Текст книги "Ключ от рая"

Автор книги: Атаджан Таган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

8

Туркмены, казалось порой, были даже стремительней своих вестей и слухов, переносимых через пустыни и горы не устами, сдается, а самим ветром… Лет шесть-семь назад Рахими-хан, озабоченный расселением по своему ханству стекавшихся к нему со всех сторон дехкан, через Багтыяр-бега договорился с соседом Эсен-ханом о покупке воды. Именно о покупке шла между ними речь: быстрая своенравная речка, скачущая по камням с гор, служила границей между ханствами, а в долине раздваивалась – и один ее рукав уходил в земли Эсен-хана, тоже питая своей водой поля большого аула. Испокон веков жители обоих селений ревниво оберегали огромный валун, разделяющий речку, – Камень Аллаха, самое справедливость, ниспосланную небесами. И вот теперь за ничтожную цену – отару в триста овец – Эсен-хан уступал воду своих дехкан соседу… Что будет с людьми, с аулом – это, видно, мало беспокоило его, ибо жадность глупа, бессердечна и всегда предпочтет нынешнюю малую прибыль завтрашним большим убыткам.

Рахими-хан не пожалел бы и тысячи овец за то, чтобы соседский аул весь перешел в его владения, если бы не жесткий неписаный закон, запрещавший это: люди для пустыни то же самое, что и вода. От них жизнь в этих бескрайних, перемежаемых камнем песках, от них смысл животворящей воды и земли, бездонного ночного неба, человеческое одиночество дальних синих гор, воющая тоска самума… От них же и дани с налогами, мощь государства, благополучье и сила разумного правителя. Но не Эсен-хану было понять это.

В одну из осенних, после сбора урожая, ночей два довольно больших отряда преданных, равнодушных к чужим бедам нукеров во главе со своими ханами с глухим топотом копыт примчались к Камню Аллаха, чтобы перехватить речной рукав и, в случае нужды, вооруженной рукой усмирить недовольных. Но, несмотря на то что сделку совершали в строгой тайне, смутный слух о ней какими-то неведомыми путями проник в степь, попал молве на уста. Еще не рассвело как следует, еще и нукеры не принялись за работу, как на окрестных возвышенностях замаячили первые конники– всеведущи и скоры на ногу туркмены… Вскоре уже собралась огромная толпа конных и пеших, вооруженных чем попало людей, а из ближних аулов все прибывало и прибывало. Испуганные, растерявшиеся, разгневанные, они стекались со всех сторон, и поначалу не понять было, для чего: то ли умолять бессердечных, то ли защищать свою воду, свое право жить до последнего…

Перекрытие воды означало одно – гибель аула… С незапамятных времен трудились здесь поколения земледельцев, расчищая от камня и обрабатывая свои крохотные перед лицом пустыни поля и сады, каждый пригодный под посевы клочок земли, с великим терпением выдалбливая в каменистом грунте предгорий арыки, подстраивая жилища. Воды на каждого живущего здесь было в обрез, и даже рожали тут с оглядкой на нее, на воду. И вот теперь не оставалось ничего другого, как покидать обжитую, давно ставшую родной землю, несколько родников не спасли бы и четверти жителей аула, – но куда? Все хоть немного пригодные для жизни места с водой давно заняты-перезаняты и неспособны продержать ни одного лишнего рта, ни одного поля. И люди, и все живые существа пустыни давно приладились, как могли, приспособились к каждой струйке, к каждой капле воды, так скупо отпущенной здесь природой, и поэтому мытарства целого аула означали не только переселенческие мучения и неустройства для самих жителей, но и лишения тех, кто так или иначе будет вынужден поделиться с ними водой, людей и существ, вроде бы вовсе не причастных к происходящему, к судьбе изгнанных… Да, ни одно живое не лишнее в этом мире – но хватает ли на всех камней справедливости у аллаха?..

Толпа на косогоре все росла, угрюмый протяжный гул доносился оттуда, отдельные выкрики и женский плач; несколько всадников, – очевидно, вожаков – крутились перед ней на тонконогих туркменских конях, но спускаться к распорядителям своей судьбы пока не осмеливались. Не решались спешиться и оставить оружие, чтобы перекрывать рукав, и нукеры, и никто их не торопил.

В который раз подскакал Эсен-хан. Вытирая рукавом жирное, все отчего-то в обильном поту лицо, оглянулся на косогор:

– Что будем делать, почтенный?!

Рахими-хан с едва скрываемым презрением наблюдал за ним, потом обернулся к Багтыяр-бегу:

– Сколько, говоришь, всего сабель у нас?

– Не больше сотни, о хан.

– Нет-нет! – почти испуганно заговорил Эсен-хан, опять оглядываясь на дальнюю толпу. – Дойдет до шаха… нет, надо по-другому. Я поеду к ним. Они не посмеют, голодранцы!..

– Пошли нукера и вели им приблизиться. Мы должны видеть их намерения. К тому же тут, внизу, будут они не так опасны. Но откуда, я спрашиваю, им стало все известно? От кого пошел слух?!

– Не знаю. Я всем' повелел молчать, я…

– «Всем»?! Тогда понятно, где болтал язык и слушало ухо…

– А почему бы не у вас, почтенный?! – ощерился Эсен-хан. – Уши есть везде, а слухи летят быстрее ветра, им даже горы не преграда…

– Об этом знал лишь я и мой советник. А мои джигиты оказались здесь самыми последними из всех, услышавших о том… Но не мне, а тебе говорить со своими подданными. Говори, мне некогда ждать.

– Позвать сюда этих бездельников!..

«Бездельников…» – думал Рахими-хан, глядя на него. – Ты и дня не работал в своей жизни так, как они работают каждый день. И это хан, властитель земель, душ и судеб?! Жадная, глупая, трусливая собака…»

Толпа не сразу, с остановками перетекла вниз, затопила долину, не дойдя десятка шагов до выстроившихся в линию нукеров. Эсен-хан на пляшущем, злобно косившемся жеребце метался в сопровождении телохранителей перед нею и то уговаривал, то хрипло кричал что-то, грозя богатой ханской плетью, указывая ею в сторону аула. Но это, видно было, никак не успокаивало людей; наоборот, чем дальше, тем угрюмее становились лица, злобнее взгляды, смелее выкрики… Надо было либо обнажать сабли, либо отступить. Презренье и гнев овладели Рахими-ханом. Он уже собрался было пришпорить своего коня и сам выехать к этой черни, но разгоряченная, непримиримо сверкавшая глазами толпа вдруг сама стала смолкать, оборачиваясь и будто кого ища; и вот смолкла и раздалась, словно пропуская кого-то, хотя пропускать (и Рахими-хан отчетливо видел это) было вроде бы некого… Гасли взгляды толпы, опускались руки, только что хватавшиеся за оружие, затихли позади нее крикливые женщины– лишь по образовавшемуся проходу трусил на неприглядной коняжке какой-то старик, не успевший, видимо, освободить кому-то дорогу…

– Что еще там? – недовольно бросил Рахими-хан, не ожидая ничего хорошего и от этого внезапного, странного смирения толпы: по своему немалому опыту он знал, что после таких вот передышек упрямство и ярость людей возобновляются порой с утроенной силой.

– Сам не пойму… – Багтыяр-бег беспокойно вглядывался в толпу, ища причину. – Кто-то к ним, кажется, прибыл… Старик!

– Старик?

– Да-да, старый мукамчи… Это он, Годжук Мер-ген!

– Как, на той паршивой кляче?!

– Другой у него нет… Боюсь, хан, что отару нам придется гнать назад.

– Я слышал о нем… но чтобы нам, двум ханам, пятить своих коней перед этим старым хрычом с дутаром?! Ты забываешься, бег! Ты прибавляешь ему то, что отнимаешь у нас…

– О нет, хан. Поверь, это серьезно.

– Так уж серьезно? Если он начнет сейчас петь то же, что его сородичи, я прикажу нукерам посадить его задом наперед на эту клячу и отправить куда-нибудь к святым местам, подальше в пустыню… Или дать плетей!

Советник внимательно глянул на него и, помолчав, произнес:

– Это война.

– Какая война, с кем? С этим сбродом?

– Со всеми туркменами, ашна[110]110
  Ашна – дружище.


[Закрыть]… – Багтыяр-бег позволял себе это покровительственное «ашна» только тогда, когда был совершенно уверен в своей правоте, и хан знал это. – Изнурительная и безуспешная, днем и ночью… Лучше нам не трогать этого, Рахими.

Хан, не спуская глаз со старика, пробормотал проклятье. А старый, горбившийся в седле мукамчи между тем остановился в проходе, оглядываясь и приветствуя кивками людей, потом что-то спросил. Ему ответили, и он старчески медленно повернулся к Эсен-хану. Нет, он не просил людей умерить свое негодованье и пока не шуметь, он даже знака никакого не подал им – ни рукой, ни видом своим, но под его спокойным и будто жалеющим взглядом смирялись самые необузданные из сородичей, умолкали крики, спадал гнев…

Ничего необычного в этом старике не было, множество таких жило по аулам, встречалось на дорогах, сидело у кибиток на далеких стойбищах. Только, может, добротней была и аккуратней сидела на нем одежда, тоньше и суше были кисти рук – да так и не приучилось за долгую жизнь к бесстрастию его живое и открытое лицо… Раздражение не помешало Рахими-хану увидеть и оценить все это, ибо настоящая мудрость, считал он, в том и состоит, чтобы не дать чувству затмить глаза разума. Багтыяр прав, здесь торопливость и гордыня неуместны.

Мукамчи все смотрел в сторону Эсен-хана – и тот словно не выдержал его взгляда, тронул к нему коня. И старик шевельнул поводьями, не торопясь поехал ему навстречу. Хан торопился, первое слово должно было остаться за ним, иначе получился бы не разговор повелителя с подданным, а один позор:

– Бахши, твои соплеменники сами не знают, что делают!.. Или они забыли аллаха и правую руку его на земле, светлейшего шаха? Или они думают, что два хана, здесь находящиеся, не сумеют выполнить высочайший фирман[111]111
  Фирман – указ.


[Закрыть], каких бы жертв это ни стоило?! Верни им благоразумие, бахши, а я – я, Эсен-хан! – буду сам думать об их судьбе!.. Я тебе обещаю, почтенный…

– Зачем что-то обещать мне, о хан? Мне ничего не надо. Но этим людям, моим аульчанам… Они ничего не слышали о фирмане, хан. Они хотят жить там, где всегда жили их предки, только и всего. А фирман… где он? Мы хотели бы его услышать.

Старые ясные глаза мукамчи глядели на хана кротко, почти с верой в тот не существующий нигде на свете фирман и в то, что все происшедшее здесь есть всего лишь временное недоразумение, которое по прочтении указа будет тотчас развеяно… Эсен-хан весь взмок. Юля глазами, оглядываясь и приглушив голос, он почти прошептал:

– Прошу тебя, о бахши, потише… Это негласный фирман. Знают о нем… да, о нем знают здесь лишь трое: я, Рахими-хан, а теперь и ты. Мы доверяем тебе, цени это. Здесь государственная нужда, и потому всякая непокорность… Ты сам хорошо знаешь, как гневен шах к непокорным. А мы лишь стрелы его лука… Скажи им, пусть расходятся по своим аулам.

Тень набежала на глаза мукамчи. Он пытливо глядел в маслянистое, принужденно улыбающееся лицо хана, и взгляд его с каждой минутой становился все недоверчивей и, казалось хану, все острей, проницательней… Хан не раз слышал, что скрывать правду от этого старика, мол, невозможно и никогда не надо, что глаза его обладают удивительной для человека способностью видеть самую душу, угадывать все затаенные помыслы ее, прегрешенья и достоинства. Нет, он и теперь считал все это досужим вымыслом, сплетнями ветра, которыми полны даже безлюдные Каракумы; он всякие за свою жизнь повидал глаза, он обманывал глупых и дурачил умных, он притворялся, лгал, не раз выкручивался перед шахом и его визирями и потому привык верить своей хитрости, ставить ее куда выше человеческой проницательности. Но всякий раз, волей или неволей встречаясь с этим стариком, своим подданным из предгорного аула, он даже от себя не мог скрыть какой-то боязни, постоянного неудобства перед этими нестрогими, понимающими и будто бы даже сожалеющими ему во всем глазами и старался побыстрее уйти из-под них, вырваться из этого всепонимающего сожаления…

– …Не надо ссор и криков, когда можно устроить все по-мирному. Ни шах, ни я, хан, не оставим их без своего покровительства. Мы раскопаем новые родники, выроем колодцы…

Надо было что-то говорить, не молчать перед этими глазами, а говорить уже было нечего. Эсен-хан чувствовал себя в положении человека, собственными руками затягивающего на своем горле аркан… проклятые глаза!

– Не надо дальше, хан… У тебя нет фирмана.

Хану показалось, что эти слова сказал не старик, горбившийся перед ним в седле, а кто-то другой, сзади или, быть может, сверху него… Он затравленно оглянулся – позади были настороженные, все знающие телохранители, ненадежная цепь своих и чужих нукеров, высокомерное лицо Рахими-хана, которого он всегда ненавидел и боялся…

– Как ты сказал, почтенный?..

– У вас нет фирмана. Вы не сможете оправдаться ни перед шахом, ни перед тем, чей камень разделил эту воду на два рукава, для двух селений человеческих… Ты еще не слышал мукам о том, как два удальца решились было своротить со своего места Камень Аллаха, Камень Справедливости?

– Н-нет… Но при чем тут мукам?..

– Ты его можешь услышать. И тогда его услышат все, услышит и сам шах. Меня приглашали туда, но я уже стар для такого долгого пути, и голос мой стал груб для тех ушей. Но если уж сдвинется со своего законного места Камень Аллаха, то двинусь от родных колодцев и я… С первым же шахским отрядом.

– Ты не веришь мне, своему хану?!

– Я верю Камню Аллаха. И большей веры от меня не может потребовать никто, даже благочестивейший Магомет. Мир тебе, хан. Пусть и твоему высокому гостю сопутствует он везде… или хотя бы в пределах твоих границ. Мы все соседи и жить должны по-соседски…

И, повернув своего старого коня, шагом поехал к ожидавшим его, во все глаза с надеждой глядящим людям.

Когда не столько разъяренный, сколько растерянный Эсен-хан вернулся к Камню Аллаха, где были Рахими-хан с Багтыяром, им все стало ясно.

– Они знают все… – сдавленным голосом сказал Эсен-хан, отвечая на их презрительное молчание.

– Все ли?

– Все. Этот старый шайтан готов с первым же шахским отрядом ехать ко двору…

– Доедет ли? – опять сказал Багтыяр-бег и, помолчав, сам себе ответил – Доедет… Нам здесь нечего делать, хан…

– Да, здесь правят эти… – Рахими-хан ткнул рукоятью плети в сторону толпы, скривился. – Мы уезжаем.

– Мы проедем через них!.. – побагровев, наконец хрипло крикнул Эсен-хан. – Да, сквозь них… мы проложим себе дорогу! Они еще пожалеют, грязные собаки!..

Повинуясь командам телохранителей, нукеры выстроились в колонну и, увлекаемые ханами, сразу же взяли рысью. Эсен-хан, набирая ход, правил своего злобного жеребца прямо на мукамчи. Казалось, еще немного – и он собьет, сомнет этого старого человека на старой, такой же терпеливой лошади… Но Годжук Мерген, натянув поводья, попятил коня, без слов уступил дорогу. Толпа торопливо и молча раздалась, и отряд, взрывая копытами пыль, словно нож прорезал, распахал ее и вырвался на дорогу. И последний, весь заросший бородой нукер в глубоко надвинутой бараньей шапке, из-под которой зло блестели глаза, коротким беспощадным взмахом перетянул плетью какую-то женщину, и та охнула и закрыла лицо руками…

9

Да, пора настала прервать их молчанье, ибо жить по-старому уже было нельзя, времени не оставалось. Рахими-хан всегда отличался осторожностью и предпочел бы остаться в своем нынешнем, не таком уж и плохом положении, чем рисковать всем благоприобретенным, – если бы не эта угроза… Велев позвать Багтыяр-бега, он все раздумывал, как начать этот разговор.

Советник явился тотчас и по виду своего покровителя сразу же понял, что речь пойдет о важном.

– Садись, Багтыяр-джан. Садись и скажи-ка наконец, что ты думаешь о нашем с тобой сегодняшнем дне. Говори, положа руку на сердце… обо всем говори. Что делать нам?

– Уберечь головы.

– Как?

– Это и я бы хотел знать. И хоть аллах милостив, но сидеть и ждать уже нельзя. Надо не ждать палача, а прийти к нему самим… со своим булатом.

– Ты читаешь мои мысли. Это, наверное, потому, что наши головы лежат рядом, на одной плахе… – Хан невесело, но пристально поглядел в глаза своему соратнику. – Но воины, нукеры – как набрать их, накопить силу? Джигитов, любящих безбедную жизнь, хватает у нас, за яркий халат и хорошего коня много удальцов можно нанять… где их скрыть, ашна?

– Я думал над этим. Дорога к столице длинна, а на ней всего один колодец…

– Что ты хочешь этим сказать? – оживился Рахимн-хан, он любил иносказания.

– Только то, что сказал. Мы начнем рыть на ней два новых колодца… А это работа еще для двух сотен молодцов на целое лето… Ты не пожалеешь для них жалованья нукеров, одежды и пищи, заодно и табун боевых коней? Доверишь оружие, к которому они будут привыкать лишь по ночам?

– Не пожалею!.. Клянусь, мне еще никогда так не нравилось рыть колодцы! – Хан совсем повеселел и, крикнув охраняющему его летнюю кибитку телохранителю, велел подать вина. И тут же подумал, что советник его умен и расторопен, как никто другой… даже слишком умен. И что не будет ему, Рахими, покоя никогда, нигде…

– Но этого все равно мало, Рахими-джан. Столица лишь чихнет на них со своих высоких стен – на них, на нас со всем нашим воинством… Конечно, было бы глупо вести ее правильную, как это делают гяуры, осаду, я о ней даже и не помышляю. Но, даже скрытно войдя в нее, нужно раза в два больше воинов, чтобы внезапно разоружить охрану и отряды, которые там всегда торчат… Раза в два или три. Мы прокормим и больше, но скрыть их не сможем. Как бы ни пряталась стая шакалов, шахские псы все равно выследят ее. Не по тявканью, так по запаху. А запах жареного чуется по степи далеко, ты сам это знаешь…

– Знаю… Так что же ты можешь предложить?

– Ничего, кроме подкупа и кропотливого и опасного переманивания к себе этих придворных индюков… Но это не наша тропа, ашна. Она опасней, чем в горах. Если хочешь, я обдумаю, как скрытнее ввести в столицу наших удальцов и разместить их там. Хотя бы под видом тех же каменщиков или ремесленников…

– Подумай. Ну, а другое – выманить отряды из города?

– Не знаю чем. Разве что стравить кого-нибудь из наших соседей по ханству…

– Нет. Для их примирения хватит любого бродячего шахского отряда… Тогда как?

Багтыяр-бег молчал. «Ну вот, я достиг, кажется, предела и его ума, – с усмешкой подумал Рахими-хан. – Нет, чтобы быть ханом, надо им родиться. Не ум, но кровь правит в этом мире…»

– Как выманить их?!

«Что ж, тогда получи урок, Багтыяр-бег, раз молчишь, и знай хозяина…»

– Не знаешь… Ну, а если поднять на нас… – Рахими-хан нарочито помедлил, усмехнулся опять. – Если поднять на нас этих туркмен?.. Да-да, на нас, против нас и шаха?

– Рахими-джан, это… – Советник даже привстал, глядя удивленно и растерянно. – Это безумие. Это выводить блох пожаром в доме.

– Хорошее сравнение, – заколыхался в смехе хан. И прихлебнул ругаемое кораном сладкое заморское вино. – А все же? Предлог для новых налогов в пользу шаха мы найдем, вожаков-поджигателей тоже. Оскорбим чем-нибудь от имени шаха. Туркмены горячи – вспылят, схватятся за дедовские сабли… Нам, главное, остаться в стороне. Туркменам сочувствовать, к шаху вопить о помощи– пусть высылает отряды. Пусть они гоняются в степи за ветром… Ты меня понял?

– Понял… Твоя мысль широка, это поистине ханская мысль. Только ты мог решиться на нее. Но хватит ли у нас рассудка воспользоваться ею? Вызвав самум, не задохнемся ли в нем?.. – Багтыяр-бег был хмур и озабочен, как никогда. – Мы можем потерять все. Туркмены – вот что не дает мне покоя… как суметь не поссориться с ними? Как усмирить их потом?..

– Это я и хотел поручить тебе, ашна. Ты что-нибудь слышал в последнее время о Годжуке Мергене?

– Да, что он почти на смертном ложе… В народе только и говорят об этом. А я привык слушать, о чем он говорит. Туркмены недружны, на наше счастье, но эта печаль у них общая. Уже нет среди них знахаря, который не привязывал бы своего коня у кибитки старика, но все бесполезно. Я слышал, они везде ищут одно драгоценное арабское лекарство, очень древнее, состав которого будто бы не знал даже сам Ибн Сина… Лишь на него вся надежда у них… забыл, как оно называется, но в состав его входит, говорят, горная смола, мумие. Так что мукамчи, похоже, при смерти.

– Значит, они ищут лекарство?

– Да, Рахими-джан. Уже собрали деньги, разослали людей… Удивляюсь я. Для них это, оказывается, важнее всего. Нет чтобы прекратить раздоры, навести порядок в своей степи… впрочем, это и к лучшему. Правда, Годжук Мерген немало погасил ссор, рассудил всяких споров, пока был на ногах. А сейчас распри начались с новой силой…

Рахими-хан с кряхтеньем поднялся, прошел в глубь кибитки к своему заветному сундучку, с которым никогда не расставался и брал даже в походы. Открыл единственным ключом крышку и, глубоко запустив руку (там, знал советник, хранились особо важные бумаги и драгоценности), достал со дна небольшую кипарисовую шкатулку. Вернулся на свои подушки, поставил ее перед собой:

– Вот это лекарство…

Багтыяр-бег удивленно вскинул глаза. Да, много еще тайн и мыслей хранит от него хан, хозяин…

– Вот лекарство это. И с небольшой частью его ты поедешь к мукамчи. Ты предложишь ему мой кров и моих врачевателей, ибо с толком применить это снадобье почти так же трудно, как и достать его… Той части, которую я дам тебе, хватит, чтобы подкрепить его силы для переезда к нам. Мой знахарь напишет тебе самый простой способ употребления лекарства… да, сил старику это все-таки на время прибавит. Или даже больше, на все то время, пока ты его не уговоришь. Даю тебе месяц, два! Он должен стать и нашим знаменем, и нашим заложником… Нашим! Он умен и проницателен, несмотря на простодушие, верен своей земле и людям, но ты и не трогай эту верность… ты, наоборот, сыграй на ней. А мы загодя кое-чем подкрепим это: я давно подумывал открыть мектеб[112]112
  Мектеб, мактаб – начальная мусульманская школа церковноприходского типа.


[Закрыть] для детей этих туркмен, грамотные исполнители нашей воли нам нужны, – вот теперь и объявим о том во всеуслышанье… Наобещай ему, что по выздоровлении мы даже готовы сделать его учителем в мектебе – каким угодно, вплоть до учителя игры на этом их дутаре. Используй всякие благоприятные вести из нашего ханства, сравнивай меня с их башибузуком Эсен-ханом… делай что угодно, но уговори! Его дутар должен стать нашим дутаром. Почтение к нему должно хоть отчасти стать почтением к нам. Сделать это тебе будет непросто, но на твоей стороне – вот эта шкатулка… В ней жизнь его или смерть – разве этого мало?! Мы даем цену, перед которой мало кто устоит в этом жестоком мире… Заодно располагай к себе, как можешь, всех мало-мальски почтенных людей в той степи, они нам пригодятся… Поедешь с маленьким караваном, возьмешь самых надежных нукеров. Сначала посети несколько селений, узнай, что думают и говорят там. Я слышал, что Караул, брат Годжука, и его ночные всадники не в ладах со своим ханом.

– Да, Эсен-хан очень зол на них, но в открытую нападать боится… Мешает знаменитый брат.

– Съезди туда и узнай подробнее. Заодно подумай, как лучше натравить их на шахский отряд, который сейчас там рыскает. И отдай сегодня распоряжение, чтобы набирали джигитов для рытья новых колодцев. Об остальном додумаешь сам…

– Слушаю и повинуюсь, – серьезно и почтительно сказал, склонив голову, Багтыяр-бег. – Почетно исполнять истинно ханские повеления…