Текст книги "Генерал террора"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

После смерти Ленина в среде большевиков начиналась смертельная грызня. Савинков прочитал тайные письмена даже на бледном лице товарища Дзержинского. Такие люди, как Дзержинский, в грязные дела, разумеется, не полезут, но Блюмкины?..

У большевиков оказывалось слишком много никчёмных, ожиревших людишек, вроде приснопамятного московского губернатора князя Сергея... И что из этого следовало?!

«Генерал террора» размышлял. Он даже не прочь набить себе цену. Вам нужен «устранитель» кремлёвских царедворцев, новоявленных губернаторов, мордоворотных министров, вышедших из пьяненьких прапорщиков, как Крыленко?.. Наконец, вождей, не желающих подчиняться вождю единому, верховному?!

Беседы с дуче Муссолини не прошли даром. В его развязной итальянской экспансивности была своя правда: да, в стране, где свой своя не узнает, только верховный вождь может примирить и образумить враждующие стороны. В России все воевали против всех; кремлёвские бонзы ненавидели друг друга больше, чем красные – белых и белые – красных. Что из этого следовало? Кто не уйдёт добром – уйдёт под топором...

Савинков мог бы гордиться: даже большевики, посадившие его в мышеловку, по-прежнему признают в нём главного «Генерала террора». Но кто – против кого?..

   – Ладно, Блюмкин, я тебя прекрасно понимаю. Передай тем, кто стоит за тобой, передай, наконец, и самому себе: Савинков думает. Я не жулик запечный. За понюшку табаку меня купить нельзя.

   – Почему ж за понюшку? – так и просиял пройдоха Блюмкин. – Две? Три? Сколько пожелаете... «Генерал террора»!

   – Во-он! Во-он... выблядок большевистский!..

Бутылку он теперь схватил отнюдь не для аффекта.

Блюмкин понял это. Выскочившие из-за двери Сидоров и Иванов с удовольствием наблюдали, как этот и для них непонятный тип опять задом, задом пятился под спасительные штыки.

Вот ещё странность: всегда при наганах, при одних только наганах, а для Блюмкина точат штыки. Интересно, что можно делать штыками хоть и в просторной, но всё же ограниченной стенами комнате?..

После вторичного изгнания Блюмкина к нему заглянуло и высокое, очень высокое, начальство, напрямую вхожее к товарищу Дзержинскому, но при виде сидельца, спокойно попивающего коньяк за своим письменным столом, покачав краснозвёздными головами, в разговоры пускаться не стало. Кто руководит такими прохвостами, как Блюмкин?..

Савинкову не хотелось об этом думать. Было некогда думать. Очередной взмах дверей впустил Любовь Ефимовну... Любу, чёрт возьми!

   – Все говорят: вы несносны, Борис Викторович!

   – Вас-то не снести, Любовь Ефимовна? Вполне снесу, на ручках, если хотите.

   – Хочу! Хочу!

Опять, как в давней революционной Москве; или чудилось, или всё повторялось в извечном круговороте?!

Она уже сидела у него на коленях, ожидая, когда ещё выше поднимут. Она была неподражаема в своей милой искренности, эта полупевица, полутанцовщица, полужена... и тюремная подсадная утка!

   – Что же вы меня не несёте? Неподъёмна для ваших ослабевших рук?

   – В полном подъёме. Куда ж изволите?

   – В кровать! В кроватку, разумеется.

Интересно, что делал в это время Саша Деренталь, всё ещё числящийся её мужем? Наверняка коньяк попивал и поругивал свою печень. Уроков ревности он не проходил; уроки мужского дружества усвоил прекрасно.

Савинков мог бы задать себе вопрос: почему же их, взятых в Минске за одним обеденным столом, так быстро выпустили с Лубянки и предоставили полную свободу жить в своё удовольствие? Неподражаемая Любовь Ефимовна хвасталась: Саше предоставили хорошую работу в Обществе культурных связей с заграницей. Она и сама, не успев с Лубянки до Тверской перебежать, то ли в женских журналах, то ли в чекистских борделях пристроилась. О, времена, о, нравы!..

Он ни в чём своих друзей не обвинял. Игрушки в чьих-то руках?..

Но разве с ним не играют?!

Даже если оставить в стороне товарища Дзержинского – Блюмкины-то под чьим крылом витают?..

Видит православный Бог: он за семь прошедших лет так и не удосужился узнать имечко нехристя. Что имя? Блюмкин – и всё!

   – Не так... – вроде как его мысли читали, но совсем о другом: – Не так вы меня берёте...

   – А как же, извольте вас спросить?

   – Женщин не спрашивают. Женщин берут и...

   – и?..

   – Люляют!

Право, дословно московские тайные вечера повторялись. Разве здесь не было тайн? С её мужем? С ней самой? С каким-то Блюмкиным?..

   – Ну и язык у тебя, Любаша!

   – Ага – Любаша! Это уже лучше... мой непримиримый Боренька!

   – Но только ли – твой?

   – Не придирайся к словам. Неужели ты не скажешь спасибо за эту роскошь, за это житье-бытье?..

   – ...тюремное питье? Нет, не скажу, Любовь Ефимовна.

   – Неужели мало?

   – Мало. Для Савинкова – мало!

Как ни тихо они переговаривались, дверь отворилась; Сидоров – Иванов спросил:

   – Если мало чего – говорите. Нам приказано исполнять ваши желания.

   – Ага, желания. Первое: тройку до «Яра».

   – Оврага, что ль? Не знамо, надо спросить...

   – Второе: отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня!

   – Так вечер же. Чего из такой славной фатеры куда-то тащиться?

Шутники эти Ивановы – Сидоровы! И то сказать: поживи-ка здесь без шуток...

   – Тогда – шампанского. Чела-век!..

Он ещё не успел пропеть свой фатовской гимн, как вошёл второй из Ивановых – Сидоровых, неся под обоими локтями по пыльной тяжёлой бутылке.

   – Интересно, милые ребятки, – вы сами-то хоть пробовали?..

   – Нам не положено. У нас довольствие казённое.

Савинков ловил себя на мысли, что только здесь, на зловещей Лубянке, он вволю и насмеялся. И то сказать: было время. С августа 1924 года по май года 25-го...

II

Люди, которых Савинков посылал в Россию, исчезали в каких-то бездонных сугробах. Зимой ли, летом ли – одинаково. Двойки, тройки, пятёрки пропадали в снежных равнинах... если даже цвела сирень и жарко палило солнце. Не за красивые же глаза англичане, французы и поляки подбрасывали возрождённому «Союзу защиты Родины и Свободы», пускай и с приставкой «Народному», свои фунты, франки и злотые; они хотели знать, что происходит в России. Обычное дело – шпионаж. Разведка. Провокация. Диверсия. Да и просто – новые карты новой России. Будто большевистские тройки и пятёрки таким же образом не сновали по Европе, особенно по приграничной Польше! На войне как на войне. Не имело значения, что устанавливались дипломатические отношения и послы раскланивались друг с другом. Мысль-то одна: дай время, глотку перегрызу!..

Поляков можно было понять: они отхватили себе Западный край чуть ли не до Минска и теперь над этим разбойничьим куском дрожали больше русских эмигрантов. Старый друг Пилсудский как-то при свидании спросил:

   – Пан Савинков, когда вы станете во главе свободной России, вы ведь выгоните нас... аж за Буг?!

   – Выгоним, пан президент, – остановил Савинков свой взгляд на пушистых, холёных усах Пилсудского.

   – Тогда чего ж мы вам помогаем?

   – Плохо помогаете.

   – Пся крев! А кто же хорошо?

   – Хорошо – никто, – не стал Савинков таиться. – Но всё же нам приходится больше рассчитывать на англичан, французов...

   – ...и американцев?

Пилсудский был не столь прост, как о нём говорили большевики. У простаков не бывает таких цепких, умных глаз; ирония, жестокость и шляхетский разгул – всё вперемешку. Уж на что крепки нервы у Савинкова – приходилось не по себе. Но ответил он как должно:

   – Польская разведка неплохо работает.

   – Благодарю, пан Савинков.

   – Но тогда вам, пан президент, должны были доложить: не от весёлой жизни я иду на контакт с американцами. Это пинок под жирный зад Черчиллю.

   – Ай-яй-яй, пан Савинков! Бели бы он это слышал...

   – Слышал, и не раз. Сидней Рейли – мой друг, а сплетни друзья как раз и разносят. Англия!.. Она не близко. Америка!.. Она совсем далеко...

   – ...а Польша, как у вас говорят, под боком? Это хорошо для вашего дела, пан Савинков, но плохо для Польши. Вдруг как русский медведь с боку на бок повернётся в своей берлоге? Мы не хотели бы терять дружбы с такими людьми, как вы. Да, большевики принудили выслать вас, со всем вашим штабом, из Варшавы в Париж, но вот прошло время, и я вам даю президентское слово – живите в любом польском городе. Уж поверьте, наши юристы-крючкотворы найдут зацепку, чтобы оправдаться перед большевиками. Мы им говорим: позвольте, пан Савинков родился в Польше! Он поляк. Даже президент не может отказать ему в польском гражданстве.

Савинков благодарно, но суховато усмехнулся. Эту легенду он сам же и распространял. К тому же в Варшаве до сих пор сохранилась добрая память о судейском чиновнике Викторе Михайловиче Савинкове. Но ведь польская разведка должна знать: родился Борис Викторович всё-таки в Харькове, только детские и гимназические годы провёл в Варшаве. Но раз уроженца Харькова – отец там тогда служил, – потомственного дворянина Петербургской губернии считают поляком – тем лучше. Иного пути в Россию, как через Польшу, пока не было...

Он догадывался, почему двоедушный «пся крев», стоило Савинкову объявиться в Варшаве, опять прислал своего доверенного полковника. Разумеется, не для того, чтоб арестовать, – хотя Савинкову, как ни смешно, приходилось пользоваться конспирацией. Очень наивной, если уж говорить откровенно. Прибывает под чужой фамилией некий. Ну, какая разница, фамилии он в своей жизни менял, как перчатки. Просто есть правила этой скверной политической игры: Борис Савинков по требованию Москвы выслан из Варшавы – но у Бориса Савинкова остаётся в Варшаве газета «За свободу», вполне боеспособный филиал «Народного Союза защиты Родины и Свободы»... филиалы в Праге, Риге, Финляндии... Его, Савинкова, нет – и он Савинков есть, везде и повсюду. Советский министр Чичерин не может придраться... ах, какая вышла в Берлине осечка, Чичерина там должны были убить, но струсил последний исполнитель, сблефовал! Бывает. На это надо смотреть философски... как говорит во хмельку редактор газеты Философов. Все знали, что Савинков в Варшаве – и все делали вид, что понятия об этом не имеют. Попробуй докажи! Если, конечно, продажные поляки не продадут и сами себя...

В отель к Савинкову приехал не кто-нибудь, а полковник польского Генштаба Медзинский. Как положено, отдал честь:

   – Пше прашу пана Савинкова к пану майору Спыхальскому!

Щёлк каблуков, рука к козырьку конфедератки, неподражаемая польская вежливость, которую Савинков по ехидству называл польской фанаберией. Но он пока ещё не президент Российских Соединённых Штатов. Кивком головы на кресло:

   – Кофе? Коньяк?

   – О чём разговор, пан Савинков! Но – в дороге. Майор Спыхальский едет с инспекцией на русскую границу. Пан Савинков не хочет посмотреть на большевиков через бинокль?

   – Полчаса на сборы?

   – Но не больше. Майор Спыхальский спешит...

Кивнув в знак понимания, Савинков из гостиной перешёл в кабинет, а оттуда и в спальню, чтоб привести себя в порядок. Он не хотел представать пред майором Спыхальским в неряшливом виде. Майор Спыхальский – это не кто иной, как президент Польши Пилсудский. О, времена, о, нравы!.. Так переписывались, так перезванивались. Майор Спыхальский – Матье Моле; Матье Моле – майору Спыхальскому; и дальше – Рейнар, Планше, Базен... Савинкову льстили бузотёры Дюма, а Пилсудскому – заносчивые шляхтичи Сенкевича. Переписку водил своим пером пересмешник Ропшин; но было и желание самого пана президента – не засвечиваться перед советской разведкой. Такие уж времена. Президенту в своей стране приходилось опускаться до чина майора.

Ровно через полчаса Савинков вышел в гостиную:

   – Честь имею – к майору Спыхальскому!

Смешной детектив... Но смешного ничего не было.

Стены имели уши, глаза швейцаров вполне могли быть продажными окулярами, а носильщики и посыльные – заурядными убийцами. Это всё-таки не Париж, это приграничная Варшава.

Машина уже стояла у подъезда. Сели, всего лишь при одном адъютанте полковника, поехали. За город.

На выезде немного постояли. Их нагнал чёрный «роллс-ройс». Как и положено в хорошем детективе, Савинков без лишних слов пересел в президентский лимузин на заднее сиденье. Уже там поздоровались:

   – Пше прашу, пан Савинков.

   – Благодарю за честь, пан Пилсудский.

Здесь уже незачем было играть в майоров. Надо полагать, президент мог надеяться хотя бы на свою-то машину. Он был в военной форме. По зимнему времени – длинная светло-серая шинель с меховым воротником. Хоть и отапливаемая машина, а продувало. Полковник Медзинский, сидевший на переднем сиденье, зябко поёживался под тонкой строевой шинелью. Раз такое дело, могли бы и пропустить по рюмочке. Но у поляков что-то заханжило, а Савинков не хотел ставить их в неловкое положение.

Разговор так себе, обо всём и ни о чём. Но было заметно: Пилсудский догадывается об истинных намерениях Савинкова – махнуть через границу, домой... Давно уже через польские «окна» взад-вперёд мотались посыльные. Не в гости же Савинков собирался, цену своей головы знал. Пусть его верные нукеры поразведают обстановку, наведут мосты. Иногда они возвращались, чаще пропадали бесследно в российских снегах, но истинных намерений своего вождя не знали, так что если и попадали в лапы Чека, ничего существенного сказать не могли. С молодых лет Савинков любил шахматы; теперь «шахматный ход» стал его личным знаком. Нет, продать его не могли. Как он думал, о большем, чем диверсии, Чека не догадывалась. Иное дело – поляки. Переходы через границу – под их контролем; смешно было бы – ещё и польскую границу прорывать. Они только носами своими шляхетскими чуяли – Савинков что-то замышляет; и не хотели оставаться в дураках. Савинков на них не сердился; придёт время, под коньячок у камина всё расскажет. Л пока лишь обещания.

   – Мои люди с той стороны, – кивнул уже в сторону близкой границы, – приносят верную информацию. Я её от вас не таю. Но поймите и меня: живу вьработаю я всё-таки ради России...

   – ...как я ради Польши!

   – Вполне согласен с вами, пан президент. Поэтому с благодарностью принял ваше сегодняшнее предложение. Право, мне хочется с пограничной вышки взглянуть на свою несчастную Россию...

   – Ну-ну, пан Савинков. Сантименты?

   – Нет, пан Пилсудский. Как говорят военные, рекогносцировка. Позволите?

   – Как пан Медзинский решит.

   – Пан Медзинский уже решил и ждал только вашего подтверждения, пан президент. Единственная просьба: вы сами останьтесь у тёплого огонька в пограничной стражнице. Чего вам мёрзнуть на вышке?

   – Да-да, я тоже присоединяюсь к просьбе пана Медзинского. Знаете, я ведь могу там засмотреться... засидеться... и поставлю вас в неловкое положение. Прошу вас, пан президент: не утруждайте себя нашей солдатской прихотью.

Пилсудский, конечно, догадывался: на всякий случай предохраняют его от возможной перестрелки. Ну, где это видано, чтоб президенты торчали на пограничных вышках? Он не был, конечно, трусом, но согласился:

   – Раз шановные Панове так желают...

Савинков заранее пересел в шедшую позади машину Медзинского, а президентский «роллс-ройс» отвернул в сторону, к находившейся в двух километрах пограничной стражнице.

Он, конечно, с превеликим удовольствием отказался бы и от услуг полковника, но кто его одного пустит на вышку?

Савинков на своём веку насмотрелся на пограничные прелести. Везде одно и то же: следовая полоса, колючая проволока, секреты, засады, конные и пешие обходы, ну и, само собой, смотровые вышки. Они выбрали самую высокую, стоящую к тому же на лесистом холме. Брести к ней пришлось по колено в снегу. Зима. Позёмка, с запада на восток... Может, припасть к промёрзлой земле – пусть несёт вместе со злым снегом, уносит на Родину... Право, начинал его подталкивать под бок проклятый Рошпин.

Но уже вслед им бежал начальник стражницы. Он, конечно, знал о приезде высоких гостей, но задержался возле «роллс-ройса» и теперь прямо разрывался на две части:

   – Пан полковник, смею доложить!..

Полковник Медзинский в присутствии Савинкова решил выказать свою демократичность – просто пожал готовую вскинуться к козырьку руку и указал глазами на вышку. Начальник стражницы унёсся наверх по обледенелым ступеням, а за ним и Савинков; он всё ещё надеялся, что поотставший полковник не захочет подниматься выше. Но нет, туда же. Под крышей вышки, включая и двоих караульных, собралось пять человек. То-то было зрелище! Напротив ведь, всего лишь через речку, была такая же вышка. Там тоже маячили вначале две фигуры, потом спешно поднялись ещё две. Если шинели всё-таки скрадывались на хмуроватом зимнем фоне, то чёрное пальто Савинкова, его новенькая парижская шляпа были хорошей мишенью. Начальник стражницы попросил было странного спутника отступить за их спины, но Савинков с холодным пренебрежением взял из рук полковника бинокль, с некоторым запозданием даже сказав:

   – Разрешите?

Полковник Медзинский давно знал Савинкова – ровно столько, сколько и сам Пилсудский, – понимал, что простым запрещением с ним не обойтись. Единственное, кивнул стражникам, те изготовили просунутый меж мешков с песком пулемёт, а сами присели возле бойницы.

Позёмка мела и мела, но верховой фон не заслоняла. Савинков видел, да чего там – слышал, как на той стороне границы переговаривались:

«А это что ещё за хрен собачий?..»

«Буржу-уй! В шляпе, гляди!»

«Можа, пальнём?..»

«Да можно бы, да я, робята, мал начальник. Взгреют! Всё-таки граница. Нарушение международное».

«Ну и хрен с ним... нарушение-порушение!..»

«Право дело. Ты, коль старшой, сойди вниз, мы без тебя их маленько и порушим. Глядишь, и в штаны накладут. Особенно хрен-то собачий!..»

В самом деле, один из пограничников сошёл вниз, и вот тогда-то и резануло!.. У них, пожалуй, достославный максимушко был наверх затащен. Голосище – ду-ду-ду! И ведь хорошо, прицельно резанули – по крыше, встречь низовой позёмке, промела свинцовая. Конечно, крышу не задев, а только попугав.

Но и этого было довольно, чтобы полковник Медзинский положил на плечо тяжёлую руку:

   – Пан Савинков!..

Ничего не отвечая, Савинков прянул на колени и оттолкнул одного из стражников. Пулемёт пропел ответную песнь. Похуже, послабее, потому что был всего лишь немецким пулеметишком, но на той стороне запаниковали. Начальник вышки снова взбежал наверх и начал размахивать кулаком. Всего скорее, он своим подчинённым грозил всякими карами, но выходило – и сюда проклятья слал. Оторвавшись от пулемёта, Савинков поднял свою в кулак сжатую чёрную перчатку и звучно, хорошо ответил:

   – Мать твою за ногу, за лапотную вторую, за красную жопу, за чёрную душу, за голодное твоё брюхо, за кол твой осиновый!..

Слышать там, конечно, ничего не могли, всё-таки далековато для голоса, а чёрный грозящий кулак и без бинокля видели. Плохая дисциплина у красных армейцев была, потому что и старшой не мог сдержать ответа – промело ещё ниже, чиркануло даже по железному скату крыши.

Полковник Медзинский пытался снова удержать, но удержать Савинкова уже было невозможно: его ответ был прицельнее, длиннее, злее. Крыша там оказалась не железная, дощатая, пощепало, как под стругом.

   – Слышите, косоглазые воители? Я к вам приду, я научу вас стрелять лучше!

Снова ответ, по боковой стойке задело. Зря обвинял в косоглазии...

Снова привет, над самыми головами, заставляя пригибаться всё ниже и ниже, за такие же, как и здесь, мешки с песком...

И стихи, стихи бузотёра Рошпина, который и самого Савинкова под микитки оттолкнул:

 
Нет родины – и всё кругом неверно,
Нет родины – и всё кругом ничтожно...
 

Он не обращал внимания, что начальник стражницы, выскочив на открытую площадку, махал белым платком. Штатские могут и пошалить, полковники перед ними могут и смолчать, но что делать сержанту? Просто турнут без всякого пособия с этой худо-бедно кормившей его вышки...

На той стороне, вероятно, думали так же. Вероятно, ещё похуже – о Чека и о проклятой стенке думали... Тоже какая-то белая тряпица затрепыхалась.

Ропшин, вопреки Савинкову, продолжал:

 
Нет родины – и вера невозможна,
Нет родины – и слово лицемерно,
Нет родины – и радость без улыбки,
Нет родины – и горе без названья,
Нет родины – и жизнь, как призрак зыбкий,
Нет родины – и смерть, как увяданье...
Нет родины. Замок висит острожный,
И всё кругом ненужно или ложно...
 

Полковник Медзинский когда-то, бесшабашным поручиком, служил под знаменем «жёлтых кирасиров» – личного полка Его Императорского Величества Николая П. Даже в своей шляхетской ненависти к России он, разумеется, не успел, не сумел забыть русский язык – снял перчатки и сдержанно, но от души поаплодировал:

   – Браво, пан Савинков.

   – Это написал господин Ропшин.

   – Браво и господину Ропшину, – мало что понял полковник, заторопился на выход.

Савинков немного задержался, каждому из оставшихся пожал руку и попросил:

   – Пан полковник, позаботьтесь, чтобы моя шалость не имела последствий для этих честных польских солдат.

Полковник обернулся со смотровой площадки и по-польски сказал своим:

   – Слово офицера! Для вас – никаких последствий. Единственное – угощение.

Звук ли пулемётных очередей, или что другое привлекло – от недалёкой машины уже бежал шофёр Медзинского. Но на скрещённых руках он нёс вовсе не охапку патронных лент и не связку гранат – коробку с бутылками и всем таким прочим.

   – Видите, по-польски? – заносчиво просиял Медзинский.

   – По-русски, – поправил его Савинков, выбивая о каблук сапога пробку.

Пробка чирканула по щеке полковника.

   – Так вы нас всех перестреляете... пан Савинков!

   – Господин Савинков, – снова поправил его, почему-то уже сердясь.

Шофёр дело своё знал: в коробке были бокалы и вполне сносные бутерброды. Без паюсной икры, конечно, но с ветчиной, нарезанной без скупости.

Они чокнулись, выпили и ящик впечатали в снег, чтоб ненароком не унесло на русскую сторону.

Как же, ищи дураков! И сотни метров не отошли, как ящик уже был в крепких руках начальника стражницы.

Садясь в машину, полковник Медзинский, не замечая настроения Савинкова, в самом хорошем расположении духа велел шофёру:

   – Быстрее ветра! Пан президент, наверно, уже нас заждался.

Машина летела по снежной дороге, всё больше и больше удаляясь от границы, а Савинков был всё ближе и ближе к распроклятой русской стороне.

«Значит, надо идти туда», – подумал со всей решительностью. Сегодняшний день круто, как и всегда бывало, ломал его судьбу.

...Мыслями он уже был в России.

...Он уже правил этой погрязшей в революциях, несчастной страной.

Уроки дуче Муссолини? Не самые плохие уроки. Последний раз кого же он там встретил? Известнейшего писателя Александра Амфитеатрова, сын которого, Данила, служил в личной охране итальянского самодержца. К дуче теперь невозможно подступиться; голосом – громче трубы иерихонской, славой – выше самого Цезаря, хотя росточком так себе, в кресле на специальной подушке сидит, чтоб свысока взирать на собеседника. А ведь силён бродяга! Савинков и сам не заметил, как подпал под его влияние. Вот кто нужен России – вождь. Кого она изберёт душой своей окаянной?..

Собираясь в неведомую, тайную дорогу, он в приливе последнего откровения писал другому другу-прорицателю, Михаилу Петровичу Арцыбашеву:

«Не знаю, как Вам, но фашизм мне близок и психологически, и идейно.

Психологически – ибо он за действие и волевое напряжение в противоположность безволию и прекраснодушию парламентской демократии, идейно – ибо он стоит на национальной платформе и в то же время глубоко демократичен, ибо опирается на крестьянство. Во всяком случае, Муссолини для меня гораздо ближе Керенского или Авксентьева.

Я знаю, что многие говорят: «Где же С.?» И я так же, как вы, глубоко тягощусь бездействием и словесной проповедью борьбы. Но для того чтобы бороться, надо иметь в руках оружие. Старое у нас выбили из рук. Надо иметь мужество это признать. Новое только куётся. Когда оно будет выковано, настанут «сроки»... Иногда надо уметь ждать, как это ни тяжело. Я повторяю это себе ежедневно, а пока готовлюсь, готовлюсь, готовлюсь».

Савинков был так занят, что не смог даже съездить на похороны своего беззаветного адъютанта: Флегонт Клепиков долго болел и умер на даче в Ницце. Он не жалел ни денег, ни докторов, чтоб продлить дни юнкера, но раны, полученные в Казани, свели его к чахотке. Письмо, только письмо матери, с последним утешением...

Не многовато ли слёз? Дуче не плачет – хнычет никому теперь не нужный Керенский... Себя собрать в кулак – других зажать в единой горсти. Россия любит силу!

Так, военная сила?

Так, программа вождя?

Так, правительство?..

В шутку ли, всерьёз ли, он писал сестре Вере в Прагу:

«...Тебя я назначу министром совести. России такое министерство необходимо не менее, чем — просвещения и наук. И в кабинете у тебя будут висеть два портрета: нашей мамы и Вани Каляева. Кстати, ты всё же зря коришь меня за него. Я вообще заметил, что очень часто люди понимают мои книги совсем не так, как я хотел бы. Недавно даже Серж (!) Павловский (!!!) прочитал (!!!!) моего «Вороного» и предъявил мне свои обиды. Да что вы, в самом деле, сговорились, что ли, не понимать того, что я пишу? И не я ли всё же лучше вас знаю, каков он в конечном счёте был, мой юный и святой друг Ваня Каляев?..

Но всё это – и смерть Флегонта, и обиды Сержа, и твои укоры – анекдотическая мелочь рядом с тем, к чему сейчас подвела нас судьба. Право же, шутка о твоём будущем министерстве совести имеет больше жизненных оснований, чем передовые статьи всех сегодняшних газет Европы. Ты понимаешь, о чём я говорю?

И тогда я сделаю несколько символических жестов, ну, во-первых, министерство совести. А затем памятник Ване Каляеву и другим принявшим смерть за свой слепой террор. Я такой, Вера, поставлю им в Питере памятник, что его будут видеть из Финляндии, а любоваться им и думать у его подножия будут ездить люди со всего света.

Но всё это завтра, завтра. А сегодня мне как воздух необходимы спокойдтвие и трезвость — ив мыслях, и в чувствах...»

Она знала о его планах, догадывалась, но не думала, что время это настанет так скоро. Примчалась из Праги быстрее курьерского.

   – Боря? – по-матерински взяла его руку обеими руками. – Ты всё хорошо обдумал?

Он колебался с ответом всего лишь какую-то долю секунды:

   – Всё, Вера. Еду... иду, летней позёмкой стелюсь... Судьба!

Она слишком хорошо знала брата. Искра неуверенности, пускай и самая малая, передалась и ей.

   – Вот видишь? У тебя сомнения.

Но он уже взял себя в руки:

   – Как же без сомнений, Вера. Сомневайся... доверяй и проверяй!..

   – Ты всё проверил? Ты хорошо проверил? Не ловушка – Москва?

Чем больше ему возражали, тем сильнее крепла его уверенность. Так было всегда. Так стало и сейчас.

   – Москва ждёт меня. Москва подпольная, тайная, но всё равно – Москва. Не Париж бордельный, не словоблудная Варшава. Москве нужен вождь, ей нужен, если хочешь знать, верховный правитель!..

   – Ты не забыл, что стало с сибирским верховным правителем? Твоим любимым Колчаком?

Никто другой не смог бы так жестоко упрекать в крахе всего, что было связано с адмиралом, пославшим его в эту растреклятую Европу. Никто! Сестра – могла. Она рубила последние засеки на его дороге домой; она валила вековой лес на тайных, единственно ещё возможных тропах:

   – Остановись. Подожди. Оглянись! Я понимаю, Серж Павловский зовёт тебя в Москву. Зовут другие соратники, посланные впереди тебя. Но зовёт ли наш варшавский друг – «Железный Феликс?» С таким жестоким отчеством – Эдмундович!

Как ни умна была, отговаривая брата от этой поездки, но ведь только разжигала упрямство. На помощь пришёл друг душевный, друг первородный – Ропшин. Он уже вопрошал:

   – Ну, хорошо, Серж Павловский не понимает, моего «Вороного» принимает за «Бледного» – видите ли, не столь героично я его изобразил! Но ты? Ты, Вера? Сейчас такой миг, что во мне нет никакого геройства. Просто хочу домой. В Россию. Разве Ропшин может в этом отказать Савинкову?

Вера колебалась, прежде чем опустила по-бабьи руки:

   – Не может... В таком случае я еду с тобой до Варшавы.

   – Вот это дело! – совсем повеселел Савинков и сгрёб сестрицу в охапку. – Собираемся, билеты уже заказаны.

Гибельный круг сужался, потому что всё больше и больше людей вовлекалось в круговорот между Парижем, Москвой и Варшавой. Эмиссары сновали взад и вперёд, готовя для своего вождя «окно» на границе. Не диверсант же, не дрожащий от страха лазутчик, не сума перемётная – сам Борис Савинков изволит прибыть в Россию. Са-ам!..

Он забыл своё собственное старое правило: «Не доверяй!» Никому не верь. Ни врагам, ни друзьям. Особенно – друзьям»…

Правда, в Варшаве, которая была перевалочным пунктом, ещё оставались здравые люди. На донесении своей разведки о тайном намерении Бориса Савинкова перейти границу хитромудрый «пся крев» Пилсудский написал: «Не верю».

Ошибся, ошибся...

В Варшаву, как шляхом сквозным, несло великолепную русскую четвёрку. Ибо как же без Саши Деренталя? Как без Любови Ефимовны?.. Она расплакалась, заламывала свои прелестные руки:

   – Вы, вы... бездушный человек, Борис Викторович! Вы едете в Москву... и хотите меня бросить в этом вонючем Париже?!

Разве можно спорить с женщиной после таких слов?..

* * *

Своей милой ручкой, но его горькой мыслью она воспроизведёт весь этот тайный переход границы. Господи! В ней, под дамской кокетливой шляпкой тоже кроется свой Ропшин... Интересно, какой ей дать псевдоним? Женщины любят мужские псевдонимы. Жорж Занд. Антон Крайний... хотя всего лишь Зинаида Гиппиус, несчастная 3. Н. Антон! Крайний! В таком случае почему бы Любови Ефимовне не быть... Последней?! Да, Гаврош Последний! Вот так – хорошо.

Рука Гавроша Последнего чертила роковые письмена:

«15 августа 1924 г.

На крестьянской телеге сложены чемоданы. Мы идём за ней следом. Ноги вымочены росой. Александр Аркадьевич двигается с трудом – он болен. Сияет луна. Она сияет так ярко, что можно подумать, что это день, а не ночь, если бы не полная тишина. Только скрипят колеса. Больше ни звука, хотя деревня недалеко.

Холодно. Мы жадно пьём свежий воздух – воздух России. Россия в нескольких шагах от нас, впереди.

   – Не разговаривайте и не курите...

На опушке нас окликают:

   – Стой!

Польский дозор. Он отказывается нас пропустить. Мы настаиваем. Люди в чёрных шинелях начинают, видимо, колебаться. Борис Викторович почти приказывает, и мы проходим.

Фомичёв вынимает часы. Без пяти минут полночь. Чемоданы сняты с телеги. Возница, русский, плохо соображает, в чём дело. Но он взволнован и желает нам счастья. Теперь мы в мокрых кустах. Перед нами залитая лунным светом поляна. Фомичёв говорит:

   – Сначала я перейду один. Андрей Павлович ждёт меня на той стороне.