Текст книги "Где нет княжон невинных"

Автор книги: Артур Баневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

Дебрен не ответил. Встал, обошел ложе, перекинул на него перину, накрывая раздетого до кальсон Збрхла.

– Даже если он грабежом подрабатывает, ему противолатные стрелы ни к чему. Знаешь, сколько такой наконечник стоит? А подсчитано, что он в три раза менее эффективен на охоте, чем плоский или трехгранный. Ну и что с того, что глубже войдет? Рана узкая, стрелу вырвать легче. Стреляешь в кабана или пьяного соседа, а он трижды тебя прикончит, прежде чем до него дойдет, что ему падать положено. Нет, скверное оружие. Слишком узкоспециализированное.

– Ты меня заговорить хочешь или к чему-то клонишь?

– Заговорить? – Теперь ей пришлось обернуться. Как он и предполагал, она была бледна. Слишком бледна.

– Не знаю, – признался он. – Может, чтобы в постель не идти, а может, чтобы не разговаривать о серьезном. Но чувствую, что то или другое – наверняка.

– Плохо чувствуешь, – спокойно отметила она.

– Но, разумеется, в постель ты не хочешь?

– Сейчас мы к этому перейдем. – Она присела на стульчик, наклонила голову, чтобы скрыть гримасу боли. Ногу сгибать было трудно. – Сначала разберемся с наконечниками. Как я уже сказала, они не крестьянские.

– Отсюда вывод?..

– Что кто-то их специально на такой случай изготовил. Также, как подготовил стрелков и медведеублюдков.

Дебрен по ее примеру тоже принялся споласкивать руки в тазу. Через крышу, а может, приоткрытые двери он слышал посвист ветра. И ничего больше.

– Грифон подготовился лучше, чем мы думали, – буркнул он, оглядываясь. – Ты это хочешь сказать?

– Мы не выиграем. – Он мог бы поспорить, что и она не глядит в его сторону. – Из боеспособных остались только ты и Петунка. Мы боялись драться с Пискляком, когда были вшестером и с арбалетом. Арбалет ты мне своей молнией раздолбал. Ты не виноват, но теперь у нас нет ни одного. Палочка, даже если ее никто не растоптал, черт знает где валяется. Збрхл ранен. Дроп куда-то запропастился. Йежин… – Она вздохнула. – На Петунку я бы рассчитывать не стала. Остаешься ты и холодное оружие, а какой из тебя фехтовальщик, мы оба знаем.

– И какой отсюда вывод? Ты же к выводу клонишь.

– Кто-то ведь должен. Вывод очень прост. Надо соглашаться на условия этого полосчатого уродца. Когда нас было шестеро на одного, мы раздумывали. Сейчас нас гораздо меньше, а их, когда они перестанут паниковать, возможно, будет трое. Если не больше. Не исключено, впрочем, что Пискляку достанется драться в одиночку. Может, те двое сбежали совсем. Только мы-то этого не знаем наверняка. Иначе говоря, кто-то должен тылы оборонять, прикрывать отступление.

Наконец их взгляды встретились.

– Себя ты считать перестала, – проворчал он.

Она одарила его взглядом, который так же походил на обычный, как оставшийся от костра пепел на бурно полыхающее пламя.

– Потому что на меня рассчитывать нельзя, – сказала она даже не очень горько. – Знаешь, почему умирает Йежин? Потому что я не сумела пролезть сквозь этот сраный частокол, хотя от двора, считая с поленницы, там едва пара стоп. Потому что я все время его наверх затаскивала. Потому что потом алебарду упустила на вашу сторону, и он остался без оружия. Потому что я свалилась, когда на нас тот урсолюд прыгнул. Потому что Йежину пришлось с голыми руками… – Она сглотнула. – Дерьмо я, а не солдат.

– Не твоя вина. – Вообще-то он верил в то, что говорит, только не мог выскрести из себя ни искры соответствующей пылкости. – Ведь у нас был конь… Грифон знал, что если мы вынуждены будем согласиться на его условия, то нам понадобится второй… Двое раненых… Он знал. Они с Дропом болтали долго. А с тактической стороны, раз уж он на борьбу поставил, ему тоже выгоднее было выпустить нас на тракт и вдали от Дома… Кто мог предвидеть, что так глупо?..

– Это уже в прошлом, – прервала она. – Я ведь говорю не для того, чтобы оправдываться. Просто объясняю, почему меня следует вычеркнуть из списка бойцов. Ноги у меня… ни к черту. Как справедливо заметил Збрхл.

Дебрен подошел к ней. И к ее коленям, старательно укрытым платьем, куцым, неприлично коротким и не всегда закрывающим колени таких скверно воспитанных девиц, как Ленда Брангго. Потом присел. Пока что далеко от столика, опершись спиной о ложе. Он был усталый, весь в синяках и имел право дать отдых ногам. Но тут же скрытые под синей тканью колени девушки прижались одно к другому в защитном рефлексе.

– Кстати о твоих ногах… У меня давно не было случая их осмотреть. – Он по-прежнему не двигался с места. – Я знаю, что ты скажешь: в мойне. Только ведь выше щиколотки я не…

– Не ощупывал? – Она уловила момент. – Вот и хорошо. Пользы от этого не было бы никому.

– О чем ты, княжна? – нахмурился он.

– О том, что ты напрасно тратишь на меня время. Конкретно: на мои ноги. К тому же вдвойне. И как медик, и как мужчина. Медику я удовольствие не доставлю, потому что на мне все как на собаке заживает. Такую вылечить – никакой пользы и радости. А что касается… мужчины… – Она осеклась.

– Мне есть от тебя польза, – сказал он тихо.

– Да, знаю, – фыркнула она. – Если надо кого-то болтом угостить, в башку стрельнуть. К тому же с Лендой можно болтать, она человек забавный.

– Мне хорошо с тобой. – Он, не поднимаясь, придвинулся к ней, опустился напротив гневно сжатых коленей. – Сколько раз можно повторять?

– Вообще не нужно. – Голос и взгляд не были злыми. Скорее пришибленными. – О некоторых вещах просто не следует говорить. Некоторые вещи просто видны. Особо большого опыта у меня в таких вопросах нет, наверняка не как у чародея, который по всему свету сладкий мед попивает. Но знаю, как можно понять, что парню было хорошо с бабой.

Он протянул руку, попытался отодвинуть ее левое колено, поврежденное при катастрофе веретена. Она не позволила.

Мягко, но решительно накрыла его ладонь своей. Немногим меньшей. Исцарапанной. Ладонью, прикосновения которой он жаждал и прикосновение которой сейчас причиняло боль.

– Ленда…

– Успокойся, – тихо проговорила она, отводя глаза. – Это понемногу становится грустным. Ты не Претокар, я не Ледошка. Лет нам – по самым скромным подсчетам – в два раза больше, да и жить нам довелось не в диком ранневековье. Знаешь, как сегодня нормальный, современный человек оценивает такую ситуацию? Взрослую бабу, которая голышом с голым мужиком в мойне просиживает и ничего, кроме пота, из него не выжмет?

Ленда отвернулась. Он отнял руку. Глядел на ее чуть длинноватый нос и на выпяченную больше, чем обычно, нижнюю губу. Казалось, Ленда с презрением смотрит на весь свет, хотя в действительности просто старается не дрожать. У него мелькнула мысль, что именно такие профили должно чеканить на монетах. Нет, она не была Ледошкой и не была княжной. А в ее парике, как во всем, что отдает бордельным промыслом, было что-то дешевое, но если б у него был свой монетный двор…

Ха, легко сказать. Мужчина, даже вполне зрелый, запросто делает девушке такие комплименты. Даже после посещения мойни.

– Когда я была молодой, – проговорила она спустя немного, – то прямо-таки аж зубами скрежетала, вспоминая, как тот паршивец несчастную Ледошку обидел. Но сегодня Петунка открыла мне глаза. Ну что мог королевич сделать? Не делать ничего? Так он бы себя только осрамил, а ее, возможно, опозорил.

– Опозорил? То есть… тем, что ничего не делал?

– Не забывай, она была княжной. Не какой-то там задрипанной девахой. А княжон оценивают по-иному. И… и она была прогрессивной. Свободной – по крайней мере для своего времени. Ты слышал: потребовала портрета. Золотистых локонов. Я думаю, что если такая девица в мойню с Претокаром полезла, то не просто ради того, ради чего обычно в мойню ходят. Во всяком случае, так это мог воспринять королевич. Ну и какой же у него был выход? Не обращать внимания на нагую девушку, сидящую рядом. Ха, сидящую… Как там говорилось… В той рифмовке…

– «На бедре твоем таяла я, как дым…» – Ленда повернулась к нему. Слишком быстро, слишком изумленно. Он подумал, что надо было сделать это с улыбкой, возможно, даже насмешливой, без всякой трубадурской мишуры. Но он уже почти принял решение, и не имело значения, что он может выглядеть тайным романтиком, виршеплетом. По сравнению с тем, другим… Поэтому он докончил так, как начал. Как услышал и как запомнил. Задумчиво, грустно и видя перед глазами сумрак мойни: – «Грудь к груди, вся в твоей власти».

Ленда удивленно посматривала на него.

– Ты знаешь?.. – Она не договорила. – Ах да… конечно. В вашей профессии тренированная память – основа основ.

– Прекрасные стихи, вот я и запомнил.

– Стихи хорошие, – спокойно согласилась она. – Но автор, если верить художникам, была не более чем недурна. Стройная, верно, но в лице ничего необыкновенного. Нос слишком велик, губы какие-то такие… Ну, откуда мне знать… Ну, что-то нагловатое в них было. И брюнетка вдобавок, а известно: мужчины предпочитают блондинок. В общем, поставь себя на место ее соседа по моечной скамье. Представь себе, что ты хорошо воспитанный кавалер, а напротив сидит девушка, запросто выезжающая в дикие горы, какие-то чудеса с волосами вытворяет, вдобавок ко всему – совершенно голая. И при этом она неожиданно прижимается к тебе всем телом… Что ты сделаешь в таких обстоятельствах? Я думаю, что, принимая во внимание сучки в доске, на которой вы сидите, ты нанесешь девице величайшее оскорбление. Хочешь не хочешь, но вынужден будешь… То есть, – быстро добавила она, – я, конечно, теоретически рассуждаю.

– Знаю. Ты говоришь, как это смотрится с точки зрения Претокара…

– Вот именно. Так вот представь себе: не очень красива, немного взбалмошна, трон если унаследует, то лишь в том случае, ежели родственников какое-то несчастье постигнет. По сравнению с твоим положением и состоянием – почти простолюдинка и побирушка. Само собой, такую нельзя… – Она смущенно улыбнулась, – не одарить жезлом. Понимаешь, о чем я?

– Понимаю.

– Ледошка в башню угодила. – Теперь Ленда говорила другим тоном, одновременно покрываясь румянцем. И опять не глядела ему в глаза. – Тут не о чем говорить, это было трагедией для нее и, вероятно, для всех, кто в эту грустную историю вляпался. Но хоть она заработала ревматизм в стенах Девичьей, все же незаконного сыночка-то родила.

– В башне? – недоверчиво переспросил он. – Для девушек из княжеского рода? Не обижайся, Ленда, но, кажется, Збрхл был прав: ваше княжество на сотню лет отстало от югонцев. А уж тюремные-то службы у вас вовсе никудышные.

– Дурень ты, дурень, – фыркнула она. – В башне, тоже придумал… Я сказала, что Претокар ее своим… жезлом трахнул. Ты никогда не слышал, чем может закончиться траханье?

– Она понесла? От Претокара? – Ленда ограничилась тем, что пожала плечами. – И в башню ее вместе с королевским дитятей заточили?

– Во-первых, из-за ее трепотни о жезлотраханье в мойне. Претокар ей ни на грош не верил, поэтому сына не признал. А во-вторых, мальчика в башне с матерью не держали, и маленького Ганека она смогла к сердцу прижать, лишь когда под амнистию попала.

– И долго так?..

– Не очень. Для ранневековья и с таким пятном в биографии. А поскольку маленькие дети очень восприимчивы к воспитательному процессу, отделение от матери у парня психику явно перекосило. Знаешь какое прозвище он получил? В хрониках его именуют: «Ганек Безномерник». Потому что, кретин, он всерьез принял болтовню о своем регентстве и вначале не разрешал себя называть Ганеком IV, а потом, когда законная наследница подросла, он вместо того, чтобы втихую ее отравить, взял да и отдал ей трон. Потому и номера не принял.

Другим тоже не позволял, и теперь неизвестно, отсюда ли прозвище пошло.

– Значит… он был человеком порядочным? – уточнил Дебрен.

Ленда пожала плечами. И вроде бы надулась.

– По мерке простаков… ну, можно и так сказать. Но, думаю, ты знаешь: добрый владыка – плохой владыка. Впрочем, не он здесь главный. Помнишь, о чем мы говорим?

– Честно сказать… То есть, – быстро добавил он, заметив усиливающийся румянец. – Конечно. Мы на Безномерника свернули с темы…

– …меньшего зла. – И снова она не глядела ему в глаза. – Я хотела сказать, что хоть Ледошку каждый, кому не лень, оговаривал как девицу с ребенком, но никто над ней не смеялся. Над ее женственностью, – добавила она тише. – В этом-то никак нельзя было усомниться.

Он снова положил руку ей на колено. Осторожно, как бы вопросительно.

– Я знаю, о чем ты думаешь. Но…

– Тогда избавь меня от этого, – тихо попросила она. – Знаю, что ты и сам не будешь, и… и никому не скажешь. Но стоит мне около кого-нибудь пару дней покрутиться, пусть даже не знаю как осторожно… То если не какой-нибудь Сусвок в мойне подсмотрит, так кто-нибудь по заду случайно шлепнет, потому что он у меня толстый вырос и провоцирует мужиков.

– У тебя вовсе не толстый зад.

– Благодарю, ты человек вежливый. Но и вежливые в конце… Или на седло тебя такой подсадит врасплох, или, как Збрхл, на стойку. И нащупает. Или попросту у воды приметит. Из-за этой дряни я постоянно подмываться должна. Короче говоря, я уж и не пытаюсь со своим нажопником прятаться, если мне чье-нибудь общество надолго угрожает. Слишком много забот, хлопот, затрат. Лучше правду… ну ладно, малость приукрашенную… в общем, лучше, как говорится, просто с мосту, зато потом уже спокойнее. Потому что все равно ведь учуют, что у меня под юбкой или штанами что-то прячется. И с этим я научилась жить. И уже не очень больно. Особенно пока считается, что меня мужчины помяли.

– Понимаю, – шепнул он.

– Дебрен, у меня характер тот еще. Я с первого дня тебя люблю, поэтому ты даже не знаешь, насколько он дурной, ноя тебе скажу: тот, кто надо мной насмехался, а сам мне не нравился, как правило, уже землю грызет. Поэтому если нас и дальше будут считать парой, то наш совместный путь станет походить на тот, с Чернухи. Через каждую дюжину шагов – труп. Я серьезно.

– Преувеличиваешь.

– Нет. Я ж говорю: ты меня не знаешь. От родителей я такое унаследовала, что лучше помолчать. Я уйму людей жизни лишила. Из них значительную часть именно потому, что они над моим поясом насмехаюсь.

– Ты уже не в армии. И не в борделе. Ты – во всяком случае, для мира – ученица чародея. Мир полон идиотов, это факт. Но таких, которые в ведьм верят, хоть и проходящих выучку, смеются над ними и по заднице их шлепают, действительно не так уж много. Никто знать не будет…

– Я буду, – оборвала она. – Не понимаешь? Не о людях речь. Проблема – во мне. Я буду видеть ухмылку в каждой улыбке, шутку – в невинном вопросе. – Дебрен чуть не убрал пальцы с ее колена, но не стал спешить, чтобы ее не обидеть. – Это ведь Збрхл, друг, я б жизнь за него отдала. А он чуть было по кумполу не получил, потому что мне, дуре, показалось, будто он о каких-то непристойностях говорит. Такая я. Болезненно впечатлительная. – Дебрен открыл рот – и ничего не сказал. – Хотя бы поэтому мы должны расстаться. Я тебе забот наделаю, с друзьями рассорю.

– Вообще-то у меня друзей нет. – Она вопросительно взглянула на него. Он пожал плечами, стараясь изобразить равнодушие. – При нашей профессии… Знаешь, человек нигде подолгу не засиживается, нет времени, чтобы с кем-то… Ну и с первым встречным я дружбу не завожу. Обычно только с людьми, у которых хватает деликатности, чтобы в случае чего, даже если… хм-м – забавный аспект углядят.

Она как бы с сожалением посмотрела на него из-под низко опущенной челки, потом молча указала на ложе. Момент она выбрала удачный: Збрхл как раз захрапел, не хуже современной лесопилки, приводимой в движение водяным колесом и расхваливаемой спецами за все, только не за деликатность.

Дебрен мысленно выругался.

– Я не могу с тобой остаться.

Наконец-то она это сказала. Собственно, без нужды. Он с самого начала знал, к чему она клонит.

– Можешь, – проворчал он, убирая руку с ее колена. При этом постарался сделать это так, чтобы она почувствовала, как он убирает. Потом присел на пятках, что позволило ему взглянуть на нее с несколько большего расстояния.

– Нет, – покачала она головой. – После этого трактира. Сколько мы тут сидим? Всего-то несколько клепсидр. Збрхла я не считаю: там, у холмов, ты сам кричал, что тебя ко мне тянет. Но здесь мы оказались среди чужих людей. И хватило нескольких клепсидр, чтобы нас однозначно сочли любовниками.

– Здесь не обычное место. Если чему-то суждено проясниться, так скорее всего именно здесь… Прадед Петунки успел влюбиться, пока пиво пил. С седла не слезая.

– Потому что сверху виды получше, – буркнула Ленда. Сидела она неподвижно, уставившись в доски пола. – Если служанка декольте не дошнурует.

– Не оставляй меня. – Она вздрогнула, но головы не подняла. – По такой идиотской причине.

– Причина – не идиотская. Люди и по менее серьезным поводам вешаются, дерутся на дуэли, даже объявляют войны. Умирают, короче говоря. Я никого не хочу убивать. А уж нашу дружбу – тем паче, и знаешь, что я думаю? Что мы ее прикончим, если подольше побудем рядом.

– Чепуху несешь, княжна. Интересно, как ты представляешь себе крепкую дружбу? Этакую – на расстоянии? А тебе ни о чем не говорит пословица: «С глаз долой – из сердца вон»? Старая уже, но чертовски точная.

– Точная, – согласилась она. – Именно поэтому я и предлагаю расстаться уже сейчас. Пока мы не нанесли друг другу слишком глубоких ран. Тогда то, что ты ко мне чувствуешь, наверняка полегчает, а потом, может, и вовсе… Знаю: ты хотел бы со мной каксженщиной… Знаю, Дебрен. Возможно, виной тому волосы в подушке, возможно, синдром дракленской кобылы. Не важно. Важно то, что ты смотришь на меня, как собака на колбасу, которую паршивцы привязали высоко на столбе, подпрыгиваешь, достать не можешь и поэтому чувствуешь себя все хуже. Даже если не покалечишься, то в конце концов колбасу возненавидишь. Поэтому уйди, пока еще не поздно. Собака, которая охотится за недоступной колбасой, плохо кончает.

– Исключительно паршивая притча, – поморщился он. – Но если уж ее придерживаться… Во-первых, собака не в состоянии возненавидеть колбасу. Она может так и не вцепиться в нее зубами, но ненависти у нее эта колбаса уж никак не вызовет. И вообще, в конце концов, возможно, пройдут года, случится чудо, веревка порвется, и колбаса шлепнется у собаки перед носом…

– Ну, значит, ее вонь убьет, – буркнула Ленда.

Дебрен еще сильнее поморщился, но не позволил себя спровоцировать.

– Во-вторых, что еще важнее, колбаса по своей природе бывает длинной. Хорошая колбаса – даже очень длинной. И если ее на веревке подвесить, то некоторые ее части висят пониже других. Бывает так, что собака не в состоянии добраться до всей колбасины. Потому что голодная, слабая, неловкая, да и, возможно, не с того места подпрыгивает, с которого надо. Но бывает, что нижний конец все-таки угрызет. Я не говорю всю. Только кончик. Но помни, мы говорим о хорошей колбасе. Лучшего сорта. Не о восточновипланской, в которую колбасники всякую дрянь пихают, лишь бы она мясом казалась. Мы говорим о настоящей, лелонской колбасе. Сочной, ядреной, жирненькой, такой, что аж слюна с морды течет.

– Жирненькой? – Теперь поморщилась она. – Знаешь, ты прав касательно притчи-то. Что бы это слово ни означало, – добавила она как-то слишком уж быстро. – Беру назад собак и колбасы. Я хотела сказать, что мир полон других…

– …колбас, – продолжил он. – Я тоже беру назад то, что о паршивой притче сказал. Она малоромантична, верно, но не плоха. Вполне точно суть обрисовывает. Ведь на что ты собаку толкаешь? Чтобы она вопреки собачьей натуре поступила. Отказалась от колбасы, убежала, смирилась с мыслью, что придут другие и порежут колбаску на кусочки. Хочешь, чтобы она ушла именно сейчас, когда вкус колбасы носом учуяла. – Он ненадолго умолк и договорил гораздо тише: – Самый сладкий вкус на свете.

Она молчала гораздо дольше. Прикрыла глаза; если б не то, что она сидела неподвижно, как свежекоронованный принц на первой аудиенции, он подумал бы, что она уснула. И не удивился бы. По глубоким теням под глазами, по опущенным уголкам губ было видно, как она устала.

– Я видела, как ты глядишь на Петунку, – тихо проговорила она. – Не пойми меня превратно. Ты человек порядочный, ученый. И я знаю, что, коли ты любишь меня, а она б полезла к тебе в ложе, ты бы оборонялся изо всех сил. Но знаю также, что если б у нас был над вами такой перевес, как у вас над нами, и мы могли бы сопротивляющегося мужика принудить силой, то в конечном итоге ты почувствовал бы себя с ней хорошо.

– Какие ты глупости порешь!

– Ты знаешь, о чем я говорю. – Только теперь он подняла глаза. – Не юли, Дебрен. У тебя это получается скверно. И не оскорбляй меня. Я не тупоголовая баба, ничего не смыслящая в природе, хоть собачьей, хоть мужской. Я ведь не виню тебя за то, что ты чувствуешь. Я и сама не лучше. Однажды я тебе уже сказала: я только потому ни с кем под периной не барахтаюсь, что нажопник мешает. С желанием у меня все в порядке. Но… пояс, и только пояс. И скажу тебе, что хоть я и хотела бы с тобой… если б пришлось выбирать… – Она замолчала, несколько мгновений искала нужные слова. На него не глядела. Кажется, не могла сказать, глядя ему в глаза. – Лучше трахаться с кем угодно, нежели не трахаться вообще с… с тем, кого…

Где-то внизу скрежетнул металл. Кажется, засов. Надо было спуститься проверить. За стенами таилась смерть, и каждая задвижка, даже самая маленькая, оконная, могла решить все. Судьбу его самого, судьбу этой посиневшей, бледной девушки, избегающей его взгляда, судьбу троих других, которые могут выжить или умереть в зависимости от того, что и как он, Дебрен, сделает. Даже судьбу Йежина, который, правда, умирал, но с благостным сознанием, что оставляет жену целой и здоровой – может, даже в безопасности. У него, Дебрена, были обязанности перед всеми ими. И он был серьезным чародеем. Серьезные чародеи не должны забивать себе мысли бабьими задницами, когда речь идет о человеческой жизни.

Но это была Ленда. А за стенами таилась смерть. Которая могла в любой момент вклиниться между ними, разлучить навсегда. Он не мог так просто взять и выйти.

– Слишком поздно, княжна, – сказал он спокойно. – Собака схватила конец колбасы. И уже не уйдет.

– Ничего она не схватила, – нетерпеливо бросила она. – Только нюхнула. Ты знаешь, что значит почувствовать в пасти вкус колбасы? Знаешь? В нашем реальном случае? Конкретно? Ничего у тебя в зубах не было и не бу…

– Знаю, – прервал он. Обе руки сами устремились к ее колену. – Я знаю, что значит вкус.

– Ни хрена ты не знаешь! Кончай поэтизировать, дурень! Я о жизни говорю! О конкретных…

– Я понимаю, о чем…

– А мне думается, не понимаешь!

– Ты говоришь о том, что рядом с такой колбасой, как ты, я с голоду подохну. Сдурею и ноги себе переломаю из-за бестолковых прыжков. Упущу возможность, потому что мир, как тебе кажется, полон вкуснейших колбас, не развешанных на недоступных столбах.

– Мне кажется? А Петунка, чтобы далеко не ходить? А госпожа Солган? А Ронсуаза, девственная баронесса?

– Что – Солган? – Он немного смутился.

– Я не тупая колода, – зло бросила она. После чего сменила тон на другой, погрубее, удачно подражая мужскому: – «Знаю, Збрхл. Знаю, какие сладкие звуки издает зрелая скрипка». Ведь ты так играл, что аж смычок дымился, не помнишь?

Чума и мор! Значит, все-таки не упустила.

– Ничего не дымилось, – простонал он. – Верно: я узнал ее…

– И познал он ее, а она родила ему сына…

– Не цитируй Священную Книгу, а слушай, что я тебе говорю. Никто никого не родил, и как-то я живу. Даже, честно говоря, гораздо счастливее. А с Лелицией нас связывает одно…

– И сошелся он с нею тысячекратно еще, но пусто было лоно ее, и не дала она ему потомка.

– Ленда, прекрати, черт возьми! Мы не в воскресной школе! Не хвались знанием… Я же сказал: нас с госпожой Солган связывает только то, что мы не видим в женщине лишь машинку для деторождения.

– Тогда я понимаю, чем ты завоевал ее сердце. Вас объединило прогрессивное мировоззрение, прежде чем соединило то, другое.

– Ничего ты не знаешь. Я говорю, что оцениваю женщину не по тому, сколько потомков она приносит в мир. Или хотя бы способна приносить.

– В это-то как раз я верю. По крайней мере пока речь идет о связи бабы с мужиком. А вот судьбы с судьбой – это другой компот. Но если имеет место просто краткий концерт на скрипке, то лучше, наверное, такая, которая не связывает легко приятное с полезным.

– Ты не могла бы покончить с болтовней о связях и говорить по-человечески?

– Изволь: лучше та, которая с первого же траханья не брюхатеет. То есть обеспечивает приятность, не требуя взамен обязанностей. – Она засопела, бросила на него вызывающий взгляд. Щеки ее разрумянились – не только от гнева, но и от смущения. – Что, опять я тебя своей вульгарностью достала?

У него мелькнула мысль, что спросила она потому, что и он тоже покраснел. Он слабо надеялся, что, возможно, это не так. Что бы он ни говорил, все отскакивало от Ленды, словно стрела от стен замка. Выхода не оставалось, придется пускать в дело катапульту. И заплатить соответствующую дену.

– Нет. – По крайней мере голосом он владел. Немного помогло то, что кто-то шел по лестнице. Времени у них было мало. – Порой полезно называть вещи своими именами. Особенно если не можешь договориться с человеком, пользуясь метафорами и намеками. – Он глубоко вздохнул. – Если ты хочешь уйти, потому что мне от тебя как мужику от бабы нет никакого проку… Потому что стыдно подкармливать собаку одними запахами…

– Оставь в покое колбасу, – буркнула она. – Я есть хочу, а ты без конца…

– Прости. Понимаешь, там… в мойне, ты выжала из меня не только пот. Думаю, ты знаешь, о чем…

Она знала. Они поняли друг друга с полуслова. Он еше не успел договорить, как лицо ее превратилось в каменную маску.

Слишком быстро. Он уже готов был жизнь за нее отдать, лежать голышом рядом с ней, целовать ее ехидные губы и даже видеть красоту в ее лишенном ресниц и бровей лице. Но они по-прежнему были чужими, и далеко не все он мог сказать ей, глядя в глаза. Глянул в них только тогда, когда ему удалось выговорить самое трудное в жизни признание, но тогда было уже слишком поздно. Он мог лишь догадываться, из каких элементов она слепила то, что заменяет человеческое лицо.

– Ленда? – Она не отозвалась; в неподвижных глазах не вспыхнуло ни единой искорки, ни один мускул не дрогнул под кожей. – Ты слышала, что я сказал?

Дурацкий вопрос. Ударь ее по лицу кресалом – и полетят искры. Конечно, слышала. Он надеялся, что она что-нибудь скажет. Хотя бы не словами, но взглядом. Что успеет остыть, собраться с мыслями.

И не дождался. Петунка оказалась быстрее.

– Дроп вернулся, – известила она, остановившись на пороге. – Надо поговорить. О вашем отъезде.

Дебрен отложил зеркальце. Туман сконденсированного дыхания тут же исчез. Но он был: Йежин все еще жил.

– Это бессмысленно.

Он повернулся. Глаза Петунки были не такие, как обычно, он не сразу понял, что это скорее всего результат отсутствия краски на ресницах, нежели чего-то в самих глазах. Она тщательно смыла все, что было на веках и вокруг них. Пожалуй, в зеркало не гляделась: в самом низу, там, где слезы задержались на краю подбородка, осталось несколько серых пятнышек. Она выглядела немного старше и, возможно, именно поэтому казалась сильным человеком.

– Бессмысленно?

– Сидеть около него. С тобой или без тебя, он до рассвета не дотянет. Я в ранах разбираюсь, – добавила она, видя, что Дебрен открывает рот. – И в смертях. Невестка у меня на руках. Цедрих…

– Цедрих?

– Мой младший брат. – Она немного помолчала, поглядывая на огонь в камельке. – Я могу оценить шансы.

Дебрен провел рукой по Священному Колесу с реки Йонд. Петунка поставила его около стола за головой Йежина.

– Случаются чудеса, – пробормотал он. – Редко, но…

– Здесь пока что не случались. Двести лет… и ничего. Ни одна невинная княжна не заглянула. Я не исключаю того, что и у нас когда-нибудь случится, без этого, пожалуй, вовсе жить было бы невозможно. Но чудеса – такая штука, которой не надо помогать любительской медициной. Прости за искренность, но ты сам сказал, что без книг ты любитель.

Дебрен глянул в открытую дверь кухни. С того места, где он стоял, был виден только кончик оранжевого хвоста. Попугай негромко поскрипывал, кратко отвечая на столь же тихие вопросы невидимой Ленды. Не похоже было, чтобы они заканчивали разговор.

– Я его не оставлю, – проворчал Дебрен. – Бывает, чуду надо помочь. Пусть даже и по-любительски.

Петунка не стала возражать. Села рядом с Йежином, уставилась неподвижным взглядом в его такой же неподвижный профиль. Дебрен походил по комнате, посканировал сквозь щель в стене, потом поднялся на чердак и проверил состояние крыши в получивших удары камнями комнатах. Под самой большой дырой, сквозь которую со скрипом протиснулся бы и грифон, вырос солидный сугроб, но снег – единственное, что проникло сюда. Дебрен вышел в коридор, подпер дверь палкой. Это, конечно, не удержало бы Пискляка, но речь шла не о том, чтобы удержать, а о том, чтобы воспрепятствовать беззвучному вторжению. Скрипящих досок пола было недостаточно – он убедился в этом, когда вдруг, без всякого предупреждения, мрак коридора осветило пламечко лучины.

– Это ты? – Збрхл опустил бердыш и опирался на него, как на костыль. – Дерьмо и вонь, ты меня напугал. Я просыпаюсь, в комнате никого, тишина, на мне – ничего… Я уж думал, что котище содрал с меня латы, как панцирь с черепахи на суп…

– Ты был в обмороке.

– Збрхлы в обмороки не падают, – напомнил ротмистр. Он отступил за порог, принялся собирать раскиданные по всей комнате части одежды. – Я, наверное, уснул.

Он сел там, где до этого сидела Ленда; постанывая, натянул изумительно модные портки из Эйлеффа. Дебрен, подозрительно поглядывая на его бинты, быстро подошел к валявшейся неподалеку бригантине, одним движением поднял ее с пола. Покалеченную ягодицу ожгло так, что он чуть не свалился на доски. Но смысл был. Именно поэтому.

– Осторожнее. Раны, – охнул он, морщась от боли. – Без эликсиров я мало что мог сделать. – Помогая себе коленом, магун перекинул латы на комод. – Чертовщина, ну и тяжелая же штуковина. Не думал, что бригантина…

– Это спортивная, – пояснил Збрхл. – Для поддержания себя в форме. Степень сопротивляемости у нее, как у обычной офицерской, а вес вполовину больше. По правде, – вздохнул он, – она и стоит вполовину больше.

– Тяжелее, дороже, а той же сопротивляемости? – уточнил Дебрен. – Не иначе как для ротного дурня, а не для офицера. Уж не купил ли ты ее вместе со шлемом? Когда предыдущий потерял после тяжелого удара в голову?

– Сам ты дурень. – Збрхл поднял портянку, начал обматывать ступню. – Офицер – не простой кнехт, но о физической выносливости тоже должен заботиться. Работая при возведении валов, силу набирать не к лицу – вот и приходится спасать себя иначе – ежедневно таскать на себе тяжелые латы.