Текст книги "Слуга господина доктора"
Автор книги: Арсений Дежуров
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)
Когда я вернулся под вечер домой, моя печаль выдала Марине, что произошло нечто чрезвычайное. Полагая, что груз с моей души может снять только лишь чистосердечное признание, я сделал шаг, который счел впоследствии в высшей степени напрасным. Я рассказал об адюльтере. Я пал на колени, сжимая руки, и умолял, заклиная годами, прожитыми в мире и любви, простить меня. Рана, нанесенная мною, оказалась более глубока, нежели я мог предполагать. Хотя жена и обнаружила в поступке моем более опрометчивости и легкомыслия, нежели злого умысла, негодование и скорбь, вызванные известием о моей неверности, мешали ей простить меня. Она сказала, что предпочла бы видеть меня мертвым, нежели безумным и бесчестным. Она испросила срок подумать, так как во всяком решении благоразумно опасалась поспешности. Кроме того, близился праздник Нового года, который обычно отмечался в нашей семье шумно и весело. Уже были званы гости, и Марине, впрочем, как и мне, не хотелось бы, чтобы огласка, которую вызвал бы наш разрыв, оказалась бы гибельной для радостного настроения наших друзей. Таким образом, наша разлука поимела отсрочку, за которой мне грезился возврат прежних счастливых и спокойных дней в обществе моей, как мне вновь показалось, нежно любимой супруги.
Однако немилосердный рок определил иное течение моей жизни.
XIV
О! это был праздник, который сперва влачился тягостно и утомительно, затем, однако же, не принес влюбленным ничего, кроме тягостных мук, ужасающих сновидений, боли и ужаса! Гофман. Кот Мурр.
Мы с Мариной сделали вид, что ничего не случилось. Разговор о прошедших событиях был слишком мучителен для обоих. Мы сконцентрировались на покупках и готовке к Новому Году. Стряпать Мариша, бедная, не умеет, равно как шить, вязать и проч. Я стругал на терке пальцы в салат, давал Марине путанные и бессвязные указания. Временами мы бранились по мелочам, получалось даже весело. Умом я понимал, что с изменой Робертины жизнь не кончилась, что я еще буду счастлив. Мне следовало только лишь подождать, и счастье само пришло бы ко мне, – уж так устроен этот переменчивый мир. Но мне-то хотелось не абы какого счастья. Мне хотелось быть счастливым в любви, не на общих основаниях – женушка, детишки – мне хотелось необыкновенного, страстного, величественного счастья. Робертина не дала его – жестокая, как она обманула меня!
Эта большая печаль притягивала к себе малые горести. Мама подарила мне к празднику портмоне с неразменным долларом – она написала на нем смешной стишок. В тот же день кошелек у меня украли – со счастливым долларом, со стишком, с деньгами, так необходимыми. Мне казалось, что вокруг меня распространился какой-то смрад отчаяния, которым травились все, кто знался со мной.
К вечеру стали стекаться гости. Первой пришла одноклассница Марины Мамихина. Шумная, веселая, она едва доковыляла до нас, больная рассеянным склерозом. В ее отсутствие все повторяли со вздохом слова врачей, что жестокую мамихинскую болезнь неминуемо сопровождает эйфория. Мамихина хохотала над своей зыбкой походкой, в то время как все знали, что она скоро доживает последние часы {10}. С порога Мамихина сообщила, что выгнала мужа. Ее муж, Вова Коломиец, талантливый поэт и переводчик, источник скуки в любой компании, был игрок. Он проиграл коляску, дрожки, Трех лошадей, два хомута, Всю мебель, женины сережки, Короче – все, все дочиста, и Мамихина по болезненной эйфории с этим мирилась. Но вот она отдала ему последнюю десятку на хлеб, а он, подлец, пошел к одноруким бандитам и пропер ее. Мамихина сказала, что он сукин сын, гондон, сволочь,
И бросила ему в лицо
Свое венчальное кольцо.
Все уже давно отчаялись ждать хорошего от этого брака, поэтому восприняли новость без огорчения.
Следом за Мамихиной приехала моя подруга Зухра с мужем Шурой. Они не разговаривали друг с другом. Шура был родом из Кривого Рога, там у него осталась семья – все сплошь провинциальные украинцы, все с ? фрикативным, ну, как положено. Все они были бедны, нищи даже, и нуждались в поддержке. Зухра орала, что она сама нищая, кутала ребенка в тряпки, подавала ко столу плесневый хлеб и на все попытки мужа объясниться только плакала. В какой же гнев она вошла, когда тайно от мужа вскрыла письмо его меньшого брата. Братец просил денег на джинсы в возмутительной по своей безответственности формулировке. В еще большее раздражение впала она, когда прознала, что Шура долго говорил с Кривым Рогом. О чем он мог говорить? Зухре ясно было, что за ее спиной строят козни провинциальные свойственники. «Конечно, – кричала Зухра, – давай продадим все, все! Ничего не оставим! Мы люди не жадные! Продадим компьютер, микроволновую электропечь, музыкальный центр, видеомагнитофон «Панасоник» , видеокамеру, кухонный комбайн, посудомоечную машину, моющий пылесос, новый кухонный гарнитур, ковры и финский сервиз, и купим твоему родственнику джинсы!» Потом Зухра цветисто описала собственную безрадостную жизнь. В юности она потеряла горячо любимого отца и осталась сиротой беззащитной, а ее мать, тетя Берта, вдовой. Нетрудно отнять у вдовы и сироты последнее достояние. «Не плачь, Настенька, – утешала Зухра дочку, щипая за ногу, – Знать и тебе при живом отце сиротой быть» . Шура слушал мрачно. К вечеру Зухра перестала плакать, чтобы накраситься. В одиннадцать часов они были у нас в гостях, насупленные и нервные.
Варечка навсегда рассталась с Шашкиным – все мосты были сожжены. С недавних пор их отношения все более принимали вид безумной страсти. Варя сняла комнату на Смоленке у бедолаги-алкаша со слепоглухонемой мамой и перебралась с молодым военным туда. Там они – оба натуры страстные и невоздержанные в наслаждениях – пили и любили друг друга. Громкие пиршества, в которых молодые сердца коротали досуг, вызывали трепет окрестных буржуа. Среди ночи Варя могла усесться, свесив ножки, на подоконник, курить и ожесточенно браниться. Шашкин забирался с ней, болтал в ночи своими мощными военными ногами и пил из горла крепкие напитки. Иногда Варя, желая размять члены, давала ему увесистую затрещину, и будь с ней мужчина пожиже Шашкина, плохи были бы его дела. Порой их ссоры набирали нешуточный оборот. Шашкин сурово брал китель и уходил, а Варя нагоняла его, чтобы осыпать сотней яростный упреков, сразу не пришедших на ум. Однако по пути Варя, случалось, позабывала цель своего порыва, и награждала Шашкина сотней поцелуев. Случалось, что она застывала в гордом молчании, и пьяный Шашкин, шатаясь, шел к двери, возился подле вешалки и затихал. Варя озабоченно выходила и заставала его спящим на калошнице. Разбудить его обычными оплеухами не представлялось возможным. Предметом раздоров, как правило, становилась жена Шашкина – «Блядища» , – как заключила Варечка, взглянув на фотографию. Шашкин был с ней в благоразумном разводе, что нравилось Варе, но он пропадал на выходные в чадолюбивых отправлениях. Его дочка, крошечное малокровное создание, занимала его уик-энд и сердце, вопреки убеждению Варвары, что и то и другое составляет ее единоличную собственность.
Жильцы дома имели немалый зуб на шумных любовников. Неизменной в своих симпатиях оставалась только слепоглухонемая мама. Сосед, неукоснительно битый Шашкиным за кражу водки и мелочи, искал случая отомстить ему, и опрометчивый Шашкин предоставил ему эту возможность.
В близости праздника служба командировала Варю на два дня в Архангельск. Шашкин провожал ее с трогательной заботой, вытирал слезы и махал платком. Кто бы мог предполагать, что в душе его тлел гнусный замысел? Варя уезжала счастливая и любящая, а вернулась быть несчастной и опозоренной. По приезде она застала дома алкоголика-соседа, который, захлебываясь пьяным красноречием, не скрывая своего ликования, рассказал, что в ее отсутствие Шашкин привел в гости однокурсника, молоденького «пацана» . Они пили и веселились, а потом он, этот пацан, остался ночевать, и он ночевал не просто так, – подводил алкоголик к доминанте рассказа, – а они ночевали в попу .
Варя зло расхохоталась и посоветовала квартировладельцу закрыть пасть. Тот, обиженный недоверием, прошмыгал за ней в комнату, заполненную стеклотарой, и пришибленно встал в дверях.
– Варя, – сказал он, – они так стонали...
Странно, но иногда какая-то ничтожная подробность, названная рассказчиком, проявляет перед внутренним взором всю картину, допрежде риторически неясную. Варя вдруг так отчетливо представила, что это продавленное ложе, на котором они столько дрались, любили, пили и писались в пьяной коме, стало гнездышком для банального адюльтера, что силы покинули ее. Она только и смогла назвать алкоголика мудаком и уродом, выкинуть его, визжащего, вон и пинком закрыть дверь. Да и то, она сделала это как-то вяло. После она села и стала горевать.
Вечером как обычно пришел Шашкин с бутылкой, цветами и конфетами – классическим набором знаков военного ухаживанья. Варя сидела бледная, трезвая, под глазами у нее залегли тени. Последовало бурное объяснение. Бутылка была разбита, цветы и конфеты растоптаны, а сам Шашкин с силой, превосходящей кажущиеся Варины возможности, запихнут в лифт. Напоследок Варя с яростью захлопнула тяжелую решетчатую дверь лифта, не утруждая себя видеть, что Шашкин поместился в кабинку не полностью. Пальцы Шашкина хрустнули, сам он завыл, хлынула кровь. Увидев размозженную руку некогда любимого курсанта, Варя села на ступеньку и заплакала. Шашкин уехал, павши духом.
На следующий день алкоголик в слезах признался Варе, что он оклеветал бедного любовника, и униженно просил простить гадостность его лжи. Варя смотрела на его лицо и понимала, что в него лупили с левой руки (Шашкин был левшой).
Так, в полном основании для тоски, Варя прибыла на праздник Нового года.
Кроме нее пришли веселиться мои друзья Наташа Кораблева, Сережа Скорняков, Дима Бриллиантов, Петя Полянский – люди одинокие, подверженные депрессии и кишечным заболеваниям. У этих всегда всё не слава богу, так что радости они не прибавили. Все вроде шипели шампанским, вроде смеялись, но каждый боялся встретиться взглядом с другим. Слишком много было кому посетовать, и некому было пожалеть. «Мне изменил Арсений» , – говорил взгляд Марины. «Мне изменил Шашкин» , – говорил взгляд Варечки. «Мне никто не изменил, но я одинока, одинока, одинока!» – говорил взгляд Наташи Кораблевой, стареющейся девушки. «Мой муж хочет купить брату джинсы» , – говорил взгляд Зухры.
Одна лишь Ободовская была, как видно, счастлива своим положением. Избегающая шумных сборищ, вообще изрядно охладевшая к старым друзьям, Луиза уехала с Илюшей в Нижний Новгород. Ободовская готовилась к этой поездке со всем тщанием. Она наворовала у компании «Эрик Свенсен» , где работала вместе с Мариной, немалую сумму денег, дорисовывая на счетах за женевское такси – сначала нули сзади, затем единички спереди. (В бухгалтерии предположили, что машина заплутала в Альпах.) Луизочка рассчитывала потратить шалые деньги на джакузи, массаж и разговоры в дорогих барах новомодного отеля.
Глубокой ночью, когда всеобщая тоска была в зените, пришел пахнущий духами и вином Шашкин. Варя уединилась с ним в кухне. «Варя, но я же люблю тебя!» – восклицал он со всей силой страсти сильного, влюбленного и пьяного человека. Мы, притихшие в гостиной, слышали его слова. Варечка была непреклонна, Шашкин, вышел за дверь, где по старой привычке упал и заснул. Мы нашим тщедушно-филологическим мужским составом втянули его в коридор и оставили там – могучего, здорового – трезветь во сне к завтрашней поверке. Варя демонстративно улеглась на подушках в другой комнате, уложив под бок моего друга Диму Бриллиантова. Он обнял ее, и Варя, покуда Марина тянулась к выключателю, увидела его руку – худую, не ту руку . Сердце ее сжалось, и она уснула, зная, что завтрашнее утро не сулит ей нежданных радостей.
Так оно и случилось. Я встал раньше всех, разбуженный собственной тоской. Попинав Шашкина, я кое-как выставил его, пахнущего перегорелым вином и перегорелыми духами. Потом я налил стакан «Алиготе» и сел смотреть на бельевую веревку. Тихо стали сползаться прочие. Мой друг Дима Бриллиантов пришел, дрожа от утреннего похмелья, выкатилась Варя в неожиданном кураже – она умела смеяться даже в горе. Позднее всех пришла Марина. Она села подле Пети Полянского, художника, моего друга, который тоже казался ей похожим на брата Александра.
– Начинаем праздник «Продолжение Нового года» ? – Повторил я подобранную где-то шутку.
– Я бы назвала его иначе, – сказала Варя, закидывая толстые розовые ножки на табуретку, – Я назвала бы его «Праздник ну и ну» .
В самом деле, такого гнилого Нового года не припомнил бы никто из нашей компании.
– Ну что, – продолжила Варя, – теперь, Арсений, «Жавор o нка» ?
«Жавор o нок» – была песня из моего кукольного спектакля, вертепа. Странно, но лучшее, что я сделал в жизни, относится не к педагогической или научной деятельности, а к актерской профессии. В свое время я за день соорудил вертепный ящик, одиннадцать кукол и сочинил пьесу. Покинутая царевичем Адольфом подружка поет там песню, полюбившуюся Варечке:
Жавор o нок, ой да в темном леся
Ой, разбери горя мое.
Моя горя, горя всем известна,
Ой, милый бросил он меня.
Мил уехал, ой да меня бросил,
Ой, и сказал: Дуся прощай!
Прощай девка, ой да прощай красна,
Ой, прощай, розочка моя...
Это довольно долгая песня с повторением запева и припева. Я пел с душой, внутренне отождествляясь и с покинутой и с покинувшим, к третьему куплету у меня спазмом схватило горло, но я выровнялся и допел песню до конца – по лицу у меня текли слезы, которые я не счел правильным скрывать. Мне хотелось, чтобы было видно мое зареванное лицо, чтобы все, кто знали, что я изменил Марине, поняли, что сделал я это не от нелюбви к ней, а оттого, что любил другую. Мне хотелось, чтобы все поняли, что я могу любить не той эрзац-любовью, которая была на виду, а настоящей, той, которую знали понаслышке из моих рассказов – слишком красноречивых, чтобы быть убедительными. Справившись с чувствами (и, я знаю, Ты осудишь меня, но мне хотелось, чтобы видели, как тяжело мне подавить их), я взглянул Марине в глаза. Она смотрела серьезным – не грустным, а сосредоточенным – взглядом, словно постигала открывшееся ей новое знание. Я думаю, что верно истолковал ее взгляд. «Ты любишь ее . Теперь я вижу это. Раньше я не могла поверить, что это правда. Что ж, значит, мне придется уступить» .
– Как же хорошо, – сказал Петя Полянский, светло глядя добрыми, синими, безумными глазами, – Как же вы добры, хороши, как вы любите друг друга...
Он замолчал, погрузившись в обдумывание сказанного.
Входная дверь открылась и в дом вошла Ободовская. Она, прежде чем поздороваться, выпутала из кашне большой еврейский нос, сняла с жестких кудряшек итальянскую шапочку, вынулась из пальто полувоенного стиля и, в обычной своей манере разметав вещи по вешалке, вошла в кухню.
– Ободовская!.. – закричала Варя и замолкла, думая, как бы поприветствовать прибывшую. – А мы тут справляем праздник «Ну и ну» . Все поссорились и расстаются.
Петя с недоумением посмотрел на Варю. Ему было привычно то, что в Марининой компании непонятно шутили.
– Ну, что же, Луиза, – обратилась Марина к подруге. – Как ваша поездка?
Ободовская присела на краешек табуретки, слегка потеснив Варины ноги.
– Я... – начала она было и замолчала.
Потом она вдохнула и сказала:
– Илюша со мной не поехал. Я была там... одна...
Все оторопело смотрели на Луизу, не понимая еще – смеяться или сострадать этой нечаянной параллели.
– Лу, – осторожно сказала Варя, – может быть, ты хочешь вина?
– Нет, – покачала головой Ободовская, – Я, пожалуй, пойду немного поплачу...
Она ушла в кабинет.
– Ну что же, – резюмировала Варечка, – праздник «Ну и ну» продолжился праздником «Вот тебе и на» .
Некому было возразить ей.
Так за разговорами, в которых наиболее частыми словами были «ну и ну» и «вот тебе на» , прошло первое число января 1996-го. Я прощался с мечтами и надеждами, мне казалось, что изменилось время, и я изменился с ним. «Все теперь будет иначе, – думал я, – Марина ошиблась, ей не придется уступать. Я проживу с ней до старческих седин как добрый и любящий супруг. И никто более не поселится в моем сердце, отравленном несчастной любовью» . Призрак Василия Розанова – жирный, с холодными серыми глазами сидел на подоконнике. «Не с тем живи, с кем хочется, Сеня» – наущал он меня, и я верил, верил всё первое января в правоту этого ублюдка.
XV
Душа приказывает телу – и тело тотчас повинуется. Душа приказывает себе – и встречает отпор. Блаженный Августин
Второго числа, едва Марина ушла на работу, я взял шампанского, набил в банки салатов, забрал ноги американских кур и поехал в Серпухов. И память, и воображение бессильны восстановить ход моих мыслей. У меня есть все основания предполагать, что мыслей у меня не было. Кроме одного только желания видеть ее, ехать к ней в автобусе, а перед тем ждать автобуса, клацая зубами на ветру (ради нее), у меня не было ни мыслей, ни чувств. Розанов, Марина, мои бедные подруги вспоминались мне неприязненно отчужденно, какое-либо чувство, кроме любви – моей любви к Робертине – воспринималось мной как неправда, словно кроме меня в этом мире никто и любить не умел и удивительно, что смел притязать на любовь.
Когда я подходил к дому, сердце мое затрепетало. Возбужденная фантазия представила картину разбитого бессонницей разгула – музыканта, Игоря, его агрессивных любовников, саму Робертину – бледную, с расстроившейся прической, пьяно и косноязыко сюсюкающую. Дрожа рукой, я повернул ключ в замке. Старая дверь не поддавалась. Я тряс замок, наваливался на дверь плечом, пытался открыть ее с кротостью и спокойствием, а то нервно совал ключ туда-сюда. На шум вылезла румяная баба Поля. Подвязав седины пуховым платком, она улыбалась.
– Що, парубоче, приїхав до пóдружки? Давай, давай, зачекалася вже! Ти давай, я їй постукаю, вона вдома. Давай, давай, я їй постукаю.
– Да нет, не надо, баб Поль, – заволновался я. Зная навязчивость скучающей старухи, я не хотел, чтобы она мешала нашей встрече. – Я сам открою. С праздником тебя.
– Ой, дякую, дякую, парубоче, дякую, дай тобі боже доброго здоров'я, щоб був ти веселенький, здоровенький, ти вибач мене стару, коли що не так.
Она усунулась назад, в свою берлогу.
Дверь, наконец, поддалась, и я вошел в сумрачную, без лампочки, прихожую. В доме привычно пахло дешевым табаком, сантехникой и женским телом. Не раздеваясь, я вошел в ее комнату. Робертина лежала на кровати поверх неприбранного белья. На ней были надеты мужские тренировочные и красная майка, подаренная мной. Мне эта майка досталась от боевой подруги и любовницы Чючи, а ей от мужа Петера Вальца. Робертина подошла ко мне и крепко обняла. Лицо ее было не умыто, изо рта скверно пахло (на столе, подле переполненной пепельницы, лежала смятая пачка «Примы» ). По-моему, впервые она обняла меня так, как мне того хотелось.
– Ну, как праздновала? – спросил я у нее. Я старался говорить с ней только простыми фразами на тривиальные темы. Я заучивал понятные ей обороты речи и мысли, и артистически воспроизводил их в разговоре. Впоследствии Робертина призналась, что презирает собственную речевую манеру, и попросила говорить при ней побольше непонятного – от этого она только сильнее будет уважать меня.
– Одна я была. Арканов даже не зашел, сука.
Она вжалась лицом мне в куртку. Я, утомившись взглядом, посмотрел вокруг себя. В комнате все осталось неизменно странным – тут был такой интерьерный разнобой, – бедный, зато опрятный. На рогах, которые Робертина стащила с какой-то дачи, висели два елочных шарика.
– Ты что, елку не наряжала? – опять задал я вопрос, на который она могла ответить.
– Нет. Не хотелося.
Она еще немного постояла подле меня, но уж понятно было, что мыслями она далеко.
– Ты знаешь чего... Вот чего. Я тебе письмецо написала. Только ты все до конца сейчас прочитай. Оно длинное. Обещаешь?
– Обещаю.
Я понимал, что таким образом Робертина решила объясниться. Меня это порадовало – я любил перечитывать ее письма. Временами я думал, что когда она меня бросит, в них я буду находить болезненное утешение своей печали. Однако я засуетился, вытаскивая бутылки, банки, пакеты, все жизнерадостные брашна, которые так напрасны были на празднике «Ну и ну» . Робертина оживилась – она была голодна. Мы выпили с ней по бокалу шампанского, и я лег на пузо читать письмо. Вот оно.
Письмо Робертины от 29 декабря 1995
Арсик или (Котярушка) С большим уважением к тебе твоя любимоя Лера или (Волчарашка) Арсик я тебя так сильно люблю и некаво больше любить некогда не буду. Любимой мой я небуду тебя спрашевоть как ты правел новый год и все остальные дни Спрашевать обэтом былоба смаей староны очень глупа Но я хочю чтоба в новам году утебя все была хорошо на вышем уровни. Любименький Арсик я тебя так сильно люблю, люблю, люблю. Прости меня блять если сможешь. Постарайся не разрушать нашу любовь, наши планы на будащия. Небросай меня пожалуста я тебя очень прошу. Еще небыла у меня токова чиловека как ты чтоба я просила чтоба меня небросали. Арсик ты розбудил во мне любовь ктебе вить доэтога я была как робат Арсик любимой да я блять больше меня не как нозвать нельзя за то что я зделола. Но я прошу тебя не ноказовай меня так строга сумей простить меня Арсик вить ты любишь меня я люблю тебя довай пожалуста все сохраним нашу любовь друг другу дружбу наши сладкие встречи я прошу тебя довай небудем чтобы одним махо все сломать Вить я тебя искала все свойи 26 лет нашла я тебя наконец Арсик я знаю что по атношению ктебе я паступила очень плоха но я непредола тебя верь мне Арсик С этим человекам у меня небыло нечиго абсолютно и нечего я у него непросила да в этот четверг мне некуда была деваца наночь я позванила Лене своей падруги чтоба она принела меня наночь она сказала что хорошо я тебя приму на ночь довай встретемся на пушке Арсик она сняла себе там мальчика этот мальчик испугался что Лена ни одна и от козался ехоть но Лена скозала иму что ани будут только двоя поэтому Лена мне скозала что меня она взять ксебе не сможет После я решила для себя что я поеду ночивать на Курский вогзал на комне после всего этаго подашол этат музыкант Саша спросил почему я нееду домой я ему обьяснила свою ситуацею он мне скозал что кнему приехоли родители и нехочит сними ночивать и предложил мне попить сним пива я соглосилося мы сним пошли всторону гостинице «Росия» в этой гостинице он увидел бар предложил мне пойти в этот бар я соглосилося но иму я скозала что ето бар очень дорогой и уменя на это нед денег он скозал что нечего страшного в этом нет скозал это лутша чем ходить паморозу или сидеть на вогзали я сним просидела до 6 утра я иму росказывала где я жеву что мой хзнакомой пропил мой магнитафон далея он меня спросил где я буду отмечать новый год я иму скозала что там где ябы хотела отметить новый год мне нельзя поевляца тама и поэтому я скозала что буду на новый год дома я скозала что придет мой друг Игорь порехмахер сосваим мальчиком. Саша предложил что возьмите меня к себе в компанию и довайте все вмести встретим новый год где небуть в москве на кокой нибуть хороший дискотеки я откозалася от его придложения и скозала что мы будем выпимши устаним и нам негде будет поспать скозала что лучше мы будем дома я приглосила Сашу он соглосился я пообищала что познакомлю его с Игорем и я иму роскозала про Игоря все чем он жевет и если у них что небуть получица я буду очень рада а он скозал что я глупа шучю и он педовками не интиресуица. Так унас с Сашой прошла ночь в баре. И мы пошли на курский вогзал там мы сним выпили пива и пошли гулять по улицы он мне покозал дом где живет его друг я предложила зойти в подьест погреца но когда мы сним стояли в пдьезди и после курева бросили бычки там убиралося уборщица она стала на нас кричать и мы ушли он меня спросил что я еду на работу после чего он спросил можетли он приехоть в гости в субботу я иму скозала что я постораюся приглосить Игоря я иму дала свой адрес и уехола потом ты Арсик приехол мы стабою ходили в музей ездили к тебе в школу в Субботу вечером я его встретила и в пятницу вечером приходил Игорек со своим мальчиком я иму скозала так и так мал но Игарек скозал что в субботу после работы они едут в москву но когда вечером я встретила Сашу приехоли дамой мы выпели смотрели телик когда легли спать он меня спросил естьли у меня парень я иму скозала что да но Саша стал признаваца в любви скозал что я у нево вторая женщина что он меня любит но я иму скозала что я немогу тебя любить и что меня любит человек и я люблю человека и тогда я достала Арсик твое письмо и когда я прочитала иму несколько строк он попросил чтоба я перестала читать что я изделола я иму скозала что любить я тебя небуду и спать тоже небуду иму эти слова непонравилися и он обидился захотел первом автобусом уехать но я попросила чтоба он остался я иму скозала что ты выпемши и должан сначало паспать что он изделол на следующей день Воскресения он скозал что я могу зделоть выбор между им и тобою Арсик я ответела что я никоких выборов делоть несобираюся у меня есть Арсик и больше мне неково ненадо я иму скозала что мы можем только быть друзьями он на это соглосился правда скрепя зубами вечером у меня каг назло разболелся зуб он мне помог удолить осколог зуба на утра у меня еще сильней разболелося дисна и я скозала чтоба он вечером приехол и передал мне информацею от тебя Арсик я незнаю поверешь ты мне или нет но Арсик эта истеноя правда у меня сним ничего небыло Арсик за три месеца я тебе не изменяла и не собираюся изменять нескем я незнаю что он тебе скозал но что здесь на писано здесь все разложено до милочейшех деталий что он говорил что мы делоли и я повторяю Арсик я тебе не изменила и не предола Арсик миленький я люблю тебя что есть силы моей и я щаслива от этого я не могу себе представить если тебя небудет рядом сомной Арсик миленький когда ты прочтеш мое письмо поверь всем моим словам и отнесися с пониманием ковсему этому Арсик неделой поспешных выводов чтоба разбить нашо щастья подумой обэтом хорошенька я верю в тебя и за токова пустяка ты не бросиш меня Арсик я хочю чтоба новый год подорил нам много встречь, любви, ласки и все астольное Арсик вовсем этом я виновата что я тебе все сразу нескозала поверь мне я боялася я незнала как ковсему этому ты отреагируешь еслиба он придложил только дружбу яба тебя сним обязательно познакомила ба но когда он стал протендовать чтоба быть моим любовникам я хотела сама от ниго избавица я нихотела тебя в это вмешовать. Арсик прости меня подлаю но пожалуста небросай меня довай сохроним между нами любовь. Арсик я обищаю что это был первой и последний раз я никогда тебя непредам я люблю тебя и хочю быть только стабой только прости меня и небросай меня на этом я заканчивою свое письмо или признание сто раз тебя целую, обнимаю и ласкаю. твоя любимоя Лера. Сновым годом тебя.
(Автор продолжает)Конечно, я не обманывался, что все, о чем писала Робертина, было правдой. С бóльшим и обоснованным чувством я верил словам музыканта. Но в этом письме, самый объем которого указывал на степень раскаяния девушки, я видел искреннее желание вернуть меня, ужас остаться одинокой. Я не уверен, что Робертина в самом деле осуждала себя. Может быть, она даже вздыхала потом, сожалея, что ее дипломатический расчет поимел такие плачевные результаты. Мысль, как хорошо было стать тем самым ласковым телятей, которое сосет двух маток, была вполне обычна для нее. Да и если посмотреть здраво, опираясь не на положения абстрактной этики, а на факты, если быть реалистами, мы понимаем, что иначе она и не могла себя повести, если хотела сохранить меня и при этом хотя бы нище жить. Те деньги, что мог давать ей я, едва покрывали половину расходов первой необходимости. В ближайшей перспективе я не смог бы зарабатывать больше, хуже того – я мог уйти от Марины. В таком случае моих денег едва бы хватало содержать себя – эта ситуация была настолько чудовищна, что я предпочитал вовсе о ней не думать, надеясь на авось. Что могла сделать она, неспособная к труду, лишенная ценного достояния, иных связей, кроме порочных? Для того чтобы сохранить меня, она вынуждена была меня обманывать. Если бы страсть не застила мне глаза, я понял бы это. Она же никак не могла ожидать, что обман ее раскроется так скоро, и еще менее думала, что я буду им столь обижен. Как призналась она потом, многие ревновали ее, иные били, кто-то держал взаперти, как Данаю, но никто не расставался с ней из ревности и обиды. Она не почувствовала моральных угрызений, но она испытала страх потерять меня. Это было главное, что прочитал я между строк ее письма.
– Котярушка, ты веришь мне? – спросила Робертина, присев на краешек кровати.
– Верю, – сказал я с учетом сделанных выводов.
– Нет, Котярушка, мне кажется, ты еще на меня сердишься. Ты правда поверил?
– Правда.
– Ну хорошо, – перевела дух Робертина, – А то я боялася, что не поверишь.
Однако она еще не вполне была покойна и с напором в речи и бегающим взглядом сказала:
– А то, что этот мудак тебе говорил, это неправда все, ты не верь ему, Арсик. Это он п...здит все.
– Хорошо, – сказал я, – не буду верить.
Робертина, убедившись, что примирение состоялось и впереди нас ждет только счастье, успоколась совершенно. Она вытряхнула окурки из пепельницы литого стекла, и закурила с душой дорогие сигареты «L & M» .
– Котяра, – сказала она, сощурясь для серьезности лица, – у меня так сердце болело, когда я тута одна была...
– А ты кури больше, – сказал я цинично.
Я видел ее медицинскую карту. Она была здорова, как пахотный слон.
– Да нет, я не про то... – сказала она, недовольная, что я неправильно ее понял, – У меня сердце болело, чего ты там. Я, знаешь, как переживала? Я даже богу молилася. Я, знаешь, вот так вот перекрещусь... Котяр, я правильно крещусь? Посмотри...
Она неуверенно перекрестила свой торс. Я кивнул.
– Ну так вот, я перекрещусь, и говорю: «Господи, Исусе Христосе, сделай так, чтобы меня Арсик не бросил никогда, чтобы мы с ним всегда-всегда вместе были. Представляешь?
– Представляю, – улыбнулся я.
Она задумчиво смотрела своими умными, чудноватыми глазами поверх вешалки. Там она увидела мою меховую шапку – лицо ее осветилось радостью.
– А как енот себя вел? – спросила она с хитрым озорством.
Надо сказать, что личность моя казалась Робертине чем-то необъятным, что нет возможности пытаться познать в целом. Как-то раз, посмотрев американское кино, она всерьез высказала предположение, что я втайне инопланетный долгожитель, и живу уже лет триста. Иначе как я мог аккумулировать знания, превосходящие достижения коллективного ума Кабакова, Игоря, бабы Поли да и вообще всех тех, с кем доводилось ей общаться? Я не торопился разубедить ее, интересничал, короче. Кроме того, она искренне считала меня красавцем (у нее было слабое зрение), что было мне лестно. Двадцать семь лет я прожил, имея отвращение от собственной наружности. Я казался себе чрезмерно худ (тогда еще, когда худ не был), то мне мнилось, что я неуклонно жирею (вздор!), лицо мое раздражало меня более всего – оно казалось мне в грусти птичьим, а в радости сатировским. Не так давно я разглядывал старые фотографии и нашел немало себя двадцатилетнего. Меня поразило, сколь же я был хорош собой. У меня интересно прорисованы глаза, классические уши (раньше, до лекций в институте Сурикова я не предполагал, что уши могут иметь эстетическую ценность, а ведь правда – красивых ушей трудно сыскать). В свое время, когда в театральной студии мы учились гриму, выяснилось, что мое лицо соответствует классическим пропорциям античности. Мне не раз говорили в юности, что я красив, но я не верил никому. Поразительно, при моем тогдашнем не уверенном, но все же нарциссизме, я отказывался верить в собственную привлекательность. Мне казалось, что все лгут, что все хотят либо подбодрить, либо унизить меня разговорами о моей красоте. Так, глядя на собственные фотографии, я уверился, что был красив только тогда, когда красота моя уже отцвела, и воспользоваться ей не было возможности. Я думаю, может быть, и хорошо, что в пору юной красоты я был целомудрен? Могу себе представить, во что превратился бы я с моей страстностью, если бы использовал обольстительную наружность как наживку для влюбленных душ. А как досадно было бы мне утратить с годами мою внешность, когда бы я привязался, привык к ней! Я же думал, что я урод, и оттого не так боялся стареть лицом.
