Текст книги "Слуга господина доктора"

Все то время, что я служил безупречно, пропало даром. И ради чего я навлек на себя наказание? Ради какой-то мошенницы, которая насмеялась надо мной и сейчас ворует где-нибудь в городе. Проспер Мериме. «Кармен».

Согласно плану Робертины, мы встретились около полудня на Арбате в погожий ноябрьский день. В самом деле – это была счастливейшая пора нашей любви, это была идиллия праздности. Я не работал – Марина предоставляла возможность закончить диссертацию без помех. Робертина была на больничном (затяжной бронхит – поясняла она). Мы принадлежали друг другу и проводили дни за распитием не самых дешевых алкогольных напитков, раскуривании ароматных табаков, разговорах и половой близости. В этот раз Робертина серьезно попросила меня надеть костюм и галстук – мы выезжали в свет.

Свет располагался на Петровском бульваре в полуподвальном помещении с вывеской то ли «Промнефтьгазопровод» , то ли «Промнефть» , не то «Нефтепромгаз» . Хозяйством «Промгаза» ведал Анатолий Иванович Кабаков – плотный цветущий мужчина лет пятидесяти, алкоголик. У г-на Кабакова был прямой, честный взгляд (глаза голубые, светлые), круглая голова с коротко стрижеными волосами – седыми, но не редкими, он был ширококостен, румян. Робертина сказала, что раньше он работал в Кремле шофером, потом в прокуратуре не помню кем – судя по вытаращенным глазам возлюбленной – начальником. Потом стало известно, что Кабаков исповедует религию Бахуса, и ему пришлось оставить занимаемую должность, воспоминания о которой еще до сих пор читались в его горделивой осанке и поступи. Анатолий Иванович с достоинством протянул мне руку и сходу попросил называть его просто «Толик» :

– Потому что, вообще-то, я рас…издяй – пояснил он.

В сопровождении Робертины и Толика, которые обменялись, как масоны, двусмысленными приветствиями, я прошествовал казематным коридором в конуру завхоза – все-то у Анатолия Ивановича лежало, висело, свисало, топырилось, мешалось под ногами, цепляло за одежду. Кроме того, каптерка была оклеена японками в бикини, что меня всегда раздражало. У людей определенной социальной группы такие, как правило, висят в туалете. В комнате в ту пору уже присутствовал гость, который поздоровался со мной, не глядя в глаза. Это был Игорь Арканов, сосед Робертины, «ссаная педовка» по определению. Я во все глаза, разиня рот, разумеется, на него вытаращился, потому что посмотреть на ручного голубого с расстояния вытянутой руки всегда казалось мне заманчивым. Примечательного во внешности голубого Игоря было разве что то, что он был довольно хорош собой, как показалось мне вначале. Впрочем, я и потом не переменил своей точки зрения. Пожалуй, единственным недостатком его внешности было отсутствие благородства, я имею в виду, в чертах, а не в манерах. Это была плебейская – не патрицианская – плебейская красота, но, однако же, красота. Ему было лет двадцать.

– Двадцать один, – корректировала меня Робертина.

Кроме впечатлений чисто внешних, я не составил об Игоре никакого мнения – это было и невозможно, он все время молчал.

Толик достал дешевую водку и разнокалиберные, но чистые, стаканы. Мы начали пить и закусывать. Стали стрелять петарды моей оригинальности. Сам понимаешь, я не мог закусывать колбасой. Если уж мое вегетарианство удивляет людей просвещенных, то можешь представить степень ошеломления простодушного Кабакова. Игорь не обратил внимания, погруженный в свои, по всей видимости, безрадостные мысли.

Кабаков поднял рюмку.

– Арсений, – начал он, и тут же повернулся к Робертине, – я не могу его так называть. Послушай, – вновь он посмотрел мне в глаза своим прямым, честным взглядом, – как тебя мама в детстве называла?

– Да, – сказала Робертина, – как тебя мама называла?

Мне стало смешно. В детстве родители меня называли «Арсик» , о чем я сохранил самые мерзостные воспоминания. «Арсик-барсик,» – рифмовали дворовые друзья эту позорную кликуху. На исходе детства я, привыкший выступать как комический персонаж в наших играх, предложил называть себя «Арсюк-поросюк» , к радости масс. Уже позднее, в спецшколе, появилось сокращение «Сеня» , наиболее очевидное, но мне непривычное и, хотя многие пытались меня так называть, к «Сене» я так и не привык до двадцати восьми лет.

– Меня называли «Арсик» , только это мне не нравилось. Глупо звучит – «Арсик-барсик» , – сказал я Кабакову. Тот возмутился.

– Ничего не глупо. Очень даже нежно. Арсик, – расплылся Толик в улыбке, – давай выпьем за гордых и непокорных.

– Допился, – констатировал Игорь. Видимо, это был традиционный тост.

Опрокинули. Бутылка подходила к концу.

– Арсик, – продолжал завхоз сентиментально, – посмотри на них, – он указал на мрачного Игоря и хмельную Робертину. – Это мои детушки. Вы все – мои детушки, – сказал он им, безучастным, – Арсик, ты классный парень. Ты очень классный парень!

Он смотрел на меня добрыми пьяными глазами.

Я устал улыбаться. У меня болело лицо. Я развернулся и стал шарить в сумке в поисках сигарет.

– Смотри, смотри, – толкнула Робертина Игоря в мою сторону, – какие у него плечи широкие...

Не знаю реакцию Игоря. Думаю, она была никакова.

– Ну что, Игорек, – сказал Толик, – сгонял бы ты за водовкой.

Тот встал.

– Деньги давайте, – сказал он.

– Ну что, – обратился Толик к Робертине, – деньги давай. Небось напутанила.

– Котярушка, – переадресовалась ко мне Робертина, – дай ты им денег, – взгляд у нее был понимающий, усталый, родственный, как у цыганки.

Я достал десятку.

Заметки на полях рукописи

22 мая 1997

Степа Николаев сказал, что Ты в запое. Рубашку ему облевал, потому Степа сегодня был в училище в Твоей – сине-полосатой из секонд-хенда. Я тоже подумал, что это я сухой сижу, когда Ты пьешь. Вот – жру в одну харю. 22 мая 1997.

Едва за Игорем закрылась дверь, Робертина спросила Толика:

– Чего это Арканов такой гнилой? Опять, что ль, с этим...

– А то нет?! – Вскипел Кабаков пьяным гневом. – Приходил тут ко мне со своим ох…ярком...

«Ох…ярок» – это у них слово такое было, они его часто употребляли – видимо, с легкого языка завхоза, носителя метких российских словес с орловским ? -ыканьем.

– ...так этот ж...пу положил и сидит как барин, – Кабаков изобразил позу Игорева ох...ярка – по всей видимости, это был отвратительный тип, – Арканов его и так, и эдак, уж и обнимет, уж голову ему на колени положит, а тот возьми да и вылей ему водку на голову. А у того прическа... Арсик, – обратился Кабаков ко мне, – у него прическа дорогая, а тот ему водку на голову? А?

Я сокрушенно покачал головой – видимо, этого от меня требовали обстоятельства.

– Ну, – продолжал Кабаков свой рассказ, – тот, конечно, расплакался, а этот хорек ему говорит: «Что, думаешь, я люблю тебя? Да я с тобой просто так побаловался. Попробовать хотел, как оно у вас, голубых. Я себе бабу искать буду» . Представляешь, Арсик, ему такое сказать!

По тому, с какой эмфазой Кабаков произнес «ему» , я понял, что у Игоря ранимая психика.

– Арсик, – сказала Робертина, – ты бы видел его любовника, ты бы посмотрел на него – ни кожи, ни рожи, ни ж...пы.

– Бабу он будет искать! Я ему тогда не выдержал и говорю, где ты свою бабу искать будешь, на плешке своей, что ли?

– На плешке? – переспросил я и по тому, с каким недоумением посмотрели на меня собеседники, понял, что в свои годы должен бы уже знать, что такое плешка. От шока de profundis ^{8}памяти всплыло – место встречи голубых, что-то вроде клуба.

– А он что, всё на плешку ходит? – спросила Робертина.

– Да каждый день. Арканов его там отслеживает. Я ему говорю: «На х…я ты с ним возишься, ты что, мальчика себе найти не можешь? Он же в тебя впился, как клещ, бабки из тебя сосет, а сам от тебя бегает...» А Арканов мне: «Я его люблю» .

Тут Толик внезапно изменился в лице и произнес:

– Ну, так я ему сказал: коли любишь, так терпи.

Я с жадностью слушал эту нехитрую повесть о трагедии гомосексуала. До сей поры я был знаком маргинальными нравами преимущественно по книгам о великих художниках, досадно несловоохотливым, учебнику криминалистики, и фильмам Райнера Вернера Фассбиндера. Нынешняя история ничего не прибавляла к моим знаниям – я уже давно понял, что жизнь голубых ужасна, но увлекательно было смотреть на трагический персонаж из первого ряда.

Игорь вернулся, принеся бутылку и копченую скумбрию. Я взялся разделывать рыбу, перемазался в кишках, облепился газетой, долго отмывался в клозете. Компания говорила о своем: Робертина клянчила еженедельник, Кабаков назидал Арканова – тот огрызался. Мы выпили еще, и Робертина попросила меня выйти.

– Знаешь, – зашептала она, – Толик, когда выпьет, сразу пи…дить начинает, понял? Ну, х…йню всякую говорить там, про меня, про Игоря – ты его не слушай. Он все пи…дит, понял?

– Понял, – кивнул я.

– Котярушка, – вдруг начала Робертина с ноюще-сюсюкающей интонацией, – ты на меня ни за что не обижаешься?

– Да нет, – пожал я плечами, – мне пока на тебя не за что обижаться.

– Вот и хорошо, – обрадовалась Робертина, осчастливленная, – ну-ка, мяукни.

– Отстань, – попросил я ее ласково.

– Котяра, мяукни.

Я вяло и невыразительно мяукнул.

– Ну нет, это ты плохо мяукнул, – расстроилась она.

– Мяу! – сказал я.

– Нет, это не по-настоящему. Ты мне мяукни нежно, как ты умеешь, на ухо, ну-ка...

Я мяукнул нежно, но лицемерно. Игра в «котяру» и «волчару» была мне немного утомительна.

– Ух ты мой сладкий, – обняла меня Робертина, – дай я тебя поцелую. Она прижалась ко мне влажными губами. От нее пахло копченой скумбрией.

Мы вернулись к столу, за которым звучали ожесточенные матюги. При виде нас мужчины поменяли тему, и мы вновь наполнили рюмки.

– Арсик, – сказал Кабаков, – мы сейчас с Игорем говорили, какой ты хороший парень. Ведь умный, – Толик поднял вверх толстый палец, – а простой. – Он улыбнулся, – Ты на этих мудаков не смотри, – он махнул рукой на Игоря и Робертину, – Арсик, дай я перед тобой на колени встану.

– Ну, Кабаков, ну, ты что?! – Застонала Робертина, – пьяный, что ли, совсем, Толь, а?

В дверь просунулась наглая щетинистая харя кого-то из Толиковых коллег. Поведя очами, обладатель хари спросил коленопреклоненного завхоза:

– Ну что, Иваныч, кто слаще-то, девочки или мальчики? – и с громовым хохотом скрылся.

– Арсик, – продолжил Кабаков, не обращая внимания, – давай выпьем за гордых и непокорных...

– Кабаков, – завизжала Робертина, – встань немедленно...

– Заткнись, мудачка, – ответил Толик величественно, вставая с полу, – Арсик, она ж мудачка.

– Кабаков, – вне себя зашлась Робертина, – я же тебе говорила, чтоб при Арсике матом не пи…дился!..

– Извини, – сказал мне Кабаков, прижав руку к груди, – извини меня, Арсик...

После этого пошли уж совсем пьяные базары на четверть часа, в которых завхоз Толик самоуничижался, возвеличивая меня. Мне это было, конечно, лестно, но чувствовал я себя скованно. После самобичевания Толик разразился диатрибой в сторону Игоря и Робертины, которые, как выяснилось, вовсе не любили его, а просто приходили к нему пить, потому что, кроме добросердечного Толика, с ними бы никто за один стол не сел.

– Да как тебя любить, – вскипела Робертина, – ты же старый и жирный, как свинья. Знаешь, у нас с кем любовь? С Арсиком!

– О господи, – сказал Игорь страдальчески, – как же ты глупа!

Кабаков швырнул рюмку об пол и занялся орать на Робертину. Та слушала, привычная, видимо, к подобным сценам, спокойная и сладострастная. Всем своим видом она искушала незадачливого завхоза, который, исчерпав последние запасы красноречия, сел, уронил руки и сказал:

– Арсик, посмотри на эту девочку. Я хочу ее е…ать. Посмотри на ее рот. Он создан, чтобы сосать х…й. Рассказать тебе, как мы познакомились?

– Не надо, – крикнула Робертина и, развернувшись ко мне, раз пять подмигнула правым глазом – дескать, помни, Арсик, пьяный Кабаков – очень ненадежный источник.

Года четыре назад завхоз Толик отправился на пресловутую «стометровку» ^{9}в поисках женщины. Женщин было немало – день был, скажем так, базарный. Яркие, развратные, как орхидеи, они распределились вдоль проспекта Маркса – в коротких юбках, в колготках без морщинок, на каблуках. Но ни одна не задевала тонких структур Толиковой души. Негаданно к нему подошел мальчик и предложил свои услуги. Толик вежливо ответил, что мальчиками он, как раз, не интересуется. Мальчик улыбнулся и сказал, что предлагает свои услуги не как товар, а как посредник. Толик заинтересовался. Получить товар из-под полы всегда заманчивей, чем взять с прилавка. Девочка была чудо как хороша и стоила дорого. Посреднические услуги тоже были платными. Девочка назвалась Марианной, а мальчик Вадимом. На самом деле это были Робертина и Игорь.

– Это правда? – спросил я у Робертины. Та роняла горючие слезы.

– Нет, – пролепетала она, – он все врет. Мы просто играли.

– Да ладно тебе, Толик, – сказал Игорь, – это уж все травой поросло.

– Нет, не ладно! – Не унимался завхоз, – Арсик, ты такой хороший парень, добрый, умный. Ты с ней зачем связался? Ты посмотри на нее, это ж блядь.

Я сидел побелелый, трезвый и, право, не разумел что сказать.

– Арсик, – хныкала Робертина, – это неправда...

– А потом, когда она у меня жила, – продолжал Толик, – я же с нее пылинки сдувал. А она что ни вечер на работе задерживалась...

– Арсик, – стонала Робертина, – я работала администратором в театре...

– Не пи…ди! – Отрезал Кабаков. – Ни в каком театре ты не работала. Ты к своему х…ю на Тимирязевскую ездила, красиво время проводила.

Робертина пала на колени и подняла пьяное, зареванное лицо:

– Котярушка, ты меня не бросишь? Он правду говорит, я нигде не работаю.

– Подожди, а «скорая помощь» ?..

– Да что «скорая помощь» , кто меня туда возьмет-то, дуру...

– И давно ты без работы?

– Уже три месяца...

– Какие «три месяца» ? – Гласом велием возопи Кабаков. – Ты ничем, кроме манды, и не зарабатывала никогда!

– Неправда! – Робертина порывисто вскочила. – Я в Иркутске шубами торговала...

– Во что мы все, конечно, верим, – вставил Игорь.

– Шубами? – возмутился Кабаков, – да ты за этим мудозвоном поехала, манду свою сладкую повезла.

– Арсик, – вновь зарыдала возлюбленная, – это все неправда, он был педовка, импотент...

– А что же ты поехала? – вопрошал обличающий Кабаков.

– Мне деньги нужны были, я шубами торговала...

– Да ты считать не умеешь, как ты торговала? Арсик, – обернулся ко мне Кабаков, – ты ей веришь?

– Верю, – ответил я.

– Да что ты ей веришь, ты в глаза ее лживые погляди, ведь видно, что пи…дит.

Робертина покорно повернула лицо ко мне и постаралась придать взгляду честное выражение. Это ей удалось посредственно.

– Котярушка, ты мне веришь?

– То, что он говорит, правда?

– Да он пи…дит, пи…дит, – заголосила Робертина.

– Я тебе не верю.

Робертина осеклась и изумленно взглянула на меня.

– Котяра, ты что, мне не веришь?

– Нет.

– Мне?

– Не верю.

– Котяра...

Робертина замолчала. Сквозь опилки ее сознания с трудом продиралась какая-то маленькая лживая мысль.

– Котяра, – сказала она, додумав до конца, – но ведь мне нельзя работать. У меня порок сердца.

Игорь засмеялся впервые за вечер. Засмеялся беззлобно и беззаботно.

– Ты что скалишься? – грозно спросила Робертина, – ты что, не знаешь, что у меня порок мейтрального клапана?

– Да нет, – сказал Игорь, – знаю, конечно, и верю, верю. Ты, Арсик, тоже верь.

– Вот сифилис у тебя был, не спорю, – кивнул Кабаков, – А насчет клапана ничего сказать не могу, не знаю.

– Кабаков, – вскипела Робертина, – если ты еще что-нибудь скажешь, я пойду в милицию и скажу, что ты хотел меня изнасиловать. А Арканов и Арсик подтвердят, понял? Арсик, – обратилась она ко мне с нежностью, – у меня правда был сифилис, но теперь я не заразная. Я вылечилась, правда. У меня и справка есть.

– Ладно, пойду я, – сказал Игорь, – скучно тут у вас.

– Сиди! – резко сказал Кабаков, – сиди, а то в е...альник схватишь.

– Нет, – сказал Игорь, – я пойду.

Он взял куртку, положил в карман сигареты.

– Сиди, – повторил Кабаков, уже не так запальчиво, – никуда твой не денется.

– Денется, – просто сказал Игорь, застегивая куртку.

– Игорек, – Кабаков опять плюхнулся на колени, – не уходи, пожалуйста.

Он обнял Игоря за ноги и начал целовать ему брюки.

– Игоречек, Лерочка, Арсик, – залившись слезой, бормотал он, – не уходите. У меня больше никого нет. Не бросайте меня. Я же старый, я никому не нужен. Игорек, – плакал он, – найди мне девочку, ты же можешь. Или, х…й с тобой, давай мальчика, все равно, только Игорек, найди, а? Ну, пожалуйста...

– Толь, пусти меня, – равнодушно сказал Игорь.

Я подумал, что и вправду пора. В скором времени должна была вернуться с работы жена, а мне, представь, сколь я был безумен, мне думалось, что надо торопиться, чтобы до ее прихода успеть – у меня слова подходящего нет – СЛУГА ГОСПОДИНА ДОКТОРА

или уж не знаю что с Робертиной. Что бы я ни услышал о ней, мной владело – опять не знаю – чувство, инстинкт, жажда, похоть – все равно, лишь бы с ней.

– Ладно, пойдемте, – сказал я, тоже вставая.

В разговорах – бессвязных, разумеется, – мы пошли к метро. Арканов шел с Толиком, который норовил вывалиться с тротуара на проезжую часть, я вел Робертину, так же имевшую проблемы с пространством. Двигались мы медленно. То Кабакову было необходимо выпить на бульваре пива, чтобы догнаться, то Робертина, роняя сигареты, пыталась закурить. То и дело она останавливалась и спрашивала:

– Котярка, ты на меня не обижаешься?

А когда я тянул ее за собой – «Идем, идем!» – она упиралась:

– Котяра, ты на меня обиделся.

Я подходил к ней вплотную: «Ну, пойдем же, пойдем скорей» , – и она повисала на мне всем телом, по лицу ее распространялась разжиженная улыбка, и она в пьяном восторге просила меня:

– Кыс-кыс. Ну-ка, мяукни. Как котяра мяукает, когда сердится? Ну-ка?

Или запускала пятерню в мои скудеющие локоны со словами:

– Какая у моего котяры шуба густая, а? Котяра мой какой... усерийский...

В метро, кое-как протолкнув компанию в турникет, я в ужасе взглянул на часы. Времени было в обрез: довезти Робертину до вокзала и закинуть в электричку, иначе она не успевала к автобусу до поселка. Не тут-то было. Безответственный Игорь поехал на площадь Ногина, нимало не интересуясь нашей дальнейшей судьбой, Кабаков, осовело поводя взорами, втиснулся в вагон, и я вежливо помахал ему вслед. У Робертины подкашивались ноги, она то и дело пыталась присесть на пол, вызывая подозрение милиции.

– Ну же, поехали, поехали, – торопил я ее.

– Куда? – спросила Робертина.

– На Курский, ты опоздаешь на электричку. Домой, домой.

– Котяра, я не доеду. Ты меня что, бросишь?

– Доедешь... Пойдем, ну же...

– Мне все ясно, – сказала Робертина, садясь на пол, – ты меня разлюбил.

– Да нет же, нет, я тебя люблю, – говорил я в совершеннейшем исступлении ума, – я люблю тебя, только пойдем...

– Правда? – радовалась Робертина, – тогда мяукни.

– О Господи! – восклицал я.

Кто еще мог мне помочь?

Кое-как мы добрались до Арбатско-Покровской линии, где Робертина опять поинтересовалась, куда же мы, собственно, едем. Мои попытки обратить ее лицом к Курской провалились. Робертина зарыдала – огромные слезы стекали по ее пьяным щекам и с плеском падали на гранит. «Котяра, Арсик, ты же у меня единственный, – говорила она, – не бросай меня!» Потом она начала еще и судорожно икать. Мне стало ее жалко. Она была искренна в слезах. Я сказал ей, что мы доедем до моего дома на Арбате (в надежде, что она проветрится по пути) и там решим, что делать – на вокзал ехать было бессмысленно.

Домой мы прибыли за полчаса до возвращения жены. Робертина скинула куртку, туфли, уронила сумочку, рухнула на табуретку со словами: «Котяра, постели мне...» Я склонился к ней: «Какое “постели”, сейчас Марина придет, ты понимаешь?» Она посмотрела на меня бессмысленными глазами. «Рептилия», – подумал я. Я пошел в комнату, лег на диван и заплакал. Робертина подползла и с любопытством спросила:

– Котяра, ты чего?

Я вскочил, надел на ее непослушные ноги туфли, накинул куртку, нацепил сумочку и едва не на руках вытащил во двор.

– Арсик, что ты делаешь? – поинтересовалась Робертина.

– Я пытаюсь выставить тебя вон, – коротко и без злобы сказал я.

– Потому что ты меня не любишь?

– Нет, потому что Марина сейчас придет.

– А где я буду ночевать?

– Не знаю. На вокзале.

– Котяра, а ты мне дашь тысяч пятьдесят?

– Нет, – сказал я. Потом достал кошелек и дал, – пока.

Я развернулся и пошел в подъезд. Робертина осталась стоять. Вот некстати ей будет встретиться с Мариной, – подумал я и крикнул вполголоса: «А ну, иди отсюда!» Робертина сделала десяток нестройных шагов в сторону Арбата. «Иди, иди!» – крикнул я. Она пошла. Я закрыл дверь подъезда и поднялся к себе. В доме было чисто, светло, даже, что необычно для арбатской квартиры, уютно. Словно и не было никакой Робертины, ее экзотических друзей, моей голодной страсти, а я так и жил здесь с умной, добродетельной женой, с друзьями – интеллектуалами и остроумцами. Мне захотелось спокойно покурить, и я полез в сумку за сигаретами. Там лежала упаковка красных стержневых ручек – сто штук. Я вздохнул, припомнив, как Марина искала давеча пятьдесят долларов, оставленных на столе, и подумал, что Робертина все-таки неполноценное в нравственном отношении существо.

Вернулась с работы жена. Она была такая сияющая, живая, обаятельная, «вкусная» , как любит говорить пошляк Куприн. Почему-то особенно прелестной супруга казалась мне, когда я изменял ей.

– А с кем ты пил? – спросила она, улыбающаяся, едва я поцеловал ее. И я, не готовый соврать, рассказал про Робертину и ее друзей, то есть Ты понимаешь, только то, что можно было рассказать, немногое. Так что рассказ уложился в две строчки. Я пил с подругой Вербенникова и ее друзьями. Друзья у нее уроды. Марина благодушно приняла информацию – сомневаюсь, что она вообще слушала меня – просто сидела, улыбалась. Она, Марина, любила меня под хмельком. Раньше я, правда, бывал очень забавный, когда выпью. Это теперича укатали сивку крутые горки. Квелый я стал.

Потом мы пошли гулять любимыми Мариной арбатскими дворами, и мне казалось, что это еще одна причина моего к Марине охлаждения – то, что она любит тихие улочки. Я любил Арбат с его иностранцами, провинциалами, закусочными, мартышками, матрешками, хипанами, балалайками, пронзительно-визглявой цветочницей, которая всякий раз кричала: «Молодой человек, купите цветочки девушке,» – вне зависимости от возраста и пола моей пары. Мы гуляли, я что-то рассказывал неумолчно, чтобы скрыть смущение, а сам думал, как там дорогая. Начиналась зима, погоды стояли сырые и холодные, что обычно для наших широт. Я боялся, что Робертина простудится, ночуя на вокзале. Я вспоминал, как жестоко я выкинул ее вон из дому, как она пошла понуро на нестойких ногах. Потом я с неодобрением смотрел на сытую и спокойную Марину, чье богатырское здоровье, не порушенное сифилисом и пороком мейтрального клапана, позволяло ей не только что работать каждый день, но еще и потом вот так вот бодро топтать Москву. Мы вернулись домой и, отужинав, легли спать. Последним образом дневного сознания была девочка со спичками.

Но день не желал кончаться. В третьем часу раздался звонок: «дзынь» – телефонный. Мне было понятно, кто это звонит. Казалось бы, лучше отключить телефон. Так нет ведь, я взял трубку. Послышался женский голос:

– Котярушка, это ты?

– Да, – сказал я тихо, как только мог, чтобы не разбудить Марину.

– Ты? – не расслышала Робертина.

– Я.

– Котяра, у меня здеся такое случилось... Я прямо не знаю, как тебе сказать.

– Говори.

– Котяра, я тута заехала в гости к одному человеку, его зовут Валентин Семенович, хочешь, я дам ему трубку?

– Нет.

– Чего, Арсик? Тебя совсем не слышно. Ты не можешь говорить погромче?

– Нет. Говори, что случилось.

– Ну вот, мы тут сидели, пили, а я что-то стала говорить про новых русских, ну, что они мудаки, там, все необразованные. А парень, который выпивку покупал, он новый русский. Он на меня обиделся и пошел за пистолетом. Он сказал: «Я тебя сейчас убью» . Арсик, что мне делать?

– Уезжай немедленно.

– Котяр, ну ты что, куда я сейчас поеду?

– На вокзал.

– Ой, Арсик, я в такой ж...пе, я в этих... В Кузьминках, вот мне Валентин Семенович подсказывает. Пусть тебе Валентин Семенович все объяснит, я ему трубку дам.

– Не надо, – сказал я, но не поспел.

– Алло, – это был уже мужской голос.

– Валентин Семенович, – обратился я к нему кротко, – объясните мне ситуацию.

– Все нормально, – сказал носитель мужского голоса.

– Но, я так понимаю, вышла ссора...

– Все нормально, – сказал Валентин Семенович и повесил трубку.

На мой взгляд, это было неучтиво.

Пятью минутами позднее вновь позвонила Робертина.

– Котярка, – сказала она, – ну тута все устроилося. Он, этот парень, представляешь, уснул. А Валентин Семенович говорит, он на самом деле тихий. Арсик, ты за меня волновался, да?

– Да, – сказал я.

– Ух ты бедненький мой. А как кот мяукает, когда он волнуется?

– Лера, – не выдержал я, – не звони мне ночью...

– Арсик... – помрачнела Робертина, – ты что, меня больше не любишь?

– Да не об этом речь...

– Как не об этом? – Оскорбилась моя любовь, – Об этом. Ты мне сразу скажи, ты меня любишь или нет?

Здесь же, настолько неподалеку, что невозможно представить наш разговор в реальности, ворочалась в постели моя жена. Ты понимаешь, я не мог ответить Робертине на ее вопрос.

– В общем, мне все ясно, – резюмировала Робертина, – ты меня больше не любишь.

И она повесила трубку.

Я в тоске вернулся к Марине.

– Арсений, – не просыпаясь, по-моему, позвала она, – Это кто звонил, Зина?

– Да, – ответил я, опять не найдясь, что соврать.

– Он что, сейчас приедет? Пьяный, да?

– Да. Нет. Не приедет. Давай спать.

– А я и так сплю.

Я забылся в поверхностном полусне.

Через два часа раздался гудок домофона: «ми-и!..»

– Как меня все за...бали! – Марина подошла к двери раньше, чем я сообразил, что это сулит.

– Кто это? – спросил я у жены, якобы сонный.

– Там какая-то пьяная женщина.

– А, – сказал я, – это, наверное, к соседу. Ты ее впустила?

– Нет, конечно.

Марина улеглась в постель.

Вновь послышалось «ми» домофона.

– Я сам подойду, – сказал я.

– Скажи ей, что меня все за…бали. Так и скажи, – распорядилась Марина.

Я снял трубку домофона.

– Алло, кто это? – спросил я сурово.

– Кыс-кыс, – раздалось в переговорном устройстве.

– Кто вам нужен? – спросил я гневно.

– Ой, какой мой котярка строгий...

– Нет, – сказал я, – здесь такие не живут. Правильно номер набирайте, – и открыл дверь подъезда. Я услышал, как щелкнул замок и Робертина вошла.

Ну что, Ты еще не поседел от ужаса? Представляешь, ситуация?

Я балетным шагом впорхнул в кабинет, схватил старое одеяло и, открыв входную дверь, швырнул им в Робертину, которая с идиотической улыбкой уже приблизилась к моему беспечному домику. Иногда Робертина все-таки понимала, что от нее требуется. Она не стала штурмовать Маринино жилище, а покорно поплелась на последний этаж коротать остаток ночи. Не веря, что опасность миновала, я, дрожащий, вкрался под одеяло, где Марина оплела меня жаркими сонными руками.

Поутру, только я убедился, что Марина вышла из подъезда, я поднялся наверх. Подле бочки с известкой, свернувшись зябким калачиком, сбив в комок одеяло, там спал предмет моих вожделений. Я растолкал ее, очумелую, и привел в дом. Она запросила кофе, и я приготовил ей покрепче. Недопив, она пошла в туалет и там, не закрывая двери, продолжительное время тужилась, напрягая отравленный алкоголем кишечник. Потом она вышла, не надевая трусов – спутанные, они мешались у нее в ногах.

– Котяра, – привлекла она мое внимание, – гляди, г...вно упало.

Я, как честная женщина, которая вдруг стала девкой, – я вынужден на каждом шагу преодолевать в себе стыд, знакомый всякому порядочному человеку, когда он принужден говорить о самом себе. Но ведь из таких признаний состоит вся моя книга. Этого затруднения я не предвидел, и, может быть, оно заставит меня бросить этот труд. Я предвидел лишь одну трудность – найти в себе смелость обо всем говорить только правду. Но, оказывается, не это самое трудное. Тебя еще не стошнило? А ведь все так и было.

Я посмотрел в окно – в тоске. Потом на бельевую веревку. Потом на улыбающуюся Робертину. Потом я заорал. Я орал истошно и жалко про то, как возвышенно я к ней отношусь, как мне не нравится, что от нее пахнет копченой селедкой, как меня ранит, что она не закрывает дверь в туалет и не подмывает задницу, что я не могу слышать ее матерных разговоров, что мне невыносимо думать о ее ночлеге у Валентина Семеновича.