Текст книги "Генерал террора"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
К ОРУЖИЮ, ГОСПОДА ОФИЦЕРЫ!

I

о приезде в Рыбинск их ждал связной. Личность серенькая, неприметная и ничего о себе не помышляющая. Для связного, пожалуй, удачная. Он и заявился-то как с Волги ветер, вскоре после переправы, а переправлялись они с Гордием, чтобы не утруждать заречного Егория, прямым путём, наперерез от Слипа. Егорий, не ставя лодку на причал, сейчас же развернулся в обратную сторону, а они поднялись в гору, к редким здесь, на окраине, домишкам Рыбной слободки. Нищета да розваль, не только кур – собак-то не виднелось. Кой-где копались по огородам бабы да бродил по пыли какой-то чумной дедок, выспрашивая: «Будут Волгу поджигать, ти нет?..» Вот как от дедка отвязались, связной пристал к ним – вначале случайной тенью, а потом и говорящей, мол, не спешите, дело есть. Когда приостановились, короткой пробежкой подбежал этакий затрапезный мастеровой и подал помятую, но всё же чистую четвертушку старой почтовой бумаги; там было написано: «Этот человек проводит вас в Ярославль. Готовьте и ярославские берега. Блед Конь».

В почерке нельзя было ошибиться, почерк Патин хорошо знал, но Гордий, которому, собственно, и протянул записку незнакомец, как-то равнодушно позевал:

   – A-а, ладно. Подумаем. Торговые дела мои неважнецкие... Знаешь что, друг любезный? – круто обернулся к нему, наступив Патину на сапог. – Через пару часов? На этом самом месте? Пожрать бы надо, до кумы тут сбегаем...

Дело было на Низовой улице, уже на выезде к Ярославлю; место открытое, для разговоров несподручное, это верно. Истинно, зачуханная, опустелая по нынешним временам слободка – в отличие от главной Рыбной слободы, из которой в достославные екатерининские времена и вырос город. Мало Гордий, так и Патин, попривыкнув к нынешнему Рыбинску, предпочитал более людные улицы – там пёстрая толчея, там работный и всякий другой люд, – а здесь человек в паровозном или речном картузе, как на них-то было, что шиш на голом месте. Он взглянул на Гордия. Тот повелительно кивнул и, не оглядываясь, кавалерийской иноходью поспешил к центру города, всё время меняя направление. Патин вначале с непониманием, потом и с удивлением дёрнул за рукав:

   – Опаска нужна, но всё-таки?..

   – Не опаска – уже наживка. Клюнем ли?

По пути к центру нельзя было миновать Черёму – речку в глухом, поросшем черёмухой овраге. Как раз крутой поворот, мосток. Гордий туда, под него, и по оврагу, по оврагу к тому месту, откуда и заходили. А кто миновал мосток, тот уже попадал на настоящие городские улицы. Считай, терялся.

   – Не стоило бы тебе говорить... сам знаешь, больше трёх нас не должно собираться в одном месте, – поспешно извинился он, пристраиваясь на склоне оврага, откуда всё было видно. – Значит, пойди мы в Ярославль, нас уже как минимум четверо будет, с ярославскими-то ещё связными. Да и в записке не всё ладно. Не заметил? Плохо. В подписи должно быть: «Блед К.». И – только. Никаких «коней»! Значит, понаслышке или по какому-то перехвату.

   – А почерк?

   – Фи-и! На Сухаревке любой почерк, если по хорошему образцу, тебе сварганят. Да и бумага слишком назойлива, хоть и нарочито помята. Не такой дурак Савинков, чтобы выводить свою каллиграфию на прежней царской бумаге... Гляди!

Через мост торопливо, настороженно поспешали трое, в одном из которых без труда узнавался и тихий московский вестник.

   – Да, но чего нас сразу не загребли?

   – Пожалуй, следок им нужен. Ярославский!

   – Так что будем делать?

   – Разделимся надвое. Как я думаю, тебя-то они и не ждали, и знать не знают, уж так вышло, а я, как окунишко, на подсечке. Значит, ты сейчас же и валяй в Ярославль. Я помотаю их здесь – и тоже за тобой. Видимо, на пару с этим тихим приятелем...

   – Схватят тебя!

   – Не схватят до Ярославля. Говорю же – им нужен след... Да и потом, чего хорошего, если вместо одного – сразу двоих? Не упрямься, Патин. С Богом.

Он перекрестил его и по склону оврага выбрался на улицу. Быстрёхонько за теми троими, которые не могли же за пару минут далеко уйти...

Патин сумрачно покачал головой, но тоже решился: Ярославль так Ярославль. Всё житейское было при нём: документы, разумеется, поддельные, деньги, разумеется, ходовые, царские, а славные такие австрийские сапоги с тайниками он и снимал-то только на ночь, да и то не всегда. Сапожки нарочно были подзамурзаны всякой дрянью, не позаришься. Значит, вперёд, сапожки!

Оставалось кружным путём добраться до большой ярославской дороги и там нанять какого-нибудь попутного извозчика. Хоть до Створа – очень узкой и бурной теснины, хоть до Романова – с его известными на всю Россию романовскими полушубками. Дальше можно пароходом, поездом или чем попало. Недалеко оставалось.

II

В Ярославле всё было спокойно.

Адрес поручика Ягужина знал. В Москве ещё условились. Из одной и той же повязанной тройки. Да и однополчане. Да и тёзки. Да и земляки почти что – Ягужин был родом из-под Романова. Собственно, Савинков отправлял их в один и тот же день с одним и тем же напутствием: «Никому не доверять, но друг другу – как мне». Само собой разумелось, что им и надлежит установить прямую связь между Рыбинском и Ярославлем. Поэтому Ягужин встретил по-приятельски, с недоумением:

   – Ты по невестам шатался, что ли, Патин? Где был?

Патин рассказал, что было за эту неделю, и не скрыл своей тревоги по поводу встречи со вчерашним посланцем. Упомянул, не называя фамилии, и про своего напарника-капитана.

   – А не слишком ли вы пугливы, господа офицеры?

   – Возможно, но мой кавалерийский капитан...

   – ...Гордий.

   – Ты знаешь его?.. – задела Патина излишняя осведомлённость.

Ягужин подвинул плотнее свой стакан, положил руку на плечо:

   – Не обижайся, Патин. Взамен я познакомлю тебя с не менее достойным ярославским аборигеном. Чела-век! – крикнул он забытым фатовским тоном.

Дело происходило уже на пристани, в буфете, – дома у Ягужина поесть ничего не нашлось.

Из-за ширмы, отделявшей столики от скрытой где-то в глубине кухни, заявился всё тот же единственный официант, на которого по первому поспешному взгляду Патин и внимания не обратил. А сейчас вздрогнул от какого-то хорошего ощущения при виде этого усатого, подтянутого и опрятного официанта. Тот вышел, утирая руки висящим на поясе полотенцем, уважительно и профессионально выгибаясь в их сторону:

   – Чего-с изволите, товарищи?

   – Третий стакан, нет, бокал... и-и... настоящего шампанского вместо этой дряни! – демонстративно оттолкнул Ягужин доморощенный ярославский портвейн.

Уже чувствуя, чем всё это обернётся. Патин с интересом наблюдал за официантом. Признать он его никак не мог, но выходило – свой человек.

Официант пропадал за ширмой недолго – вышел с завёрнутой в газету бутылкой и с тремя бокалами. Тот же поклон:

   – Товарищи пролетарии изволят «Дюрсо»?

Ягужин, вставая, приобнял его:

   – К чёрту маскерады! Тут нет никого, Борис Викторович.

   – Как нет, а мы? – расхохотался Патин.

Они пожали друг другу руки, поглядели глаза в глаза, и новоявленный официант заторопился:

   – Патин, сейчас придёт рабочий люд, после поговорим. – Он хлопнул пробкой. – У меня настоящие пролетарии обедают... у-у, какие большие начальники! Ладно. В Волгу их. За братство фронтовое!

   – ...за Россию!..

   – ...и Свободу!..

Бокалы сдвинули стоя, словно чувствовали, что повторить не придётся. Верно, на дощатых сходнях, ведущих к дебаркадеру, загрохали уверенные кованые каблуки.

Официант похватал бокалы и недопитую бутылку:

   – Нельзя, чтоб товарищи-пролетарии пили «Дюрсо». Пролетарии должны пить доморощенный портвейн, а того лучше – ерофеевку.

За то время, пока грохали по сходням кованые каблуки, он успел и с шампанским убраться, и с новым подносом явиться, на котором позвякивали гранёные стаканы и сиротливо жалась на обшарпанной тарелке обсыпанная лучком селёдка.

   – Кушайте, товарищи слесаря, – вместе со скрипом двери напутствовал он своих друзей. – Сейчас будет готов и борщ флотский, по кронштадтскому рецепту... Вот и сами кронштадтцы! – поставив поднос, поспешил он навстречу новым посетителям.

Их было четверо, все, как на подбор, матросики, с тяжеленными маузерами и лихо заломленными бескозырками. Можно сказать – молодцы, если бы не выговор, явно не русский... то ли немецкий, то ли балтийский! Уже зная, что к чему в нынешней России, и это смекнул Патин.

Матросы уверенно, не снимая бескозырок, уселись за столик у окна, которое предупредительно распахнул на Волгу Савинков, снова ставший услужливым и тихим официантом. Заговорили матросы почти сразу в четыре голоса:

   – Как всегда... Да, борщ по-флотски. Да, с буксиром. Да, с селёдочкой... как у товарищей рабочих.

И так дружески, приятельски оглядели соседний столик, что Ягужин, как только там явилось всё, что нужно, – а явилось в мгновение ока, – сейчас же привстал и косноязычно провозгласил:

   – Пролетарии трудящиеся, можно сказать, по обеденному времени отдыхая, под флотский доблестный борщ... для поднятия сил трудовых... за боевые заслуги балтийских пролетариев, можно сказать, с самой «Авроры»!..

Тут не вставали – просто руки от столика к столику протянули, взахлёб сразу же пошло, под крепкое мужское чавканье, под хохоток. Весёлые матросики попались, не стеснялись в выражениях.

   – Под Питергоф... да, под Питергоф... мы взяли штурмом, как это... бардачок!.. – начинал один, не заканчивая, зная, что его поймут с полуслова.

   – Что Питергоф – в самом Питере! – весело работая крепкими челюстями, перебивал другой. – Дамский батальон, доннер веттер... дрюттер-муттер!

   – Не стреляйте... пока не стреляйте... для себя поберегите! – кричит командир Петерс. – С живота допрос снимайте... общепролетарский!..

   – Что Питер! – не терпелось и третьему. – Здесь не дрюттер-муттер – здесь дочка губернаторская... Маман, говорит, не нужен мне твой плюгавый адъютант, лучше братья-товаршци... Для обновления гнилой дворянской крови, маман!

Пасти непроизвольно полез правой рукой в сапог; Ягужин под пиджаком схватился за сердце. Матросики заметили это и сочувственно спросили:

   – Что, товарищ, утомился на трудящемся фронте?

   – Утомился, – с болью в лице снял руку Ягужин. – Две смены подряд, ремонтируем буржуйские паровозы...

   – Э, товарищ! – назидательно заметили. – Теперь они наши.

   – Наши, – согласился Ягужин. – Значит, продолжаем смену. Честь героям!

   – Честь труду! – уважительно, уже подвыпивши, напутствовали их, так и не дождавшихся борщика.

Официант предупредительно вышел из-за ширмы, правую руку держа под фартуком. Бог знает, чем это всё могло кончиться.

Поговорить так и не удалось – рабочий и матросский люд всё подходил и подходил. Они просто похвалили, кивнув официанту:

   – Хорош борщик!

   – Можно сказать, питательный.

Уже на улице, далеко от пристани, Патин признался:

   – Я бы на месте Савинкова дня не проработал. Укокал бы!

   – Потому ты, дорогой поручик Патин, и не на его месте, а на своём, – назидательно и больше для себя заметил Ягужин. – Не надо слишком поспешно опускать руку в сапог...

   – ...и хвататься за сердце... Оно ещё послужит России.

Посмеялись, но невесело. Ясно, что выдержки не хватало.

Договорились разойтись в разные стороны вдоль Волги, а вечером встретиться на пристани. Авось и Савинков освободится – поговорить-то о многом надо. Лучше – с ночёвкой...

Ягужину досталась нижняя Волга, Патину верхняя. Подумав, даже обменялись фуражками: Патин отдал свою речную, а нахлобучил деповскую, с явными мазутными пятнами и прожогами. Так лучше получалось: не шла к его круглой простецкой физиономии хоть и старенькая, но боцманская или шкиперская фуражка.

В раздражении он отмахал вверх по Волге чуть ли не обратно до Романова. Потом уже сообразил: а что видел, что слышал? Да ничего. Бессильный гнев заливал глаза и уши. Так, мельтешение народа, пароходов, барж, каких-то переселенцев или беженцев, немыслимо грязных цыган, неизвестно куда бредущих красноармейских отрядов...

Опять баржи, беженцы, торгующие зеленью бабы, поля уже за последними слободками. Бесстрашно гуляющие на опушке леса коровки, бессмысленная и никого вроде бы не убивающая стрельба за рощицей...

Он тут лишь и очнулся: стреляют... в кого стреляют?

Солдатский дух и погнал навстречу. С полверсты не пробежал, как увидел: пяток красноармейцев из-за трёх возов отбиваются от подступавших с топорами крестьян. Стреляли пока поверх голов, а мужиков было много, слишком много, чтобы всерьёз отстреливаться даже от безоружных, если не считать вил и топоров в руках. Патин как раз и налетел в тот момент, когда уже метнули в засевших за возами солдатиков одни и другие вилы. Никто не пострадал, но мешки в нескольких местах пропороло, оттуда брызнули белые фонтанчики, всё выше и отчётливее. Мука! Мука, по которой плачут только что встретившиеся беженцы...

   – Стойте! – промеж вил и винтовок вбился Патин. – Я с паровозного депо. Чего муку рассыпаете? Голодных, что ли, мало?

   – Да много, много, – закричали из толпы. – Да нам всех не накормить! С мельницы едем, а они вот наскочили да всё наше и... конфе...

   – Сковали! – поправили слишком уж мудреное слово.

К Патину с доверием, как к своему, и охранники повернулись:

   – Товарищ, мы выполняем приказ председателя губисполкома товарища Нахимсона. Пролетарии Ярославля голодают, а на мельнице скопились большие запасы...

   – Большие! – закричали из толпы. – По пудику на семью!

   – Своё-то!

   – Кровное!..

Выхватив из сапога наган, Патин остановил бесполезный ор:

   – Мол-чать! Я тоже уполномоченный по заготовкам. Как держишь винтовку, растяпа? – в сердцах выхватил он её у одного из стражников, привычным щелчком и вроде как ненароком выбрасывая из ствола патрон. – Ты что, никогда винтовку в руках не держал?

   – Никогда, – признался тот. – Я огородник из Романова, меня мобилизовали в Красную Армию три дня назад...

   – Мол-чать! – повторил Патин, и со вторым стражником проделывая то же самое. – Опять из царского села Романова? Из Данилова? Неделю уже, говоришь? Пора бы и научиться!

Так он и с третьим, и с четвёртым проделал, но пятый, видимо старший, уже сам клацнул затвором:

   – Ты чего нас разоружаешь?!

   – А того! – рукояткой нагана отшиб его в сторону. – Бросай винтовки, с которыми и обращаться-то не умеете!

Но позади уже опомнились, что-то сообразили – раз за разом щёлкнули затворы.

   – Не берут меня ваши пули, а? – ногой отшвырнул он выброшенные на землю патроны и вскочил на передний воз. – Слу-ушать мою команду! Все винтовки под ноги... под ноги, говорю! – верным выстрелом сбил он с головы фуражку упрямца. – Со мной шутить не стоит. Следующий выстрел пойдёт чуть пониже... Собрать оружие! – кивнул он приглянувшемуся мужику. – Та-ак... Теперь... возы развернуть – и обратно на мельницу!..

   – А дальше что? – тот же мужик, что собирал винтовки, и усомнился.

   – Если не знаете, что делать со своим хлебом, – тогда отдайте. Отдавайте литовским оглоедам. И вашему Нахимсону. Валяйте!

Из толпы зашумели:

   – Ну уж шиш!

   – Да ещё литовцам!

   – Да каким-то Нахимсонам!

   – От голодных детишек!..

Возы как ветром сдуло – только грохот колёсный пошёл. Патин сунул наган обратно в сапог, взял на изготовку одну из винтовок, загоняя патрон в патронник, а остальные повесил, вытряхнув магазины, на одного из стражников – старшего, как бы в назидание. Тот поворчал, но повиновался, куда денешься.

   – Теперь – стройся по два.

   – Так пятеро нас, – старший не прочь был поиздеваться.

   – Я шестым, – нашёлся Патин. – Шагом ма-арш! За-апевай!

Потопали, куда указал, в сторону нагорного леса, подальше от Волги, следовательно, и от дорог, но с песней никак не ладилось.

   – И куда смотрит комиссар!

   – Комиссара убили, – сумрачно объяснил старший.

   – При таком же грабеже?

   – Не при грабеже, а при конфискации излишнего продовольствия в пользу нуждающихся трудящихся.

   – Вижу, ты гра-амотный! – начал нервничать Патин. – Остальных я, может, и отпущу, а тебя, может, и шлёпну.

   – Самого шлепнут. Смотри! – указал старший на отряд красноармейцев, который с извилины дороги как раз выходил на их бугор.

Патин отступил на несколько шагов и уже беспрекословным тоном, щёлкнув затвором, приказал:

   – За-апевай! Пока меня шлепнут, я всех вас... суки поганые... постреляю. Песню!

И сам, не дожидаясь, грянул:

 
Смело-о мы в бой пойдё-ём
За вла-асть Совето-ов!..
 

Поравнявшийся с ними отряд тоже подхватил:

 
И как оди-ин умрё-ём
В борьбе-е за э-это!..
 

Патин отдал честь шагавшему рядом командиру:

   – Комиссар Патлов. Выполняем спецзадание председателя губисполкома товарища Нахимсона. А вы куда, товарищи?

   – Под Романов ходили, – охотно сквозь песенный рёв своего отряда ответил командир. – Контра там продотряд разгромила.

   – Ну и как, нашли?

   – Нашли... ветра в поле! Видишь – с пустыми руками. Как отчитываться? Ох, не погладят меня по головке!.. У вас порядок?

   – Полный порядок! Передайте товарищу Нахимсону, что мы к вечеру вернёмся и доложим об исполнении приказа.

   – Помощь не нужна? – уже издали, удаляясь со своим усталым отрядом, обернулся командир.

   – Нет, сами справимся, – заверил его Патин, хотя до последней минуты не был в том уверен, потому и клацал затвором, видя, что старший, как бы спотыкаясь, пытается отстать и может броситься под ноги, может вырвать винтовку и крикнуть своим...

Когда опасность миновала, он с одобрением заметил:

   – А ты из старых солдат! Неужели рискнул бы?

   – Рискнул... кабы ты был из молодых, вроде моих зайчат.

   – Вот то-то. Чтоб больше не рисковать – шагом марш через дорогу. Во-он к тому дубку, – указал на одиночное дерево, вокруг которого было пустынно и тихо.

Спорить не стали, зашагали, куда было приказано.

Место оказалось не самое лучшее – слишком уж открытое. Патин боялся, что в лесу преждевременно разбегутся, но и здесь – чистая плешь. Дуб когда-то спалило молнией, место суглинистое, выжженное солнцем и поросшее колючкой. Да и с дороги видна такая орава людей. Он посидел под дубом в сторонке минут пять, покурил, приказав остальным лежать. А дальше что?..

   – Пока я не дойду до опушки леса плюс ещё десять минут – чтоб лежали тише мышей. Из винтовки я вас и в полуверсте подшибу. Имейте в виду, – наказал он и, не оглядываясь, хоть холодок пробирал спину, – а вдруг у кого-нибудь пистолет сокрытый есть, – зашагал в сторону леса, нарочно вдаль от Ярославля.

На опушке оглянулся и погрозил винтовкой. Сидели пока. Но знал: как только скроется в кустах, так и побегут. Весь вопрос: в какую сторону?

Он юркнул в кусты, затаился и снова выглянул: так и есть, бегут... за ним следом! «Ну, старшой...» Понял он, что без выстрела не обойтись, присел за пеньком и старательно выцелил. В ногу, как и хотел! Старшой споткнулся и пополз на карачках, что-то крича, может, понукая своих. Но никто больше не тронулся с места. Глухо и покорно залегли в траву. Патин ещё раз выстрелил, поверх голов; вот теперь уж долго никто не высунет носа. Обойдя краем опушку леса, он негромко, но так, чтоб слышали настоящие слова, запел:

 
Смело мы в бой пойдём
За Русь святую
И как один прольём
Кровь молодую!
 

Старый кадетский гимн, который большевики, как и всё остальное, реквизировали для своих нужд и лишь немного переиначили слова, жёг душу. Что наделал? Зачем ввязался?.. Во след ему непокорно, хрипло возразили:

 
Смело мы в бой пойдём
За власть Советов!..
 

Он припустил к старой рыбинской дороге и, не доходя её, в приметном месте, у большого валуна на краю свалки, закопал винтовки и все припасы к ним. Хорошо, что на свалке тряпье кой-какое оказалось: обернул на всякий случай. Хоть безотказная трёхлинейка и не боялась ни дождя, ни грязи, но всё же...

III

Вечером Ягужин нетерпеливо переминался возле дебаркадера, а на самом дебаркадере, не подавая виду, торчал и Савинков-рыбак. Сколько ни приучал себя Патин к таким превращениям, не переставал удивляться умению маскировки. Признай в нём сейчас «Генерала террора»! Да хоть и официанта! Даже голос совершенно другой:

   – Опять у невесты пропадал?

   – У невесты, – ответил Патин устало. – Привере-едливая! Пришлось переодеваться... как и вам, я вижу.

   – Э, клюёт, – только и ответил Савинков, выхватывая рыбёху.

Рыбак что надо, в полном виде. Настоящие рыбацкие штаны, такая же брезентовая куртка, валяный капелюх, закрывавший половину измазанного лица... Тоже помахивая подсунутой ему удочкой, Патин рассказал, что провозился целый день с продотрядовцами и ограбленными мужиками – больше ничего разведать не успел. Савинков недовольно покачал головой:

   – Плохо, поручик. Лицо приметили?

   – Вероятно, да. Но камуфляж? Я был вполне свойский пролетарий, а сейчас ведь тоже рыбак, – потряс и своей затрапезной брезентухой.

Больше на эту тему не говорили. У Ягужина были главные вести.

   – Думаете, чем занимаются балтийские матросики? – не без удовольствия, что вот такую весть принёс, поправил он подаренную Патиным шкиперскую фуражку, на которой за этот день и краб большущий вызверился. – Артиллерию в Рыбинск переправляют! – И, переждав удивление Патина, – для Савинкова это не было новостью, – продолжал уже спокойнее: – Этот Нахимсон, именем которого отбивался Патин, неслучайно переброшен в Ярославль. Он был комиссаром 12-й армии, штаб её сейчас с севера тоже переведён сюда, в Рыбинск. Теперь он сразу два города в руках держит. В Ярославле – губернская власть, в Рыбинске – военная. Все – под Нахимсоном. Здесь он только второй день, но уже распоряжается как красный губернатор.

   – Клюё-ёт! – дал ему немного передохнуть Савинков, отчасти и потому, что проходили мимо какие-то незнакомые люди.

Переждали, и Ягужин дальше продолжил:

   – К одному из доков подходит железнодорожная ветка. Там разгружаются все приплывающие снизу баржи. Разгрузка идёт ночью, только ночью. Полевые пушки. Гаубицы, даже осадная артиллерия. Везут с Урала, с Нижнего, в Ярославле кое-что клепают – не суть важно. Другое! Почему в Рыбинск и почему именно артиллерию?..

Под взмах удочки Савинков ответил:

   – Рыбинск близко, под боком у Москвы и Питера, и в то же время вроде как в стороне. Малоприметен. А в Ярославле хорошие подъездные пути ко всем городам. Большевики за Вологду и за Архангельск боятся. А что в Архангельске?

Ягужин ещё не остыл от своей же собственной вести:

   – Союзнички наши сонные... дай им Бог проснуться поскорее!

Савинков опять перебил его:

   – Англичане, кажется, понимают нас. На Двине, как на Темзе, обживаются. Для чего? Чтоб к Москве идти. Большевики не могут доверять таким проходным городам, как Вологда и Ярославль. А между тем ни одна уральская пушка не минует этих городов. Значит, вплавь по Каме, может, и по Белой, и по Вятке – сюда. Есть у пархатого Бронштейна голова на плечах? Есть, господа, отдайте ему должное.

От освещённого дебаркадера они уже порядочно отошли вниз по Волге, но Савинков привычно огляделся вокруг. И только после того кивнул Ягужину: продолжай.

   – Да, цель у Бронштейна, а следовательно, и у брошенного на усиление губернии Нахимсона очевидная: создать в Рыбинске арсенал. Пока запасают артиллерию, но верные люди говорят: в самое ближайшее время пойдут и винтовки, и пулемёты, и прочее. Чуют прохвосты: нажму-ут союзнички с севера, нажму-ут! А мы что? Отсиживаться будем?

Ответ был настолько очевиден, что Савинков, расположившийся на удобном рыбацком ящике-стульчаке, привстал с него и фатовским шёпотом, как раньше Ягужин, позвал:

   – Чела-век!.. Шампанского.

Он открыл крышку и достал всё, что нужно: обёрнутую бумагой бутылку и три хрустальных – и на ощупь нельзя было ошибиться! – высоких бокала, которые благородным холодком обожгли пальцы.

   – Если б вы знали, господа, как и в три дня осточертело быть официантом... но – надо. Где столько наслушаешься от любимых матросиков? – привычно хлопнул он пробкой. – Так что потерпим ещё пару деньков. За боевое братство...

   – ...за Россию...

   – ...и Свободу!..

Тут им, в отличие от буфета, никто не мешал. Они долго и не торопясь, сидя в покачивающейся лодке, распивали бутылку, почти ни о чём больше не говоря. К чему слова? Перед ними несла свои ночные воды великая русская река, призывая к суровому, сдержанному молчанию, какой была и сама в это время. Собиралась, кажется, гроза, зависали тяжёлые тучи, но ещё проблескивала сквозь них луна и освещала всё настороженным, зловещим светом: и небо, и воды, и пустынный берег рано затаившегося города. Когда это бывало, чтоб разгульный Ярославль укладывался на боковую раньше полуночи? А вот улёгся же ещё загодя и чего-то ждал. Верно, поглядывая на родимую Волгу, как вот и они, трое русских офицеров, одетых чёрт знает во что, с надеждой и крепнущей злостью Глядели – и не могли наглядеться. Погромыхивало в небе. Проходили какие-то затемнённые суда, без всяких, что называется, правил навигации. Подумаешь, если чокнутся носами! Целые народы, государства, города сшибаются в дикой и несуразной неразберихе – кто будет разбираться с какой-то шаландой... В кромешной тьме пыхтели пароходы, и только при особо яркой вспышке молнии вдруг вызверилось на рыбаков жерло ничем не прикрытой пушки. Подтверждение слов Ягужина или обычная предосторожность? Самые мирные грузы, даже мука, идут в сопровождении пушек и пулемётов, что ж тут удивительного. Да и пропала, мелькнув на фоне освинцовевшей реки, плавучая пушка. Вновь тишина, ни скрипа, ни грома. Сиди, человек, смотри в глаза надвигающейся грозе – и шевели своими мозгами, как вот и река пошевеливает волнами. Немая, бессловесная? Но ведь сам-то человек словесен – о чём он думает, глядя на Волгу? Вот каждый из троих? Если Ягужин из своего Романова с детства видел Волгу, если Патин и с Шексны её обнимал взглядом, так что же Савинков?.. Родился в Харькове, детство провёл в Варшаве, по Волге только бегал от шпиков и жандармов. Но вот поди ж ты: болезненнее других воспринимал всё здесь происходящее. Ничего, конечно, не было сказано – не хватало ещё огарёвских клятв! – но Патин и сквозь прохладный бокал, когда они чокались, слышал неукротимый ток крови этого человека. Что-то роковое писала природа и в темноте на неподвижном лице Савинкова. Патин не спрашивал, но догадывался: крепко, смертно задумывается он над всем происходящим в Рыбинске и Ярославле! Неужели тревога?.. Неужели неуверенность?!

Словно подслушав его тайные мысли, Савинков аккуратно составил бокалы обратно в рыбацкий ранец, пустую бутылку так же аккуратно, чтоб не гремела в качающейся лодке, отбросил в песок и сам решительно спрыгнул туда же.

   – Господа, прошу не обижаться. Сейчас мы поднимемся в город и пройдём мимо одного освещённого окна... Есть возражения?

Патин и Ягужин без всякого ответа последовали за ним. Песок скрипел под ногами всё тише и тише – от песчаного размыва они поднялись по травянистому откосу и оказались на улице, небольшой, но хорошо застроенной и чистой. Судя по всему, купеческая улица средней руки. То молния проблескивала, то луна, вырываясь из туч, подсвечивала; чувствовалось, что здесь живут – и ещё не вымерли – люди. А кроме небесной подсветки – нигде ни единого огонька. Всё затаилось, большинство окон и ставнями закрыто. Спутники Савинкова – он и в темноте это ощущал – переглянулись.

   – Не спешите, господа, – попросил.

И верно, вдруг справа совершенно неожиданно вспыхнуло широкое окно, чуть-чуть пристукнула калитка, и к ним вплотную, как бы принюхиваясь, подошёл укутанный в брезентовый балахон сторож-дворник. В таком же, как у Савинкова, валяном капелюхе и с тяжеленной метлой, черенок которой вполне мог сойти за приличную дубинку. Патину даже показалось: кованый Приклад мелькнул под прутьями метлы...

   – Граждане-товарищи не дадут закурить? Комитет бедноты наказал сторожить улицу, а ночь-то хоть и летняя, а длинню-ющая!

Курил в это время один Патин – он и вытащил из портсигара папиросу и, когда дворник пригнулся, дал прикурить.

Интересно, передался ли его толчок этому дворнику... с позволения сказать?.. Тот прикурил, несколько раз с удовольствием затянулся, говоря больше для Савинкова, а поглядывая на Патина:

   – Благодарствую, граждане-товарищи. Вот пролетарии... а при хорошем барском портсигаре и при хороших московских папиросах... Чего ж, бывает, конфе...скация!.. Никак не привыкну. – Лукавый, быстрый взгляд то на одного, то на другого спутника Савинкова. – Портсигар, он уважение создаёт. Служил раньше у богатых купцов, знаю. – Кажется, для подсветки так раздувал папиросу. – Ну, бывайте здоровы. Да смотрите, не шалите у меня! – погрозил своей тяжеленной метлой и, кажется, рассмеялся.

   – Неужели полковник Перхуров в таком камуфляже? – искренне подивился Патин. – Ни в жизнь не догадаешься.

Савинков был доволен.

   – Не сам Перхуров – его заместитель. Полковник Гоппер. Тоже латыш, как и Бреде. Вы должны хорошо запомнить этого дворника. Здесь – штаб. Его местопребывание знаем только мы трое. Показал – на всякий случай. Без особой нужды сюда не следите. Перхуров и Гоппер оповещены, где найти Ягужина. Да и я ещё пару деньков поработаю официантом... думаете, кто заведует советским буфетом? – Савинков похмыкал. – Вот то-то. Перхуров! Через два дня Ягужин... утопит меня.

Савинков оставался Савинковым – не стал ничего дальше объяснять.

   – Утопите, господин поручик?

   – В самом лучшем виде, Борис Викторович!

Видимо, об этом ещё раньше был разговор.

   – Просто уйти с такой работы – нельзя. Заподозрят. Да и место терять не хочется. Самое лучшее пристанище Перхурову. Наш офицер утопленника заменит. Только погорюйте по-настоящему!

   – Даже по гранёному стакану с матросиками ослезим! – заверил Ягужин. – Ведь кто-то же нащупывает наши следы? История с рыбинским связным, как мы поняли...

   – История скверная. Ко мне подбираются. Я не советую пока убивать связного. Надо узнать, кто стоит за ним.

   – Боюсь, что капитан Гордий живым его сюда не довезёт, – высказал свои сомнения Патин.

   – И я боюсь... уже за самого капитана. Слишком горяч. Но как будет – так будет. Вы, Патин, на каком-нибудь грузовом поезде этой же ночью отправляйтесь обратно в Рыбинск. На помощь капитану. А мы с Ягужиным ещё покормим матросиков.

Они попетляли по тихим улочкам, прежде чем подняться ещё выше, к железной дороге. И тут ночную тишь разорвал рёв неожиданно заработавшего мотора – и выстрелы. Выстрелы, крики, кажется, женские...

   – Истинно святая Русь! – пнул Ягужин подвернувшийся камень, тот грохнул в ворота одного из домов, и там ошарашенно взлаяла собака.

   – Пору-учик! Это ж не кремль ярославский. Чего так бомбардировать? Бежим!