Текст книги "Прага"

Автор книги: Артур Филлипс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)

VII

– Штука в том, Карой, что ты сидишь на вершине мира и даже…

– Чарлз.

– …кажется, не понимаешь, что с этим делать. Что?

– Чарлз.

– А. Ладно.

Вечер понедельника, обещанные островитяне из южных морей опаздывают, и потому Джон с большого расстояния, издали по сю сторону сервированного на пятерых круглого столика, по сю сторону дрожащего черного диска своего «уникума», наблюдает, как Чарлз и Харви массируют свои коктейли и поочередно разговаривают. Он видит в Чарлзе слабые признаки нервного возбуждения: Чарлзовы ровные смыкающиеся поверхности пучатся, и отвращение к Харви проглядывает из-под защитной оболочки (правда, Харви, изолированный собственной нервозностью, не замечает).

– Они придут. Придут, – заверяет Харви, которого никто не спрашивает, и пытается оживить мертвую атмосферу электрическим остроумием: – Ну, теперь честно, скажи прямо – ты думаешь, он шпарит эту бабу Тольди?

– Вы только посмотрите на этого гнусного хорька, – Чарлз глядит на часы и два раза щелкает по циферблату. – Если и шпарил, то сейчас он этим заниматься не в состоянии.

– О, Карой, никогда не знаешь…

– Чарлз. Чарлз.По-английски. Это твой родной язык.

– Да, но ты говорил, она довольно внимательно присматривает за ним в отдельной палате, так? Может, это как раз такой инсульт, который взбалтывает кровь, если ты понимаешь, о чем я. Слыхал про такие вещи.

– Чарлз, нельзя ли заткнуть этого дебила? – Харви и Чарлз удивленно вскидывают взгляды, и Джон в приливе смущения понимает, что не просто подумал эти слова. Однако тон Чарлзова смеха выбран виртуозно, и Харви вмиг понимает, что добрую шутку Джона не надо принимать всерьез.

Толстые бордовые занавеси, с трех сторон ограждающие кабинет, слегка расходятся, и официант в смокинге придерживает темный бархат перед двумя островитянами из южных морей. По-зимнему бледный первый – помоложе, лишь на несколько лет старше Чарлза, но во всех смыслах преждевременно посеревший, в якобы-старинных бухгалтерских очочках. Пластмассовый красавец – парикмахерская каждую пятницу – чуть слышно перхая, пятится, давая боссу первым войти в тесный анклав роскоши. Тут и наступает обещанный Джону сюрприз, и время на миг застывает пузырем, чтобы дать разглядеть получше: трехмерная имитация знаменитого журнально-телевизионного лица, австралийский акцент, знакомый по ток-шоу и теленовостям, мрачная или слегка самодовольная мина (только два варианта), которыми украшаются по десятку обложек деловых журналов каждый год. Харви с подобострастием приветствует его и представляет. Но прежде чем сесть или подтвердить свою личность, видение оборачивается к официанту и заказывает обскурантистский антиподский коктейль, будто оно настоящий человек – телевизионный человек, – и Джон не видит повода хоть в чем-то усомниться. Неизменная ковбойская шляпа, нарост выпуклого острова-бородавки у юго-восточного побережья носа, брови как первобытный лес, над которым, должно быть, часами потеют телевизионные гримерши, замазывая их до какого-то сходства с мягкими человеческими чертами: весь реквизит узнаваем. Тем страннее, однако, несходства: в пределах ограды из штор у австралийца проявляются дурные привычки и тики – очевидно, их можно сдерживать только на время телерепортажа и ни секундой дольше. Там, где телевизионное лицо постоянно с начальственной напряженностью устремлено на закадрового интервьюера, трехмерный Мельхиор вовсе не допускает прямого контакта глазами, так что Джон опять почти убеждает себя, что за этот отдельный стол в «Короле гуннов» к ним пришел самозванец. При тусклом свете, при заключенной в богатую рамку репродукции гравюры с королевской охотой на единственной твердой стене, Джон чувствует странное, но физически ощутимое облегчение, увидев здесь еще одного крупномасштабного человека, который оказался не бог весть чем, вообще-то гораздо меньше того, каким его показывают миру.

Хьюберт Мельхиор владеет не самой большой медиа-империей в мире. Есть еще человек в Атланте и другой австралиец, еще, скорее всего, державы в Голливуде и Франкфурте и застекленные вершины на Манхэттене, чьи имена не всплывали пока на поверхность мирового сознания, у которых длиннее щупальца, больше влияния, больше телевизоров, книг и газет, что выражают клейменое мнение. Но в довольно широкой округе имя Хьюберта Мельхиора – одно из тех, которые даже для того, кто никогда не интересовался бизнесом и финансами, всегда кажутся знакомыми. («Это тот, который делает фокус с горящими кенгуру?»)

– Это и есть ребята, которые тебя так запугали, Кайл? – роняет Мельхиор, усевшись с легким хрюканьем. Серенький помощник как по команде посмеивается и кивает. Насмешка сказана странно безжизненным монотонным голосом, почти бормотанье – никакой шумной корпоративной фальшивой бодрости, к которой готовился Джон. На помощника Мельхиор не взглянул, и едва ли смотрел на Джона или Чарлза сколько нужно, чтобы понять, достаточно ли они устрашающи, чтобы так перепугать Кайла. Вместо того он глядит на собственные руки, которые вниз ладонями скользят по деревянной столешнице медленными беспорядочными траекториями.

– Запугали? Нет, нет, мистер Мельхиор, привели в замешательство, только и всего, – отвечает молодой с недочеловеческими интонациями всех запуганных безнадежных помощников президентов во всем мире, стареющих вдвое быстрее своих нанимателей. Он улыбается троим американцам от лица Мельхиора и равно от своего, предлагая вместе с комплиментами от корпорации дополнительный контакт глазами.

Мельхиор по-кошачьи привередлив. Он скребет крошечную выпуклую офиуру свечного воска, выбросившуюся на стол. Ноготь большого пальца его левой руки быстро скребет раз шесть или семь подряд, затем Мельхиор сметает восковые крошки торопливыми взмахами правого мизинца. Он чередует – скоблящий ноготь, сметающий мизинец, скоблящий ноготь, сметающий мизинец, – еще долго, когда никто уже давно не может разглядеть никаких восковых капель, когда его глаза и внимание уже давно в другом месте, но руки продолжают сами собой полировать стол.

– Миста Гыбр, – бормочет Мельхиор, разворачивая носовой платок и заботливо разглаживая на нем каждую складку, – одну неделю везде попадалось ваше лицо. Молодому парню не вредно иметь парочку карманных журналистиков. Должен сказать, вы прилично ориентируетесь в этой игре.

Чарлз вежливо посмеивается аутичной речи, произнесенной все тем же тоном едва сдерживаемой скуки.

– С вами и с вот этим вашим боссом, мистером Хорватом, он каждый раз появлялся в газетах, штанишки бедного Кайла все время были мокрые. Он все твердил: «Неподходящий момент, неподходящий момент, мистер Мельхиор». Не так ли, малыш Кайл? «Неподходящий момент»…

– Мистер Хорват, хотя и старший, он – надеюсь, я ясно объяснил, что вот Карой, он здесь как полноправный представитель…

– «Неподходящий момент, неподходящий момент», просто из-за какой-то чепухи про… – Мельхиор слышал, как Харви его перебил, но не поднимает глаз от незримых схем, которые рисует на столе прямым указательным пальцем, не отвлекается на брань, а продолжает говорить, и никакой мыслимый на земле шум его не остановит. – Пара новостей в газете, и наш Кайл плачет, как девчонка, что нам «неуместно» участвовать в конкурсе на венгерской приватизации. «Неуместно» после всего, что я построил. – Мельхиорово невыразительное, но честное признание, что его многомиллиардную медиаимперию загнали в угол не кто-нибудь, а Чарлз с Джоном, окатывает Джона гордостью. – Иисусе милосердный, мне пришлось слушать всю эту ахинею про то, что нам нельзя вмешиваться в процесс реституции, должны сначала дать венграм самим торговаться с собственным правительством. Полная ерунда. И вот вы тут сидите – просто мальчишка и такой же венг, как и я. – Он машет, но не смотрит на Чарлза. – Послушайте. Сказать по правде, мы немного с опозданием оценили медиапотребности в этом буше. Но теперь шутки кончились. Я буду в городе три дня, и у меня переговоры по шести газетам, шести издательствам, двум телестанциям и кабельному проекту, так что давайте не будем терять время и обхаживать овцу, правильно? Или она тебе поблеет, или ты идешь своей дорогой. – Даже эта эффектная австралийско-корпоративная похабщина говорится тем же будто бы скучающим и слегка социопатским голосом; Мельхиор пробует салат, обнаруживает в нем что-то противное и отодвигает. – Ваше маленькое издательство – хорошее, и я его хочу, но я не могу заниматься этим вечно. Есть еще полторы дюжины, кого я хочу в Венго и Чехо, да и поляки для «Медиан» тоже будут кое-что значить. Так что давайте решать. Вот Харви говорит, что ваш босс для этого нам не нужен. А это почему же?

– Он, к сожалению… – начинает Харви.

– Да. Жаль это слышать, – говорит Мельхиор.

– Полагаю, ключевой вопрос, возможно – камень преткновения, в котором, как я сам это вижу, я могу вам здесь помочь, чего я и хочу, предупредительно, предварительно обсудить: станет ли это «Медиан-пресс»? – спрашивает Харви, торопясь устраивать события, пока они не устроились сами.

Наконец Мельхиор поднимает глаза на собеседника – на Чарлза, который едва ли сказал хоть слово с момента приземления австралийца.

– Разумеется, ваше издательство станет новым членом гордого семейства «Медиан» и, значит, получит всю положенную поддержку бренда, гораздо большую поддержку, чем вы сможете устроить с тем, что осталось от вашего маленького частного фонда, миста Гыбр. – Намекнув на обширные знания персонального толка, Мельхиор возвращается к работе по перекладыванию своего неиспользованного столового серебра. – Вы какой-нибудь родственник тем сестрам, кстати? Актрисам? Вот скажите мне: значит ли название вашего издательства что-нибудь для людей в этой стране?

Все случилось так быстро – Джон едва ли понимает, что вообще происходит: когда последняя салатная тарелка покидает стол в бестелесных руках, он наконец осознает, что «Хорват-пресс» не только продается, но Парки уже приступили к обсуждению деталей того, как издательство будет именоваться, когда его, еще трепыхающееся, заглотит змеиное брюхо транснациональной корпорации «Медиан» и быстро расщепит на невоссоединимые компоненты.

Чарлз медленно надувает щеки и качает головой из стороны в сторону.

– Очень дальний, – сознается он. – Через моего прапрадеда, мне говорили, какая-то там родня. Никогда их, конечно, не видел. В Венгрии это относительно распространенное имя.

– Думаю, Карой сейчас в… в затруднении или как бы в затруднении, – вступает Харви. – Нам надо быть чуткими к требованиям, как это, обеих сторон, или не сторон, но интересов.

– Чарлз, – резко поправляет его Чарлз.

– Ага, – Харви смотрит на него невидящим взглядом. – Что?

Чарлз игнорирует общий вопрос Мельхиора и вместо того выдвигает вал конкретики. Начинает перечислять отдельные публикации «Хорват Холдинга», задуманные проекты, описывает выходившие каталоги и реестры издательства. Жонглирует названиями, авторами и публикациями, будто карточный шулер из Лас-Вегаса, распускающий колоду в воздухе.

– «Наш форинт», – говорит он, – и я останавливаюсь на нем как на одном примере тех вопросов, с которыми нам придется столкнуться, – «Наш форинт» – это марка с традицией и поколениями читательского опыта…

– Это ваша деловая газетенка. – В голос Мельхиора отражается слабый интерес, но его реплика – не вопрос, Мельхиор не сводит глаз с гравюры у Чарлза за плечом, и Джон понимает, как австралиец во время телеинтервью симулирует свое выражение проницательной сосредоточенности: фокус за плечом и верный ракурс съемки. – «Наш форинт», ха? – Он вытягивает руку и с гулким шлепком ловит всю колоду, выгнувшуюся в воздухе. – Нет. Может, она временно останется под этим названием, но вы же знаете, как это у нас. Вы не дурак, миста Гыбр. Вы выбрали это название с умыслом, и я ценю вашу деловую прямоту. Вы знаете, что мы вложили невероятные средства в раскрутку «Вввввалюты». Мы хотим, чтобы «Вввввалюта» была всемирным изданием, по всей земле единообразным, но с местными секциями-вкладками, без швов пригнанными к каждому местному рынку. Эти вкладки, предположительно, могут иметь местные названия. Мы с Кайлом не видим причин не назвать венговскую «Наш форинт», если вы убедите меня, что это важно.

– Думаю, это, пожалуй, разумная отправная точка. – Харви туда-сюда водит глазами между двумя интересными людьми за столом.

Мельхиор смотрит Чарлзу в глаза и улыбается, почти как человек. Он дал Чарлзу общее впечатление о концессии, обратился к одному маленькому элементу целого и рассчитывает, что его ответ экстраполируют дальше, так что здесь австралиец отодвигает стул и поднимается; ему незачем ждать следующего блюда. Он сосредоточенно натягивает роскошные перчатки на свои пятнистые руки, хотя его обреченная судомойкиной собаке еда уже появляется на столе. Помощник с готовностью поднимается, салфетка в руке, но Мельхиор уходит один: Кайлу следует доесть с тремя американцами. Мельхиор отработанным приемом разглаживает внутренность своей ковбойской шляпы, чередуя открытую ладонь и ее тыльную сторону.

– Основываясь на том, что сказал Харви, на сумме вашей заявки и стоимости оборудования в Вене, вот у Кайла с собой конверт с цифрой. Этого вам должно хватить. Это не стартовая позиция. Это окончательная сумма. Я не могу предложить ничего сверх этой цифры, так что или ваша маленькая группа вступает в семью «Медиан», или остается торчать в одиночестве посреди медианской страны, и мы первые свои месяцы здесь тратим на то, чтобы убрать вас с дороги. Кайл будет ждать в «Хилтоне» один день, пока вы придете и скажете, что заинтересованы. Приятно было познакомиться с вами, джентльмены.

Не встречаясь глазами ни с кем. Без рукопожатий. Свекольные шторы проглатывают ковбойскую шляпу, и бородавку, и аномальный мизантропский бубнеж.

В обществе Мельхиора было свое сине-ледяное удовольствие, понимает Джон, лишь когда бархат перестает струиться и застывает вертикальным красным морем. Похоже, от своей работы он не получает ни малейшего удовольствия, но зато, выполняя ее, кажется, не утруждается никакими ухищрениями. Он сказал: «Я хочу это», и «Я заплачу за это вот такую сумму», и «Нет, я не назову дело именем вашего коматозного босса», и дело с концом.

– Славная оленина, – говорит Кайл с настоящим чувством, на его лице печально-алчный блик. На несколько минут оставленный без присмотра с людьми более-менее своего возраста, он торопится побольше из этого извлечь. – Тут есть интересные места, куда можно пойти после ужина? Клубы, дансинги или что-нибудь?

– Давайте посмотрим на конверт, Кайл.

– Ах да.

Чарлз прикладывает запечатанный конверт к виску.

– Кушайте оленину, Кайл.

Не открывая, опускает в карман, и до конца ужина остальные ломают голову, когда же он наконец в него заглянет. Кайл, повышенно чувствительный к пренебрежению, не говорит больше ни слова. Вдвоем с Харви они любезно расплачиваются за ужин.

На улице, выйдя из ресторана, Чарлз многозначительно показывает на два такси, и Харви пытается залучить его на пару слов, понимая, что приблизившееся вынужденное расставание продиктовано вескими стратегическими причинами и Чарлз, видимо, хочет, чтобы Харви, оказавшись наедине с Кайлом, исполнил кое-какие изощренные продвинутые дипломатические маневры.

– Чарлз, Чарлз, послушай.

Харви кладет руку Габору на плечи, приятельски отводит от остальных. Чарлз наклоняется завязать шнурок, выпрямляясь, оборачивается в другую сторону, шагает к машине, вталкивает в нее Джона, жмет две руки.

– Карой, – уточняет он.

Чарлз не открывал конверта, даже, казалось, не вспоминал, что он у него есть, пока они с Джоном не сбежали, бросив тех двоих, стоящих в холоде последней февральской ночи – молодой австралиец откровенно удручен, оставлен в обществе очередного скучного мужика смотреть, как опять, как и в стольких разных городах, где заключалось столько разных сделок, все хоть сколько-то интересные уезжают в другую сторону в другой машине.

Такси вихляя проходит несколько кварталов, и Чарлз, не сбиваясь с модного, но все еще нового разговора о войне в Заливе, вынимает конверт из кармана пиджака. Не глядя, поглаживает эмблему отеля «Хилтон» и говорит о неясном очаровании Саддама Хусейна, потом наконец с хорошо дозированным безразличием открывает конверт: рвет краешек с узкой стороны, описывая, какие холодные экономические истины стоят за горячими политическими оправданиями войны в пустыне. С безразличным «пффф» Чарлз сжимает конверт в цилиндр и медленно вытряхивает листок, который и не собирается разворачивать. Благодарная аудитория, Джон надлежащим образом впечатлен Чарлзовой вялостью и спокойствием или, по крайней мере, ненасытной жаждой впечатлять. Обратившись к причинам войны («Можнобыть гуманистом и жадным одновременно; просто немного труднее»), Чарлз разворачивает машинописную бумажку («Я правдаверю, что людей можно расстреливать, морить голодом, зарывать живьем, сжигать и взрывать с гуманистическими целями, но для этого нужна большая эмоциональная зрелость»), но не смотрит туда. Зарево проплывающих фонарей подсвечивает его лицо мерными скользящими волнами бледно-желтого, одинаково запятнанными серыми бельмами клякс на стекле машины.

– Ладно. Я проникся. Давай уже посмотри на нее.

Чарлз благодарит кивком и наконец читает машинопись на листке.

– Ха, – роняет он. – Где-то так я и подумал бы. – Он начинает смеяться и мотает головой. – Если бы я был под кайфом.

Джон перенаправляет таксиста и в первый раз ведет Чарлза в «Блюз-джаз». Неудержимо растущее волнение Чарлза и его признание, что он удивлен предложением Мельхиора, вызывает в Джоне теплоту к другу, которая нечасто накатывает, и этого хватает, чтобы разделить с торжествующим другом любимое место.

Эта товарищеская теплота доживает ровно до того мига, когда они снимают пальто и готовятся опуститься на стулья: к разочарованию Джона, Нади нет; вместо того комната заляпана салатовым блямканьем фри-джазового секстета авангардного типа.

– Я люблю эту песню! – восклицает Чарлз, и Джон немедленно раскаивается, что не предпочел «Бал Ваала». – Джаз такаяпрелесть! Все лабухи прищелкивают в такт, под барабаны тра-та-та-та-та.

Но хотя бы Чарлз его просветил. Он объясняет ужин, который они только что ели, и для Джона это все равно что переживать еще раз совсем другой вечер, поскольку весь вал вечерних событий прокатил мимо Джона незамеченным. Чарлз описывает свое искреннее восхищение и чистое наслаждение Мельхиоровым умением вести игру. Странные мелкие тики, честное признание, что его одурачили, простодушное унижение Кайла мимоходом, грубая манера – «да-нет/сейчас-или-никогда/никаких торгов/никакой доплаты» – потрафили Чарлзу, и он оценил «труд, который затрачен на подготовку этого всего». На Джоново предположение, что это была настоящая личность Мельхиора, Чарлза душит смех.

– Все это было очень хорошо поставлено, – объясняет Чарлз, – но спектакль не имел бы смысла, если бы Мельхиор не умел в нужный момент включаться и выключаться… Если бы это был он, – терпеливо объясняет Чарлз, – тогда этот мужик просто придурок в ковбойской шляпе. И хуже того – удачливый бизнесмен, а не умелый бизнесмен. Нет, он серьезный человек, наш Хьюберт. Он очень здорово сыграл, так что не расстраивайся. Но – я как профессионал в этом уверен, – все это притворство, даже если он никогда не перестанет так себя вести, даже если остается таким и во сне, даже если таким умрет.

Конечно, Чарлзу любопытно было познакомиться с Мельхиором, но он никак не ожидал от него предложения, которое смог бы воспринять серьезно, – ну, может, миноритарный пакет акций, может, чуть завышенную цену за Чарлзовы 49 процентов, на что он почти надеялся тогда, в декабре, когда впервые показалось, что Харви и в самом деле их представит. Но это… это прекрасно, роскошно, мощно, за пределами мечтаний.

Джон тоскует по Надиному присутствию; ему кажется, он смог бы внимательнее слушать Чарлза, если бы только на сцене была она, если бы только он знал, что в конце вечера останутся лишь они двое и он проводит ее домой. Прежде он никогда не провожал Надю домой, и, пожалуй, напрасно. Джон играет образами новой традиции: серыми глухими утрами ее рабочих ночей он будет провожать ее до дому, и они будут выпивать по чашке чаю или хереса и славно беседовать в отблесках огня в ее гостиной, и потом он будет уходить… да куда угодно. Надина квартира будет сокровищницей ее удивительной жизни, так чудесно и так полно прожитой: невероятный неразборчивый каталог книг и пластинок – мятый, пожелтелый, но здесь уже макулатура; фотографии всех ее людей и городов; письма замечательным почерком, из той эры, когда почта приходила трижды в день; ее портреты, которые она бережет, но не боготворит, а ведь их набрасывали те же руки, чьи более законченные работы музеи рвут друг у друга, как разъяренные дети. На полке загадочные сувениры: оружейная гильза; стариннее покоробленные удостоверения, выписанные разными давно распущенными организациями на имя одного молодого человека, теперь давно уже седого или покойного; скрученная и завязанная благодарность от правительства, исчезнувшего с лица земли. «Спокойной ночи, Джон Прайс, – скажет она крепдешиновым голосом иностранной кинозвезды. – Или доброе утро, как оно, пожалуй, на деле обстоит», – и на пороге они поцелуют друг друга в щеку, и Джон Прайс выйдет вон в рассветный воздух и почувствует, что находится в правильном месте и готов встретиться… да с кем угодно.

– Но предложенная сумма как бы задним числом придала новое значение всему, что произошло за ужином. Они торопятся, ты видел, верно? Мы вынудили их ждать, спасибо Имре. Так что теперь им остается предлагать много, терпеть все необходимые убытки, потому что это захват земли, веление момента. – Джон отмечает возбужденные расширенные глаза друга – вся холодность испарилась от теплого питья и, может быть, от завывающих воплей, рикошетирующих от сцены. – А стриптиза у них нет? Ты почему сюда так много ходишь?

Конечно, лихая скупка изданий – опасный бизнес. Покупать газеты – это не консервы покупать. Газеты трещат: вынудили продать («…убрать вас с дороги…»), и тебе достается две недели ужасных издевательств от самого предмета твоей страсти, пока ты не завершишь сделку и не заткнешь ему рот. И в таком духе Чарлз гонит и гонит без устали – тут есть интересная деталь: «Медиан» занялись «Хорватом» раньше, чем стали говорить со всеми остальными фирмами, которые перечислял Мельхиор.

– А почему он хочет «Хорват» вперед всех? – Мельхиор хвалил Чарлза за то, что у того хорошая пресса, и он понимает всю ее важность. – Сообразил уже? Он хочет «Хорват» вперед всех из-за…

– Да, да – из-за тебя.

– Нет, малыш. – Чарлз щиплет Джона за щеку так крепко, что тот кряхтит. – Из-за тебя, из-за тебя, дорогуша.

«Медиан» так или иначе придет, но Мельхиору стоит тратить время и деньги, чтобы все сделать как полагается. «Медиан» решил не подавать приватизационную заявку на «Хорват Киадо», потому что Джон убедил Харви, тот – Кайла, а тот – Мельхиора, что никакие иностранцы не смогут выиграть конкурс на такое знаковое предприятие, как эта типография. И теперь Мельхиор уважает человека, который сумел удержать его на привязи. И он просит нашей помощи: лучше, если первая покупка «Медиан» в Венгрии и Австрии состоится при мягком выгодном освещении в благосклонных репортажах Команды Чарлза, а не под бесполезный истерический стробоскоп, которым встретили первые сделки Мельхиора в Чехословакии, где несколько лицемерных апокалиптических передовиц вызвали настоящие протесты, «кучка по-настоящему глупых людей лежала на земле перед входом в офисы каких-то никчемных подпольных газеток, чьи сентиментальные редакторы так и не поняли, что выиграли в жизненной лотерее». Если мы собираемся продаться, продать нашу историю каким-то безликим денежным мешкам, зачем тогда вообще было утруждать себя восстанием, приучать себя говорить правду, невзирая на последствия? О чем это говорит, если издание решит отдаться первому же безмозглому миллионеру, который предложит немного твердой валюты? Теперь, когда мы свободная страна и бедная страна, что мы еще не готовы продать? Я лишь надеюсь, что мои чешские братья мудрее тех людей, которые платят мне жалованье и которые…

В другом конце зала лидер джаз-бэнда, баюкая в великанских ручищах крохотную трубу, бормочет в микрофон какое-то мадьярское прощание и благодарности, и из динамиков льется запись «Апреля в Париже» Телониуса Монка. Друзья кое-как приканчивают неуклюжую партию в пул, Джон спиной чувствует хихиканье настоящих игроков, дожидающихся очереди.

– Ребята такого уровня, – говорит, опершись на кий, Чарлз, пока Джон бьет, – не тратят время на тягомотину, не оценивают кусочек за кусочком. Это они оставляют блистательным личностям типа Кайла – пусть займутся. У ребят наверху просто верные инстинкты, и если что-то не получается сразу, они добиваются этого на чистой силе воле. Тебе это должно нравиться. Он сделает «Хорват» прибыльным быстрей, чем вышло бы у меня, просто из-за масштабов «Медиан». Сделать так, чтобы людям хотелось проситьтебя приложить руки. Это прекрасно. – Чарлз сидит на краю стола. Болтает ногой, подбородком уперся в кий; на кончике носа – кружок бледного голубого. У него лицо мальчишки, предвкушающего игру в бейсбол. – Честно, Джон, я ведь парень не сентиментальный, так? Но ведь это редко, правда? Когда видишь такую красоту. Это изящно. – Мысль, к которой Чарлзу пришлось подбираться два часа, состоит в том, что ему снова нужен Джон: его пишмашинка и его связи с приятелями-журналистами, которых он завел, когда начиналась история с Хорватом. – Хьюби опоздал сюда явиться, потому что поверил тебе. У тебя талант редкостной силы. Для тебя тут начало серьезной карьеры. У тебя есть способность вызывать события.Это поднимает тебя над людской массой. Ты умеешь видеть вещи, каковы они на самом деле. Люди думают, что мир и газеты наполнены разнообразными деяниями Бога. Но ты понимаешь истинное значение событий. Ты доказал, что можешь управлять теми механизмами, действие которых другие считают силами природы.

Лишь через три часа и несколько бокалов Джон спохватывается – снова в баре – спросить: «А как же Имре?» – но к тому времени Чарлз уже сел в такси и укатил к себе на Геллерт.

Джон сидит один в дальнем правом конце барной стойки, Чарлзовы слова еще звенят в ушах («как говорят на войне в Заливе: не влезай, если не знаешь, как будешь вылезать»), пялится на старинный телефонный автомат, оплетенный черными чернильными гирляндами трехъязычных граффити. Мысли движутся с хмельной текучестью: с этого телефона Эмили звонила когда познакомилась с Надей лучше бы Надя не говорила мне того что увидела в Эмили.И он спрашивает бармена, где пианистка.

– Она умерла, мужик. Так жаль – она хорошая была женщина.

Джон застывает, ждет, что глупая шутка освободит дорогу для серьезного ответа, хрипит: «Правда?» – слышит подтверждение, кивает, жует увертливую непослушную губу, медленно идет прочь от стойки. Он хочет пройти в туалет, но посреди зала срывается на бег.