Текст книги "Генерал террора"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

X

Нечто аналогичное вышло и при такой же неожиданной встрече с чекистом Блюмкиным. Савинков и именито его не помнил. Блюмкин – он и есть Блюмкин, стукач, каких свет не видывал. Редко, но дороги их пересекались. Ещё в Петрограде, до переезда правительства в Москву. Однажды Савинков, пробираясь на квартиру доктора Кира Кирилловича, едва ушёл от преследования. Блюмкин никогда не ходил в одиночку; за ним всегда следовало тенью несколько человек. Савинков только позднее узнал: у него было специальное задание – выследить парламентёра, который прибыл из Ставки Корнилова и устанавливал связи в одной и в другой столице. Жаль, недооценил тогда Блюмкина, хотя фамилию его уже знал. Пришлось стрелять, и хорошо стрелять! Жизнью поплатились охранители, а сам он ушёл как заколдованный. Смелый, ничего не скажешь. Ловил Савинкова на живца, сам же таким живцом и являясь.

Во вторую встречу даже Луначарский вынужден был предупредить:

   – К вам, Борис Викторович, приставлен Блюмкин. Вероятно, это дело рук Петерса, Дзержинский едва ли к тому причастен.

   – Да, но зачем вы мне об этом говорите?

   – По вполне понятной причине: я пытаюсь организовать вам встречу с Владимиром Ильичом. А если Блюмкин опередит?.. Грязный человек. Всё-таки мы до этого ещё не опустились.

Справедливо говорил российский интеллигент, которого почему-то заедала совесть...

Савинков только что узнал из верных рук, от Деренталя, который был своим человеком, да и переводчиком, во французском посольстве: Блюмкин и есть убийца немецкого посла графа Мирбаха... Трудно понять, какую здесь выгоду искала Чека, но ведь была же она, выгода. По крайней мере, перемирие сорвано, война идёт своим чередом, Блюмкин разгуливает на свободе, да ещё и под охраной кожаных тужурок.

Если Блюмкин ищет Савинкова – то вот он я! Проверить эту догадку можно было только на собственной шкуре...

Встреча произошла не у Лобного места, а на Мясницкой, недалеко от почтамта. Следовательно, невдалеке от главной явочной квартиры – штаба полковника Бреде. По Москве уже шли аресты; не успев ещё повоевать, погибло около сотни офицеров. Как ни маскируйся, природу офицерскую трудно переделать. Стесняются дрянной одежонки господа хорошие. То шёлковое бельишко их выдаст, то слишком белые руки. Сколько чекистских троек денно и нощно бродит по Москве?!

Они шли вразброд, вроде бы не зная друг друга, но намётанный глаз Савинкова подсказал: единая троица. Хоть и не было на них сейчас кожаных курток, но чувствовалось: маскарад под солдатиков.

Сворачивать в сторону было поздно, а закамуфлировался Савинков на этот раз под такого ветхозаветного почтмейстера, что даже толкнул маленько плечом своего стукача, на что услышал:

   – И такие людишки работают при почте и телеграфе?..

Савинков хотел от души поговорить про почту и телеграф, но – благоразумие, благоразумие, господа! Он только круто развернулся и сдёрнул в ехидном приветствии паршивую почтамтскую фуражку вместе с клоком закрывавших всё лицо затрёханных волос. И шёпот на ухо, спьяну вроде бы, шатнувшемуся от него человеку:

   – Если ты, кремлёвская... хоть слово сейчас пикнешь, провожатые тебя не спасут... Догоняй их и не оборачивайся!

Охранители уже на несколько шагов оторвались от своего подопечного и остановились. Блюмкин круто сунул руки в карманы, догнал их, вклинился между потрёпанными шинельками – и продолжал свой путь действительно не оглядываясь. А Савинков, будто всё с той же пьянки, склонился в сторону ободранной рекламной тумбы, из-под локтя посматривал, отсчитывал шаги револьверного выстрела: пять... десять... пятнадцать... Когда Блюмкину можно было бы уже безбоязненно обернуться, может, даже призвать на помощь, он сделал несколько быстрых шагов в сторону и юркнул под обшарпанную дворовую арку – проходя тут только что, приметил, сам не зная для чего. Привычка! Сейчас арка, уже глухими дворами, вывела его совсем на другую улицу. Он так и не узнал, поднял ли Блюмкин переполох; искушать судьбу не приходилось, удирал, как в молодые студенческие годы, и вышел с той стороны уже не старым, без всяких власьев и бородёнки, вполне приличным почтовым служащим.

Жаль, мало довелось поговорить с товарищем Блюмкиным, с которым они так и не успели сойтись на короткой ноге. Но ведь мир тесен, господа-товарищи чекисты? То Петроград, то Лобное место, то Мясницкая! По нынешним временам разница невелика: разыскиваемый всеми Чека человек преспокойно разгуливает по столице и время от времени сталкивается то с одним, то с другим своим знакомым. То-то смеху, наверно, в Кремле!

Но Савинкову при здравом размышлении стало не до смеха. Такие встречи добром не оканчиваются. Да и полковник Бреде, которому он при очередной осторожной явке обо всём рассказал, заявил категорически:

– Если я начальник контрразведки, так позвольте вас предупредить, Борис Викторович: я запрещаю вам вот так, в одиночку, даже под каким угодно камуфляжем разгуливать по московским улицам. Знаете, что сказал Троцкий, явно ещё не ведая о вашей встрече с Блюмкиным, когда ему об этом донесли? Он сказал буквально: «Три месяца Савинков живёт в Москве, а мы и понятия не имеем, чем он занимается! Услышали только сейчас от слишком стыдливого Анатолия Васильевича... Для чего мы кормим нашу Чека?!» Он славно топал ножками... И теперь чекисты гончими псами будут рыскать по Москве. Они знают о существовании «Союза защиты Родины и Свободы». Понимают, что мы не благотворительством будем заниматься. Начавшиеся аресты – случайность или нет? Для случайности многовато: сотню человек мы потеряли, ещё ничего не сделав. Как ни строга наша конспирация, кто-то может проговориться. Вот так, Борис Викторович. Вы признаете дисциплину, которой сами же нас и учили?..

   – Для себя – с трудом, – ответил Савинков, не лицемеря. – Но – придётся. Приказывайте, начальник контрразведки.

   – Не приказываю, Борис Викторович, прошу: время не царское, церемониться не будут.

   – Знаю, полковник. Виноват. Я ведь ещё не договорил. С Луначарским мы дважды уже встречались, ну, насчёт Ленина. Чем плохо? Весьма хорошо было бы для наших планов. Авось и меня сделали бы наркомом! – без всякой улыбки пошутил он. – Из наших приватных бесед я ведь тоже, притворяясь овечкой, кое-что вынес. Ну, например: власть чувствует себя очень неуютно. Власть готова к сотрудничеству и с господами офицерами... если они будут плясать под властную дудку. Почему бы нам не поиграть с ними в кошки-мышки? Луначарский – большой тюфяк, поддерживать с ним прежнюю дружбу не тяжело. Блюмкин? Этот волкодав покруче царской шавки. Я руку в карман – и он руку в карман, я левой приподнимаю почтамтскую фуражку – и он приподнимает, без страха. Такие дела, полковник. Не довелось толком поговорить, а стоило бы. Они чувствуют, что Савинков по привычке мутит воду, только не знают ничего о рыбёшке. Как говорится, и на том спасибо. А пока – адью, товарищи! Адью, Чека!

Рассказывал он о своих похождениях самым безразличным тоном, но ведь было очевидно: отныне спокойной жизни не будет...

А они уже привыкли к размеренной, хоть и конспиративной, но вполне воинской службе. Во вновь сформированных полках числилось пять с половиной тысяч кадровых единиц. Они регулярно получали при конспиративном штабе, в Молочном переулке, необходимое воинское содержание. Полковые, батальонные, ротные командиры пока не знали друг друга, но дух воинского братства уже витал над головами.

Это – только в Москве. Не считая местных рыбинских, ярославских, муромских, владимирских, казанских и других объединений, подчинённых таким эмиссарам, как Патин и Ягужин. Время от времени наезжая в Москву, они почти в один голос докладывали: Волга на пороховой бочке. Будет фитиль – будет и взрыв!

Савинков собрал подчинённый ему командный триумвират: полковника Бреде, отвечающего за Рыбинск, полковника Перхурова, отвечающего за Ярославль, и командующего всеми войсками генерал-лейтенанта Рычкова. Рискованно было монархистам вроде Перхурова, как и социалистам-революционерам вроде Бреде, разгуливать по Москве при погонах, но время было такое, предгрозовое. Наступала пора примерять погоны...

   – В своё время вы доверили мне общее руководство нашим Союзом. Только – общее. Я не претендую на военное командование, но всё же прошу: доложите. Рыбинск?

Полковник Бреде отвечал со всей обстоятельностью и дотошностью:

   – В Рыбинск переправлено уже четыреста офицеров. Пока маловато. Но форсировать события нельзя. При всей доверительности к железнодорожникам они могут пропускать только по три-четыре человека. Больше – опасно. Точных сведений у Чека нет, но насторожена. Срок общего выступления немного затягивается. В рыбинский кулак надо собрать хотя бы тысячу человек.

Там штаб 12-й Красной армии во главе с полковником Геккером, там артиллерийские и оружейные склады, там, наконец, хлебная биржа. Хлеб к Москве и Петрограду везут по рекам. Хлеб сейчас, может, даже поценнее снарядов. Пути подвоза хлеба с Поволжья перекрываем в первую очередь. Там вовсю орудуют питерские и московские продотряды. С этой целью поручику Патину, кроме всего прочего, дано задание организовать диверсионные группы. Если нельзя вывезти и раздать населению – уничтожать. Что делать, война. Крестьяне помогут в войне с продотрядами. Но преувеличивать их значение нельзя: у них нет ни оружия, ни опыта. Единственно – осевшие по деревням фронтовики. Эти смогут нам помочь. Только, повторяю, не будем гнать лошадей. В молодости я служил в кавалерии, знаю: на загнанной лошади далеко не ускачешь.

Савинков кивнул, подтверждая, что доволен докладом.

   – Что в Ярославле?

Полковник Перхуров был человеком артиллерийской закалки. Следовательно, умел считать.

   – Как известно, иностранные послы, не заезжая в Москву, все собрались в Вологде. У нас большая надежда на помощь из Архангельска. Французские, английские корабли уже у побережья. Разумеется, не торопятся, выжидают. Реальной помощи от них можно ожидать только тогда, когда мы выступим сами. Дай Бог, чтоб немного деньжатами помогли. Одевать, обувать нашу армию надо? Не в лаптях же господам офицерам в бой идти!

Он помедлил, не торопясь высказывать свои сомнения.

   – С одной стороны, в Ярославле – мост через Волгу, там и перережем все пути на Москву. На реке, да по летнему времени, можно организовать хорошую оборону. Но... прошу меня выслушать очень внимательно! Мы оказываемся в полной зависимости от Рыбинска. В Ярославле практически нет оружейных складов, следовательно, успех наш будет зависеть от подвоза снарядов. При окончательном утверждении сроков общего выступления нужно, чтобы Рыбинск начал первым. Скажем, на сутки раньше. Будут взяты рыбинские склады – весело пойдут и наши дела. Уточнения очень важные, заметьте.

Нечего было добавить и к докладу Перхурова. Тем же молчаливым кивком головы Савинков подтвердил своё согласие.

   – Но если мы хотим намертво сжать голодное кольцо вокруг Москвы, нам не обойтись без Мурома, без Владимира, даже без далёкой Казани. Казань ведь, кроме всего прочего, с Уралом связана. Как там дела?

Вопрос напрямую относился к генерал-лейтенанту Рычкову. Савинков плоховато знал его единственного, не мог припомнить ничего такого решительного, что отличало Корнилова, Каледина или Деникина. Но те ведь в открытую воевали, а здесь пока что партизанщина. Может, осторожность-то как раз и есть главное благо?

Рычков не стал скрывать своих сомнений:

   – С Казанью у нас связи плохи. С Владимиром связи есть, но там маловато надёжных людей. То ли среди железнодорожников оказались провокаторы, то ли местная Чека слишком хорошо работает. Наши группы регулярно перехватывают. При переправке своего пополнения мы потеряли очень много офицеров... Я не знаю, что делать с Владимиром?

Вопрос, не достойный генерала, но ведь он был продиктован реальной обстановкой. Савинков пожалел, что в бытность свою военным министром не смог узнать всех генералов. Слишком мало было отведено времени. А сейчас разбираться в послужных списках уже не имело смысла – времени ещё меньше. К тому же тайного, в пределах, дозволенных Чека...

Так и не решив, что же делать с Владимиром, он сказал самое расхожее:

   – Давайте закусим, господа. Авось после этого прояснятся мысли.

Но не прояснялись. Так и завис вопрос: когда?!

Ответ-то был ясен: скоро, господа, скоро! Как говаривал великий Суворов промедление смерти подобно...

Сейчас конец мая, а дольше июля затягивать нельзя. Не под осень же зачинать с партизанской армией, которая пока не имела ни сапог, ни достойного обмундирования.

Да до осени могли и переловить половину этой, с таким трудом собранной армии. Нет, июль! И – ничуть не позже!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПРОПАВШИЕ ПРОДОТРЯДЫ

I

абережье вольной Шексны, от Суды до Мологи, никогда не знало крепостного права. Государевы крестьяне. Монастырские. Приписные – к железоделательным заводам приписанные. Что с них возьмёшь? Только то, что государем указано; монастыри, частью под страхом совести, а частью и под страхом наказания, не могли брать большего оброка, чем казённый, а приписанные к Железному Полю на своих же варницах-кузнях и заработок получали. Уж тут сколько повезёт и сколько силушки хватит. Разорять приписных не имело смысла, потому что откуда иных возьмёшь? Дело опять же государево, размеренное на пуды железа, скоб, гвоздей, колёсных пушечных ошинок, оголовков для петербургских свай, цепей и якорных трезубцев, а до последнего века – и пушек самых разных, от лёгких, удобных при санных набегах на финские и шведские городишки до тяжёлых, рушивших стены крепостей по непримиримому побережью до Балтики. Так что тот, кто брал государев заказ, а вместе с ним и сотню-другую крестьян, для своей же пользы должен был их беречь. Они только числились «крестьянами», а наполовину уже пропитались заводской, кузнечной пылью. Пахать и сеять им не возбранялось, но тоже до той поры, пока выполнялся казённый заказ. Заводчик и кузнец были связаны общей смертушкой, и ещё стоило подумать, кого рубить в первую голову. Конечно, хозяина, если он не умел с кузнецами дело наладить. При плохих вестях кузнец мог ведь и в бега удариться – ищи свищи по всему Железному Полю!

Огромное междуречье между Шексной, Мологой, Судой и Уломой Железнопольской с незапамятных времён и до самого девятнадцатого века, а местами и до революции, из болотной руды варило и ковало железо, которое при царях Иванах целыми зимними обозами шло в Московию, а позднее и в Петербург. Уральское железо позже появилось, да и стоило дороже; далеко и накладно, в диком безлюдье. А здесь – под боком, своё, домашнее, считай, что даровое.

* * *

Савинков не жалел, что вопреки всякому здравому смыслу ринулся в здешние гибельные места. До пятисот штыков уже собралось в окрестностях Рыбинска, а где им обретаться в таком небольшом городишке?

В молодые годы, убегая от жандармов из Нижнего Новгорода по Волге и Шексне, он насквозь прошёл эти побережья. Именно на Железных Полях и потеряли жандармы его след. Тогда, в конце 1905 года, после 25-летней отсидки в Шлиссельбургской крепости, как раз вернулся в свой Борок Николай Александрович Морозов. Лично они не были знакомы, но понаслышке друг друга знали, – Савинков нагрянул без всякого опасения. Террорист к террористу. Холода начинались, на болотах без поддержки было не усидеть. Личным присутствием он досаждал Бороку только один вечер, но едой и Тёплой одеждой не гнушался. Отсиживаясь перед броском на Петербург в полуземлянке рудокопов, с удовольствием встречал у огонька старого шлиссельбуржца. Как знал, подумывал: «Если жизнь снова загонит в угол, лучшего места не сыскать...»

Пока ещё не самый угол, но место действительно хорошее. В полусуточном, даже пешем, переходе от Рыбинска – и в совершенной безопасности. Строй лагеря, да хоть и целые казармы, собирай в единые роты разбродный люд, при желании – стрельбы учебные устраивай. Никто не услышит, никто не узнает. В Рыбинске, как и в Москве, можно половину людей порастерять, а здесь они отдохнут и сольются в нечто такое, что не стыдно и армией назвать.

   – Поручик, домой вы съездите попозже, а пока давайте проведём инспекторскую поверку. Армию обуть, одеть и накормить надо. На своё несчастье, а нам на удачу, ваши землячки и хлеба на болота навезли. Деньги у нас пока есть, расплатимся сполна. Не заниматься же реквизицией. Мы – не продотряды. Я пару дней здесь побуду, а остальное вы доделаете. Нет возражений?

   – Какие возражения, Борис Викторович! Устроим настоящий военный городок.

Как ни терпелось Патину домой, он не мог, конечно, оставить Савинкова в этих болотах. Кое-что знал о его прежних, давних похождениях, кое о чём догадывался – занимался устройством лагерей. Легко сказать – лагерь! Тут не знаешь, кому довериться. Даже землячки, вроде Тишуней, не годились. Одно дело – хлеб для будущих солдатиков прикупить, и совсем другое – их же ногами наследить на болотах. Решено было: своими силами, только своими. Кто повязан круговой порукой, тот повязан, язык распускать не будет.

Надо было ставить хотя бы временные летние балаганы – крытые еловым корьём шалаши. Бока сплести из ивовых прутьев и обмазать глиной; и Савинков, и Патин в своё время полазили по солдатским землянкам на Волыни и в Галиции, насмотрелись. Здесь того лучше – лес кругом. Два-три венца нетрудно опустить в землю, а выше – мазанка, хоть с небольшими окошками. Ещё лучше – с печуркой; хоть и по летнему времени, а задождит – по сырости не обойдёшься.

Они целый день в болотных сапогах лазили с гати на гать, искали ещё более удобную и сухую гриву. Ближний холм, указанный Тишуней, чуть ли не тестем, для лагеря не годился: раз известен землячкам, может быть известен и балтийским морячкам. Откуда их на Балтику везли? С той же Волги, с того же Пошехонья.

Кони паслись на сухих, травеневших гривах или прыгали вслед за ними по болотинам – не для кавалерии такие места.

Савинков торопил:

   – Поручик, я не могу задерживаться здесь больше двух дней. Не забывайте: основные силы у нас ещё в Москве. Мы, по сути, бросили их на произвол судьбы... или случая...

   – Но генерал Рычков? – несмело возражал Патин. – На нём держится Москва.

   – Удержится ли?.. – не договаривал – не хотел договаривать Савинков. – Надо скорей переправлять всех сюда.

   – Вы можете положиться на меня, Борис Викторович, – с некоторой даже обидой замечал Патин. – Помощников найду, работников тоже. Не все же землячки – иуды. А если и попадётся какой – иуде иудина смерть. На войне как на войне.

   – Ну-ну, – смягчал свою озабоченность Савинков. – Разумеется, я целиком полагаюсь на вас. Охотились в здешних местах? Пути-проходы знаете?

   – Только зимой. Тогда дороги хорошие. Гони – не хочу! Волчьи облавы, медвежьи берлоги – всё это бывало. Но ведь давно... в молодости, Борис Викторович.

   – Молодость! Года четыре прошло-то? Я же скрывался в этих местах – в девятьсот шестом году, под осень. Когда нас в Нижнем... мы там губернатора намеревались на небеса вознести... когда нас по растяпистости одного новичка-студента выследили и погнали вдоль Волги, что зафлаженных волчар. Хорошо быть по ту сторону флажков, стрелком... не приведи судьба оказаться внутри. До Рыбинска нас по пятам гнали, конные по обоим берегам, катера на самой реке – никак в сторону не свернёшь. Только здесь, уже на Шексне, и удалось запутать след. Жандармы думали, мы на Питер подались, там облаву устроили, а мы отсиделись на ваших болотах... спасибо старому шлиссельбуржцу, выручил, укрыл. Он тогда после двадцати пяти лет отсидки только что вернулся в родительский Борок, мы это знали. Но когда это было, когда? Я многое забыл, здешних дорог не помню, а люблю полагаться на собственный опыт. Рисуйте новую карту, поручик, в уме, разумеется, в уме. Бумаге нельзя доверять даже собственные мысли.

Так они говорили, где объезжая, где обходя в брод давно заброшенные гати. Пожалуй, на болотах и разбойнички, ну, скажем, каторжники, обретались. В одном месте на сухой, ветреной гриве нашли целое скопище полуземлянок, ещё довольно крепких, может, и всего-то двадцатилетней давности. Посажены в землю на четыре венца, окопаны канавами, чтоб дождевая вода не заливала. Ремонта требовали совсем небольшого. Была даже вместительная хлебопекарная печь. Патин со знанием дела всё осмотрел.

   – Как в прифронтовой полосе! Тут были не разбойнички. В детстве до меня доходил слух: архангельские морячки взбунтовались... как раз в первую революцию, я тогда ещё первоклашком-гимназистиком в Рыбинске брыкался... когда за морячками погнались, они по Северной Двине, Сухоне – на Белоозеро, Шексну целой оравой двинулись... и навсегда где-то здесь запропали... Скажите, может пропасть человек, если он не совсем голову потерял?

   – Вы сами на это и ответили, – от воспоминаний ли, от хорошей ли погоды размяк Савинков. – Значит, мы наследники архангельских морячков? Место хорошее. Говорите, выход отсюда – на Гиблую Гать? А там недалеко и до Борока, если протянуть по болотине с полверсты потайную лежнёвку. Знаете, как это делается?

   – Приходилось делать – на Полесских болотах, – успокоил на этот счёт Патин. – Лежнёвку мы привязывали камнями, брошенными пушками – словом, всяким железом. Притапливали на полметра в воду – со стороны, даже с аэропланов, не видно, а проходить можно, в том числе и с кавалерией, с пушками...

   –  Не знаю, как насчёт пушек, а кавалерия нам нужна. Хотя бы небольшой эскадрон...

   – ...гусар летучих? – с понятливой улыбкой подхватил Патин. – Но лучше – драгун. Лошадь – для быстроты. В наших условиях не рубить – стрелять придётся. Винтовка за спиной надёжнее.

   – Соображайте, поручик, соображайте, – опять на все пуговицы застёгивался Савинков. – Среди наших волонтёров немало и кавалеристов найдётся. Вопрос: где взять лошадей?

   – Были бы деньги, Борис Викторович.

   – Деньги будут. Лошади – за вами. Обустройство лагеря – тоже. А пока... – в последний раз обвёл он взглядом заброшенную стоянку архангельских морячков, – пока проведём вечер в своё удовольствие. Если нет других вариантов, ночуем у шлиссельбуржца. Думаю, старик обрадуется.

* * *

Николай Александрович Морозов вообще-то был не так уж и стар: 64 года. Из них почти двадцать девять лет, если считать все, просидел вначале в Петропавловке, в Трубецком бастионе, потом в Шлиссельбурге, после выхода из него ещё и Двинской крепости прихватил; но посторонние не делили его отсидку на разные сроки. Хотя и была существенная разбежка – в семь долгих безоблачных лет. Освободился он из Шлиссельбурга в 1905 году, и, между прочим, не без бомб главного российского террориста Бориса Савинкова. Когда в огне первой русской революции сгорел московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович, а имения его в Дмитровском уезде и Орловской губернии были совершенно разграблены и сожжены крестьянами, когда пали его ставленники министр внутренних дел Сипягин, прозванный «дьяволом царских врат», и министр просвещения Боголепов, бывший военный министр генерал Сахаров – за жестокие расправы в Саратове над мужиками, петербургский градоначальник фон дер Лауниц, ненавидимый всеми честными людьми Плеве; когда убили в Гельсингфорсе, прямо в своём дворце, наместника Финляндии генерала Бобрикова, бессчётное число рядовых губернаторов и полицейских чинов; когда бесстрашно стреляли в Дурново; когда на Аптекарском острове разнесло вместе со многими высокопоставленными чиновниками дачу Столыпина; когда, по оглашённым в Государственной думе данным, бомбами и браунингами было искалечено 20 000 человек, – держать в крепости шлиссельбургских затворников стало невозможно. На 52-м году жизни Николай Морозов вышел на свободу, вскоре женился на Ксении Алексеевне Бориславской и в семь последующих лет полной мерой испытал славу российского героя. Но... Ему ещё пришлось посидеть «на закуску» – за сборник стихотворений «Звёздные песни». 15 июня 1912 года во время отдыха и лечения в Гурзуфе, уже привыкшего к свободе шлиссельбуржца снова арестовали, через Севастополь, Киев и Витебск привезли в Двинск и посадили в крепость... ещё без малого на год. Так что 29 – общий тюремный список...

Но Савинков знал: не было душой более молодого человека! Вот как о нём после выхода из Шлиссельбурга писали очевидцы:

«Со стула поднялся человек, на вид лет сорока – сорока пяти, одетый в пиджачную пару, но изящно, почти элегантно. Точно так же изящно были подстрижены и его тёмные с сединой волосы на голове и такого же цвета небольшая борода. Фигура его, стройная, довольно высокая, имела в себе что-то юношеское по гибкости. Он выглядел лет на 5—10 моложе большинства лиц его возраста, проведших жизнь в нормальных условиях.

Говорил он оживлённо, но в этой оживлённости не было ни малейшего намёка на какую-нибудь лихорадочную возбудимость, на какую бы то ни было надтреснутость».

Как будто и не существовало 12 последних лет! Опять «со стула поднялся человек, на вид...».

Годы его нельзя было мерить обычной мерой.

– Здравствуйте, Николай Александрович. Узнаете? – не в силах скрыть какую-то влюблённость, поздоровался Савинков.

Так было с Ксенией Алексеевной оговорено – без доклада.

Но только мгновение и смотрел из-за маленьких блёстких очков этот непостижимый, с позволения сказать, старик.

   – Ба... батюшки! – всплеснул он руками, вскакивая из-за стола. – Борис Викторович?! Опять революция? Бомбы? Погони?

И, высказав единым духом всю суть, пошёл обниматься, всё-таки по-стариковски широко и бесцеремонно.

Савинков редко снисходил до объятий даже со сверстниками-друзьями, но тут ведь была живая история во всём её неподражаемом российском обличье.

От двери тихонько посмеивалась Ксения Алексеевна, не мог оставаться в серьёзности и Патин. Два главных российских террориста тискали друг друга и ничего не говорили. Что можно было сказать – после двадцати савинковских и сорока морозовских? Разве одно:

   – Ксюша! Ты видишь – у нас гости?

А она и видела, и слышала лучше его – пианистка, дочь генерала, барышня из института благородных девиц и всё понимающая, бесконечно влюблённая жена.

   – Гости. Что нужно гостям с дороги?..

Он никак не мог сообразить. Он всё и вся бесконечно путал.

   – Гостям надо показать наши милые речки... Сутку, Хохотку, Суногу, Ильдь... да мало ли что, милая Ксюша! «Аллеюмечтаний», например. «Холмыюности». «Дорогу в эхо»... Да я, право, не знаю, Ксюша!

Патин безмолвно похохатывал, так и оставаясь у порога. Хотя в этом «скворечнике», носившем громкое название мансарды, от дверей до стола не было и десятка шагов. Всё махонькое, прибранное, укромное. Гость и хозяин тут невольно сливались воедино.

Но – не хозяйка. Она и напомнила:

   – Борис Викторович? Уж хоть вы-то, пожалуйста, не подпадайте под его сентиментальность. Познакомьте.

   – Ах да!.. – Савинков высвободился кое-как из рук хозяина. – Андрей Патин. Поручик Патин, если угодно.

   – Угодно, угодно, поручик! – и на него пошёл с распростёртыми объятиями хозяин. – В моей жизни немало было поручиков... и даже генералов! Почему вы не генерал... поручик?!

Отвечать на это было просто невозможно. Патин поцеловал руку хозяйке, сел на один из двух свободных стульев и осмотрелся. Здесь что в монашеской келье: кроме письменного стола, книжных струганых стеллажей, железная, застланная клетчатым одеялом кровать, умывальный столик с тазом и кувшином, трёхрожная вешалка... и более ничего, потому что стулья-то были заняты гостями, а кресла, даже самого примитивного, в мансарде просто не имелось. Тем не менее хозяин царскими жестами подтверждал все просьбы Савинкова:

   – Да, Борис Викторович, да-а...

Впечатление было такое, что он витает где-то под самыми кучевыми облаками, может, и выше их.

   – Может появиться необходимость оказать нам содействие...

   – Всё, что угодно!

–...в закупке, например, продуктов, обмундирования, ну, скажем, одежды... и лошадей, любезный Николай Александрович...

   – Сколько угодно! Хоть две тройки. Хоть три...

   – Кавалерийских лошадей...

   – Кавалерийских? Да они плохо ходят в упряжи. Хотите орловских рысаков? У меня есть знакомый заводчик... был... кажется, его повесили... лет пятнадцать назад. Да, Ксюша?.. – на выручку позвал, когда она промелькнула в дверях.

Она склонилась к нему, поцеловала в щёку и преспокойно объявила:

   – А вот теперь я скажу, что нужно гостям с дороги. Нужно умыться и хорошо закусить. Стол я велела накрыть в беседке. Вид на Шексну там просто чудесный. Не возражаете... господа-товарищи?

Она по-женски иронизировала, но в её иронии было столько доброты, что Савинков первым встал и взял под руку хозяина:

   – Закусить – это дело. Не будем отказываться.

Патин предложил руку хозяйке, но она, непосредственная душа, отмахнулась:

   – Ой, что вы!.. Разве теперь есть настоящая прислуга? Пока сама не досмотрю, ничего не будет.

Она убежала по своим недоделанным делам, а они – где втроём, где вдвоём, а в узких мансардных дверях так я по одному – выбрались наконец-то на волю, на зелёный, отмеченный дубами и старыми липами луг; зелёный покров мягко, неслышно скатывался к Шексне.

Шли долго, увязая в разговорах и малопонятных для Патина воспоминаниях. Одно его поразило – хозяин говорил:

   – Знаете, что самое трудное было после двадцати девяти лет одиночной крепости? Простор! Я до сих пор не могу привыкнуть к большим залам и открытым пространствам... даже небесным. Из камеры мне был виден только кусочек неба, а здесь... вот вечером посмотрите... ширь небесная, глубина звёздная!..

Беседка тоже была маленькая, тесная, но Шексна раздавалась широко, красиво скатывалась к Волге. А пока тащились такой неуправляемой троицей, хозяйка несколько раз, в сопровождении престарелой кухарки, промелькнула взад-вперёд, и вышло в самый раз: рыбная, овощная закуска стояла на столе, а вдобавок и пирог-расстегайчик в тени высокого, витого графинчика.

Не садясь до времени, хозяйка попросила:

   – Борис Викторович, прошу вас: возьмите это мужское застолье в свои мужские руки. Я кое-что доделаю и к вам подсяду. Ни в коем случае Николаю Александровичу не дозволяйте командовать парадом... уверяю вас, голодными встанете из-за стола... Лапочка! – к нему склонилась. – Ты о чём думаешь?

   – Да вот о предложении профессора Вейнберга, стало быть, о Томске, о технологическом институте. Представьте, меня избрали профессором на кафедру химии, а я и гимназии не закончил... Ксюша, когда переезжаем? Они торопят. Телефонируй!

Ксения Алексеевна заразительно смеялась.