Текст книги "Ключ от рая"

Автор книги: Атаджан Таган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

Увидев девушку под кустом саксаула, Арнакурбан страшно удивился. Что занесло ее сюда – одну, с пустыми руками и окровавленными ступнями ног? В первую минуту он подумал, что она мертва, кто-то похитил ее, обесчестил и бросил здесь, в пустыне, чтобы скрыть свое преступление, Арнакурбан решил, что хоть выроет ей в песке могилу и прочтет стих из Корана, исполнив этим долг мусульманина. Но когда он нагнулся над ней, то понял, что девушка еще жива. Тогда он достал мытару[40]40
  Мытара – фляга, сделанная из очень крепкой ткани.


[Закрыть] и стал капать воду ей на лицо. Как только она очнулась, он спросил:

– Дочка, кто ты, откуда? Как попала сюда?

Но Каркара только прошептала в ответ:

– Отец, воды… Воды!

Арнакурбан отошел к лошади, развязал суму и, порывшись в ней, достал два куска лепешки, что испекла ему на дорогу жена Турсункули.

– На, съешь сперва вот это, а потом я дам тебе воды.

Каркаре хотелось только одного: пить, но она взяла хлеб и через силу принялась его жевать. Она слышала еще от отца, что человек, измученный жаждой, должен сперва хоть немного поесть, иначе вода принесет ему вред.

В окрестностях Серахса не так уж редко увозили девушек и женщин, и все же весть о похищении Каркары потрясла аульчан. Слишком уж много несчастий падало на семейство Дангатара: плен самого хозяина, смерть его жены и вот теперь второе похищение дочери… «Сам аллах смотрит косо на этот дом», – говорили, вздыхая, аульчане.

Из всей семьи остался один Ораз. Он изо всех сил старался держаться на людях, выглядеть взрослым и самостоятельным, но в степи, когда оставался один с отарой овец, падал на землю и подолгу плакал, обо всех сразу – о матери, об отце, о сестре… С тех пор как увезли Каркару, он перестал играть с мальчишками, ходить на холм, расположенный в южной стороне аула, где они обычно собирались под вечер. Свое горе и позор он переживал в одиночку.

Туркмены, те, что ушли выручать украденных гаджарами женщин, вернулись с удачей, привезли не только своих, но еще и шестерых персиянок в придачу – как месть за нанесенное оскорбление. У Ораза была слабая надежда, что, может быть, вместе со всеми остальными вернется и его сестра, но о ней не было ни слуху ни духу.

Хотя мужчин в доме Ораза не было, все равно соседи – Каушут, Келхан Кепеле – сделали бы все, чтобы выручить Каркару, но беда была в том, что и они не знали, где ее искать. Кейик, бывшая в тот день вместе с Каркарой, со страху так и не поняла, чьи же люди увезли ее подругу, а кроме нее никто всадников не видел.

Первым делом, конечно, предположили, что это дело рук нукеров Хемракули. Но, не зная точно, нельзя было требовать от них вернуть девушку. Хемракули мог счесть это за оскорбление и наделать много зла в отместку. Каушут и Келхан Кепеле отправились вдвоем к Молла-непесу. Он считался самым уважаемым человеком в округе, и Каушут решил, что, если послать его к Кичи-келу, тот, хоть и известный враль, сказать неправду мулле не посмеет. Но Кичи-кел клялся и божился, что знать ничего не знает об этом деле. Пришлось ему поверить. И больше спрашивать было некого, оставалось положиться во всем только на волю аллаха.

Не меньше, чем Ораз, переживал и Курбац. Он никак не мог смириться с тем, что произошло. Один раз ему приснился сон: Каркара стоит в Хиве с шелковым покрывалом на лице, за высоченным каменным забором. Стоит и говорит ему сквозь слезы: «Курбан, я так и знала, что ты бросишь меня, ты меня стыдишься, ты больше меня не любишь. Видишь, стены какие высокие? Но я бы вскарабкалась на них и спустилась вниз, но куда я пойду дальше? Кто мне поможет? Разве у меня есть кто-то, кроме тебя? Но ты меня бросил, тебе все равно, кому я достанусь…»

После этого сна Курбан решил непременно отправиться на розыски Каркары. Пусть сон обманул его и ее нет в Хиве, но он все равно обойдет всю землю, обшарит все аулы и не вернется домой, пока не найдет ее. Сперва Курбан решил поделиться своим намерением с Каушу-том, но потом раздумал, он не поверит, что Каркару можно спасти, и еще захочет помешать ему, лучше уж он сам, не говоря никому ни слова. Дальше жить без нее нет у него никакой охоты.

Наутро Курбан сел рядом с Оразом и сказал ему:

– Ораз, я бросаю кузницу, пойду по другим аулам побатрачу, там больше заработаешь.

От такого известия у Ораза помимо воли на глазах выступили слезы.

– А как же я? Ты хочешь оставить меня совсем одного? Сестры нет, и ты теперь…

– Ничего, ты уже большой. Позови к себе кого-нибудь из своих ребят, и соседи есть, помогут, не пропадешь!

На другой же день Курбан пристал к каравану, который шел из Серахса в Мары. Оттуда он собирался пробраться в Хиву. У него не было ни еды, ни денег, вместо всего этого была одна надежда – найти Каркару, и эта надежда толкала его вперед, заставляя забыть про все остальное.

К вечеру караван вошел в Мары и стал разгружаться у дома Ниязмухамед-бая. Люди, пришедшие с караваном, разбрелись по своим делам. Одному Курбану идти было некуда. Он постоял немного рядом с верблюдами и направился вдоль главной улицы. Так он дошел до базара. Торговцы уже складывали свои товары, лишь кое-где были видны покупатели. Курбан подошел к подслеповатому старику, продававшему седла и сбрую, поздоровался с ним и принялся рассматривать ремни и уздечки.

Старик кивнул Курбану и, подняв одно из седел, прокричал:

– Эй, подходи, конец базара, дешево отдам! Подходи к седлам! Кому седла! Дешево отдаю!

Потом равнодушно повернул голову и сказал Курбану:

– Ну чего стоишь, присядь рядом, коли дела нет.

И тут же снова закричал:

– А вот седла, конец базара, подешевело. Подходи, даром отдам!

Но, видно, седла никому больше не были нужны. Старик вздохнул и умолк. Помолчал и обратился к Курбану:

– Я вижу, тебе и правда нечего делать. Помог бы старику дотащить седла до дома, я тебя чем-нибудь отблагодарю.

Курбан согласился, до утра ему делать было нечего.

– Хорошо, яшули, – сказал он и потянулся к мешку, стоявшему рядом.

– Эй, погоди, дай помогу поднять.

Старик побросал в мешок непроданную ременную сбрую и помог взвалить ее на спину Курбана, сам взял под мышку седло, которое выставлял напоказ, и они направились к дому шорника.

Дом старика оказался недалеко. Курбан свалил у порога ношу и остановился в нерешительности, не зная, то ли уходить, то ли дожидаться обещанной стариком награды.

– Сынок, особых угощений у меня нет. Хочешь, поешь вместе со мной хлеба с агараном[41]41
  Агаран – сливки с верблюжьего молока.


[Закрыть].

Курбан, уставший после долгого пути и голодный, не стал упрямиться и пошел следом за стариком.

Мягкая лепешка и агаран возбудили в нем такой аппетит, что он принялся с жадностью поглощать кусок за куском. Старик тоже не отставал, видимо проголодался не меньше Курбана.

Чуть насытившись, седельщик спросил:

– Сынок, а чей же ты будешь, откуда родом? Что-то я тебя раньше у нас не видел.

– Иду из Серахса в Хиву, яшули.

– В Хиву идешь? Делу какому учиться, что ли?

– Нет, не учиться, просто поглядеть… Я много слышал про нее, теперь вот самому интересно стало…

Последнее, что сказал Курбан, показалось старику подозрительным. Он внимательно оглядел Курбана с головы до ног и покачал головой:

– Да благословит твои слова аллах, сынок. Скажи лучше правду. У тебя ни лошади нет, ни оружия, ни золотых монет, да и, кажется, серебряных тоже. Это только богачи едут в Хиву для прогулки, а ты что-то на богача не похож. Я вижу, на душе у тебя совсем другое.

Курбан понял, что зря сказал про Хиву, мог бы сказать, что пришел с караваном, тогда старик бы ему скорее поверил. Но седельщик чем-то успел уже расположить юношу к себе, и тот решил открыть ему правду.

– Да, отец, у меня нет ни лошади, ни монет… Я иду в Хиву, потому что у меня украли двоюродную сестру, Я иду искать ее. Мне кажется, что она в Хиве… Мне такой сон приснился…

– Стой, стой! Я, кажется, знаю, где твоя сестра. Я слышал, какую-то девушку отвезли в Хиву. Ее украли нукеры Ниязмухамеда и подарили Мядемин-хану. Уже недели две, как это было…

Курбан тотчас же вскочил с места.

– Где, где, ты сказал? Точно, в Хиве?

– Да, если это, конечно, она.

– Она, она… Отец, что же мне теперь делать?

– Что делать? Если ты поел, прочитай товир!

Старик завернул остатки еды в сачак и принялся читать молитву.

Потом не спеша достал табакерку, высыпал на ладонь немного наса, заложил его под язык и запрокинул голову.

– Сынок… Я в таком деле тебе не советчик… Советчик тебе твоя судьба, как она скажет, так и будет…

Курбан сжал кулаки. Лицо его загорелось.

– Нет, отец, я такого позора не стерплю!

– Что же ты хочешь делать?

– Что? Пойду в Хиву. Сейчас пойду.

Старик причмокнул губами и улыбнулся, сощурив глаза.

– Сынок, если даже в Хиву придут все твои туркмены, я думаю, они мало что смогут сделать… А потом… Сейчас ты все равно не пойдешь…

– Почему?

– Потому что в субботу из Хивы пришел караван, только к среде он нагрузится и тогда пойдет назад. А до среды еще целых три дня!

Но в это время послышался шорох у дверей, в дом вошла старуха с сачаком под мышкой, и старик замолчал.

Курбан поздоровался с ней, старуха ему ответила, подошла и расстелила между мужчинами свой сачак.

– Вот дограма, покушайте, не стесняйся, сынок.

Курбан положил в рот из вежливости горсть дограмы, но вкуса ее не почувствовал. Все мысли его сейчас были о Каркаре.

Старик выплюнул нас, прополоскал рот и принялся за дограму. Пока он ел, Курбан раздумывал. «Нет, я среды ждать не буду, пойду прямо сейчас. Ничего, не пропаду, я уже не ребенок. Если и умру, так пусть по дороге в Хиву. Пусть Каркара не думает, что я ее бросил и забыл…»

После молитвы старуха заговорила.

– Отец, – сказала она, прикрывая рот, – слыхал, Арнакурбан привез текинскую девушку, которую в Хиву увезли. Красавица… Мы заходили посмотреть. Сидит в углу, а глаза как у джейрана…

Курбан опешил, старик с удивлением посмотрел на жену.

– Да это же она! – воскликнул Курбан. – Яшули, где живет Арнакурбан?

– Через кривой мостик налево, там на улице у любого спросишь: где дом Арнакурбана-сарыка? Хотя постой, я тоже пойду с тобой.

Курбан думал, что Арнакурбан сразу же отведет его к Каркаре, но тот не спешил этого делать. Сперва сарык начал расспрашивать о Серахсе, о здоровье знакомых туркмен, потом стал выведывать, кем Курбан приходится девушке… Курбан спешил, запинался от радости и часто даже отвечал невпопад. И скорее по виду его, чем по словам, сарык наконец заключил, что Курбан на самом деле тот, за кого себя выдает, а не подослан людьми Мядемин-хана.

Когда он поднялся и вместе с Курбаном подошел к порогу черной кибитки, у юноши задрожали колени. Он думал о том, что скажет Каркаре, как только ее увидит. И слова никакие не шли на ум. Спросить: «Где ты была?» или «Как ты сюда попала?» – было глупо и неловко, а притвориться, вроде ничего особенного и не произошло, тоже было нельзя.

Поэтому, вошедши в дом, Курбан заговорил сперва с женой Арнакурбана. Каркара, как только услышала его голос, повернулась к нему спиной и прикрыла лицо чувалом. Курбан даже глаз ее не успел рассмотреть. Жена Арнакурбана подошла к Каркаре:

– Ну что ты, милая! Знать, уж судьба у тебя такая, сама-то хоть не мучай себя!

Но утешение это не подействовало. Курбан услышал, что Каркара плачет и с каждой минутой рыдания ее становились сильнее и сильнее. Курбан не знал, что ему делать. Он чувствовал, что на глаза у него наворачиваются слезы, и поэтому поспешил выйти из кибитки Арнакурбана…

Солнце взошло уже высоко. Келхан Кепеле и Каушут сложили в чувалы собранные дыньки и вышли на край бахчи. В это время с вершины холма раздался голос:

– Эй, люди! Воды нет?

Кричал Непес-мулла.

– Давай сюда, найдем для тебя!

За холмом был огород Непеса, где он высадил осеннюю морковь и теперь ходил ее пропалывать. Мулла спустился вниз. На плечах у него была белая бязевая рубаха, а на голове плоская, похожая на блин шыпырма.

Все трое подошли к шалашу. Келхан снял с куста флягу и протянул ее Непес-мулле.

– Келхан, что это ты так на муллу смотришь? – спросил Каушут.

– Это он не на меня, а на флягу. Наверное, воды жалко.

– Нет, мулла, на тебя. Воды мне не жалко, такому, как ты, последнюю каплю в пустыне отдам… Просто думаю, как аллах людей создает – всех по-разному. Видишь, разница, она с самого начала в нас есть…

– А, ты завидуешь Непесу, что он мулла и детей может учить, а ты и сам не очень грамотный?

– Да нет, не в этом только дело… Вот аллах – одним все дает, и уши и язык, старается, когда делает, а других просто – слепит, как пришлось, и все…

– Да у тебя тоже вроде и нос, и уши на месте, чем ты недоволен?

– Нос носу рознь. Есть такие носы, что и запаха чурека не чуют. Вот возьмем муллу, например. Он и читает, и стихи пишет, и других учит, и на дутаре играть может… И работает, слава богу, не хуже других…

– Ну и что ж, поэтому ты хуже его?

– Да нет, Каушут, я ему ни в чем не завидую, только вот в одном, что аллах стихи не дал сочинять…

– Ну и что бы ты тогда делал?

– Сидел бы и стихи нам читал, – ответил за Келхана мулла.

Келхан прищурил глаза и покачал головой:

– Нет, я бы не вам читал…

– А кому?

– Он их вдовушкам бы читал, и от них не было бы отбоя.

– Кажется, ты его за больное место задел, – засмеялся мулла, – Только, я думаю, нам с Келханом уже не о вдовах надо думать, а о чалме и ичигах.

– Чалма и ичиги этому не мешают, – улыбнулся Келхан Кепеле. – Ты думаешь, Сейитмухамед-ишан и на свою Биби-эдже не глядит? – Келхан похлопал Непес-муллу по плечу. – А вспомни, что говорил про это Мамедвели-ага? Он ведь, кажется, умер, когда ему много уже за семьдесят было!

– Он много чего говорил, а тебе про что, Келхан, интересно?

– Ну вот про это, про вдов. Есть у него, наверное, стихи, которые им посвящены?

Непес-мулла попытался припомнить:

Кемине говорит: вот совет всех мудрее:

Замуж, вдовы, опять выходите скорее!

– Вот именно! А про вдовых мужчин наверняка у него есть: «А вы, вдовцы, женитесь скорее!»

– Ну, если уж тебе так невтерпеж, давай пошлем Язсолтан и Бостан, пусть тебе кого-нибудь сосватают. Народ велик! Наверняка где-то вдовушки тебя поджидают.

– Людей много, мы и гонцов можем послать, в Ахал, в Мары!

– Еще и гаджаров не забудь и аймаков! Бухара еще есть и Хива!

При упоминании об Ахале Каушут вдруг вспомнил про другое и прервал шутливый разговор:

– Да, мулла, насчет Ахала. Я слышал, у тебя человек оттуда был? Нас, жалко, как раз в ауле не было, а то обязательно пришли бы послушать, что он говорит…

– Да, приходил приятель оттуда… Три дня прожил у меня, все про нашу жизнь говорили…

– А у них как там дела?

Непес-мулла тяжело вздохнул:

– Ах, Каушут, как дела! Тоже ничего хорошего. Урожай, говорят, в это лето никакой, даже что и уродилось, тоже собрать спокойно не могут… У нижних ёмудов[42]42
  Ёмуды – одно из туркменских племен.


[Закрыть], говорят, чуть получше. Вроде они с русским царем какую-то торговлю затеяли, а тот пообещал их защищать. Если так, то им, конечно, лучше нашего…

– А нам как же быть? Так одним и оставаться?

– Знаешь, как народ говорит: один в поле не воин, Каушут-ага!

– Ну и что же?

– А то, что надо хоть крепость свою иметь на случай войны…

– Вот это верно, мулла…

– Верно-то верно, но и крепость все равно не поможет. Нельзя сейчас жить никому в одиночку. Все только и ищут, как бы с кем соединиться и на других напасть! Вон ёмуды! Русские с ними торговать начали, а тут уж англичане шлют своих гонцов: «Не соединяйтесь с русскими, с нами вам лучше будет!» И шпионов своих каждый подсылает, воду мутят, такое дело, что сам шайтан не разберется.

– Да, несчастный туркменский народ! – воскликнул Келхан Кепеле, молчавший до этого времени. – Вот увидишь, и у нас скоро шпионы появятся. Вот этот, в полосатом халате, что он здесь ходил все, высматривал? Говорил, из Мекки идет, от святых мест, а кто его знает? Я чувствую, многие хотят нас к рукам прибрать, и Хива, и Иран, и Бухара… Вот увидите, скоро и у нас что-то будет!.. А, смотрите, вон сосед едет!

Со стороны аула к ним скакал на своем ослике Ораз.

– Келхан-ага, тебе письмо из Мары! – прокричал еще издали мальчик.

– Из Мары? Наверное, Арнакурбан прислал, вроде больше знакомых там у меня нет. Ну-ка, давай посмотрим, – сказал он, когда мальчик уже подъехал. – Возьми, Непес, грамотей, прочитай, что там пишут.

Непес взял длинный листок бумаги, пробежал его сперва глазами, а потом начал вслух читать.

– «Большой и сердечный привет посылает вам Арна-курбан, сын Агагельды, из народа сарыков. Мы сейчас хоть и трудно живем, но молимся аллаху о лучшей жизни, а потому живы и здоровы. И вам того желаем. Келхан, сын Кепеле, через неделю, как дела позволят, мы к вам в гости приедем. И еще дело одно есть. Привезем вам девушку. Я ее в пустыне подобрал, когда шел из Хивы. Зовут ее Каркара, она от хана Мядемина убежала. Сейчас она уже здорова и живет рядом с моей женой. Можете сообщить об этом ее родственникам. А пока будьте живы и здоровы, через неделю, если даст судьба, свидимся.

Арнакурбан, сын Агагельды».

После того как письмо было прочитано, все трое замолчали. Один Ораз запрыгал от радости и все пытался заглянуть в листок бумаги с непонятными значками, принесшими такую радостную весть.

Взрослые сейчас думали о другом. Первым сказал Келхан Кепеле:

– Слушай, Каушут, у меня детей нет, по мне никто плакать не будет, я этому Кичи голову оторву. А если ему не оторвать, он нам еще похуже гадость скоро подложит. Как же он мог своего муллу обмануть?

– Человек, который народ обманул, он и муллу обманет, – тихо сказал Каушут.

– Подождите, неизвестно, может, он еще ни при чем, – сказал Непес-мулла, в любом деле дороживший больше всего истиной.

– Ни при чем? А как же тогда девчонка в Хиву попала? Тут ничьей другой руки и быть не может, кроме как этих подлецов. Что мы, совсем уже нищими стали?! Пора наши папахи собакам на хвост надеть, там им лучше будет! Тысячи туркмен терпят, как десяток лысых пройдох с навозом их мешают! Эх, мулла, был бы я поэтом!..

– Ну и что бы ты тогда смог сделать?

– А я бы сделал вот что. Отправил бы один стих ахальцам, один – сарыкам, ёмудам, эрсары, – каждому по стиху и написал бы: собирайтесь вместе! Хватит терпеть, как всякие гаджары, аймаки грабят наш скот, убивают людей, крадут девушек! Пусть узнают, кто такие туркмены! Эх, мулла!..

Все трое снова замолчали. Каушут поглядел на мальчика, который с удивлением слушал непонятные ему разговоры.

– Ну, беги, братишка, в аул, скажи, что Каркара нашлась.

Ораз, давно ждавший этого, вскочил на ослика, ударил его голыми пятками и полетел во весь дух обратно.

У кибитки Келхана Кепеле сидело на кошмах несколько человек. Все они, кроме одного, были здешними. Гость был один – Арнакурбан-сарык. Собравшиеся о чем-то разговаривали, когда из кибитки вышел Каушут в халате, накинутом на плечи.

– Саламалейкум!

– Алейкум эссалам!

Разговор на минуту смолк. Слышен был только треск огня, который горел в большом очаге у дома Ходжакули, да в одной из соседних кибиток пронзительно кричал ребенок, так, словно его укусила оса.

Келхан Кепеле, вероятно, потому, что письмо пришло именно ему, принимал гостя в своей кибитке, хотя многие к себе приглашали. Келхан не стал возражать, когда семьи Каушута и Ходжакули предложили поставить свой казан на его очаг в честь гостя.

– Ораз, зажги-ка лампу, – сказал Каушут мальчику, который вертелся тут же рядом.

– Да она вроде и ни к чему, – возразил Арнакурбан, который хорошо знал, что лампы зажигаются только в большие праздники, да и то не в каждой кибитке.

– Ничего, хоть лица друг друга видеть будем. Не беспокойся, на этом не обедняем, Арнакурбан-ага.

В центре кружка поставили глиняную лампу с курдючным салом внутри, запалили ее, и она стала понемногу освещать лица собравшихся людей. Едва огонь вспыхнул, как откуда-то появился одинокий мотылек и стал летать вокруг пламени, а через минуту их собралась уже целая стая.

– Интересно, откуда они узнают, что здесь огонь? Как будто со всей степи слетаются сразу.

– На запах идут, как псы Мядемина…

Келхан Кепеле хотел тоже что-то сказать по этому поводу, но его опередил выкрик, раздавшийся из-за плетня:

– Сто лет белому дому!

– Дверь ваша из золота!

Это были аульские ребятишки. Они пришли «ремезанить».

На юге дерево стоит,

В небо ветками глядит,

А под деревом сидит

Сам Зенги-баба.

Хозяйский кобель, заслышав шум, выскочил на середину двора. Но его лай перекрывали детские голоса:

Вы богаче всех у нас,

Мы пришли к вам в этот час,

Мы увидели луну

Из кибитки, сквозь туйнук.

В золото ее одели,

А потом спустили вниз!

Келхан Кепеле подошел к ограде и помахал рукой одному из мальчишек, постарше других, который стоял в стороне и молчал, не присоединяясь к общему хору.

– А ты, хан, что стоишь, как будто рот зашил? Ну-ка расскажи нам что-нибудь, послушаем твои стихи.

Мальчишки тоже все набросились на него, заставляя выполнить просьбу Келхана. Паренек засмущался и хотел спрятаться за спины других. Но мальчишки выставили руки и стали подталкивать его вперед. Видя, что деваться некуда, паренек насупился, отвернул голову так, чтобы не глядеть ни на товарищей, ни на взрослых, и принялся читать свой стишок скотному загону:

Дадут мало, не возьму,

В свой мешок не положу.

Пусть тому, кто мало даст,

Посылает дочь аллах.

У того, кто не скупится,

Пусть скорее сын родится.

Ремезан! О, ремезан!

– Ремезан! – нестройным хором подхватили и другие ребята. Со всех сторон раздался смех.

По традиции «ремезанщикам» стали задавать вопросы:

– Если камень зачервивеет, чем его чистят?

Один, небольшого роста, самый шустрый, выскочил

вперед:

– Если камень зачервивеет, его надо чистить верблюжьими рогами!

– А разве у верблюда есть рога?

– А разве камень червивеет?

Кто-то из сидящих мужчин крикнул:

– Эй, Келхан, насыпь им чего-нибудь в мешок, хорошие ребята!

– Нет, рано, еще не заработали. Вот я им еще задам вопрос.

Поскольку вопросы везде задавали одни и те же, ответы на них тоже были давно известны, и шустрый мальчик с готовностью снова выскочил вперед:

– Задавай вопрос, Келхан-ага. А мы уж тебе ответим!

– Ну-ну. Значит, говорите, если камень зачервивеет, его верблюжьими рогами чистить надо? А вот если в воздухе заведутся черви, тогда как их оттуда вытаскивать?

Мальчишка, услышав неожиданный вопрос, растерялся и повернулся к своим товарищам. Те тоже пожимали плечами.

– Эх, недоучки, даже этого не знаете! Если в воздухе заведутся черви, их надо чистить волосами Каушута!

Все рассмеялись и поглядели на лысый лоб Каушута. Надо было сказать: «А разве у Каушута есть волосы?», но мальчишки на всякий случай остереглись трогать самого сильного человека в ауле и только заулыбались вслед за всеми.

– Ну вот! – воскликнул со смехом Каушут. – Волос нет, а они всем покоя не дают!

«Ремезанщикам» насыпали в мешок чашку зерна и отправили их к соседней кибитке.

– Эй, ребята, – крикнул кто-то, – зря вы идете, возвращайтесь домой. Здесь, считайте, по человеку с каждого дома, так что Келхан за всех нас вам насыпал!

Когда мальчишки отошли, разговор повернулся в другую сторону.

– Народ говорит, – начал первым Арнакурбан, – «и гулять идешь – гуляешь, и в гости идешь – тоже гуляешь». Вот я и решил и в гости сходить, и погулять заодно. Захотел старых друзей увидеть, давно уж мы вместе не сходимся…

– Это ты хорошо сделал, Арнакурбан. А то правда, уж и забыли друг к другу дорогу, разве что нужда какая приведет. Дела-то дела, а забывать соседей не годится…

– Ну вот, заладили одно и то же, как мальчишка молитву учит!..

– А ты не перебивай, молитва от этого только лучше запоминается.

– Я не старейшина у сарыков, – продолжал Арнакурбан, – не мулла, вы это знаете. Но и я не могу в стороне быть… Тут такие дела начинаются! Хива войско собирает, это я, можно сказать, своими глазами видел. Значит, туркменам скоро плохо будет. Когда они на нас пойдут, точно я не знаю, но думаю, скоро, очень скоро. Вот, Каушут, из-за этого я и приехал к вам.

– Спасибо тебе, Арнакурбан. Мы и сами думали, что Хива что-то задумала, но не ждали, что это начнется так быстро. Но пока нам думать надо о другом, о наших посевах, об одежде, рытье арыков. Тем более что советоваться о том, с какой стороны ждать врага конечно же будут в доме Ходжама Шукура, а уж он-то всегда смотрит в рот хивинскому хану.

Келхан Кепеле не удержался и перебил Каушута:

– Что ты заладил «Шукур, Шукур»! Надоели уже с этим Шукуром! Думаешь, если бы он не родился, то все туркмены счастливо жили? Не на него надо смотреть, а на слезы, что льются из глаз туркменских детей. Глаза у них уже от слез почернели.

Каушут поглядел в лицо Келхану Кепеле:

– Келхан, когда завтра станет светло, погляди и на нас. У нас тоже глаза черные стали.

В аул со всех сторон сгоняли скот. Как только солнце скрылось за горизонтом, на небе сразу засветилась луна, точно не желая ни на секунду оставлять пустым почетное место.

Ораз теперь снова бегал с аульскими ребятишками. К вечеру они собрались у холма на южной окраине аула. Пришли еще не все, и поэтому игры не начинали, народу не хватало, ждали запоздавших.

А возле другого холма собирались девушки. В такие ночи, когда светила яркая луна, они подолгу сидели, разговаривали, пели свои ляле[43]43
  Ляле – песни, которые поют только женщины и девушки.


[Закрыть].

Услышав смех девушек, мальчишки насторожились. Один сказал:

– А знаете, как их подслушать интересно, такое рассказывают!

– А ты почем знаешь, ты что, девчонка?

– Не девчонка, но я… я знаете что вчера сделал?

– Что?

– Оделся я вечером в сестрино платье, сделал из лоскутов косички, на голову платок надел и с сестрой пошел…

– Ну?.. И не узнали?

– Не. Даже внимания не обратили. Сестру спросили, кто это? А она ответила, как я ей сказал: «Из аула Горгор тетя приехала, это ее дочка». – «А как звать?» – «Марал». Я чуть не заржал, еле сдержался. Потом ляле пели. Я отвернулся и как будто тоже подпевал… А рассказывают!.. Такое знают, что вам, дуракам, и не снилось. Особенно про свадьбу, про мужчин…

Кто-то не дал договорить:

– Пошли вместе сегодня!

– А как?

– Спрячемся, подкрадемся сзади.

– А если увидят?

– Не увидят. Мы тихо. А увидят, скажем, в прятки играли. Пошли!

Ребята поднялись и тихо затрусили в обход соседнего холма.

Девушки ничего не заметили. Ребятам удалось подползти довольно близко и залечь позади них.

Среди девушек было две кайтармы. Одна была без мужа уже целых два года, звали ее Биби. А вторая – Кейик, та, что купалась вместе с Каркарой в тот день, когда Каркару украли. Кейик вернулась домой всего полгода назад. Биби была полная, смуглая и приземистая, а Кейик тоненькая и стройная, гораздо красивее подружки, поэтому и ее рассказы казались интересней и слушались с большей охотой.

Каждый вечер рассказы перед началом ляле начинались с одного и того же. Биби спрашивала Кейик:

– Кейикджан, ну расскажи еще, что было, когда тебя одели невестой?

Кейик начинала говорить, но ее перебивала Биби и в сотый раз подробно рассказывала про свою жизнь в доме мужа с самого дня свадьбы до того, как она вернулась домой. Но каждый раз ей вспоминалось какое-нибудь новое событие, и она с упоением принималась пересказывать его, не упуская ни одной подробности. «Видно, сильно тоскует без мужа», – сочувственно думала про нее Кейик.

А те, что только еще собирались замуж, готовы были слушать эти рассказы без конца, каждая мелочь была им интересна.

И в этот вечер разговор начался с замужества. Одна из девушек попросила:

– Ой, Биби, расскажи, а какой он был, твой муж?

Биби повторяла стихи, которые уже много раз слышали от нее девушки.

Волосы и борода у него – желтые, как песок.

А глаза – синие, как бирюза.

А лицо – красное, краснее свеклы,

Точно обожженный глиняный кувшин…

– Ой, неужели такой правда? И как ты к нему подходить не боялась?

– Да это же шутка просто, такие стихи. Лицо у него загорело, вот и стало такого цвета, как кувшин. А глаза синие, поэтому и сказано: как бирюза… – Биби задрала голову и задумчиво посмотрела в небо. Там ярко блестела луна, словно красивая брошь на платье из голубого кетени. А ей казалось, что это ее возлюбленный с голубыми глазами выглядывает из луны. Он звал ее, тянул руки, – но так показалось только на минуту, а потом снова луна стала луной, а Биби сидела на своем холме далеко-далеко от нее…

Девушки опять стали приставать к Биби и Кейик с вопросами, но Кейик, замечтавшаяся тоже о своем муже, сказала одной:

– Гулле, милая, тебя же вот-вот выдадут, уже ведь и жениха нашли, потерпи немного, скоро все сама узнаешь.

Гулле смутилась. От подруг она уже кое-что знала о том, как ведут себя муж с женой, но больше всего ее тревожило другое. Она не могла себе представить, как это ее заберут навсегда в чужой аул, к чужим людям, неизвестно даже к каким, и она должна будет всю жизнь закрывать рот яшмаком и не иметь права даже слова сказать без спроса… Она не могла поверить, что станет навсегда женой человека, которого даже в глаза ни разу не видела. Разве мало, думала она, своих парней и хороших, и красивых, вот, например, Курбан, Хужреп, Мо-мин? Зачем же ее хотят куда-то увозить?

– А я не поеду в чужой аул, – сказала Гулле то ли в шутку, то ли всерьез. – Что мне там делать?!

– Ах, подружка, – сказала Биби, – кто только об этом не плакал! Разве где-нибудь есть еще парни такие, как в нашем ауле? Наши все как на подбор… – Она вздохнула и посмотрела снова на луну. Но там виделись ей глаза не своих, а того чужого, что не выходил из головы. Она вздохнула еще раз. – Хотя и в других местах тоже бывают… Главное, чтобы встретился хороший человек!..

– Как твой, с «бирюзовыми глазами»!..

– Нет, – сказала Кейик, – это правда, таких, как наш Курбан, Хужреп, в других аулах днем с огнем не найдешь.

– Если тебе что на роду написано, – снова заговорила Биби таким тоном, словно знала больше всех, – от этого уже никуда не уйдешь. А чтобы узнать, что с тобой будет, надо жребий бросать в монжукатды[44]44
  Монжукатды – вид гадания, при котором девушки и молодые женщины бросают в чан с водой бусинки, сопровождая это пением четверостиший в новогоднюю ночь.


[Закрыть], он никогда не врет. Вот в прошлый новруз[45]45
  Новруз – мусульманский Новый год – 22 марта.


[Закрыть] гадали, дочери Куйки-ага Эджекке такой стих выпал:

Хеллеси, джан, хеллеси,

Желтой дыни грядка.

Отец пай тебе оставил,

Голову рябой собаки…

– А я слышала, муж у нее хороший, – сказала Кейик.

– Хороший! Рябой собаки не лучше! Да еще и косой!

Кейик попыталась возразить, но Биби и слушать ее не стала. Ей обязательно хотелось, чтобы все чужие мужья были уродами.

– Ну почему жребий должен обязательно попасть на чужого? – не унималась Гулле. – Разве нельзя выбрать своего?

– Можно, конечно… Только хорошего… Вон, вспомни Каркару…

– Бибиджан, что ее вспоминать, разве она мертвая? – перебила ее Кейик. Она чувствовала, что Биби скажет сейчас что-нибудь нехорошее.

– Конечно, не умерла! Только я думаю, уж лучше десять раз умереть…

Вместе с ребятами на холме, позади девушек, лежал Курбан. Сердце его сжалось, как только он услышал про Каркару. Будь он один, он заткнул бы сейчас уши и убежал отсюда, но что толку? – все равно, другие-то слышат! И он не мог встать и заткнуть рот этой Биби и заставить друзей не слушать ее.