Текст книги "Прага"

Автор книги: Артур Филлипс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

IX

Март. Серия газетных статей и телевизионных сюжетов, десяток концентрических кругов, расходящихся от эпицентра в Будапеште (Джонова рабочего стола, если быть сейсмически точным) и доносящих дрожь через океаны: Я обещаю, что это моя последняя заметка об этой сделке, но ее повороты и изгибы стоят того, чтобы держать их в поле зрения, пока болтаешь ногами в уютном кресле в фойе отеля «Форум» и раздраженно спрашиваешь безразличную официантку, почему они не в состоянии сварить нормальный кофе. Потому что теперь, с «Медиан», новая Капиталистически-Демократическая Венгрия™ завоевала шумное, грубое расположение настоящей живой транснациональной корпорации, и лучшей аттестации для осиротевшей бывшей красной нации, которая надеется вступить в семью народов, чем холодноглазое благословение людей, чьи деньги для этих народов важны, быть не может.

…Если вы помните наш сюжет несколько месяцев назад – о парне из нашего города, молодом кливлендце далеко в восточной Европе, чьи усердие и решительность…

Наконец в разгар дня окна можно открывать на несколько дюймов. Кристина открывает окно.

– Стоит отпраздновать свежим воздухом, – мягко говорит она – ведь неловким тыканьем пополам с расплескиванием Имре управился с соломинкой: тонкая струйка апельсинового сока пузырится между его губ, и, напившись, он моргает лишь раз, когда она спрашивает, не хочет ли он еще. Не хочет ли он свежего воздуха? Не нужно ли еще подушку? Не хочет ли он послушать цыганскую музыку? У нее по-прежнему не хватает духу рассказать этим мигающим глазам, как дела в издательстве. Она решила, что ему пока не надо себя этим утруждать, но она понимает, что ей просто невыносимо первой сказать ему, или, может, хуже – последней узнать, что он уже давно знает и не потрудился сказать ей,одобрил все это задолго до болезни. И потому ей трудно смотреть на Имре; от кипящего в ней сиропа из вины и ярости у нее тошнота и головокружение. Нельзя ни кричать, ни плакать, и вместо этого Кристина пытается заставить себя наслаждаться ролью этакой профессиональной сиделки – скучающе-бодрый голос, фальшивая улыбка и усталые глаза, – которая позволяет себе раз в день сбегать домой, чтобы принять душ-ванну и переодеться, и в последние дни Кристина с опустошительным огорчением замечает, что ей даже не в радость обычные прелести начала весны. Недавно она заметила, что в Будапешт пришло «нетерпеливое время», как выражалась ее мать: когда дети требуют, чтобы зима наконец прекратилась, и ненавидят затененные участки между домами, где укрывается последний снег, упрямые и жуткие маленькие объедки, точно по форме тени-защитницы.

Адвокатская контора, где работает Невилл Говард, занимает второй этаж итальянской виллы в самом начале проспекта Андраши; первый этаж до сих пор бледен и все бледнеет розовым пережитком иных времен, красных времен, когда вилла стояла на проспекте Народной Республики, или даже времен еще краснее, когда она стояла в конце проспекта Сталина. К недовольному кудахтанью Невилловой фирмы первый этаж все еще занимает Общество венгерско-советской дружбы, которому в последнее время остается только смотреть, как его цели и идеалы исчезают после опьяняющих событий, одного за другим, и вот уже сам советский посол ищет другую работу, напрочь забыв о старых Друзьях. Члены общества прилипли к интерьерам виллы, как застенчивый плющ, они глотают злобу и сомнения, выслушивают презрительные «здрасьте» новых соседей – специалистов по рынку ценных бумаг – и глазеют в окна, которые еще принадлежат им, на декоративные деревянные скамеечки проспекта Андраши. Там, под свежим солнечным теплом и над быстро сдающим позиции снегом, молодой клиент (новоиспеченный финансовый гений) и молодой адвокат (чья звезда в фирме быстро идет вверх) держат послеобеденный совет; оба откинулись на спинку и вытянули ноги, оба греются на солнце, подставляя ему сомкнутые веки и расстегнутые пальто.

– Ему немного получше, – говорит молодой клиент. – Кажется, он был рад меня видеть, насколько можно по нему понять. Жалко. Я объяснил ему суть сделки, стоимость его доли, договоренность о попечении. Кажется, он был рад, что я обо всем позаботился, насколько он меня понял. Фффф, сложные чувства – ну, наверное, это неизбежно. Так вот. Исполнять все эти мелочи по нему – тебе, а то мои планы уже в общем определены.

– Конечно, разумеется, – говорит советник.

Весна не означает тепла в этой части Канады, но рыжий пухлый молодой человек, слегка заторможенный таблетками, с удовольствием выходит ждать на улицу, где мороз щиплет глаза. В эти последние месяцы он полюбил бывать на воздухе; после Будапешта здешняя сельская округа кажется безобидным безвременьем (кроме одного вида – из окна игровой комнаты на рассвете, – неуютно напоминающего полотно Томаса Коула «Последний из могикан» [80]80
  Томас Коул (1801–1848) – англо-американский художник; полотно «Последний из могикан» изображает сцену из одноименного романа Фенимора Купера.


[Закрыть]). Он сидит на чемодане, не разговаривая с тихим психологом, который ждет вместе с ним. Когда приезжает микроавтобус родителей, он принимает от врача еще одну визитку и напоминания о полезных мнемоправилах для каждодневного успокоения и жмет своему доброжелателю руку. Осторожные объятия родителей – уже второе десятилетие сын кажется им печальным и непонятным, – и он погружается на заднее сиденье вместе со старым шоколадным лабрадором, которого несколько лет назад прозвал именем одной из собак Карла Первого. Он смотрит в окно на уменьшающееся здание клинической больницы, отмечает, что еще не начал мучительно скучать по времени, которое там провел, и что лишь под принуждением согласится, что таблетки не помогли: в принципе, более менее.

Последний вечер марта – лишь через неделю ты соблазнишься выпить свой вечерний стаканчик на террасе, и лишь еще через две недели сможешь поддаться этому соблазну, моментально о том не пожалев и не ретировавшись, звеня чашками и блюдцами, обратно внутрь. Но в этот последний мартовский вечер, сидя в тепле внутри «Гербо» у окна со знакомыми видами, но подальше от входа со сквозняками, под звяканье тарелок, аромат и треск кофейных зерен, пересыпаемых в медные жестянки и из медных жестянок, расслабляясь под освещенными зеркалами и зеркальным светом, привыкший к теперь уже милым угрюмым официанткам в хлорвиниловых сапогах с бахромой, задерживаясь тут на сколько угодно по пути с работы, которая тебя не волнует, туда, куда идешь, и неважно, опоздаешь ли туда и насколько, ты не много найдешь мест, где так приятно посидеть одному и выпить кофе, как в «Гербо», если тебя не раздражает несомненное преобладание шумных американцев, ведущих разговоры вроде такого:

– Нет, а вот это– смешно. Отгадай, кто появился в моей квартире вчера вечером слегка под мухой? А? Кристина Тольди. Набросиласьна меня. Набросилась. Типа: «Эй, привет, давай без выпивки, возьми меня сразу». Классическая модель набрасывания. Погоди, будет значительно смешнее. В общем, я говорю: «Нет, извините меня, старая злобная ведьма, я воздержусь», – и она впадает в ярость. Нехилую. Типа, она угрожала меня убить.«Убить» – сказала. У нее есть пистолет, говорит она мне, и она собирается меня пристрелить. «Пристрелить? За то, что я отказал вам в близости?» Вообще-то, смотри, довольно смешно. И что же она делает? А? Нет версий, мистер Прайс? Ладно: она начинает целовать меня в шею. Такие мелкие клевки сухими губами. Как грызун, который слегка надкусывает, чтобы понять, насколько я соленый и можно ли меня заготовить на зиму. Ладно, я подавляю здоровое мужское желание сблевать и говорю: «Нет, правда, без выстрелов, я не собираюсь это с вами делать». Но чему нас учили мамы, а, Джон? «Пожалуйста, – говорит она. – Пожалуйста, пожалуйста». Как раз то, что мне нравится слышать от моих бешеных нимфоманок-поклонниц. Тогда я говорю: «Я ценю ваше предложение и вашу вежливость, ваши манеры безупречны, но, правда, я не собираюсь…» И вот – престо! Пистолет и правдаесть. Они, знаешь ли, могут изрядно напугать, пистолеты, даже маленькие – думаю, такое определение, по справедливости надо счесть подходящим для того пистолета. «Что я сказал о ваших манерах, мисс Тольди? Помните? Так вот, в изменившихся обстоятельствах, я должен сказать…» – но тут она мне велит – я тебе сразу примерно изложу на простом английском языке – заткнуть нахуй рот, или я – она – убьет тебя.

– Меня убьет? А я-точто сделал?

– Нет, Джон, извини, это был плохой перевод. Меня.Ну, и поскольку рот у меня теперь заткнут, я не могу спросить, какие еще есть варианты, какую задачу она ставит на переговорах, как говорили у нас в бизнес-академии, не могу вычертить схему движения к положительному ответу, так что остается только крепиться. Но я знаю, что делать. Видя такой поворот, я киваю философски и начинаю расстегивать рубаху. «Ладно, ладно, мы это сделаем, ни в кого не надо стрелять», и, сознаюсь, в голове проходят такие мысли: а) это не худшее; в принципе, она могла быть еще страшнее; б) это мой крест – быть таким желанным, и в) а ведь отнюдь не исключено, что в судорогах страсти я исхитрюсь ее обезоружить. Так что я стал расстегивать рубаху и смотрю на нее таким взглядом, мол, ладно, я делаю это под пистолетом, но я не такой уж бука, так что иди поближе. И что она делает?

– Убивает тебя наповал?

– Нет, хотя догадка хорошая. Опускает ствол и начинает рыдать.

– Врешь.

– Не вру. Клянусь пакостным Богом вашего забитого неприятного народа. Просто ревет в три ручья. Что для меня уже немного чересчур, потому что я-то уже настроился с этим покончить. Начинаются всхлипы. Высх-ли-пы. Ну, я застегиваюсь и деликатненько пытаюсь забрать пистолет, типа: эй, ты же явно изрядно взвинчена, крошка, давай-ка уберем эту штуку и ты поплачешь себе вволю, а мы подождем, пока тебе полегчает, вызовем коррумпированных и бестолковых стражей закона твоей страны и посмотрим, кто предложит больше взятку. Но, как ни удивительно, она не поддается, и вроде вяло так опять наводит на меня пистолет. Ну, вялый пистолет выстрелит не хуже любого, так что я сажусь на диван и жду ее приговора, как мы дальше проведем остаток вечера. Я же говорю, я такой человек, готов лучше переспать со страшной пожилой клюшкой, чем быть застреленным пулями. Одна из моих фишек.

– Это все про тебя знают. Это и восхищает нас.

– Я готов поверить, что мое чувство времени в тот момент немного ослабло. Поэтому я думаю, что сидел на диване и смотрел, как эта тетка хлюпает носом и время от времени машет на меня пистолетом, где-то, дай подумать, скажем, двенадцать минут. Хлюп, хлюп, носом – швырк, пистолетом потрясет и тряским – в меня, потом уронит, хлюп, хлюп, все сначала. Где-то минут пятнадцать. И ради чего? Стреляла она в меня? Нет. Принудила заниматься сексом? Нет. Она плакала и тыкала стволом, начала говорить, что собирается заявить какое-то требование, и тогда я снова стал расстегиваться, а она: «Нет, не то, не то», – и снова плакать, и потом через несколько минут просто уходит. Я посмотрел в окно, а там все это время ее ждало такси. Вот какой был у меня субботний вечер. И еще немецкая порнушка по кабелю.

– Но почему?

– Да потому что они там все похожи на девушку Сант-Паули. [81]81
  «Сант-Паули» – марка немецкого пива с девушкой на этикетке.


[Закрыть]

– Давай перефразируем: но почему?

– Тьфу ты, Джон. Понятия, блин, не имею. Давай взвесим разные возможности. У нее был на редкость плохой день? Я напомнил ей мужика, который убил ее собаку? Она выросла в душераздирающей нищете, без любви? Мда-а, это порази тельная загадка, которая будет мучить нас до могилы. О, кстати, ты меня не отвезешь через пару недель в аэропорт? Я возьму пикап для своего барахла. На неделе получил кое-какие веселые новости.

– А ты вообще собирался ей сказать?

– Я? Нет. Я думаю, ты сказал. В своих статьях. Я сказал ему.

– Ты вызвал полицию?

– А, ну да, конечно! Именно такя и хочу провести мои последние недели в этой чертовой дыре. Да ладно, не дуйся. В конце концов, она меня не застрелила – сосредоточься на позитивном! Это же была, по идее, смешная история. Вы злопамятная раса, ваш народ. Несчастная женщина слегка подвыпустила пар. Никто не пострадал, никому не пришлось заниматься сексом ни с какой старой корягой. Знаешь, я уже и для нее обеспечил немного денег. Она заслужила. И для тебя, кстати, тоже. Невилл с тобой свяжется.

Заикающиеся, неоформленные, не совсем по адресу вопросы, которые Чарлз все равно высмеет и оставит без ответов, спасает от унизительной судьбы стук, брызнувший в стекло с той стороны Джонова и Чарлзова отражений, и появившиеся за стеклом лысая голова и машущая папка. За то время, пока Ники прямиком шагает в кафе и налево – к их столику, друзья не успевают придумать убедительное вранье или согласовать план.

– Привет, малыш. – Она целует Джона в губы, и тот чует запах спиртного. – Эй, я – Ники, – это человеку в пиджаке.

– Мы встречались летом, если я правильно помню, – отвечает Чарлз.

– Ну точно, да, в «А Хазам», ага.

Она жмет Чарлзову руку в реверансе, скидывает свой груз на пустой стул между мужчинами и занимает монетку уплатить пошлину дракону, охраняющему туалет.

– Ты ведь говоришь на венге? Закажи мне что-нибудь хорошее.

– Ну, малыш, – произносит Чарлз, едва звякает белое блюдце и пожилая официантка на бархатной табуретке мрачным кивком пропускает Ники, – не самое удачное начало для вечера нежных ухаживаний. Хочешь убежать, а я тебя прикрою?

– Поздно. Да начнутся нежные ухаживания.

И через несколько секунд Джон встает, а на другой пустующий стул между мужчинами опускается Эмили.

– Здравствуйте, джентльмены. Рада видеть, что вы поддерживаете старые традиции.

Недавно утром, учуяв запах дизельных выхлопов, смешанный с весенними ароматами, Джон решил, что теперь они с Эмили наконец равны; то, что он хранил ее тайну всю долгую, полную событий зиму, что-то доказывает. И пока решимость не прошла, он позвонил ей и ни с того ни с сего пригласил на à trois [82]82
  На троих (фр.).


[Закрыть](да ради бога, ничего особенного, в воскресенье). И она отвечала с такой неподдельной охотой, что Джон моментально воодушевился и, положив трубку, лег и воспринял серию обновленных и почти правдоподобных грез о будущей Эмилической благодати. И вот она плюхается на стул, распускает и снова собирает в хвост волосы, и вид ее абсолютно не волнует Джона. Ее роли в Джоновых снах зимне-весеннего сезона были жар и трепет, она являлась размноженной, возведенной в степень: кипящая космическая сущность женского, едва ли не беспредельная, почти индусская. В жизни, однако, она не способна менять форму, не пылает, заметно усталая. Бледна, как любая не-стриптизерша после зимы на центральноевропейской равнине. Белая оксфордовая блуза уныло обвисла, неглаженая.

Ники возвращается и снова целует его в губы: совершенно беспричинный жест: в конце концов, после Надиной квартиры три недели тому назад они не виделись, и к тому же несколько минут назад она его уже целовала. Джон какой-то миг думает, что Ники испугало появление незнакомой девушки, и она решила сразу показать ей, кто есть кто, но тут же признается себе, что в жизни так не бывает. Он представляет женщин друг другу. Лицо Чарлза складывается в его любимую гримасу.

– Приятно познакомиться, – говорит Эмили, и Джону мерещится холодность в ее голосе, или (тут же поправляет он себя) он просто надеется, что в ее голосе холодность.

Он забавляется сопутствующей догадкой, что это Эмилиревнует, и что в этот раз впереди их ждет другой сюжет, получше.

– Да, но, если быть совсем точной, мы встречались летом в «А Хазам», – поправляет ее Ники с явной затаенной досадой.

– Да? – Джон видит, что Эмили на миг смущается. – А, да, конечно. Помню. – Джон благодарен Эмили за ее стремление всем облегчить жизнь.

Повисает молчание, потом Габор просит Ники показать, что у нее в папке, и она тянет из черных бумажных корочек какой-то фотоколлаж.

– Называется «Мир», – говорит она, передавая фотографию Эмили. Та держит снимок, пока двое мужчин склоняются рассмотреть.

Семья из четырех человек на пикнике в парке. Расселись на небесно-голубом одеяле под голубым одеялом неба, вокруг корзинки с лоснящейся едой: улыбающиеся мать и отец, улыбающаяся девочка и младший улыбающийся мальчик. Улыбаются все. Мать с улыбкой распаковывает еду. Мальчик с голодной улыбкой смотрит на угощенье. Отец, улыбаясь, держит руку у матери на плече. Девочка, одетая в девчачье платьице, лежит на животе, подперев ладонями улыбающееся лицо и болтая голыми ногами. У матери не хватает одного зуба. У мальчика течет слюна из дальнего уголка рта и сочится кровь из повернутого к зрителю уха; его рыжие брючки фантазийно грязны Отец смотрит голодными глазами не на еду; проследим за его взглядом: он голодными глазами смотрит на что-то другое. У девочки на каждой босой подошве наклеено по три параллельных полоски лейкопластыря. За деревом, наполовину скрытый, голый, не считая плаща, фетровой шляпы и солнечных очков, сидит на корточках мужчина и, испражняясь, фотографирует семью из своего тайного наблюдательного пункта.

– Предполагается, что это ты, Джонни, – быстро и негромко объясняет Ники, чтобы не разглашать очевидное.

Из верхнего левого угла в картину движутся насекомые – «сезон саранчи», поясняет Ники; немногочисленный, но плотный отряд предполагает огромную стаю, что трещит уже здесь, прямо за краем снимка Наконец, далеко на заднем плане лодка в парковом пруду и в ней – нетвердо стоящая фигура. Фигура – неясно какого пола на таком расстоянии, – поднимает над головой весло; поймана в замахе, в следующий миг огреет кого-то или что-то в лодке или в воде.

– Вообще-то это такое большое «Иди на хуй!» моему папе, – небрежно бросает Ники и добавляет: – А по правде, любому, кто пытается мною владеть.

– Это совершенно отвратительно, как ты, наверное, и замышляла, – слегка резонерствует Эмили. Передает фото Джону, – У тебя, очевидно, очень живое воображение, – язвит она.

Джон теряется. У него, как всегда, нет ни малейшего понятия, что сказать про очередное загадочное творение Ники, и он подозревает, что упоминанием тех, кто ею владеет, она хочет на что-то намекнуть ему, но Эмили излучает вражду, это несомненно. Он никогда не видел, чтобы две женщины так быстро возненавидели друг друга, и не смеет позволить себе верить тому, чему отчаянно хочет поверить. Ему приходится кусать губы, чтобы не заговорить; наконец-то он получил над ней власть.

– Так за что твой отец заслужил большое… ну, вот это? – спрашивает Эмили, почтенная матрона, втянутая в неминуемый разговор с ломящейся в двери проституткой.

– Как мило, – мурлычет Ники. – Не можешь сказать «на хуй». Охуенно мило. Самая охуенно прелестная штука, что я слышала за последние хуй знает сколько времени. У меня, нахуй, в глазах туманится, я хуею.

– Извини. Наверное, тебе это смешно. Но меня не учили все время сквернословить.

– Сквернословить?Тебя не учили сквернословить?О, Иисусе ебучий, какой восторг. Джонни, где ты откопал этого ангела? Ладно, не важно. Мой папочка заслужил большое ну вот этообычной скучной ерундой: пьянство, эмоциональная и физическая жестокость, инцест, ля-ля-ля…

– Да, у тебя, очевидно, была тяжелая жизнь, – говорит Эмили самым сладким голосом. – Это ужасно грустно. – Джон и Чарлз вертят головами, точно зрители на теннисном матче, переглядываются, дабы увериться, что еще существуют. – С другой стороны, – продолжает Эмили, дерзко, но спокойно устремляясь вперед, хотя лысую голову уже заливает красным, – быть может, он сделал тебя сильнее?

– Сделал меня сильнее?Ты что, ницшеанка чокнутая?

– Я хочу сказать, что, может, твой особый дар, художественный талант, твоя безусловно незаурядная личность, все это родилось из твоего неоднозначного опыта, и отец сделал тебя такой, какая ты есть.

– Что? – Ники начинает подниматься, но Джон хватает ее за руку. – Убери руки, – огрызается она и отдергивает свою, сжимая кулак. Но все же садится, только с ее губ на блузу Эмили летит маленькая звездочка слюны. – Так это он меня сделал? Иди ты на хуй, деревенщина. Меня сделала я. Ты хоть можешь понять, что это значит, милашка? Меня сделала я. МЕНЯ. СДЕЛАЛА. Я. Ладислав не делал ни хрена. Его участие ограничилось спермой, спасибо, блядь, большое.

Чем больше ярится Ники, тем спокойнее становится Эмили, и Джону кажется, он видит блеск удовольствия в ее неожиданной издевательской власти над разъяренной художницей.

– Ну, так кто идет ужинать? – спрашивает Чарлз.

– Нет, я иду домой. На хуй. – Ники поднимается и собирает вещи. – Ты знаешь, где меня найти, когда зачешется, – это Джону, стоя прямо за его спиной. – Она наклоняется и целует его вниз головой, крепко, пусть по необходимости неуклюже. Отстраняется; нитка слюны отзвуком поцелуя соединяет их рты. Она шепчет что-то едкое и липкое в его повернутое к окну ухо, потом обращается к остальным: – Чарли, как-нибудь увидимся. Пока-пока, сестра Мария-Катарина.

Ники уходит в молчании, Чарлзов смешок его оттеняет.

Составленное Джоном трио выходит в прохладную темноту площади Вёрёшмарти, срезает путь мимо заросшего строительными лесами «Кемпински» на площадь Деак, идет по проспекту Андраши, соображая, где поесть. Мысли Джона ерошатся и спутываются на ветру: холодные намеренные провокации Эмили, Ники, шепчущая ядовитое благопожелание: «Выкинь этого деревенского дайка и приходи вечером ко мне». Он наслаждался зрелищем двух женщин, сцепившихся из-за него, и радовался, наблюдая, как наблюдает за этим Чарлз. Но в своем боевом спокойствии Эмили как будто упрекала его в неискренности: как может он быть с той, кто во всем столь непохожа на Эмили? Шагая, Эмили хранит это давящее обвинительное молчание (если не считать ее разговора с Чарлзом). Они изучают меню на ржавом металлическом штендере перед рестораном, и Чарлз бракует заведение. Очевидно, Эмили думает, что Ники напала на нее из ревности, или это Джон ее подучил, пригласив Эмили специально, чтобы она угодила в эту детскую засаду. (И вот они, как ни в чем не бывало, идут по Андраши, выбирая ресторан.) Но Эмили сражалась;она ревнует.И как великолепно она смотрелась рядом с Ники: активная, холодная, невозмутимая, точная, а Ники суетилась – колючий шар зазубренных вросших страхов и неуправляемых влечений. Сегодня Эмили рискнула быть открытой, сражаясь за него, наклонила свое сердце ровно настолько, чтобы оно отразило свет. Сказала, сколько могла, чтобы дать ему понять: она готова быть с ним. (Эмили с Чарлзом смеются над чем-то в обреченной и пыльной витрине магазина.)

Увертюра первых дождевых капель барабанит по тротуару, и следом нестройно, неуклюже проламывается сквозь облака весь оркестр. Чарлз кричит что-то о неприкосновенности наутюженных складок и ныряет в ближайший ресторан. Эмили двигается за ним, но едва Чарлз исчезает в тускло светящемся дверном проеме, Джон ловит ее за руку, и вдвоем они останавливаются наполовину в свете уличного фонаря и целиком под сыплющимся холодом.

– Что ты делаешь? – Эмили перекрикивает шум ливня, и Джон видит половину ее лица в тени, половину в капающем свете, и понимает, зачем она сейчас такая. Джон кладет ладони на ее холодные мокрые щеки и целует. – Что ты делаешь? – повторяет она (с той же громкостью, но с новыми акцентами) и отталкивает его: вторая женщина за пятнадцать минут.

– Ты меня запутала, – констатирует Джон.

– Похоже.

– Но так больше не должно быть. Кажется, ты попалась…

Она кивает.

– Давай войдем и поедим чего-нибудь, – заканчивает она за него.

– Идем ко мне, – говорит Джон и берет Эмили за руку. – Ко мне домой, я знаю, что ты…

– Что? Джон. Хватит. Пожалуйста.

Но ее рука лежит в его руке, и это что-нибудь да значит.

– Нет, – возражает он. – Сейчас я говорю. Послушай. Я никогда и ни в чем не был так серьезен. Пожалуйста, поверь мне. – Она отнимает руку, что-то говорит – за плеском дождя по сияющему тротуару не разобрать, – поворачивается к ресторану, и Джон понимает, что настал момент, которого мужчина ждет всю жизнь. – Эмили, погоди. Я что-то скажу. Что, если я скажу тебе, что знаю? Давным-давно знаю. Я журналист. Я всему миру мог рассказать, кто ты на самом деле, но я не стал. Я тебя понимаю.

– Кто я на самом деле? Что тебе сказала эта идиотка? Зачем ты ее слушаешь? Она же явная извращенка, она чокнутая. – Эмили убирает со лба мокрые пряди, тяжело дышит и слегка даже улыбается. – Ну ладно, давай. Мне страшно любопытно узнать, что она сказала.

– Мне разжевать? Ладно. Я скажу – для нас обоих. Скрывайся, если хочешь, просто знай, что от меня тебе не нужно прятаться. Ты и не сможешьот меня спрятаться. Мне нужна ты сама.Мне наплевать, что ты шпионка.

Какой-то миг Эмили абсолютно неподвижна, смотрит будто куда-то сквозь Джона. Проходит еще миг, и она говорит – очень тихо, и ему приходится наклониться, чтобы расслышать.

– Иди ты на хуй, Джон, ты жалкий мудак.