Текст книги "Генерал террора"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 35 страниц)

   – Пора! Хватит и одной. Князь – мой.

Его невозможно было остановить. Извозчик, а сейчас уж истый крестьянин, он, десять дней назад в лице жены друга боготворивший солнце, стоял на лютом морозе с бомбой, запеленутой с лёгкой руки Доры в ситцевый платок. Узелок какого-нибудь захожего рязанского крестьянина, каких много, за неимением пристанища, шаталось по Москве.

Подымалась вьюга. Даже полушубок не спасал. Может быть, дрожь от нестерпимого волнения?

Не опоздал ли?..

В этот момент из морозной вьюги вихрем вылетела давно примелькавшаяся карета. Он бросился наперерез. И уже поднял руку с ситцево-динамитной бомбой... но в окне кареты, кроме князя Сергея, увидел великую княгиню Елизавету и племянников, Марию и Дмитрия...

Рука опустилась безвольно.

Карета остановилась у подъезда Большого театра. Был спектакль в пользу Красного Креста.

Каляев, пробежав немного за каретой, вернулся в Александровский сад.

   – Борис, ты друг до гробовой доски! Скажи: разве можно убивать детей?!

Он не мог дальше говорить. Захлёбывался в затопивших всю душу рыданиях.

Своей властью упустил единственный для убийства случай.

   – Не осуждаю, Янек, – сказал друг на гимназический, варшавский лад. – Князь в театре. Что, если на обратном пути?.. Возможно, князю надоест сидеть... без девочек-то!.. до конца спектакля, и для княгини пришлют отдельную карету. Пойдём посмотрим. Я подстрахую.

Под мещанской затёртой шубой и у него было такое же, согревшееся от собственного тела, дитё...

Но князь досидел до конца – какие девочки, если заранее оглашено общественное, благотворительное действо! – и сея в карету опять вместе с семьёй.

Каляев убийственно замкнулся в себе.

Савинков приобнял его за плечи и повёл к поджидавшей их Доре. По дневному времени он решился зайти к ней в номера – тяжело было с бомбами. Распелёнывая и разряжая опасных детушек, Дора своей немногословностью решила:

   – Поэт поступил так, как и должно поступить. Ему надо отдохнуть... как и нам с тобой, несчастный генерал...

   – Да, наша утешительница. Может, твоя?

   – И моя, и моя, не обижайся, я тоже устал...

Но долго отдыхать под её рукой и утешаться не приходилось. Его звала истинная, всё заслоняющая любовь. В счастливый час и созрел новый план:

– Если не среда – так пятница, всё равно.

В пятницу и решили повторить всё сначала. За два дня метальщики в самом деле могли передохнуть от напряжения.

Но за эти тревожные дни напарник Каляева окончательно струсил и отказался. Дежурившего возле Каляева гимназиста, как он ни напрашивался, допустить к такому делу было нельзя. Другие участники группы тоже не отличались большим опытом. Следовало подождать, пока прибудет подкрепление. Но случай, случай!..

Два дня спустя Савинков принял единственно правильное решение:

   – Рискнём? Подкрепления ждать долго, одного метальщика мало – запасную бомбу я беру на себя.

Иван Каляев решительно возразил:

   – Ты говоришь – долго? Правильно. Ты говоришь – мало? Неправильно. И в прошлый раз я был фактически один, мой напарник сдрейфил. Тебе, Боря, нельзя. У тебя, у единственного – настоящий английский паспорт. Мы под этим прикрытием. И потом: в случае неудачи вся организация останется без руководства, а наш великий князюшка будет тешиться с московскими гимназистками.

   – Всё так, Янек. Но мы никогда не решали дело с одним метальщиком. Вспомни Плеве! Было даже четыре!

   – Я говорю тебе, Борис Викторович... генерал ты мой несговорчивый: справлюсь один. И – баста.

Они шли по Ильинке к Красной площади. Время было выбрано точное. Князь должен в 2 часа выехать из Никольских ворот на Тверскую. Там, на выезде у Иверской, и встретит свою смерть.

Когда они подходили к Гостиному двору, на башне в Кремле пробило два. Каляев остановился:

   – Прощай, Боря.

   – Прощай, Янек, – опять, как в гимназические годы, сказал Савинков, с трудом сдерживая дальнейшие слова.

Каляев поцеловал своего озабоченного гимназиста и свернул направо, к Никольским воротам. Остановился у иконы Иверской Божьей Матери. Икона была застеклена; стоя спиной к Кремлю, не привлекая внимания многочисленных здесь шпиков, он в отображении стекла видел Никольские ворота.

Савинков кивком головы поманил маячившую невдалеке Дору:

   – Запасную!

   – Я знала, что потребуешь. Припасла.

Отойдя с ним под ручку обратно к Гостиному двору, привычно оглянувшись, она вынула из хозяйственной сумки точно такой же ситцевый свёрток, как и у Каляева, только не синенький, а в горошинку. Но цвет менять было ни к чему: он сунул его под просторную шубу, к которой сама же Дора пришивала вместительные мешки-карманы.

Оставалось поцеловать Дору, коль приличный мещанин расстаётся с приличной женой-кухаркой, и быстрыми шагами, в обход здания суда, пойти к началу Тверской. Следовало опередить своего друга, стать на некотором расстоянии. От быстроты и неосторожности, да ещё по скользкому снегу, он рисковал споткнуться, но делать нечего: за спиной уже слышался цокот копыт. Едет!

Напрасно при такой быстрой ходьбе раскачивал хрупкую бомбу: она не потребовалась. Мостовая под ногами, даже на расстоянии, дрогнула и, казалось, вздыбилась вместе со зданием суда...

К нему бежал неизвестно откуда взявшийся бесстрашно орущий гимназист:

   – Свершился суд, свершился! Долой ца...

Савинков зажал ему морозной рукавицей рот и бросился к месту взрыва. Забыв, что и сам с бомбой. Спасать? Уводить? Но там уже ничего нельзя было поделать...

   – Ваня? Янек?!

Он отвечал уже как бы с того света:

«Я бросал на расстоянии четырёх шагов, не более, с разбега, в упор, я был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывалась карета. После того как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колёс. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал, а только отвернул лицо. Потом увидел шагах в пяти от себя, ближе к воротам, комья великокняжеской одежды и обнажённое тело... Шагах в десяти за каретой лежала моя шапка, я подошёл, поднял её и надел. Я огляделся. Вся поддёвка моя была истыкана кусками дерева, висели клочья, и она вся обгорела. С лица обильно лилась кровь, и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого не было вокруг. Я пошёл... В это время послышалось сзади: «Держи, держи», – на меня чуть не наехали сыщичьи сани, и чья-то рука овладела мной. Я не сопротивлялся.

Вокруг меня засуетились городовой, околоток и сыщик противный... «Смотрите, нет ли револьвера, ах, слава богу, и как это меня не убило, ведь мы были тут же», – проговорил, дрожа, этот охранник. Я пожалел, что не могу пустить пулю в этого доблестного труса. «Чего вы держите, не убегу, я своё дело сделал», – сказал я... (Я понял тут, что оглушён.) «Давайте извозчика, давайте карету». Мы поехали через Кремль на извозчике, и я задумал кричать: «Долой проклятого царя, да здравствует свобода, долой проклятое правительство, да здравствует партия социалистов-революционеров!» Меня привезли в городской участок... Я вошёл твёрдыми шагами. Было страшно противно среди этих жалких трусишек... И я был дерзок, издевался над ними. Меня перевезли в Якиманскую часть, в арестный дом. Я заснул крепким сном...»

Статья в «Революционной России», появившаяся со слов очевидца два дня спустя, могла немногое добавить:

«Взрыв бомбы произошёл приблизительно в 2 часа 45 минут. Он был слышен в отдалённых частях Москвы. Особенно сильный переполох произошёл в здании суда. Заседания шли во многих местах, канцелярии все работали, когда произошёл взрыв. Многие подумали, что это землетрясение, другие, что рушится старое здание суда. Все окна по фасаду были выбиты, судьи, канцеляристы попадали со своих мест. Когда через десять минут пришли в себя и догадались, в чём дело, то многие бросились из здания суда к месту взрыва. На месте казни лежала бесформенная куча вышиной вершков в десять, состоявшая из мелких частей кареты, одежды и изуродованного тела... Публика, человек тридцать, сбежавшихся первыми, осматривала следы разрушения; некоторые пробовали высвободить из-под обломков труп. Зрелище было подавляющее. Головы не оказалось; из других частей можно было разобрать только руку и часть ноги. В это время выскочила Елизавета Фёдоровна в ротонде, но без шляпы и бросилась к бесформенной куче. Все стояли в шапках. Княгиня это заметила. Она бросалась от одного к другому и кричала: «Как вам не стыдно, что вы здесь смотрите, уходите отсюда!» Лакей обратился к публике с просьбой снять шапки, но ничто на толпу не действовало, никто шапки не снимал...»

* * *

   – Вот видите? – говорил Савинков на даче в Сокольниках Доре и дрожавшему от восторга гимназисту. – Народ не снял шапок... хотя снимал шапки даже перед казнью Пугачёва. Не правда ли, знаменательно: бедного Ваню из Якиманки перевезли в Пугачёвскую башню!

   – Да, бедный... – не менее гимназиста, только уже от запоздалого страха, дрожала и Дора, ни разу не дрогнувшая при работе с динамитом. – Это я убила Ваню.

   – Я убил Янека. Поэта! Я послал его на смерть.

   – Пошлите и меня! Меня! – заходился от восторга гимназист.

   – Всему своё время, – остужающим взглядом остановил Савинков пыл гимназиста. – Пока надо выводить группу из Москвы. Я дам тебе адреса и пароли остальных участников. Прикажи... от моего имени!.. всем срочно разбегаться по разным городам и собраться... через десять дней, да, через десять... в Финляндии. Они знают где. Сделаешь?

   – Сделаю, – обиженно ответил гимназист.

Чувствовал, что Савинков не договаривает. Но на такой риск он не мог пойти. Финляндия – это укромная дача брата Веры, Бориса Глебовича. Последняя, запасная явка – как запасная бомба. В тайну её были посвящены немногие.

   – Нас кто-то предал. Только счастливый случай да отчаянность Янека довершили дело. Я не говорил заранее, но я знал: у всех филёров – моя фотография, изготовленная ещё накануне... Собираемся! – бросил слишком долго копошившейся Доре. – Всеволод выполнит моё задание.

   – Выполню, – воспрянул гимназист. – Но потом вы возьмёте меня с собой... хоть и за границу?..

   – Я же сказал: всему своё время. Вам, Всеволод, после выполнения задания тоже следует немедленно скрыться. Думаете, никто не слышал, как вы кричали на месте взрыва вслед за уводимым Ваней: «Долой царя!»? Даже ваша уединённая дача опасна. Я скажу отцу... ах, его нет, тогда матери скажу: отправьте своего гимназиста куда-нибудь к дальним родственникам...

В это время вошла мать, очень молодая, при таком-то сыне, и очень красивая женщина.

   – Всеволод – единственный сын у меня. Но я не осуждаю вас. Я отправлю его в дальнюю подмосковную деревню. А что будете делать вы?

   – Незабвенная Софи... Я выезжаю на извозчике до попутной станции, а дальше – на Петербург. Так же поступит и моя спутница, – он кивнул Доре. – Только пересядет в Подмосковье на харьковский поезд. Мы все встретимся позже. Прощайте, – поцеловал он руку прекраснодушной хозяйке. – Привет супругу. Берегите Всеволода... его время придёт!

С Дорой они простились на выходе из Сокольничьей рощи и сели на разных извозчиков.

Из Москвы уезжал уже не англичанин – средней руки купчишка второго класса, в меру пьяненький и в меру глупый. Всё-таки дорога между двумя столицами была опасна. Умных людей на этой дороге не любили.

IV

Об Азефе уже давно ходили недобрые слухи.

Ещё в 1902 году, когда Савинков, будучи в вологодской ссылке, только «приглядывался» к эсеровской партии, возникло обвинение в провокации. Как водится, суд чести. Азеф был оправдан и отпущен с извинениями.

В августе 1905 года, когда за Савинковым уже тянулся шлейф громких дел, появилось хоть и анонимное, но вполне аргументированное письмо. Фамилии, явки, даже оклад провокатора: 600 рублей в месяц. Ссылка на засвеченный полицией съезд социалистов-революционеров, проходивший в Саратове. Явная слежка за выпущенной с каторги Брешко-Брешковской. Филёры, провалы, аресты. Был арестован почему-то и член ЦК Филиппович, которого многие отождествляли с Азефом. Савинков, уже прекрасно сработавшийся с ним, решительно отметал обвинения:

   – Провокация? Возможно – со стороны полиции. Издержки нашей конспирации, надо понимать.

Некоторые странности характера? Внезапные исчезновения в самые решительные моменты подготовки теракта, как было и в случае с Плеве, и с великим князем Сергеем? Но ты разве забыл, великий конспиратор, что полиция ожидала твоего появления в Москве, что в день убийства были разосланы телеграммы о твоём немедленном аресте и только звериное чутьё помогло тебе ускользнуть из рук полиции?

   – И всё же севастопольская история... Ведь опять куда-то сбежал твой друг Азеф?

   – По-олноте! Говорю же: издержки конспирации.

Побежишь, когда за тобой по пятам гонятся филёры и более крупные сыщики. Даже в Севастополь он, руководитель группы, вынужден был ехать раздельно со своими подельниками. Кто мог поручиться, что у них не возникло бы подозрение: бросили, предали?!

Очень нелепый арест? Но он, Савинков, склонен в этом обвинять себя. Самонадеянность! После Плеве и князя Сергея вполне может закружиться голова, – Борис Викторович, а внезапный, непредсказуемый арест спасшего вас Сулятицкого?

   – Соль на рану, господа! Взрыв дачи Столыпина на Аптекарском острове был организован слишком эффектно, если хотите – нелепо. Моя вина – передоверялся. У Василия Сулятицкого было ещё мало опыта. Я сам вместе с ним вишу на виселице!

Страсти не утихали. Члены ЦК и члены знаменитой В. О., вдруг потерявшей всякую боеспособность, сновали из России в Париж, из Парижа – в Базель, из Базеля – в Финляндию, где хранился весь партийный архив, следовательно, и документы по Евно Фишелевичу Азефу (он же: Евгений Филиппович, Василий Кузьмич, Иван, Иван Николаевич). Был вытащен из архивов перехваченный полицейский «портрет» самого важного агента:

«...Толстый, сутуловатый, выше среднего роста, ноги и руки маленькие, шея толстая, короткая. Лицо круглое, одутловатое, жёлто-смуглое; череп кверху суженный; волосы прямые, жёсткие, тёмный шатен. Лоб низкий, брови тёмные, глаза карие, слегка навыкате, нос большой, приплюснутый, скулы выдаются, губы очень толстые, нижняя часть лица слегка выдающаяся».

Мало?!

   – Но это – и портрет провокатора... и портрет человека, которого надо отправить на виселицу!..

   – ...как Сулятицкого? Как и спасшего тебя Зильберберга? Ты разве не знаешь, что Азеф отговаривал Зильберберга от поездки в Севастополь?

Да, теперь он знал и это. Друг Иван долго удерживал сразу ринувшегося на выручку Зильберберга. Доказывал, что нет никакой возможности освободить не только всю группу, но и одного Савинкова.

Организация не должна жертвовать своими членами ради таких заведомо неудачных попыток! Неужели вы, опытный конспиратор, этого не понимаете?!

Лев Зильберберг не понял этого и на огненных крыльях прилетел выручать товарища...

   – Да, но повешен-то он был за покушение на петербургского градоначальника генерал-майора фон Лауница и за взрыв дачи Столыпина, кстати, совместно с Сулятицким...

   – Вот именно – совместно. Оба твоих спасителя повешены, ты только своим звериным чутьём... и нахальством, нахальством, не обижайся!.. избёг виселицы – мало?

   – Мало. Я спрашивал у Ксении. Она говорила, что накануне последнего покушения у Левы совсем разболтались нервы, что он потерял всякую осторожность и сообразительность, что в группе не было опытных людей, что время вычислили неправильно, что она его отговаривала и советовала, даже требовала срочно связаться со мной!..

Он, конечно, не договаривал и для самого-то себя. Утешать жену друга – опасное занятие. Ксения Панфилова была такой же огненной женщиной, как и её Лева. Ей подпалило крылья общим огнём. Как он мог бросить ей под ноги такую чёрную весть и сказать: «До свиданья, я ваш дядя!» Крылья обожгло и у него самого, при всей занятости он задержался на два дня. Вокруг него гибли люди – неужели неясно, как он страдал. Ксения – понимала. Она понимала не только Леву – и несчастную Дору Бриллиант, которая как раз умерла в Петропавловской крепости...

   – Её-то кто выдал?

   – Дорогая Ксения, иногда мне кажется, что всех выдаю я сам. Я – посылаю на смерть! Не зря же говорят: «Генерал террора...»

   – Не переживайте так, мой генерал!

   – Ваш генерал, – резко поправил он.

Но всё-таки остался на два дня, хотя сплетни об Азефе буквально били в затылок.

* * *

Впрочем, такие ли уж сплетни?

Был назначен суд чести, в который вошли Герман Лопатин, князь Кропоткин, Вера Фигнер, Виктор Чернов, Марк Натансон и Борис Савинков. Потолкались по разным частным углам, потом решительная Вера Фигнер предложила:

   – Удобнее у Бориса Викторовича, если он не возражает.

Савинков не возражал. Но напомнил:

   – Иван – мой друг и боевой соратник. Я согласился стать членом суда на одном условии: если обвинение в провокации подтвердится, я сам же и должен исполнить приговор. Читайте письма, какие мне шлёт Иван! – бросил он на стол перед ними пачку писем с хорошо знакомым всем почерком.

Да, тяжёлая вещь – письма...

«Дорогой мой.

Конечно, судьи не историки, они обязаны выслушать и проверить все; они обязаны потребовать доказательства и от вас. Но... ведь тут не равные стороны; вы и полиция...»

«Дорогой мой.

Сегодня к тебе заходил, а вчера у тебя просидел целый вечер, поджидая. Вы решили. Моя активность выразилась лишь в том, что я определённо высказывал своё желание, чтобы ты непременно участвовал в суде, как ты этого хотел».

   – Да, я хотел. Но ещё раз напоминаю, какое я ставил условие!

Все почему-то посмотрели на карман его отлично сшитого английского сюртука.

   – К сожалению, Борис Викторович, с Азефом покончено. – Вера Фигнер склонила голову. – Вашей вины нет. Меня в своё время подставил такой же ближайший друг-провокатор... забудем его фамилию, тем более что нами же он и расстрелян. Такова наша жизнь.

   – Приходится, конечно, сожалеть. – Князь Кропоткин старчески покашлял. – Но что говорит бывший директор департамента полиции сенатор Лопухин? Зачитайте-ка у кого глаза получше.

Зачитали:

«Получая 500 рублей в месяц, он требовал у меня 600».

   – На пропитание бренного тела! – на свой лад заметила Фигнер, недавняя узница Шлиссельбурга, по тюремной привычке не любившая жирных людей.

Да что сенатор Лопухин, из «бывших»! И нынешние высшие полицейские чины, грызясь между собой, выбалтывают ещё более страшные цифры: оказывается, уже 15 000 годовых получает их главный провокатор...

Сам премьер-министр и министр внутренних дел Столыпин вынужден отвечать на запрос Думы, и отвечать именно так:

«Перейдём к отношению Азефа к полиции. В число сотрудников Азеф был принят в 1892 году. Он давал сначала показания департаменту полиции, затем в Москве поступил в распоряжение начальника охранного отделения; затем переехал за границу, опять сносился с департаментом полиции и, когда назначен был директором д-та Лопухин, переехал в Петербург и оставался до 1903 года. В 1905 г. поступил в распоряжение...»

Это уже не имело значения, в чьём распоряжении сейчас Евно Фишелевич Азеф...

В самом конце декабря 1908 года состоялось окончательное собрание Центрального комитета. Был поставлен вопрос: возможно ли убить Азефа немедленно, как поступали в аналогичных случаях с другими провокаторами? Или продолжать дальнейшие допросы его самого и свидетелей и уже по результатам дополнительного расследования решить судьбу?

Не все члены ЦК и не все члены суда чести поддерживали такую решительную постановку вопроса.

Савинков высказался со всей ясностью и определённостью:

   – Азеф, конечно, знает о подозрениях Центрального комитета. Если не упреждён полицией, то догадался по перемене отношения к нему товарищей. В частности – моего. Я не привёл свой личный приговор в исполнение только потому, что не хочу самосуда. Уважаю партийную дисциплину. Давайте решение!

Ему возражали. Советовали ещё лучше разобраться во всех деталях этого запутанного дела.

   – Чего разбираться? Всё ясно. Дальнейшее разбирательство поведёт только к тому, что Азеф сбежит. Немедленно! Тройку!

В неё вошли Виктор Чернов, Николай Ракитников и Борис Савинков.

Он недолюбливал излишнюю в таких делах интеллигентность Ракитникова, сомневался в твёрдости Чернова, но отказать в доверии никому не мог. К тому же Чернов – главный теоретик и, по сути, нынешний руководитель партии. Ни Брешко-Брешковская, ни Фигнер уже не могли нести такую сумасшедшую практическую нагрузку.

* * *

Вечером 5 января 1909 года все трое стояли у дверей квартиры Азефа. Савинков, как всегда, был при оружии, но Чернов, потрясая рыжей взволнованной бородой, просил, советовал, именем партии требовал без его согласия на дому, при жене, не стрелять. Савинков иного и не ожидал. У Чернова всегда так: один глаз на вас, другой в Арзамас! Это уже стало печальной поговоркой. Он глянул на Ракитникова – тот опустил глаза. Тройка называется! Но спорить было уже поздно. Чертыхнувшись, позвонил.

Дверь открыл сам Азеф:

   – В чём, господа, дело?

Чернов промямлил самое необходимое:

   – Суд чести. Нам доверено... Центральный комитет... – Войдя в квартиру, из гостиной которой в соседнюю комнату выскочила жена, всё же маленько приободрился. – Нам известно, что ты солгал, что ты скрытно ездил в Петербург и просил Лопухина взять свои показания обратно.

Азеф рассмеялся:

   – К чему эти допросы – где и у кого я был. Моё прошлое ручается за меня!

Оттеснив Чернова, Савинков взял инициативу на себя:

   – Ты говоришь – твоё прошлое ручается за тебя. Но как попали на виселицу Сулятицкий и Зильберберг, как умерла Дора Бриллиант?

Азеф отвечал с достоинством:

   – Они сами виноваты. У них не было такого опыта, как у тебя, друг мой.

   – Не называй меня другом – первое. И второе: Зильберберг был одним из опытнейших конспираторов. Почему ты отговаривал его, чтоб он выручал меня в Севастополе?

   – Мы не раз говаривали с тобой: организация превыше единого человека. Всё это я отношу и к себе.

   – Хорошо. Провал покушения на Дурново? Между прочим, Татьяна Леонтьева из-за ваших провалов уже в Париже стреляла в одного обывателя, приняв его за Дурново, и сейчас сидит во французской тюрьме.

   – Тебе, друг мой, – с нажимом всё-таки повторил это Азеф, – тебе лучше знать про Татьяну Леонтьеву, взбалмошную бабёнку...

   – Замолчи... несчастный! – чуть не сорвался Савинков, но уже спокойнее добавил: – В случае с Дурново вышла полнейшая нелепость. Начальника своего пожалел? Провалить такое хорошо подготовленное дело! Что ты скажешь?

Азеф пожал плечами:

   – То же самое. Опыт рождается на крови.

   – Там были опытнейшие метальщики, братья Вноровские. Но они все были введены в заблуждение. Диспозиция неряшлива. Неразбериха. Накануне, как положено, ты не пришёл на последнее свидание с метальщиками, чтобы уточнить все последние мелочи.

   – Нет, я приходил.

   – Значит, Вноровский сказал неправду?

   – Нет, Вноровский не может сказать неправды.

   – Значит, ты говоришь неправду?

   – Нет, и я говорю правду.

   – Где же объяснение?

   – Не знаю.

И так далее, и всё в том же духе. Савинков прекрасно понимал своего бывшего друга. Хитрая лиса. Или незаметно подойдёт к какому-нибудь столику, где у него под газетой браунинг, или даст какой-нибудь тайный знак непременно сопровождавшим его филёрам. Да это могли сделать и домашние, например жена, из соседней комнаты – окна-то на улицу выходят.

Савинков готов был, вопреки своему ЦК, исполнить приговор. Но его отжимал в сторону такой же толстый, как и Азеф, растяпа Чернов. Они толклись грудь в грудь. Слава богу, Чернов маленько ожил и напирал:

   – Когда ты ездил в Петербург к Лопухину, Лопухин не называл фамилии Савинкова. Он не знал нынешнего состояния дел. Откуда русской полиции стало известно, что в суде участвует и Савинков? Она пытается связаться с французской полицией, чтоб под благовидным предлогом всех нас схватить? Как и Дору Бриллиант?

Азеф встал из-за стола и в волнении заходил по комнате. Савинков заранее смотрел на него через прицел. Азеф же знает, что толково распоряжаться оружием из всех троих может только его старый друг... чёрт того друга побери!..

Чернов всё дальше увязал в словесах:

   – Мы предлагаем тебе условие: расскажи откровенно о твоих сношениях с полицией. Нам нет нужды губить твою семью. После признаний – поезжай хоть в Америку!

Савинков резко наступил на лапу рыжему словоблуду. Азеф, видимо, почувствовал, что его старый друг всё решит сейчас без Чернова, хотя в партийной иерархии Чернов и выше.

Азеф останавливается против Чернова и смотрит ему прямо в глаза:

   – Виктор! Мы жили сколько лет душа в душу. Мы работали вместе. Ты меня знаешь... Как мог ты ко мне прийти... с таким гадким подозрением?.. – Евно всё время держался так, чтобы Чернов был между ним и Савинковым.

Чернову казалось, что найден прекрасный компромисс:

   – Ведь правда, Борис? – заискивающий оборот в сторону. – У меня хорошее предложение. Дадим нашему товарищу последний шанс. Если не использует – твоё право, Борис. Тогда решай сам. А я от имени ЦК говорю: мы даём тебе, Евно Азеф, дополнительный срок – до 12 часов завтрашнего дня. Всё рассказать... и покаяться, да-да.

   – Как же, расскажет! Как же, будет ждать до завтра! Сбежит через час... Но запомни, Евно Фишелевич, – уже открыто достал браунинг Савинков. – Вот твоё покаяние. Хорошенько запомни: я приму его... вместо растяпы Чернова! Куда бы ты ни сбежал. Куда бы ты ни скрылся. От меня не скроешься.

Он первым вышел из квартиры. Ракитников за всё это время не проронил ни слова – застенчивость социалиста-революционера! Теоретик и вдохновитель партии в чём-то ещё извинялся перед хозяином и вышедшей напоследок хозяйкой.

Не дожидаясь их, Савинков позвал парижского лихача:

– К блядям!

Он повторил это и на французский лад, но продувной лихач понял и без перевода.

Прежде чем он домчал туда своего сердитого седока и тот бросил вместе с деньгами: «Утоли моя печали... чёрт подери!» – Азеф в одночасье собрал жену и выехал из Парижа в неизвестном направлении.

Уж кто-кто, а Савинков-то знал: лупит сейчас через какую-нибудь Итальянию в какую-нибудь Канадию!..

Ближе оставаться не посмеет.