее выталкивают в дверь, она чуть не падает – и вот наконец она среди сбежавшихся людей, кибитка горит, чадит на всю улицу, а у людей в руках бурдюки, кумганы, что попало. Льют, плескают, режут веревки и стаскивают тлеющую кошму; джигиты по очереди ныряют в окутанную дымом дверь, выносят что под руки попадется. Вот один из них выскочил с каким-то чувалом и с длинным ружьем – тем самым, что подарил Караул…

– Ничего, дочка, – успокаивает кто-то ее, – огонь – это к добру, не расстраивайся. Погасим!..

– Да-да… главное, сама цела.

От воды кибитка шипит, темнеет, еще сильнее окутывается дымом. Джигиты, кто помоложе и отчаянней, заскакивают в нее с кумганами, тушат уже изнутри. Несет горелой шерстью, чадом смирённого огня. Люди встревожены, шумят, высказывают догадки:

– Неужто за очагом недоглядела женщина?!

– Да он далеко от кибитки. Угли в нем еле теплятся… да, еще утренние угли! И ветра нет.

– Постойте, а где начало гореть?!

– Да-да, надо получше посмотреть…

Айпарча, не в силах от волнения произнести ни слова, растерянно и благодарно кивала всем. Загораться кибитке было не от чего, в этом соглашались все. Но вот один старик, обходя ее, быстро нагнулся, отвернул кусок кошмы на задней стенке. И высоко поднял, показал всем найденное: это был обгоревший пучок камыша…

– Подожгли!..

– Но кто?

– Кому понадобилось поджигать бедные пожитки нашего славного мукамчи?!

Долго еще не смолкали слова тревоги и возмущения. К этому времени сюда сбежались все аульчане, даже немощные старики приползли-приковыляли. Айпарча наконец опомнилась, стала прибирать разворошенное жилище, ей помогали. Эта мысль не выходила из головы и у нее: кто?.. Кому, в самом деле, понадобилось и за что мстить им, никогда еще ни с кем не ссорившимся? Наконец она вспомнила, что хотела сходить, отдохнув, к Гюльджемал… где она, почему Айпарча ее не видит среди людей? Ее, верную подругу, готовую помочь в любом деле?..

Гюльджемал нигде не было видно. «Да это же она!» – вдруг стало ясно Айпарче. Она, и никто другой, разве ты не знаешь характера ее? Все поняв, Айпарча почему-то думала об этом спокойно уже, даже с каким-то облегчением: нет у них врагов в ауле. А Гюльджемал… Что ж, виновата в том не она, а ты, хоть и невольно, но глубоко оскорбившая ее. И прощенья ты у нее все же попросишь. Ты же знаешь, что и она покается в том, что сделала…

Вечером, идя к ней, Айпарча узнала от судачивших на улице женщин, что Гюльджемал куда-то пропала. Еще в середине дня привела своего мальчика к свекрови, у которой он, окрепнув малость, почти что и жил. Поцеловала сына (так рассказывала свекровь), что делала нечасто, – недолюбливать стала в последнее время тронутого какой-то нездешней тоской мальчика, и ушла, ничего не сказав. И вот уж ночь скоро, мазанка не закрыта, а ее нет…

Гюльджемал не объявилась ни на второй день, ни через неделю, ни через годы.

12

В соседней кибитке рождался ребенок. Новый человек рождался с трудом, но еще труднее было его рожать. Старому Годжуку Мергену хотелось, чтобы труд рождения на земле повторялся как можно чаще.

Уже полдня то затихает, то опять начинает трудно стонать женщина, но разродиться никак не может. Полдня не отходит от нее Айпарча, стараясь облегчить муки, помочь, но все повивальное искусство ее пока бессильно. Но счастье должно быть выстрадано, знает старый му-камчи, иначе оно не будет счастьем.

Сквозь стоны женщины до ушей старика доносятся какие-то новые звуки. Нет, это пока не голос нового человека, это что-то другое. «Кууг… кууг… Коурлы!.,» Гулко, печально отзываясь во всем, плывут над весенней степью эти родные звуки, и душа откликается им – журавли… Да, это они. «Когда пролетают журавли, отвори двери дома, ведущие в красный угол», – подсказывает народное поверье. Годжук Мерген смотрит вверх, на разделенный крестовиной туйнука кружок прозрачного неба. Вот и последняя весна твоя, Годжук, последние журавли – увидишь ли их, пролетающих обратно?..

На неделю-другую раньше появились нынче они, но это и к лучшему: кто знает, есть ли она, эта неделя, у тебя?.. У людей давно принято просить тебя дать имя новому человеку – что ж, пусть, плохого имени ты не дашь. И если в соседней кибитке родится сегодня мальчик, то ты так и назовешь его – Дурнагельды[117]117
  Дурна – журавль.


[Закрыть]. Или Дурнакули. А если девочка, то пусть имя ее будет Дурнагозель. Сколько дорог и караванных троп ты исходил от Лебаба до Хазара, но имени такого, кажется, еще не встречал. Вот пусть и приживется оно на родной земле.

Он снова и снова перебирал свои палки-оклавы с метками-жизнями на них – да, прибыло туркмен, многолюдней стали аулы, шире возделанные поля, многочисленнее отары… Это, пожалуй, главное, что унесет он с собой и о чем расскажет, чем порадует предков, во встречу с которыми он верил. И хоть нет еще столь желанного единства в них, но уже скрипит вся и расшатывается неправедная власть завоевателей под неповиновением окрепшего народа, разъедает ее тоской незаслуженной роскоши, бессильного насилья, – и что перед этими благими вестями жизнь его, старого мукамчи?.. Лекарство от болезни, его поразившей, есть, он давно наслышан о нем; в народе, передали ему, уже собрали немалые деньги, послали в шахский город людей, и он, Годжук Мерген, прикованный теперь к своей старой кибитке, воспрепятствовать этому не мог… но что, кроме нескольких лет его старческого бессилия, даст это им, людям? Конечно же он, как и все, хочет жить и видеть, что будет дальше. Но ведь нет же лекарства от дряхлости, как нет эликсира бессмертия. А если бы и были?.. Думать о том, чего нет и не может быть, бесполезно, и он хочет одного: следовать тому же закону, которому следуют все, ибо идти со всеми по одной преходящей дороге жизни куда утешительней и легче, чем в одиночестве по звездной тропе бессмертья…

Айпарча говорит, что и Черная Нищенка взялась за поиски лекарства… Странная женщина. Жена встретила ее в степи, за аулом, куда ходила доить верблюдицу. И не одну, а вместе со старым гедаем – с тем, кто одним из первых услышал и благословил Салланчак-му-кам… Они сказали, что знают, у кого есть это редчайшее в свете лекарство. И что отныне у них нет иного желания, как достать его. Не для бренного тела Годжука Мергена, сурово добавил гедай, но для его дутара, который звучит всем. Не для мукамчи, но для всех.

В своих странствиях по земле туркмен Годжук Мерген не раз встречал и гедая, и эту странную, непохожую на других просительницу милостыни – Черную Нищенку. Впервые увидел он ее лет через пять после переезда в предгорный аул. Как-то далеко в пустыне, в небольшом селении-оазисе был он на празднестве, посвященном рождению сразу троих малышей. Уже, после всех необходимых ритуалов, повесили в заполненной народом кибитке три колыбели, уже начал он брать первые ка-кувы колыбельного мукам а, когда снаружи вдруг донеслось:

– Руки ей… руки скрути!

– Пробираться вздумала, негодница!..

Хозяин кибитки разгневанно вскочил, выглянул в дверь:

– Кто посмел там кричать? Что это значит?!

– Да вот, кралась… Отведите ее к бахши. Пусть разберется, мало ли что…

Голоса были встревоженные, даже грозные.

Двое джигитов ввели, придерживая за руки, высокую босоногую женщину в темной накидке, под густой паранджой, и в ожидании стали. Кто-то сзади них возбужденно говорил»

– Она околачивается здесь с тех пор, как прибыл наш бахши. Кто знает, что у нее на уме…

– Выпроводить ее, пусть следует своей дорогой!

– Ну, зачем вы так, – укоризненно, с неловкостью перед ней сказал он. – Отпустите же ей руки. Она ведь женщина, а вы джигиты… Каждый из нас по-своему нищий…

Годжук Мерген сочувственно смотрел на нее, на ее почерневшие, в струпьях ноги, огрубевшие настолько, что уж не нуждались, видно, ни в какой обуви, на грязно-черную, подпоясанную гнилой веревкой одежду, больше схожую с мешковиной, – и опять на ноги ее с загнутыми, темными от грязи ногтями: скорее звериными, нежели человеческими, были эти ноги…

– Сядь, сестра… Кто ты будешь, откуда? Неужто нет у тебя ни родственников, ни родины? Где был дом твой?..

Плечи нищенки вздрогнули, она еще ниже опустила голову. И глуховатый, будто пересохший от жажды голос ее из-под паранджи, помедлив, ответил:

– Дом мой – эта степь, бахши. Постель моя – пески, одеяло – вот это небо над нами, о бахши… Другого не знаю.

– Ты голодна, наверное?

– Голодным среди туркмен не останешься.

– Что привело тебя сюда? Что-то искала ты здесь, сестра?

– Душу, великий мукамчи. Свою потерянную душу…

– Как ты ошибаешься, женщина… не великий я. Только одно я великое знаю – что все мы равны перед жизнью. А душу… Нет, ничего я не смогу тебе сказать, посоветовать. Каждый сам ее теряет, сам и находит. Что ж ты хочешь сейчас, на этом празднике?

– Ничего. Если только позволишь, бахши, я посижу здесь, послушаю тебя…

– Да разве я могу не позволить, сестра?! Я рад тебе, как рад любому слушателю… Садись и слушай.

И зазвенел, запел дутар – и будто раздвинулась тесная кибитка, отдав стены горизонту и купол свой небу; или, может, это весь мир стал огромной кибиткой, домом человеку и всему живому, и под самым его туйнуком небесным потекла, заструилась, как в мареве, песня, музыка…

Ты родился на этой священной земле,

На прекрасной земле, на злосчастной земле.

Низко склонившись над дутаром и покачиваясь, пел мукамчи о всех, пришедших на эту землю, родством жизни самой, ее счастьем и тоской объединенных, – о человеке пел:

И в предутренней мгле неизвестны пути,

Что в грядущие годы придется пройти.

О явившийся в мир! Может быть, это ты

Станешь словом земли, воплощеньем мечты.

До тебя ей пришлось испытать маету,

Век от века копить суету и тщету.

Если б вовремя ты не явился на свет,

Веткам сада пришлось бы плодить пустоцвет.

До тебя было делом привычным ее

В братских распрях кормить в ковылях воронье.

Ты – бальзам наших душ, наша радость, и боль,

И надежда, и вера, и свет, и любовь!

О рожденные в муках под вечной звездой

Средь надежд и печалей пустыни седой, —

Сын, ты ночь на земле помоги превозмочь!

Освети эту землю терпением, дочь!

Так кричи же, младенец, в кромешной ночи,

О любви и надежде народа кричи!

Пел и, подымая голову, видел все разгоравшуюся сквозь темную, как горе, паранджу сияющую двойную звезду – там, где свет глаз скрестился со слезами, преломился в слезах… И эта двойная звезда вела мукамчи, из темных перепутьев души человеческой выводила на простор и сама же была самой лучшей наградой за этот тяжелый и долгий путь…

К ночи ближе, когда праздник продолжался уже на улице селения, нищенка осторожно поднялась и тихо отошла от толпы пирующих. Ее провожали лишь глаза Годжука Мергена. Она шла небыстро и все отдалялась, отдалялась, пока совсем не растворилась в подступающей темноте пустыни. И никто не знал, кто она и куда шла. И никто об этом не спрашивал.