Текст книги "Генерал террора"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

III

Во Владивостоке, дожидаясь попутного парохода, для начала хотя бы до Токио или Шанхая, Савинков получил телеграмму от адмирала Колчака. Предложение по-офицерски короткое и деловое: все полномочия Директории принять на себя – теперь уже от имени его, верховного правителя России.

Скупость телеграммы могла объясняться и мотивами секретности. Вовсе не обязательно каждому встречному-поперечному знать, что замышляет в Омске новоиспечённый российский диктатор и что поделывает на пути в Европу его дражайший посол. Самоирония всегда служила Савинкову добрую службу, а уж сейчас и подавно. Суть происшедшего в Омске уже дошла до Владивостока и была совершенно понятна послу, по дороге теряющему и вновь обретающему своих хозяев, – более конституционных слов он не находил. Монарх? Диктатор? Президент? Правитель?.. Не всё ли равно. У России не было ни того ни другого... ни пятого-десятого. Но страна не могла оставаться без власти – захватническую власть большевиков он, разумеется, и на дух не подпускал. Его любимые други из Добровольческой армии? Генерал Деникин? Это было серьёзно... но это было слишком далеко. Революционно-бродячая судьба шатнула его на восток, и с этим приходилось считаться.

Адмирал Колчак был ближе. Понятнее. Ему хватило ума дать пинка болтунам из Уфимской Директории; в такое время оружие на болтовню не меняют. С Директорией Савинков прощался, как со случайной шлюхой. С верховным правителем мысленно заключил мужской союз. Пускай диктатор, пускай новоиспечённый Наполеон, но человек слова и дела. Пожалуй, только такой человек и спасёт Россию... если ещё возможно её спасти!..

Пессимистам он не верил, но здоровый скепсис уважал, а потому недолго раздумывал. Тут же на почте отбил односложную телеграмму: «СОГЛАСЕН САВИНКОВ». Тоже не имело смысла впадать в многословие. Кроме японцев, китайцев, корейцев, монголов, Владивосток был наводнён и разной сволочью, сбежавшейся со всей России, в том числе и с красным душком. Не стоило утешаться, что никто не взял на примету известного в глаза и за глаза бомбометателя. Была бы дичь – охотнички найдутся.

Савинков уже не раз примечал за собой внимательные собачьи глаза; не имело значения – с русским, японским или китайским раскосом. Пули стандартизированы во всём подлунном мире; кинжалы одинаково ядовиты что в Европе, что в Азии. При всём своём многолетнем опыте, он не выходил теперь на улицу в одиночку, как бывало в Париже, в Лондоне, да хоть и в революционной Москве. Там спину стены защищали; здесь могли преспокойно убить и со спины. Азия! Её близкое потайное и не всегда понятное дыхание. Этим всё сказано.

С первого дня, обосновавшись у верного русского полковника, он по его же совету нанял автомобиль. Полковник Сычевский был без ноги – отморозил в Ледовом, корниловском, походе, – но со светлой головой и с чистым, даже в этой грязи незамутнённым сердцем. Савинков прежде не знал полковника; тот на своей деревяшке встретил его прямо у вагона, коротко сказал:

   – Доверьтесь мне. На площади ждёт извозчик.

Излишней доверчивостью Савинков не страдал, но не стал выспрашивать – откуда ему всё известно, столь же коротко кивнул:

   – Буду обязан. Нас четверо.

   – Знаю. Даже по именам... потом объясню. Садитесь. Не стоит мозолить глаза...

Много тут шаталось. Даже опытный глаз не проникал под нахлобученные шапки, шляпы, фуражки...

Была обычная в приморском городе слякотная ростепель. Колымага, называвшаяся пролёткой, гремела расхлябанными колёсами. Но им было уютно за спиной безногого полковника – за неимением места он сидел с извозчиком на козлах. Не очень молодой, не очень и старый, в потёртой офицерской шинели. Без погон, разумеется. Так пол-России ходило. Это уже дома, в приличном особнячке, назвался: полковник Сычевский, рядовым служил у Корнилова. Не стоило объяснять, в какое время полковники стали рядовыми. Да на первых порах и некогда было: их дожидался уже накрытый стол.

Казачий дальневосточный полковник жил на холостяцких правах с несколькими беглыми офицерами; оказалось, с некоторыми из них Савинков встречался то ли в Ярославле, то ли в Казани, то ли в Уфе. Ни лиц, ни фамилий не помнил, но верил на слово. Такие времена – приходилось верить. Документов никто не спрашивал; документы перелицовывали, как старые шинели. Глаза – единственный надёжный документ. Он сам удивлялся, как легко стал сходиться с людьми! Эти-то офицеры и оказались его верными стражами. Вовсе не в шутку полковник предупредил:

   – Не афишируйте себя, господин военный министр... да-да, не обессудьте за это застольное напоминание. Вся мразь, вся грязь собралась здесь. Умные люди заранее перебираются в Харбин – там уже что-то вроде очередной российской столицы образовалось, – а разве мы с господами офицерами похожи на умников?

   – Истинно – не похожи, – дружески улыбнулся Савинков.

   – Вот-вот. Надеюсь, и ваши спутники не похожи.

   – Надейтесь, полковник, – за всех залихватски ответила Любовь Ефимовна.

   – Тайная вечеря?.. – Савинкову хотелось с первого же застолья всё расставить по своим местам.

   – Тайная, если хотите. Увы, мы уже не в России...

Офицеры поддержали:

   – Парии!

   – Изгои!

   – Вышибленные из седла!..

   – Ну-ну, господа, – пришлось остановить. – Всё принимаю, но с одной поправкой: из седла нас никто не выбьет. Я не кавалерист, хотя и помахивал сабелькой...

   – У полковника Каппеля?

Как ни присматривался, признать не мог, но его-то признавали. Он сказал само собой разумеющееся:

   – Если эти тайные вечери – ваша традиция, разрешите и нам присутствовать?

В ответ было дружное, под звон бокалов, согласие.

Теперь это стало доброй семейственностью, – а как же иначе можно назвать сообщество; при единой женщине, но с целой оравой мужиков. Их с каждым вечером становилось всё больше. Настоящего-то дела ни у кого не было; так, разговоры-переговоры Ивана с Петром, поручика с капитаном, русского с китайцем или монголом. Единственно, японцев все так или иначе сторонились. Улыбаться научились вполне по-японски, но доверять не доверяли. Японцы вешали одинаково и затаившихся большевиков, и слишком кичливых господ офицеров. Мол, понимай: мы здесь хозяева. Дело русских – убивать друг друга; дело наше – править русской Сибирией. Пускай уж за Уралом распоряжается Европа, а здесь распорядится Страна восходящего солнца. Начало всех начал.

Нечто такое, если считать от обратного, высказал и странный завсегдатай китайского ресторанчика. Приезжали туда без опаски – целой компанией и, конечно, при оружии. Успели присмотреться к посетителям. В большинстве своём – русским, и не трудно догадаться – из великого племени беженцев. Как-то уж так получалось, что этот русский, приходивший всегда в обществе пожилого японца, оказывался за соседним столиком; намётанный глаз мог заметить: присматривается. А когда однажды Савинков остался один, – полковник Сычевский и вся братия вышли покурить, – прямо подошёл и без обиняков сказал:

   – Борис Викторович, я хотел бы с вами посекретничать. Меры безопасности примите на своё усмотрение.

Не дожидаясь ответа, тотчас же отошёл на прежнее место. Последняя фраза, несколько унизительная, сразила Савинкова: он согласился. Но кто этот – не молодой, не старый? Лет тридцати пяти. Офицер? Учитель? Доктор? Интеллигентный медвежатник?.. Всё, что угодно, к нему подходило... и ничего ровным счётом не объясняло. Человек себе на уме.

Когда со всем застольем вернулся полковник Сычевский и по обычаю шумно и весело уселся по правую руку, Савинков шепнул ему:

   – У меня приватный разговор с одним человеком. Не следите и не опекайте.

Зная настороженную дотошность полковника, не дал ему времени для возражений – тут же встал, подошёл к незнакомцу и для пущей естественности хлопнул по плечу:

   – Выйдем?

   – Да, лучше без опеки, – слегка скосил глаза незнакомец в сторону готового вскочить полковника.

Савинков ещё раз взглядом предупредил: всё в порядке, пейте за моё здоровье!

Они вышли в глухой дворик китайского, отгородившегося от улицы ресторанчика. Пристроились, не сговариваясь, в одной из беседок. Здесь обычно курили, занимались любовью и без свидетелей жульничали – для того и устроены были полузакрытые беседки.

   – Выкладывайте, – первым присев за столик на широкую, вроде лежака, скамью, не сказал – приказал Савинков.

   – Выкладываю. Знаю ваш характер и вашу биографию чуть ли не с гимназических лет.

   – Стукач? Филёр?

   – Ну что вы, Борис Викторович! Я сам всю жизнь от филёров бегаю.

   – Ага, большевик?

   – Правильно. Не стану скрывать. И хочу поговорить с вами без всякой опаски...

   – Полномочия?

   – Вы догадливы, потому не буду хитрить: я один из руководителей большевистского подполья... называйте меня Михаилом Ксенофонтьевичем. Хотя имя это, конечно, не подлинное. Всего лишь для документов.

   – А не боитесь, Михаил Ксенофонтьевич? Я ведь с вами, как вы сами выразились, в смертельной борьбе!

   – Нет, не боюсь.

   – С чего такая храбрость?

   – Лучше сказать – предусмотрительность. Во-первых, за мной большая организация... не здесь, конечно, здесь я один, не считая друга-японца. А во-вторых, вы просто не позволите себе дешёвой мерзости.

   – Не позволю. Но – о чём разговор?

   – О России, разумеется. Я, как и вы, дворянин, любви своей к России не скрываю. Нас со всех сторон заливают кровью и ехидно похихикивают: так, так, русский, убивай русского! И мы... мы убиваем. Знаю, вы ненавидите японцев, но оружие для армии Колчака возьмёте. И я, случись такое, возьму. Правда, думаю, что силой. По доброй воле оружия японцы не дадут – ни нам, ни вам. Потому вы и едете в Европу: французы, англичане привычнее для России. У них вы со спокойной совестью возьмёте и пушки, и пулемёты. И мы возьмём... найдём, отобьём, наконец. И что – будем стрелять друг в друга?

   – Пожалуй, будем. Вы ведь не согласитесь отдать узурпированную вами власть?

   – Не согласимся. Хотя мы вовсе не узурпаторы. Власть нам передал народ...

   – Ах, оставьте, Михаил Ксенофонтьевич!

   – Ладно, оставим разговоры о народе. Действительно, затасканное оправдание. У меня ведь, поймите, очень скромное предложение, даже просьба: не просите у Европы оружия. У Франции, у Англии... хоть у самого Папы Римского! Побойтесь Бога, Борис Викторович.

Савинков искренне, раскатисто, чего за собой раньше не замечал, расхохотался:

   – Ну, мой собрат-дворянин! Два безбожника говорят о Боге – это истинно по-российски. Что нас всех губит? Нет-нет, не жестокость – прекраснодушие. Мы очень легко соглашаемся на свои же собственные, маниловские, если хотите, мысли. Восплачу, возрыдаю – и возрыдают другие? С детства корчую в себе этот порок... да, порок... и выкорчевать не могу! Не так ли и вы? Плохо корчуете, любезный Михаил Ксенофонтьевич, плохо... Иначе не стали бы делать мне такое предложение. Уверились в моей добропорядочности – прекрасно. Уверились в покладистости – не очень. Уверились в слезливой раскаянности – плохо, совсем плохо. Говорите, знаете меня? Смею вас уверить: совсем не знаете. Иначе как согласить мои победы с моими же собственными поражениями? Поражается тот, кто поверил в своё поражение. А я – не верю. И никогда не верил. С колен подшибленных – на обе ноги! На обе сразу. Без раздумий, без раскачки. А вы?.. Надо же додуматься: предложить Савинкову капитуляцию!

   – Ну, не совсем так, Борис Викторович...

   – Так. Именно так. Не будем скрашивать сантиментами наш разговор. Вы искренне предложили – спасибо. Я искренне отвечаю – нет. Что вы на это скажете?..

   – Тоже – спасибо. За откровенность. Хотя – жаль. Очень жаль. Ведь нам придётся стрелять друг в друга?

   – Придётся. Но не сегодня и уж тем более не сейчас. Чтоб не оставалось у вас чёрной думки в душе, я присяду за ваш стол и в обществе вашего японца с удовольствием выпью с вами.

Савинков встал, не дожидаясь своего наивного собеседника. Тот догнал уже на пороге. Савинков пропустил его вперёд.

Он кивнул своим настороженным охранителям, прошёл к молчаливо выжидавшему японцу и с лёгким поклоном сел по правую руку. Михаил Ксенофонтьевич сел по левую. Японец всё понял по выражению их лиц и налил рисовой водки. Савинков терпеть её не мог, но без тени неудовольствия поднял вполне русскую рюмку – русские сбывали здесь за бесценок не только рюмки, а целые сервизы, – поднял, встал с ней, вначале выпил, а уж потом сказал:

   – Мне очень хочется, чтоб русские не стреляли в русских... но уж извините, господа! Каждому своё.

Не удостоив японца взглядом, он пожал руку наивнейшему парламентёру и вернулся к своим.

В китайском ресторане русский оркестрик на русский манер заиграл расхожее танго. Как в приснопамятном «Славянском базаре». Савинков поднялся, и Любовь Ефимовна не заставила себя ждать, хотя была недовольна его отсутствием.

   – Что за секреты? Китаянки? Гейши? Что вам предлагали, несносный Борис Викторович?..

   – Чисто дворянский маскерад. Не спрашивайте, любезная Любовь Ефимовна. Давайте танцевать. Я слушаю музыку... музыку вашего дивного тела! Почему мы так долго ханжим?

   – То же самое я хотела спросить у вас, бесподобный Борис Викторович!

   – Придёт время – спросите. А сейчас слушайте... я, по крайней мере, слушаю...

Жаль, не удалось докончить танго. В запутанных лабиринтах ресторанчика вдруг поднялась стрельба. Такое случалось и раньше. Но сейчас что-то уж больно близко. Савинков одной рукой оттолкнул обмякшую, такую беззащитную партнёршу, а другая уже была во внутреннем кармане... В кого?!

Но дело и без него разрешилось – в считанные секунды. За соседним столиком ткнулась в стол голова Михаила Ксенофонтьевича... и обвис на спинке стула с бесполезным наганом в руке его спутник-японец. Вот тебе и организация.

В распахнутые двери убегали какие-то люди, но никто не поднялся, чтобы их остановить.

«Скверно, если он смерть принял на мой счёт», – единственное подумал Савинков.

Русский оркестрик на манер всё того же «Славянского базара» заиграл бесшабашный фокстрот.

Но фокстротов Савинков не любил. Очнувшаяся Любовь Ефимовна пошла выплясывать с одним из спутников полковника Сычевского.

Саша Деренталь одной рукой флегматично растирал свою злосчастную печень, а другой наливал китайское винцо, которое для пущей важности называлось шампанским.

Флегонт Клепиков за это время общими усилиями встал на ноги и уже не отставал от Саши Деренталя – чокались они хлёстко, под настроеньице.

Под свой хороший настрой посапывал носом в китайском салате и потерявший всякую бдительность полковник Сычевский. Он даже близких выстрелов не слышал. Что ему револьверы, кольты, наганы и прочие хлопушки, если и пушки шестидюймовые не всегда будили.

«Славная жизнь. Славный у нас народ», – доставая сигару, подумал Савинков.

Чутьё ему подсказывало, что теперь парохода ждать недолго.

Прощай навеки, хитромудрый китайский ресторан!

IV

После месячного скитания по морям и океанам, после сомнительной чистоты пароходных кают и азиатских душных ночей, после штормов и пристальных пиратских поглядов оказаться в прохладном, прибранном, даже в такое время не растерявшем ни полицейских, ни консьержек Париже... право, вознесёшь молитву Господу!

Савинков ловил себя на мысли, что у него и нет сейчас других желаний, как только часами нежиться в благословенной парижской ванне. Оказывается, его здесь не забыли и знать не знали о превратностях российских скитаний. Был просто приятный господин, тароватый русский барин, который и в эти гнусные дни не хотел отказываться от милых житейских привычек. Ну, вовремя, со всей парижской вежливостью, получить чашечку немыслимо ныне дорогого кофе. Выкурить неизменную сигару. Послать гостиничного гавроша за газетами. В определённое время, а именно перед обедом и перед ужином, во всей строгости костюма совершить моцион по холодным и слякотным улицам. А после в суровой задумчивости часами сидеть у камина – при таких-то дорогих дровах!

Разумеется, ни горничная, ни посыльные, ни рестораторы без зова не входили, но ведь и после телефонного приглашения могли наблюдать эту картину – жизнь загадочного русского эмигранта...

Для всех служащих гостиницы он как был, так и оставался эмигрантом. Да это и недалеко от истины, во всяком случае ближе, чем от Парижа до Москвы. Кто рискнёт загадывать час возвращения?

Савинкова ждали дела, срочные дела, но он не мог приступить к ним, не приведя себя в порядок. Встречи со старыми и новыми премьер-министрами, да хоть и просто с министрами, банкирами, светскими дамами, даже с прежними знакомыми, вроде скандального Сиднея Рейли, не могли же проходить при затасканных пиджаках и потёртой дорожной морде. Несмотря на срочные грозные телеграммы адмирала Колчака и вежливые извинительные напоминания генерала Деникина, он некоторое время вполне сознательно собирался с духом. Начинать – так начинать без суеты.

Главная цель – Англия. Сэр Уинстон Черчилль. Любитель хорошего коньяка и хороших гаванских сигар. Вот кто истинно ненавидит большевистскую Россию – всей своей жирной душой! Не грешно и позлословить в утреннем раздумье. Без него не получить денег. Не получить оружия. Амуниции. Армия нового правителя России будет в зимней Сибири без сапог и шинелей. На грабеже и реквизициях никакая армия не удержится, неизбежно скатится к губительному, прежде всего для неё самой, мародёрству. Савинков подсчитывал суммы, необходимые для того, чтобы одеть и вооружить хотя бы полк, дивизию, – и приходил в тихий ужас. Никто в одночасье таких денег, конечно, не даст. Положим, кое-что изыщут в самой России, кое-что при успешном развитии событий отберут у большевиков, но основное-то всё равно придётся собирать с миру по нитке. «С миру! Истинно международные попрошайки!» – доводил он свои мысли до логического конца. Как ни лукавь, ведь так оно и было. Савинков запоздало пожалел, что ввязался в сомнительные коммерческие дела. Какой он к чёрту коммерсант! Положим, долговые обязательства подпишут адмирал Колчак и генерал Деникин, – ну, кто там ещё из прилипших к ним политиканов? – но ведь и на совести его, Савинкова, останется неизгладимый чёрный долг. Будущая Россия всё оправдает и всё спишет? Но всё ли?..

Он знал, как относились к нему даже ближайшие сподвижники. Всё тайное, личное так или иначе попадало в поле его зрения. Он не шпионил за своими покровителями: их мнение ему передавали с извинительной улыбкой. Вот искренне уважаемый им генерал Деникин – вроде бы о прошлых днях, но ведь и о нынешних:

«Савинков мог идти с Керенским против Корнилова и с Корниловым против Керенского, холодно взвешивая соотношение сил и степень соответствия их той цели, которую преследовал. Он называл эту цель спасением Родины; другие считали её личным стремлением к власти. Последнего мнения придерживались и Корнилов, и Керенский...»

Читай, если хочешь:

«Савинков мог идти с Колчаком против Деникина и с Деникиным против Колчака, холодно взвешивая...»

Право, на такую аттестацию можно бы и обидеться.

Но ведь – правда? Он именно взвешивал их нынешний авторитет. На холодных и бесстрастных своих весах. Да, во имя спасения Родины!

А если подумать?..

Ах, не лукавь, не лукавь. Неужели личного-то стремления к власти нет?!

Внутренний смех распирал его. Это мог сказать любимый им генерал Деникин. Мог сказать и адмирал Колчак. Ему, Савинкову, следовало бы смертельно возненавидеть и того и другого. А он... поможет и тому и другому. Пусть думают что хотят. Именно – во имя спасения Родины. Между генералом и адмиралом нет согласованности; каждый рвёт власть, как лоскутное одеяло, на себя. Он, Савинков, между ними. Он не даст окончательно порвать и без того изодранное российское одеялище. Оружие? Деньги? Будут и у того и у другого. Официально он – только посол адмирала; неофициально – столь же авторитетный и генерала. И-и... пусть думают о нём что хотят!

От этих мыслей кофе горчило, сигара отдавала плесенью.

   – Прежде чем ради генерала и адмирала стучаться в дверь к сэру Уинстону Черчиллю, потрясём наших ближайших соседей, – сказал он заявившемуся с жалобой на свою злосчастную печень Деренталю.

   – Масарика? Пилсудского? Гоппера?

   – Ну, положим. Карл Гоппер ещё мог изображать в Ярославле при Перхурове что-то из себя значащее, но что он изобразит теперь в своей нищей лоскутной Латвии?

   – Министра, Борис Викторович, да ещё и какого!

   – Уму непостижимо, Карлуша – военный министр Латвийского уезда...

   – Не преуменьшайте, Борис Викторович. У него под боком Литва и Эстляндия, Швеция и Финляндия. Да и Германия, если сама поумнеет, проберлинским балтийцам поможет. Ох, дьявол её бери!..

   – Германию?

   – Пе-ечень мою... – схватился Деренталь за живот пухлой рукой.

   – Вот-вот, Александр Аркадьевич. Потому и впала великая Россия в нынешний маразм. У кого печень, у кого геморрой, у кого старческие запоры. Как у наших монархистов, например. Вы не согласны, Александр Аркадьевич? Чего морщитесь?

Флегму Деренталя нельзя было сбить даже такими злыми словами. Уселся в кресло и на нравах друга дома позвонил вниз:

   – Два кофе... и лучше с коньяком.

Савинков посмотрел на него убийственно:

   – Когда ты, Са-ша, станешь посерьёзнее?

   – Никогда... Бо-ря!..

Так всё время: то на вы и по имени отчеству, то совсем запанибрата. Сами давно запутались, а другие – и подавно.

   – Нам надо собираться, Александр Аркадьевич. В Прагу, в Варшаву... чёрт знает куда!

   – Не надо нам в Варшаву. Не надо в Прагу. Они сами в Париже да в Лондоне пасутся. Кого, думаешь, я вчера встретил у подъезда Министерства иностранных дел?

   – Кого! Одного из милейших собутыльников. Жака? Жозефа? Какого-нибудь Жульена?..

   – Ошибаешься, Борис Викторович, ошибаешься. Самого Масарика. С протянутой рукой. Привет и поклон тебе передаёт.

   – Лучше бы передал хоть небольшой чек в парижский или швейцарский банк.

   – Отку-уда? Гол как сокол. Хотя изображает из себя не лоскутную Латвию.

   – Ладно – Масарик, пройдоха Масарик. Поговорим и здесь. Но в Прагу мне всё равно надо. Я давно не видел сестру. Это – всё, что осталось от нашей семьи.

   – А Виктор?

   – Виктор – шалопай. Славный малый, не больше. Видимо, он тоже где-то в Праге или в Варшаве. Надо разузнать. Но пока, Александр Аркадьевич, дай мне покопаться с моим архивом.

   – Архивами занимаются, когда готовят себя на тот свет. Но мы-то, Борис Викторович, ещё на этом?..

   – На этом...

Деренталь столь же спокойно и флегматично вышел, как и вошёл. Ничего не сказал, а настроение испортил. И решение поехать в Прагу на встречу с сестрой, мгновенно изменилось. Вместо себя он пока что пошлёт письмо – тем более что и пройдоха Масарик больше околачивается в Париже, чем в своих Чехиях и Словакиях. В раздражении он писал о прошлых днях, о нынешних, пожалуй, и о будущих:

«...Ощущение, будто все мы босиком ходили по битому стеклу, уже не чувствуя боли своих окровавленных ног...»

Что делать, он ко всему прочему ещё я писатель Ропшин. Он не может без красивостей. Уж извиняй, любимая сестрица.

«Это были дни всеобщего безумия, когда никто не знал, что он скажет через минуту и как он поступит через час. Теперь мне иногда слышится оттуда странная какофония, будто взбесившаяся обезьяна играет на рояле, вырывая клавиши и струны. И страшно потому, что неизвестно, куда бросится обезьяна, покончив с роялем...»

Да – куда?!

Россия теперь может броситься и в ад, и в рай. «Не я ли был среди тех, кто выпускал на свет эту бешеную обезьяну?!»

Опять вопрос, опять красивая риторика. С ума сойти! Он – Савинков; но он – ещё и Ропшин... с глаз его долой, из сердца вон! Кому отдать предпочтение? Нет времени для раздумий.

Минутное, только минутное колебание. Савинкову! Ропшина надо гнать в шею. Ну тебя, дорогой. Право, не до тебя.

Да о Ропшине, слава богу, мало и писали. Всё больше о нём, о «Генерале террора». Тоже не могут без красивостей. Проще говоря, без вранья. Туману житейского он и сам напускал, отчасти по привычке к конспирации, отчасти из природного артистизма. Кто нынче не актёрствует? Недавний морфинистский правитель России, его друг Керенский, витийствует на всех европейских подмостках. Оправдывая себя, так говорит и пишет:

«...Трагедия 1917 года не в государственности революции, а в том, что в урагане военного лихолетья в один мутный поток смешались две стихии — стихия революции, которой мы служили, и стихия разложения и шкурничества, на которой играли большевики вместе е неприятельскими агентами. Величайшее несчастье заключалось в том, что издавна привыкнув с первого взгляда опознавать обычную реакцию в «мундире», генерала на «белом коне», многие вожди революции и сама их армия не смогли вовремя распознать своего самого опасного, упорного и безжалостного врага — контрреволюцию, нарядившуюся в рабочую блузу, в солдатскую шинель, в матросскую куртку. Привыкли ненавидеть представителей «старого мира», но не сумели со всей страстью революционеров вовремя возненавидеть гнуснейших разрушителей государства.».

Ах, запоздалые крокодиловы слёзы!

Английский посол Бьюкенен со знанием дела возражал:

   – Савинков просил у Керенского разрешения отправиться с парой полков в Таврический дворец и арестовать Совет. Излишне говорить, что такое разрешение не было дано...

Всего-то надо было дать, как просил и требовал тогдашний военный министр, и на четыре дня – петроградский генерал-губернатор Савинков, в его распоряжение пару надёжных полков. Он сумел бы без суда и следствия вымести из Смольного весь большевистский мусор – вместе с Троцкими, Дзержинскими и Ульяновыми! Теперь – поздно, господин морфинист. Поздно лить крокодиловы слёзы. Если есть у России спасители, так это адмирал, генерал и он... опять, конечно же, он, Савинков!