Текст книги "Слуга господина доктора"

Тут он вскочил вне себя от радости, так что бокалы полетели со стола, и воскликнул: “О счастливый, необычайный, чудесный случай! Столь молод и красив и так умен и образован! Мы должны стать друзьями навеки и ничто нас не разлучит, ты любимец души моей”. Он бросился мне на шею. Слова замерли у нас на устах, и мы слились в поцелуях, взглядах и объятиях. В. Гейнзе. “Острова блаженных”.

В понедельник – день на тот год свободный – при помощи Кинг-Конга и “Харли-Дэвидсона” я принял не оскорбительный для чувствительных душ вид и отправился на показ к Собакеевскому курсу. Звездного неба я не ждал, понятно было, что покажут не сады. Знаю я все эти юные дарования. Будет в преимуществе та же пурга, что у нас на филфаке в курсовых работах. Две-три еще куда-то катят, а прочее – на уровне песочницы или генной патологии. Но я-то не в театр шел – сам знаешь, меня уж в театр теперь заманить трудно – вот что значит, время сменилось. Мне хотелось сопоставить внешние впечатления от моих актеров с тем, что они являют собой на сцене. Это было увлекательное предощущение, я знал, что мне предстоит быть удивленным и разочарованным. Помнишь, в детстве были переводные картинки – не сдвижные (хотя, черт, не знаю, быть может, Ты их уже не застал), а именно переводные. Понятно в общих чертах, что на картинке грибок, или бабочка, или Чебурашка, но вот ты кинул ее в воду, она там съебурилась вся, попыталась отклеиться, расползтись, ты ее подхватываешь трепетно, клеишь на кафель в ванной, а потом надо тихонько стянуть бумажку, чтобы не поранить изображение. И вот из пачки этих картинок (отечественных, конечно), дай бог чтобы получились штуки три. Прочие превращались в неразборчивую парашу, или в две половинки себя, или в свой укороченно-складчатый вариант. А попервоначалу все казались бабочками и Чебурашками.

Так что неожиданностей я не чаял, выискивая, куда бы присесть в мусорном зале, именуемом в обиходе “ГЗ”. Прошло почти полгода, прежде чем я научился ориентироваться в неблагозвучных названиях комсовских сцен: “ГЗ”, “ШД”, “БСЦ”.

Согласно новому статусу я должен был занять место в первом ряду, но, исполнившись неожиданного стеснения, остановился в проходе. Педагоги, неопрятно одетые, с усталыми и надутыми лицами размещали себя, в приседе раскланиваясь друг с другом. Я, в Кинг-Конге и удушливом аромате легендарного “Харли-Дэвидсона”, толокся посередь зала, мешая движению масс. Наконец я заприметил свободное кресло подле человека моих лет, яркой и отвратительной наружности. “Фомичев”, – подумал я и не ошибся. Только я опустился на свое место, как толстяк согнулся и спросил низко:

– Вы наш новый педагог?

– Да, – сказал я.

– Вы суровы?

– Суров.

– С вами можно договориться?

– Можно.

– Ведь я не буду ходить к вам на лекции...

– Я знаю.

– От кого?

– Я утаю.

– Но это не значит, что у меня не будет зачета?

– Велик Господь, – туманно ответил я. Свет медленно гаснул, я приготовился к чуду. Как ни странно, это ощущение скорого чуда, когда на театре гаснет свет, я сохранил от юности.

Я не был обманут в своих негативистских предчувствиях. Подряд первые четыре отрывка, в которых, с удовлетворением отметил я, не были заняты ни “хорошие девочки”, ни “хорошие мальчики” были из рук вон. Право, я бы сыграл лучше с листа. Потом в Шиллере, в “Разбойниках” появился отрицательный Марк и наемный бандюк Антоша Макарский. Марк длинный монолог сверкал синими глазами, грозился брату Карлу и бедному добродетельному отцу, в общем, был вполне в образе предромантического злодея. Думаю, что Марк коснулся первооснов шиллеровского дарования и сделал очевидным широкому зрителю то, что я понял про Шиллера уже давно, а именно, что он просто напыщенный дурак. С Антошей Марк фехтовался и недурно, только, правду сказать, некстати. Но в целом отрывок мне понравился, потому что я уже успел привязаться к исполнителям. Затем жеманный Максим и румяный Дима Кошмин воспроизвели сцену из Достоевского. Кошмин был Подростком и трогательным, а Максим, чего я вовсе не чаял от него, оказался о-го-го каким актерищем, так что даже шевельнул во мне зависть. Обычно, сидя в театре, я в полудреме сообщаю себе: “Пожалуй, и я так бы смог, если не лучше”. Здесь я принужден был сказать, что так, по всей вероятности, не смогу. Тогда я вновь подумал, сколь обманчива бывает наружность – я держал про себя Максима за клоуна и номерного актера, а он и вправду был талантлив. Следующим открытием стал Олег Кассин, тот самый молодой человек, который так не глянулся мне при первой встрече. С обеими “хорошими девочками” он разыгрывал “Хождение по мукам” – произведение, которое пять лет филфака не заставили меня прочитать. Играли смешно, броско, я и сейчас, по прошествии немалого времени, помню, мне кажется, иные получившиеся фразы оттуда. Да, определено, Олег был тоже актер. Итого, я насчитал пока двух.

По программе следующим номером шел»Каин” с Антоном Макарским и красивым Даней, студентом Половцевской студии. Половцевская студия, как я уже писал, отыграла свои показы, но Даня с Антоном, видимо, были в дружбе, отчего и вышли вместе. Антон яростно взывал к Иегове, в существовании которого, по пьесе, сомневался. Даня появился на площадке гнусом в рыжем пиджачке, красавчиком с сигареткой. Тем самым мальчики, ломая традиции, давали понять, что Авель довольно паршивенькая персона, чем, собственно, и раздражил Каина. Даня говорил текст сквозь ленивые зубы, в полном сознании своей, превосходящей Антонову, богопричастности. Красота его, стушеванная отрицательным образом, не так бросалась в глаза и, увидь я его впервые не в жизни, а в спектакле, она, должно быть, не произвела бы на меня того, памятного мне впечатления. Взбешенный хамской сигареткой сценического брата, Антоша метнул в его направлении фанерный куб, опять же ломая библейскую традицию. Там, как Ты помнишь, Каин со свей дури грохнул Авеля головешкой по балде, прости Господи. Даня же, не переменяясь в надменности лица, вывернул пиджачок красной подкладкой наизнанку и так, наизнанку в пиджаке, развернулся к залу тылами. Картина сия была аллегорическая, просвещенный зритель должен был угадать, что Даня скончался вследствие братского раздражения. В общем-то, в своей интерпретации Байрона мальчики, сами того не чая, выразили главную мысль пьесы. Людвиг Витгенштейн считал, что ложные предпосылки все равно приводят к верному выводу.

Искусство актеров, таким образом, было не слишком мной замечено и отмечено, зато сами они остались небезразличны зрителю.

По окончании мистерии меня отловил Хабаров.

– Ну что, ста-аричок, тебя можно поздравить. Только о тебе и говорят.

Я пожал плечами:

– Я не оставил выбора.

– Ты не меняешься. Ну, ка-ак тебе?

– Убого, как всегда.

– Как Будина?

Он назвал имя одной из “хороших девочек”, и мне показалось, что я понял, почему он вдруг так спросил. Вообще-то, у Хабарова была жена, Анька, моя однокурсница.

– Великолепна, – ответил я, не солгав. Она работала в “Хождении по мукам”.

– Ну, а остальные?

– Назову артистов, – сказал я декларативным тоном и во французской манере стал загибать пальцы от себя, – Кассин, Максим Аверин, Будина... Пока всё.

– Ма-акарский еще...

– Ну да, наверное, Макарский. Хотя с “Каином” смешно получилось.

– Я не видел.

В приподнятом настроении, вспотев от духоты и стеснительности, я вышел из училища. На улице вновь похолодало, я прикинул, что Робертина рановато взялась за грядки. “Интересно. – подумал я, – красивый Даня придет завтра на лекцию?” Мне хотелось, чтобы пришел. Я заскользил по стылым лужам, мурлыкая про себя студенческие имена. “Даня, – говорил я бездумно, – Даня...” Имя Даниил мне не нравилось. Вернее, не “Даниил”, а, как обычно говорят в повседневности, “Данила”. Имя “Данила” казалось мне просторечным и никак не вяжущимся с обликом юного красавца. К тому же у меня в классе был мальчик по фамилии Данилин, глупый и жирный. И еще я не любил книгу Даниила за кровожадную мрачность. И еще про Данилу-мастера из сказки в пору моего детства ходил глупый и не смешной анекдот с фекальной остротой. Учитывая эти обстоятельства, я приноравливался к новому имени и приноравливал его к своей игре. “Даня, Даня, – повторял я, привыкая, – Даня... Даша.” Имя Даша показалось мне подходящим и трогательным. Я не сразу вспомнил, что такое сокращение не принято и вообще, что это женское имя. В слове “Даша” было что-то теплое, свойское, интимное, что-то из тех отношений, которые должны были связать меня маленького с добрыми и красивыми взрослыми братьями. Я обрадовался своему открытию и тотчас забыл о нем, потому что следом стал думать по алфавиту про Диму Кошмина, про Катю Тарабукину, Машу Куликову, про Олега Кассина, и так, пока не дошел до Фили Григорьяна.

Я не был обманут в надеждах. Даня пришел на лекцию.

Приметив его, входившего и выходившего в аудиторную дверь, я, стоя с сигаретой на лестнице, еще пока ему неизвестный, с досадой подумал, что из-за трех уродцев с этого курса, я не смогу прочитать любимый модернизм. “Стервецы, – думал я агрессивно, – всю малину засрали”. Прочитав лучшую из моих лекций позорной публике из трех человек, я должен был бы теперь барахтаться в Джойсе – неважный материал для первого знакомства. “Хоть бы не пришли, – думал я, – ну хоть бы не пришли”, – а уж сам знал, что даже коли придут, так я их отправлю, а сам прочитаю по второму кругу теорию модернизма. Ну, Ты понимаешь, ради кого. Они не пришли.

Я вошел в аудиторию, опоздав, как обычно. Мальчики и девочки, сонно вытянувшись на сиденьях, встретили меня холодным взглядом. Я придвинул стул и стал подле него, скосив глаза в левый нижний угол комнаты.

У меня есть друг, Петя Полянский, художник. Совершеннейший ангел, я, быть может, потом про него расскажу. Так вот Петя, воплощенная флегма, имеет обыкновение подолгу молчать, глядя в угол. Иной раз кажется, что он про тебя позабыл. Начинаешь собираться и уже готов сказать: “Ну, пока, Петьк”, – как он взглядывает огромными синими глазами и продолжает начатую фразу. По телефону с ним вовсе лучше не беседовать. Петю все числят за божьего человека, блаженного, почти святого – я изучил его повадки и в новых ситуациях, для разведки, скрываюсь за этой маской. Замолчишь эдак, скосив глаза, а сам мыслишь исподтишка: “Ну что, иродово семя, покажите, на что горазды”. Хорошая методика.

Выждав момент тишины, я – а я был ослепительно прекрасен в синем пиджаке с золотыми пуговицами, и галстук у меня был розовый – чудо что такое, прелесть – выждав момент тишины я, желая нравиться, запоминающеся пластично подогнул колена и расположился на сиденье. Пожалуй, я сделал это слишком театрально, во всяком случае, подумал про себя: “Блядь, манеры, как у пидораса”.

Сохраняя наружность грустного юродивого, я пошутил об убоявшейся бездны премудрости троице с прошлой лекции, и вновь замер, в обычном своем ауфтакте. “Ну, а теперь держись, – адресовался я к красивому Дане в мыслях, – сейчас вы все тут обосретесь”. Красивый Даня со вчера не поменял Авелева лица.

И я застрекотал про наш несчастный век, преподнося замозолившие язык сентенции за здесь родившиеся в наитие откровения науки. Вновь цветистая бутафория – Фрейд, Шпенглер, – подновленная живой эмоцией, засверкала, словно самоцветы. Я, восторженный, нервный, наотмашь лупил головней знаний по красивой голове вчерашнего Авеля – Дани, Даши.

По ходу лекции холодное, надменное лицо студента Даниила Стрельникова менялось. От слова к слову он без сопротивления подчинялся тлетворным чарам моего обаяния. Он был восхищен. О! Он умел восхищаться! Он восхищался, как никто. Глаза его расширились, рот приоткрылся – стало заметно, как он молод и как не годится для Авеля. И минута за минутой рот раскрывался все более, глаза все более выкатывались – не будь он так красив, мина его была бы смешна. Дух обожания парил по аудитории, разрезая крылами дымные клубы...

– Да дайте же мне закурить кто-нибудь! – нервически вскрикивал я, и студент Стрельников тянулся за сигаретами, за огнем...

– Нужен перерыв? Не нужен? – вопрошал я, всем видом показывая, что перемена нежелательна.

– Нет, не нужен, – эхом вторил студент Стрельников, смыкая для фразы губы. И вновь рот его неудержимо раскрывался, вновь выкатывались глаза...

«Разрешите представиться, господа, – тихонько пищала моя душа, – я гений”. И душа Даниила Стрельникова подхватывала эхом: “Гений! Гений!”

Справив тризну по мировой культуре, я вновь превратился в Петю Полянского и равнодушно простился с аудиторией, словно погруженный в собственные мысли. Студенты расходились, я задержался у своего стола. Даня подошел ко мне.

– Простите, – сказал он и сел на корточки, гибко положив голову подбородком на стол, – Вы не обижены на нас?

– Нет, Даня, а почему вы так решили?

«Голубой”, – подумал я, заметив, что Даня красит волосы.

«Голубой”, – подумал Даня, глядя, как я суетливыми движениями собираю с парты преподавательские мелочи.

– Не знаю, мне почему-то показалось, что мы вас обидели.

«Хотя вряд ли, – подумал я, – они же артисты. Наверное, покрасился для съемок”.

«Может и нет, – подумал Даня, – просто чудак”.

– Даня, – сказал я с нежностью, которую придумал вчера вместе с именем “Даша”, – вы просто... дурачок...

Эта нежность была бы странна на третьей фразе диалога с незнакомцем, но то, как Даня сидел, то, как он искоса, поставив кулак под подбородок, смотрел на меня снизу вверх, казалось, разрешало мне эту нежность, даже, если не ошибаюсь, желало ее.

– Да, так все думают у нас на курсе... дурачок... – вздохнул он с грустным кокетством.

Я улыбнулся, перекинув через плечо сумку.

– Даня, – сказал я, – вы сейчас не заняты? Пойдемте гулять.

Из отчета Светланы Воронцовой.

По училищу поползли слухи о гиганте-мыслителе (Вы уж верно догадались, кого я имею в виду). Однако, жизнь штука сложная и непредсказуемая, и несмотря на прям-таки испепеляющее желание увидеть гения, лекции сего словесного монстра от меня ускользали. (Можете догадаться, чем я занималась в 9.30.) Но чудо все-таки произошло. В тяжкой борьбе со сном я взяла верх и направила стопы в училище. Сорок пять минут Вашего красноречия были потрачены впустую (я опаздывала). Сердце мое учащенно билось, предвкушая встречу. Какое же меня постигло разочарование, когда вместо ученого мужа с сократическоим лбом, я увидела восседающим за столом все то же запуганное существо, нервно комкающее сигарету. Картина Мунка “Крик”, показанная Вами, вполне выражала Ваше состояние.

Следующая лекция протекала более отрадно. Во-первых, число студентов превысило цифру пять, во-вторых, явные бедуины (вроде Еськова, Даркшевич, Селивановой) были разбавлены достойными представителями человечества – Чугуевой, мною и Данькой.

Лирический Герой, поименованный строкой выше, переживал очередной период мистической борьбы с Мирозданием, а в этом состоянии новые люди, достойные его внимания, автоматически переводятся в ранг кумиров (независимо от заслуг и прегрешений). В тот момент участь сия постигла Вас. Я отдаю себе отчет, что Вас интересует именно этот аспект моих воспоминаний, но будьте снисходительны к пишущей девушке – мне бы хотелось немножечко рассказать о себе.

Мое воображение Вы покорили хамством (Вы-то знаете, что Ваша корреспондентка барышня благовоспитанная, я бегу грубости). Будучи не самой далекой знакомой Даниила, я иногда могла позволить себе легкую фамильярность и по этой причине, а отнюдь не по недостатку такта, на его обращение к Вам:

– Мне бы... в общем... как это?.. поговорить. Но как-то... конфиденциально... Вот.

я, и минуты не думая, ответила:

– Да и иду я!..

Это, видать, прозвучало горячее, чем принято говорить барышням в чепцах и лентах, но, бог свидетель, я не хотела казаться невоспитанной. Моя фраза не осталась незамеченной. Вы развернули ко мне декадентский фас и сказали:

– Светлана, вы столь проницательны, что с вами невозможно быть деликатным.

Так я была опозорена. Согнувшись под тяжестью Вашего приговора, я выползла из кабинета, содрогаясь от смеха.

Около недели с той поры мне не пришлось встречать знакомый силуэт, но как только представился случай, я поторопилась выразить свое восхищение. Против моих ожиданий, лицо Ваше вытянулось, глаза робко заморгали. Но я милосердна, Вы же знаете. Я смекнула, что Вы уже подзабыли меня, но вместо того, чтобы надуть губки и оставить Вас в дурацком положении обидчика, я потрудилась напомнить ситуацию, снискавшую мое восхищение. Таким образом, я заставила Вас обратить на меня внимание, вследствие чего Вам и запомнился сияющий взгляд поклонницы Вашего дарования.

То, что Ваши отношения с Данькой не ограничивались только лишь беседой, вытекало из того, что наш Лирический Герой начал пропадать и перестал купать меня в лучах своей душевной тревоги. Одна из его мерзейших черт в том, что он слишком уж ревностно оберегает свои кумиры. Я не постесняюсь повторить, была не в меньшей степени очарована Вами, и мне недоставало Вашего общества. Но Даня ограждал Вас от докучных студентов, которые мухами слетались на пиршество мысли, не им предназначенное, как самоуверенно полагал наш Лирический Герой. Он стимулировал Вас к мыслительным процессам бюргерскими напитками, выбирая укромные, обтрепанные арбатские лавочки.

Сказать правду, я тогда была чудовищно одинока. Мое сознание заполняла уверенность, что мир состоит из патологических моральных уродов, а моя скромная персона – лишь редкая разновидность этого биологического вида, с ним несовместимая. Какова же была моя радость, когда темное царство озарил луч света.

Ваша жизнелюбивая натура только и искала, кого бы поучить. Я преисполнилась вулканической досады на эксклюзивное использование Вас единоличником Даниилом. Научный коммунизм вывели из состава учебных дисциплин, и некому было объяснить мальчику, что жадничать дурно.

Прошло еще немного времени, меня все более притягивало Ваше общество, к тому же Лирический Герой вовсе перестал баловать меня своим присутствием, и количество моих друзей, прежде единичное, обнулилось. Признаюсь, я была удручена. С Вашей особой я общалась преимущественно на лекциях, которые совпадали с моим душевным состоянием ( как должна воспринять Гессе романтическая начитанная девушка? С Ваших слов попал в мою жизнь Гарри Галлер, и я ощутила в Вас единомышленника.) Однако Герой к концу лекции напускал на себя убийственную серьезность, распространял вокруг пары таинственности, и, окутав вас плащом, как Черномор, уволакивал бедного педагога на заветную лавочку. На вас можно было навесить табличку, обычную для долгожданного автобуса: “в парк”. Я, привыкшая к Дашкиным ребячествам, даже не пыталась обижаться.

В течение недели или двух происходили еще какие-то события, от которых меня радостно избавила недолгая память. Однако пора отстраниться от фактических событий, благо никто из персонажей не впал в маразм или амнезию. Хотелось бы написать о моем восприятии Вас лучезарного. Здесь подобает обратить взор к зеркалу и сделать подобающее серьезной теме выражение лица.

Какой бы невинной, умненькой, доверчивой и открытой девочкой я ни казалась, к тому времени я разучилась безгранично доверять кому бы то ни было (книксен родному училищу). Меня настораживала Ваша персона. Я не могла понять природу двойственности (хорошо – множественности) моего учителя. Он был весел, жизнелюбив, даже человеколюбив, как казалось – во вселенских масштабах. Его чело излучало свет, но временами странный, не безусловно библейский. Да ко всему плюс существо было слишком остро на язык, чтобы счесть его любовь к людям за добродетель. А актерский талант, которым наш славный обладает от природы? При интеллекте, приобретенном с годами, эта характеристика вполне подошла бы хитрому злодею. Ангелы, они, знаете ли, проще. (Хотя нельзя не учитывать вегетарианство, как явный признак небесного родства.) В общем, Ваша персона настораживала меня, и чем я объяснила себе это, я опишу позднее.

(Автор продолжает)Конечно, Воронцова все напутала. Она появилась лекции две спустя после того, как я познакомился с Даней. “Крик” я действительно показывал, кажется, в связи с Кафкой. Кстати, роскошная репродукция была – не пожмотился, купил во Франкфурте на всемирной выставке Мунка. Сама же Воронцова, как она и пишет, ссылаясь на меня, запомнилась мне сияющим взглядом. Она сидела на лекциях в мерцании голубых глаз, не только не утаивая восхищения, но, напротив того, всячески стараясь сделать его очевидным. “Влюбилась”, – думал я удовлетворенно. Я был к этому готов, я этого ждал, я, в конце концов, пришел сюда очаровывать, старая проститутка, и свою программу успешно воплощал в действительность. В то же время я не сразу запомнил Воронцову, потому что на Рожкинском курсе также синим глазом сияла Маша Куликова, и я, в тщеславной забывчивости, представляя жертву моего педагогического обаяния, путался, то вызывая образ Маши, то Светы. Я, кажется, уже писал, что у меня памяти что на лица, что на имена никакой.

Окончательно Воронцова укрепилась в моей просвещенности на лекции по Герману Гессе. Сам я, признаться, недолюбливаю этого ученого и ограниченного мыслителя, как не люблю всякую романтическую липу. Впрочем, я и романтиков не люблю. И вообще, сам знаешь, кто я. Но, так вот начнешь читать лекцию, увлечешься, уж и комок к горлу, и слеза в углу глаза, и потом мне действительно есть что про него сказать... Я вот помню (какая же я дрянь паршивая), так вот, я помню, читал в свое время на истфаке (было мне двадцать два года – как хороши, как свежи были розы!) подряд на двух потоках – одно и то же. Была лекция по Виктору Гюго – еще один зануда, каких ныне не сыщешь. Как сейчас помню – “Девяносто третий год”. Так там Мишель Флешар, бедная, бредет-бредет по Бретани и вдруг видит своих детишек в окне горящего замка, видит – и страшно кричит... Историки, суки, ничего не читали, приходилось пересказывать. И вот она страшно кричит... Тут у меня слезы в глаза, продолжать не могу. Все-таки я клинический психопат. Кое-как отдышался, утерся, дрожащим голосом продолжил. Потом, конечно, специфика сюжета и композиции, особенности метода и жанра – ну, всякая филологическая параша. Да разве это кто запомнит? А вот то, что педагог разрыдался от жалости к персонажу, это всем памятно будет. Так чт o Ты думаешь: читаю следующую лекцию в стык, дохожу до горящих детишек – и опять в слезы! Утерся тем же манером, дрожа голосом, перешел к вопросам композиции. Ну не тварь смердячая, скажешь? И ведь по чести-то сказать, кто мне эта Мишель Флешар? Вот почему, сейчас вспоминаю – не плачется? Люблю страдать на миру.

Так вот, видимо, с Гессе я также пережал. Воронцова впечатлилась, перечитала роман сызнова, потом еще раз и все хотела со мной поговорить, все о литературе – она очень тянулась к знаниям, а я про этого Гессе уж все сказал, да и не люблю я говорить о литературе, мне эти лекции мои только повод потом со студентами кофе пить и, разумеется, сплетничать.

Но, впрочем, Света Воронцова была девушка легкого характера. В принципе, всегда можно было купить пива и перевести разговор с Гессе на что-нибудь стоящее. К тому же она была весьма хороша собой, по прежним моим представлениям – красива. В Комиссаржевском училище уродливых девушек не было вовсе, а некрасивые считались экзотикой. Скоро я к этому привык, и, выходя со службы, думал только о том, как же уродливо человечество за пределами ВТУ. Кроме того Света Воронцова была подругой Дани Стрельникова, даже его девушкой, как я было подумал, и думал довольно долго. Во всяком случае, поначалу я часто видывал их вместе и она (это почему-то сердило меня) называла его Дашей. Я-то считал “Дашу” своим изобретением, а это невежественное юное создание притязало на первенство. Больше мне не на что было раздражиться. Кажется, она была умненькой, несомненно была мила, воспитана лучше, чем можно было ждать от жительницы Бирюлево-товарной. Да, она мне нравилась. Она была красива (конечно, не так, как Робертина) и мне льстило ее присутствие рядом со мной. А уж когда они усаживались подле меня в арбатском сквере – одесную Даня, ошуюю Света, я и сам себе казался молод и красив, как они. В сущности, я-то рядом с ними казался облезлым старым мопсом, но око себя не зрит. Я мог фантазировать о себе сколько хочется.

Однако мои отношения с Даней вышли на первый план. Мы отправлялись с ним гулять всякий раз, имея возможность. Правда, зачастую ему приходилось подолгу ждать, покуда я, зацепившись языком за иного из студентов, выговорюсь в изящных остротах и комплиментах. Меня забавляло видеть, как он, досадливо нахмурясь, ждал в стороне. В то же время, я не мог сразу всех бросить и пойти слоняться с ним переулками. Развилась во мне своеобразная форма душевного блядства – вот всякий, кто потянул меня за рукав, уже обладал мной. Но стоило мне отвлечься на следующего (“Я на минуточку”, – говорил я), и вот уже я принадлежу другому, и думать забыл, что только что у меня был собеседник – и премилый, и мы делили сокровища нашей души запанибрата. Я все щебетал, сделав рот сердечком, а меня ждал Стрельников -последняя весна перезрелой кокетки. Должен же я был его помучить... И потом я еще не знал, может быть, мне больше нравился Степа Николаев...

Все-таки муза педерастии крылоплескала над Комиссаржевским училищем. Незадолго до нашего знакомства Даня снялся в роли бессловесного любовника Эрнста Рема, а Степа готовился предстать на экране возлюбленным Чайковского. Удивительно, как обо мне не пошли содомские слухи с первого дня. Ну это все шутки, понимаешь. Хотя, впрочем, мое сознание так было замусорено гомосексуальной информацией, что я то и дело походя размышлял и об этом. Ну, а как мне было не думать, посуди? Лекция голубого Игоря, брань Вячеславовны, что, дескать, в «Комсе» жиды да педерасты, юноша Дэмиан, воспоминания Степы, наконец подчеркнутое, экстраординарное внимание ко мне Дани Стрельникова, чья красота меня так зацепила – все в совокупности давало почву к раздумьям. К тому же у меня грязное воображение. Но у меня была Робертина, на которой сосредотачивалось все мое половое внимание, а от распутства фантазии лечили книги. “Сеня, – писал покойный Вейнингер, – Все бисексуальны, особенно подростки. И вообще, есть только голубые и двустволки. А натуралов нет”. Так что особенно я голову не ломал.