Текст книги "Генерал террора"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

   – Вот-вот. Борис Викторович, хочу предупредить... и вас, поручик... спрячьте подальше кошельки, а тем паче револьверы. Не пошли бы они на закуску. Всякий раз гости чего-нибудь да недосчитываются. Вот Вера Фигнер было всполошилась: «Караул! Милая Ксана, не увёз ли по рассеянности Николай мою записную книжечку в чёрном переплёте?..» Да что книжечки или револьверы! Он и меня-то, бывает, путает... Раз сидит здесь же, в Бороне, подаёт мне чашку, вроде бы смотрит на меня и говорит: «Мамаша, пожалуйста, налейте мне ещё». Ой, лапушка! – побежала навстречу кухарке.

Савинков знал великую рассеянность Николая Александровича и решительно взял дело в свои руки. Так что когда Ксения Алексеевна возвратилась с жарким, они уже успели порядочно закусить салатами и пирогами.

Может, и ещё перед жарким позакусывали бы, но на Шексне вдруг резко затрубил пароход. Ксения Алексеевна побледнела:

   – Продотрядовцы! Они уже который день взад-вперёд шастают... Кажется, сюда пристают? – заглянула в просветы деревьев. – Сюда. Борис Викторович, Андрей... прятаться вам бесполезно... побудьте-ка вы пока дворниками!

Она сдёрнула с себя фартук и накинула лямку на шею Савинкову, столь же проворно и кухарку раздела – Патина обрядила.

Хоть стой, хоть падай... хоть метлу в руки бери!

Кухарка, женщина пожилая, но столь же расторопная, и метлы тем временем притащила, сунула в руки:

   – Метите! Да пуще, пуще пылите!

Зрелище выходило забавное: Савинков по одной аллее, Патин по другой – знай пыль клубами! Навстречу гудкам.

   – Буржуи? Всё обыскать! Если здесь заготовим нужное количество провианта, дальше можно и не плыть. Капита-ан? Как место называется?

   – Боро-ок... – робкий ответ.

   – Чего мямлишь? Сходни.

Пароход причалил по всем правилам, со сходнями.

Это был обычный пароход, реквизированный для нужд продотряда. Даже пассажиры на палубе торчали. Конечно, помалкивали, пока отряд сходил на берег и даже строился в некое подобие колонны. Правда, на первой же сотне метров колонна развалилась в обычную расхристанную толпу с торчащими вкривь и вкось винтовками. Тот ещё народец, в ногу-то не хаживал. Рискуя напороться на какую-нибудь случайную глупость, Патин ходил с метлой вкруг беседки, пылью отсекал незваных гостей от хозяев. Но тут уж крик:

   – Что ещё за холуй... тут на пролетариев пылит?..

На грубый и бесцеремонный окрик комиссара в кожаной куртке сам уже хозяин встал из-за стола, церемонно, старомодно поклонился со словами:

   – Чем могу служить... господам-товарищам?..

Такого обращения продотрядовцы просто не знали и пырнули было в его сторону штыками, но хозяин их палочкой, как стукалочкой, отшиб:

   – Жандармы? Опять жандармы? Разве не было никаких революций?

Патин обомлел от этого неожиданного выпада, но Савинков держался спокойнее, знай пылил под ногами комиссара. Тот вспылил не хуже метлы:

   – Что здесь происходит? О чём вопрос?

   – О революции. Была или не была?

   – Была! Октябрьская! Великая!.. – решил себя показать комиссар.

   – Неужели? – даже палочкой пристукнул Николай Александрович. – Если я не ошибаюсь, революция провозгласила: земля – крестьянам, фабрики и заводы – рабочим, а власть – народу, мне то есть, поскольку я и есть народ, самый главный и первейший, по крайней мере на этом берегу...

   – Да кто... ты такой, чтоб разговаривать со мной?!

   – Честь имею: Морозов.

   – Да хоть... Заморозов, – не хотел больше ничего слышать ретивый комиссар. – Амбары открывай! Погреба! Контр...рибуция!.. – с трудом, но вспомнил он нужное слово.

   – Насколько я понимаю, – ничуть не испугался высокий, статный старик, – насколько знаю, контрибуцию берут с покорённых, завоёванных земель. А вы её, товарищи хорошие, землю эту, не завоевали, – откровенно, детским каким-то, безбоязненным смехом запнулся моложавый старик, окружённый десятком нетерпеливых, злобных штыков.

   – Так завоюем, за чем дело стало! – комиссар в обиде на такой немыслимый отпор сапогом о ступеньку беседки пристукнул. – Расселась тут... контра всякая!.. Взять! Всё, что по праву принадлежит революции.

Он ещё говорил, а приспешники давно по двору рассыпались. Кто куда во что горазд. Но непостижимый старик сел на случившуюся тут, у стены беседки, скамеечку, достал из кармана пиджака записную книжку и карандашик, стал в ней что-то мелко и увлечённо чирикать.

Комиссар совершенно озверел от такого пренебрежения и попытался вырвать книжечку. Патин совсем вплотную подступил с ощерившейся метлой, но старик, в своём барском одеянии не казавшийся сильным, вдруг сильно и дерзко ткнул комиссара тростью в живот, так что того от боли скрючило.

   – Что, крепка рука у старого экса?..

Комиссар судорожно расстёгивал кобуру своего болтавшегося у ноги маузера, а старик как ни в чём не бывало чирикал карандашиком в книжице. Даже Савинков насторожился, а Патин со страхом и недоумением подскочил:

   – Николай Александрович! Вы разве не видите, кто тут? Что вы делаете?..

   – А стихи, Андрюша, пишу. Про революцию и её тёмные, зверские силы. Вот послушайте:

 
Мрак гробовой,
Густ и суров,
Лёг над страной
Вечных рабов.
 

Но слушать его не хотели: дикое, безумное удивление пробежало голосами от надворных построек до этой вот скамеечки, на которой безмятежно под дулами винтовок посиживал крепкий, румяный, до наивности глупый старик. Удивление перерастало в крики:

   – Здеся полны анбары!..

   – Дом буржуйский... форте-пьяны даже!..

   – Лошадей сейчас запрягаем, чего на себе таскать!

Пока комиссар вытаскивал свой маузер, а непостижимый старик читал какие-то стихи, Патин напомнил:

   – Вам же говорят – это Мо-ро-зов! Тот, что два десятка лет в Шлиссельбурге...

   – Ошибаетесь, гражданин дворник, – обернул к нему старик весёлое, чуждое всякого страха лицо. – Не два десятка, а двадцать девять. А если быть совсем точным, без трёх месяцев и семи дней. Не за эту ли вашу разбойную революцию, ха-ха?

Право, кого угодно мог с ума свести этот смешок. Патин чувствовал, что Савинков уже держит на прицеле комиссара, и сам под покровом метлы руку в карман засовывал, а комиссар всё не знал, что делать со своим неуклюжим маузером, который должен же стрелять, коль вытащен из деревянной скрипучей кобуры, а вот не стрелял, вроде как норовил обратно, в темноту, юркнуть и затаиться до лучших времён. Вдобавок из дома вышла молодая, статная женщина с тюрбаном высоко взбитых, тёмных волос и тоже без страха и удивления сказала:

–Лапочка, брось морочить голову. Скажи им! Вот, – она протянула лощёный, хорошо пропечатанный бланк, на котором и безграмотному бросились бы в глаза крупная красная печать и надпись вверху: «СОВЕТ НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ».

Не иначе охранная грамота! Предводитель отряда сам был комиссаром, к тому же грамотным, и вздрогнул при первых же словах, а подпись не оставляла никакого сомнения…

   – Ле-нин?!

   – Если быть совсем точным, – добродушно поправил хозяин этой неподвластной усадьбы, – Ульянов-Ленин. Следовало бы знать, молодой революционер.

Так ничего и не поняв, а только думая, как бы половчее отступить, комиссар махнул рукой:

   – От-ставить! Всё положить на место! Ну, ваша местная Чека!.. – уже на ком-то из своих соглядатаев отвёл он душу. – Под трибунал... чтоб не подводил товарища Ленина!..

Но местный, зная, чем пахнут такие слова, дал такого дёру, что всем отрядом было не догнать. Хозяин всё так же добродушно посмеивался:

   – Естественные потери, ха-ха! На войне как на войне. Вот ещё послушайте...

 
Горе и гнёт
В каждом селе,
Гибнет народ
В рабской земле.
 

Стихи были настолько контрреволюционны, что комиссар побежал к пароходу как ошпаренный, а за ним и все остальные, недовольные, ничего не понимающие, бубнящие:

   – Контра, а мы бегай?..

   – За што такая наказания?..

Патин задержался, как прикованный к скамейке, на которую и Савинков, и Ксения Алексеевна присели. Их-то, видно, и потешал ни на что не похожий хозяин.

   – Каковы нынешние революционеры, а? Писал я это после разгрома первой революции, а они на сегодняшний день примеривают. Нет, не понимаю, куда катится наша славная революция!

«И он не понимает! – с горечью подумал Патин. – Кто ж тогда поймёт? Несчастный здешний чекист? Питерский комиссар?..»

Ответа не было, да и быть не могло.

II

Но как ни шифровали свою перекличку, о существовании тайной офицерской организации стало известно и Троцкому, три месяца не имевшему о том ни малейшего понятия. Как он кричал на своих оробевших помощников, даже на главных чекистов! Исключая, конечно, Дзержинского – этот не потерпел бы неврастенических криков. Собственно, Дзержинский-то и связал имя таинственной организации с именем Савинкова. Германское посольство подтвердило: оно уже давно следит за вашим неуловимым террористом, но, к несчастью, лишь сейчас может утверждать о его причастности к не менее неуловимой офицерской организации, в которой уже слышен топот полков... даже дивизий!.. А вы... кремлёвские растяпы?! Нарком армии и флота проглотил очередную немецкую оплеуху. Что делать, чужая страна в чужой столице ведёт себя, как... в местечковой лавочке!

Троцкий верил немецким слухам, но и полковник Бреде свои подозрения на немцах проверял. Под видом прогерманского латыша он был вхож в посольство, насчёт немцев не заблуждался. Другой латыш, уже в немецкой форме, ему по секрету сказал: скоро огнём калёным выжгут заразу! Да что там – сегодня ночью, тс-с!.. Именно так: будет оцеплен Денежный переулок, чтобы захватить сразу весь «Союз» вместе с Савинковым заодно. Раз Чека не справляется, надо добрым людям помочь. Чтобы не мешали установившейся дружбе. Чтоб не толкали новую Красную армию, как прежде и царскую, в объятия англичан и французов. Надёжные союзники – немцы, и только немцы. Они умеют за добро добром платить. Поэтому и помогут... в пух и прах размести офицерское отребье!

Кажется, и немцы немного знали, поэтому нарочно блефовали, нащупывая истинный след. Если что и верно было – так это Денежный переулок; действительно, там существовала одна из конспиративных квартир, но сам Савинков в ней никогда не бывал и никаких заседаний штаба, тем более в этот вечер, не проводил. Всё же сообщение полковника Бреде следовало проверить. Он послал туда надёжного офицера, в совершенстве знавшего немецкий язык. А в засвеченную квартиру юнкер Клепиков, как раз вернувшийся из Ярославля, на халяву понавёл таганских блатарей вместе с их невоздержанными чувихами – при виде разливанной выпивки они первыми и надрались до умопомрачения. Нагрянувшая облава застала здесь такую малину, что и самим от позора стало тошно. Растрезвонили до самых кремлёвских стен, а чем отчитываться?!

Это мало беспокоило Клепикова, да и посланного туда следом офицера. Под блатаря он не играл – был разведчик, немецкий, разумеется.

Каково же было его удивление, когда оцепившие Денежный переулок и одетые в красноармейскую форму патрули при виде задержанного начали переговариваться между собой по-немецки! Ну, с немецкой прямотой и он им рявкнул: какого, мол, чёрта... доннер веттер!.. не видите кто?!

Не было сомнения, в своей погоне за Савинковым большевики, не брезгуя ничем, пользуются услугами немецкой разведки. Можно было посмеяться, но смех выходил грустный...

Савинков отдал распоряжение всем рассредоточиться, замереть пока и не шевелиться. Чутьё старого зверя ему говорило: охотнички путаются в следах, бегают до времени на чужом поводке, но рано или поздно встанут под ветер и почуют запах притаившегося зверя, обложат его красными флажищами. Непременно!

Истинный штаб, который находился в Молочном переулке, был переведён на казарменное положение, а деньги, оружие, документы, особенно списки «Союза», были попрятаны по глухим трущобам, чтобы случайный провал не сорвал всё дело. Покушение на Троцкого пришлось отложить, а покушение на Ленина сорвалось: по какому-то тоже своему чутью пролетарский вождь не поехал в тот день выступать на заводе, где его вместе с товарищами-партийцами ждали и господа-офицеры. О возобновлении слежки пока не стоило и помышлять – самих отслеживали и загоняли за красную цепь. Савинкову пришлось прикрикнуть на своего слишком горячего ординарца:

– Ни шагу, господин юнкер! Шутки с переодеванием кончились.

Юнкер благородного Павловского училища был сейчас блатарь блатарём. Так вошёл в свою роль, что нос вытирал рукавом без всякой необходимости... Савинков не стал ему пенять на это. Уже помягче:

   – Ни Бронштейна, ни Ленина нам сейчас не достать. А на Каплан надеяться трудно, она же сумасшедшая! Займёмся Ярославлем и Рыбинском. Когда вы обещали своим вернуться обратно?

   – Послезавтра.

   – Завтра, юнкер.

Клепиков и в своей трущобной хламиде вытянулся по-военному.

   – Как там это горько-сладкий Пешков говорил? Пусть сильнее грянет буря! Вот так.

И верно, уже через неделю его не вовремя вызвали к телефону. Голос нарочито картавый, женский. Савинков признал, конечно, помощницу Перхурова, но требовалось проверить и пароль:

   – Кто говорит?

Вот тогда-то и прозвучало:

   – Сарра. У нас эпидемия. Повальный тиф. В первом отделении карантин. Вызвала своего доктора, срочно. Говорит, этих больных не спасти. Думаем, как обезопасить всех остальных.

Охотнички подбирались уже и к телефонам и, конечно, их прослушивали. Но что они могли понять из таких больничных сообщений? Разве только то, что штаб «Союза», как и было в действительности, перебрался в одну из частных больниц. Но куда? Не настолько глупа помощница Перхурова, чтобы звонить от себя, – был на другом конце города брошенный в прошлогодней смуте телефон. Возле него мог поплатиться головой кто-то один, но не вся же организация.

Правила проверенные: если карантин, так не переступай запретную черту. Карантинная служба полковника Бреде свою охранительную службу выполнит. В тифозных бараках не плачут. В тифозных бараках должна быть дисциплина.

Стало известно по всей Москве, включая и Денежный переулок: арестовано до сотни человек, но руководство «Союза», оружие, документы и деньги уцелели. Слава погибшим в застенках Чека, доблесть оставшимся мстить!

Они собрались втроём на квартире у Перхурова. Спорить было не о чем – надо было действовать. Савинков предложил:

   – Пора начинать. Досрочно.

Полковник Перхуров согласно покивал умной, ещё не забывшей математику головой и подтвердил:

   – Пора. Но что же – без артиллерии? Если мы с ходу и возьмём Ярославль, так её там нет, вся в Рыбинске. Поручик Ягужин дело своё знает, всех прибывающих хорошо, укрытно разместил, но всё-таки мало их, наших волонтёров... Рыбинск! Его надо брать в первую голову. Ах, молодцы большевички! Склады не на большой московской дороге – в рыбинском углу устроили. Ожидают, что ли, нас в Ярославле? Не доверяют Ярославлю?

Полковник Бреде заговорил вроде бы совсем не о том:

   – На улицах немцы, мои земляки-латыши да какие-то мадьяры. Такое впечатление, что Первопрестольная оккупирована.

Он помолчал, но его уважали, слушали не перебивая.

   – Как удалось мне, под застольное настроение, выведать в немецком посольстве, между немцами и большевиками существует тайное соглашение: в случае столичного мятежа и вообще какой-нибудь внутренней заварухи немцы без сопротивления займут Москву. На главном минском пути стоят заранее приготовленные составы. Под самым Смоленском. Несколько часов – ив Москве!

Его и тут не остановили. Надо было дослушать до конца.

   – Конечно, прихвастывают боши. По-немецки самонадеянно. Но не без оснований. Более мелкая сошка это подтверждает...

Прислушались. Глухой, заброшенный угол Таганки, но где-то совсем близко звучали выстрелы. Не это настораживало: меж воровской братии часто случались разборки, а притоны существовали здесь ещё с прошлого века. Обычно слева направо да справа налево постреляют – и расходятся. Сегодня же стреляли явно с одной стороны, кучно.

   – Нe жульё, – чутким ухом уловил Савинков. – Вы поговорите пока, я разведаю.

Он чёрным ходом вышел во двор, напоминавший глухой колодец. Чем хорошо, так была там потайная калитка; через пустующий дровяник выходи прямиком на другую улицу.

Прежде чем воспользоваться ею, он всё-таки постоял. Выстрелы не повторялись, но зато послышался приближающийся звук мотора. Где-то что-то заприметили новоявленные большевистские филёры, и теперь ночные гости ехали сюда. Может, у них были адреса, а может, и на дурачка ловили. В этом недалёком от центра, но глухом районе по подвалам и ночлежкам, меж жулья, проживало немало членов «Союза», в большинстве своём новичков, ещё не успевших рассосаться по Москве, тем более уехать в Рыбинск и Ярославль. Бели на Сухаревке, на Ордынке и в Сокольниках начались аресты, почему же им не докатиться и сюда, в самое ближнее гнездо «Союза»?

Размышлять было некогда. Он быстро прошёл дровяником, отодвинул приставной щит и, сделав круг, выбежал с противоположной стороны, позади погромыхивающего грузовичка. Теперь оставалось палить в воздух и кричать:

– Братва-а, шу-ухер! Смывайся кто может!

В окрестных домах от такого крика затрещали двери, заскрипели окна, загромыхали подвалы, задребезжало листовое железо на переходных крышах – обычные звуки ночной облавы на воров и проституток. Каждый очнувшийся дом только усиливал переполох. И пока грузовик разворачивался, для устрашения, видно, постреливая, волна ночного содома покатилась к Яузе кривыми переулками, так что самая лучшая гончая ухо сломает. А тут ведь, как понимал Савинков, были лопоухие деревенские парни, по нищете ли, по глупости ли связавшие свою жизнь с новоявленной советской охранкой. Уже для насмешки он побегал ещё по лабиринту переулков, пострелял направо-налево, чем окончательно ввёл в заблуждение охранку и заслужил похвалу истинных блатарей. Из темноты, откуда-то с третьего этажа, его благословили:

   – Зуб даю, Васька-Жлоб?! Хорошо ты бобиков за нос поводил. Оторвал маненько от Маруськи, так пойду помну ещё...

Савинков возвращался в самом весёлом расположении духа, насколько он вообще мог быть весёлым.

   – Видите? – кивнул своим напряжённо ожидавшим полковникам. – Я Васька-Жлоб. И все наши – жлобы. Люди, для Чека неинтересные. Так что район безопасный. Будем и дальше сидеть по норам?

Это почему-то задело полковника Перхурова, он резковато ответил:

   – Да, нора неплоха! Но отсиживаться... Я завтра опять выезжаю в Ярославль. Ягужин там из сил выбивается.

   – Я – в Рыбинск, – поддержал его полковник Бреде. – Патину одному тоже не справиться. Народ прибывает. Главная ставка – на Рыбинск.

   – Ну а я – в Тьмутаракань? – не принял их обидчивости Савинков. – Полноте, господа. К делу!

Он умел останавливать самых горячих... даже таких, как незабвенной памяти Ваня Каляев...

   – Что правда, то правда: надо быстрее выводить людей из Москвы. Лагерь под Рыбинском, как докладывает Патин, почти готов. Дальше – Ярославль, Муром, Владимир, Казань. Можно и по более мелким окрестным городам. Это дело не одного дня и даже не одной недели. Не можем мы катить в Ярославль целыми составами... как немцы на Москву! Да ещё с музыкой полковой. Нет, господам офицерам придётся везти свои мундиры в дорожных котомочках. Придёт время – отгладим заново.

Он не понравился сам себе: увлёкся... Это никогда к добру не ведёт.

   – Пожалуй, не помешает опять навестить Рыбинск и Ярославль. Но – на самое краткое время. Сами понимаете, без вас мне в Москве не управиться. А надежда на добрейшего генерала Рычкова... – Он не хотел договаривать. – Будем сами себе генералами. Надо разработать чёткий график отправки наших воинских подразделений. С железнодорожниками связь установлена. Но, во-первых, не везде же там наши люди, а во-вторых, и пропускная способность невелика. Меня предупредили: группы должны быть не больше пяти человек. И на том спасибо. Они рискуют так же, как и мы. Хотя нам-то придётся заниматься тоскливой арифметикой. Разделите-ка пять тысяч на пять?..

   – Но уже пять сотен – в Рыбинске, – обиделся полковник Бреде.

   – Семь сотен – в Ярославле, – без обиды, но твёрдо напомнил полковник Перхуров. – Объясните, Борис Викторович, почему вы нервничаете?

   – Я? – удивился Савинков. – Сейчас объясню...

Но и без дальнейших объяснений было ясно, что процесс накопления сил в Рыбинске и Ярославле займёт не менее месяца. Скорее всего, и больше. И потом – с вокзала в бой не бросишь. Та же конспирация, то же отсиживанье в пригородах, пока все не соберутся... Нет, раньше июля не начать.

Он уже сам стал отступать под проницательными взглядами полковников. Но и Перхуров тоже уступил:

   – Хорошо. Я отлучусь пока на два-три дня... пока лишь в качестве квартирмейстера. Основные силы сосредоточиваем под Романовом, там недалеко от Ярославля. Часов пять пешего перехода, но в случае необходимости можно использовать и железную дорогу. Когда начнётся – отпадёт надобность скрытничать. Депо в Ярославле большое, порожняк обеспечим.

   – В Рыбинске поменьше, но мы рекой. Думаю, задержки с подвозом не будет, – заверил Бреде. – Ещё раз всё проверю, хотя тоже долго не задержусь.

   – Ну и ладно, – как грехи отпустил Савинков. – Есть в этом дворце хозяин-хлебосол?..

   – А как же, – хмыкнул Перхуров. – Ча-лаве-ек!..

Он побрякал в старом пыльном буфете и принёс поднос со словами:

   – Кушать подано, господа.

Они выпили по стакану дрянного базарного вина, у которого и названия-то не имелось. На правах хозяина полковник Перхуров даже чертыхнулся:

   – Вот дожили! Министры и полковники пьют... как таганские забулдыги!

Савинков благодарно пожал ему руку: самым простым способом сорвал горечь некоторой обиды. Ну, он-то привык – с гимназических лет подпольщик, а каково прятаться боевым полковникам?

Вышел он от Перхурова вместе с Бреде, но тут же и разошлись в разные стороны. Было недалеко до Деренталей, в одиночку оно и незаметнее. Шёл мягко, неслышно, шпорами, разумеется, не гремел.

Да и полковника Бреде в десяти шагах уже не слышалось. За эти зимние месяцы георгиевский кавалер тоже разучился ходить строевым...

Как, впрочем, и юнкер Его Императорского Павловского училища; он как из-под земли вырос перед условленной на эту ночь квартирой.

   – Вот что, – сказал Савинков, оглядывая образцовую красноармейскую выправку. – Ночной пропуск у вас, Саша, в исправности – бегите на телеграф и предупредите Патина, чтоб сидел на месте. Мол, Сарра выздоравливает, не беспокойтесь.

Клепиков кивнул своей отлично сидевшей красноармейской фуражкой и так же тихо, как появился, исчез в темноте переулков, чтобы уже где-то там, на Мясницкой, выйти к почтамту. Савинков думал: всё, можно подниматься на второй этаж. Хватит, тоже не железный, устал.

Но на лестничной площадке как ни в чём не бывало стоял поручик Патин.

   – Весело в этой жизни! – пожимая ему руку, не без горечи улыбнулся Савинков. – Я только что послал Деренталя на почтамт дать вам телеграмму. Сарра выздоравливает... и всё такое...

   – Не надо было приезжать?

   – Не надо, но вы не виноваты. Мы тут понакрутили... Пойдёмте в квартиру, нечего тут маячить.

   – Но Деренталь? Я догоню его?

   – Пойдёмте. У вас нет пропуска.

По тону голоса Патин почувствовал, что спорить бесполезно. Сидя в кресле заброшенной квартиры, потягивая какое-то убогое винцо, Патин и половины своих приключений не успел пересказать, как возвратился Деренталь. Условный стук, скрип ржавой петли – и удивлённый, обидчивый взгляд:

   – Но я только что запретил вам выезжать из Рыбинска!

Патин развёл руками – что тут, мол, объяснять? – а Савинков, доставая очередную бутылку всё той же кислятины, вдруг совершенно серьёзно спросил:

   – Поручик Патин, как у вас насчёт сифилиса? Ну хотя бы триппера?..

Недоумение было столь велико, что и Деренталь выпучил свои красивые французские глаза.

Савинков не спешил объяснять неуместный вопрос, предложил:

   – Выпьем за мужские достоинства.

Уже когда несчастный Патин вдоволь намаялся, посчитал за нужное досказать:

   – Да-да, мужской доктор. Кир Кириллович. Я просил его срочно перебираться в Рыбинск. Человек любит хорошо поесть – чего ему делать в голодном Питере? Пусть стерлядочку шекснинскую жуёт, а?

Патин был не в силах долго сердиться.

   – Ну, Борис Викторович! Выходит, мне на той же ноге – обратно в Рыбинск?

   – На той, на быстрой. Надо же встретить хорошего доктора!

О том, что туда же отправляется и полковник Бреде, а вскоре и он сам перенесёт свой штаб, умолчал. Предрассудок старого подпольщика. Если несколько человек едут порознь, гораздо безопаснее и больше шансов проскочить... хотя бы в единственном числе...

Дело прежде всего. Пусть простит Бог, но о живом человеке он в такие минуты не думал.