355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Аркадий Савеличев » Генерал террора » Текст книги (страница 14)
Генерал террора
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 07:24

Текст книги "Генерал террора"


Автор книги: Аркадий Савеличев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)

Кроме кольта, у него был сзади за поясом ещё военный наган. Прижимая к бокам настороженные локти, напряжённый, он первым двинулся по дорожке на просеку. Всё равно, на зады отступать теперь не имело смысла. Если засада, так уж засада: тут кто кого! Он пожалел, что такой белый чистый снег. Чёрные волки на лунном свету, обложенные со всех сторон...

Но впереди было всё тихо, не стреляли. Шаги уже в открытую слышались сзади, на подходе к хлеву, – не оглядываясь, он это угадывал. Некогда раздумывать. Кусты? Кустик и есть, пронесло. Его звериные прыжки были легки и стремительны. Один... ещё один!.. Калитка, сквозь которую ничего не видно... боковым взлётом он к ней вымахнул!.. Пусто. И её пронесло, открылась под слепой ногой. Дальше, дальше на улицу, которая была всё той же тропкой, только на широко раздавшейся просеке... Что? Опять кусток и дальше кустики? Попереди густая и по-зимнему нарядная ёлка?.. Он уже хотел освободить отяжелевшую левую руку, с военным наганом, и сунуть её в карман, как из-под ёлки раздалось сразу несколько выстрелов... и эхом отдались выстрелы там, сзади, у дома...

Савинков только и успел – в снег, на какую-то долю секунды раньше просвистевших над головой пуль. Одно порадовало: стреляли как спьяну. Он на таком расстоянии не промазал бы!

Когда зарылся в снег, выгнувшаяся горбом после оттепели, утоптанная тропка стала хорошим бруствером. Но он не стрелял, потихоньку роя снег и отползая от пристрелянного места. А пока выцеливал шорохи и осыпавшийся иней на ёлке, Патин прошмыгнул между забором и шпалерой призаборных ёлочек и оказался гораздо дальше злосчастной одинокой ёлки – в тылу. Трижды бухнул его очень гулкий по морозу маузер, и на Савинкова, лежащего за бруствером, ошарашенно кинулись две оглядывавшихся тени. Успокоить их уже не оставалось никакого труда.

Только откуда же новые выстрелы?

Он был уверен: Софья Сергеевна пробирается следом за ними, и уже где-то здесь, за калиткой... не поверил своим ушам. Но там, позади, стреляли перекрестие, не сходя с мест...

   – Патин?

   – Да, надо выручать!

Но прежде чем они вернулись к калитке, выстрелы стихли. Кто-то совершенно безбоязненно сказал разошедшимся по морозу голосом:

   – Она. Хозяйка. Теперь уже не доспросишься! Плохо, если и тех уложили... Всех, товарищ Латсис?

   – Думаю, что всех. Там хорошо постреляли, товарищ Петерс.

   – Хор-рошо!.. – хрипло откликнулся Савинков, отступая к той же, в засаде стоявшей ёлке.

Искушать судьбу было нечего – от развесистой ёлки бегом по тропке, пока она была свободной. Где-то уже невдалеке заходился по снегу мотор. Сюда!

Но, на их счастье, начались и боковые тропки, перекрёстки: бежали-то они, куда вели дороги, в сторону города. Здесь гуще попадалось жильё.

   – Жаль Софью Сергеевну... я к ней привязался, – повинился Патин, ещё не отдавая себе отчёта, что и сами-то они выбрались только благодаря его молниеносной смекалке; в прямой перестрелке против такой оравы шансов не было никаких...

Всё же не страх запоздалый и не угрызения совести за смерть ни в чём не повинной женщины сейчас тяготили Савинкова. Было и другое: что произошло?! Случайная облава? Ранее взятый под наблюдение дом? Фамилии латышей, прозвучавшие в ночи, ему были известны: чекисты!

О каком-то приблудном капитане вспоминала Софья Сергеевна – не наследил ли слишком, может быть, беспечный капитан?..

   – Похоже, мы в облаву попали.

   – Похоже... но на кого облава?..

   – Вот это нам и предстоит выяснить в ближайшие же дни, поручик. А пока...

Тут же, на ночных, запутанных дорожках, было решено: в город не возвращаться. Ночь как-нибудь, а утром вылезать на просёлочную дорогу и пристраиваться к крестьянским саням, возвращающимся из Москвы. Беда бедой, а торговлишка кой-какая помаленьку шла, иначе в Москве все давно бы поумирали... под звуки морозного «Интернационала»!

Можно было не спешить. До утра ещё далеко. Они курили, успокаивая дыхание.

   – На неделю, по крайней мере, залегаем. В берлогу! Потерянное время, но делать нечего, Патин.

Тот, молодая душа, под нервный смешок, пожалел совсем о другом:

   – Такой сон перебили! Снилось мне, что я опять в Рыбинске, собственно, в родовой деревне... и моя невеста, представьте, принимает офицерский парад, уже раздалась команда: «На кар-ра-ул!» – а я почему-то вместо винтовки держу перед грудью букет алых-преалых роз...

   – У роз цвет крови, поручик. Бедная Софья Сергеевна!

   – Будто я не помню... – Патин обиженно замолчал.

IX

Вездесущий Флегонт, в красноармейском обличье шатаясь по Москве, напал на след старого французского друга – Деренталя. Был это, конечно, француз вполне петербургский, а теперь и московский, но когда-то!

«Да, были когда-то и мы рысаками!»

Не три года – три столетия назад – Савинков был шафером на парижской свадьбе; вполне обычное дело: русский офицер, а теперь и французский унтер-офицер – и застрявшая в Париже петербургская танцовщица. Кому же и представлять шафера, как не «Генералу террора»? Он по-генеральски был честен. Даже и сейчас горд: не покусился на кафешантанную, казалось бы, любовь. Просто и Александру, и Любе сказал: «Да, я всего лишь шафер».

Помнится, Люба, а церемоннее – Любовь Ефимовна, странно и жалостливо посмотрела на него; моральные принципы её не особенно отягощали – танцовщица, бабочка на излёте, порхай да порхай с цветка на цветок. Тем более война, через Европу ни взад, ни вперёд – самое время в Париже устраивать жизнь. Вот она и устраивала – весело и звонко. Было, конечно, удивительно, что её по всем законным правилам берут замуж, а не на содержание, как это бывало в сумбурное военное время с хорошенькими танцовщицами. Остановило ли благородство Саши Деренталя, поступившего волонтёром в союзническую армию, наивность ли бабочки-танцовщицы, верность ли жене, старушке Вере, как-никак дочери Глеба Успенского, – пожалуй, все вместе, потому что о жене Савинков не так часто и вспоминал. Какая жена у террориста с пятнадцатилетним стажем? Не перед Богом – разве что перед смертью, как светлое петербургское воспоминание; тем более он и второй раз успел ожениться – на Евгении Зильбергер, вдове своего погибшего товарища. Что делать, он позволял любить себя многим женщинам... пока любовь не превращалась в ненависть. Но до этого было далеко, а роль шафера при Саше и Любе играл безупречно. Все были довольны и счастливы. Свадьбу он устроил на славу – гулял весь эмигрантский бомонд, включая плюгавенького Бронштейна, который как бы в насмешку над Божьим творением мнил себя неотразимым ловеласом. Савинков не стал разубеждать его – просто подошёл к воркующему перед невестой Левушке, рукой в белой перчатке взял его за пархатый ворот, а другой увесисто и круто влепил по морде... не по щеке, а именно по плебейской, нахальной мордахе. И уж в полный голос сказал: «П-шёл вон». Даже без злобы. Просто для будущего напоминания. Минуту спустя, когда он, отвернувшись, допил бокал шампанского, шаловливого ловеласа не было и в помине, а Люба, нет, Любовь Ефимовна блаженно болтала ножками на руках у Деренталя и кричала: «Вот бы мне такого лихого муженька, Саша!»

Что говорить ей в возражение? Деренталь тоже не был размазнёй, иначе чего бы сейчас, под страхом ежедневного ареста, торчал в Москве?

Савинков нашёл у Деренталей очередного таинственного поручика, который знал почти каждый житейский шаг бывшего военного министра. В связных у Корнилова, ещё на Юго-Западном фронте, кажется? Да, что-то было такое, когда он в пыльном и душном июне комиссария там от имени Керенского, – его чуть не подняли любимые солдатики на штыки, да спас со своей сабелькой какой-то развесёло-лихой поручик... Связной у Краснова, в мёрзлом, оснеженном ноябре?.. Было и это видение – заледенелый офицерский башлык, оледенелая лошадь, но лихая приветственная кисть у виска: «Гражданин генерал-губернатор, пушки сейчас будут... кровь из носу!..» Светскостью поручик и тогда не отличался, а сейчас в затёртом полушубке и лохматой бараньей шапке и вовсе походил на извозчика, на такого, кстати, как чистой памяти Ваня Каляев, когда он в маскараде извозчичьем охотился на московского генерал-губернатора... Та же способность мгновенно и ясно преображаться. Когда скинул полушубок и шапку, когда вдёрнул на себе ладно сидящий офицерский китель, даже с погонами, не хватало лишь фуражки, чтоб по взмаху вскинутой руки признать: да, это он, везде и неуловимо он! Савинкова охватила давно не испытываемая нервная дрожь – признак созревшей уверенности.

   – Вспомнил! Я вспомнил вас, поручик.

   – Благодарю, Борис Викторович, – прищёлкнул тот растерзанными сапогами. – Поручику полагается поручение. Сочту за честь.

Будучи по природе своей – или по природе двадцатилетнего подполья? – вечно недоверчивым, Савинков в иные минуты вдруг озарялся бесшабашностью. Если вскинута рука, надо стрелять? Надо. Тайну, которую знали только полковник Бреде, теперь вот юнкер Клепиков да поручик Патин, он без колебаний открыл и четвёртому, прямо на голову свалившемуся поручику. Пока – не досаждая ушей Деренталей; всё-таки женщина, не стоит рисковать. Они вышли покурить на чёрную лестницу.

   – Вам можно доверить жизнь и смерть многих офицеров... очень многих?!

   – Можно, – просто и без колебаний ответил поручик.

   – Тогда слушайте. В Москве мы разберёмся без вас... Говорите, родом из Ярославля? Значит, Ярославль – ваше удельное княжество? – Он сдержанно и доверительно улыбнулся. – Нам нужно взять это княжество в свои руки... скоро, может быть, очень скоро, поручик. А чем вы не князь... нашей конспиративной Тьмы?.. Не обижайтесь. Не до сантиментов. Представьте, я уже добрый месяц думаю о Рыбинске и Ярославле. Эти волжские княжества созрели, как вы думаете?..

   – Думаю, что именно они и поддержат Москву.

Они вернулись в квартиру и, выжив хозяев в спальню, опять оговаривали наедине.

   – Ярославль – это путь на север...

   – ...к Архангельску?

   – Вы догадливы, поручик. А – дальше?

   – Дальше – Вологда, куда перебрались из Петрограда все иностранные послы...

   – ...кроме немецкого, Мирбаха.

   – Этот – пробольшевистский, не в счёт. Остальные – там. Без них нам не обойтись. Но, погостив у них, продолжим путь?..

   – До Архангельска. До французских и английских кораблей. Союзники? Союзный договор никто не отменял.

   – Значит, Ярославль – главная наша база? Речной, железнодорожный...

   – ...и человеческий узел, вы правильно мыслите, поручик. Возьмите этот узел в свою крепкую руку, – сжал Савинков холёный, не полинявший за эти месяцы кулак. – Вот наконец вспомнил: Ягужин?

   – Он именно. Приказывайте. Когда выступать?

   – Чем раньше, тем лучше, – вскинул подбородок Савинков. – Вы что – читаете мои мысли?

   – Мысли о России... Они у всех одинаковые, Борис Викторович.

   – Вы правы. За Россию?

   – За Россию! – вскочил Ягужин.

Ему, конечно, хотелось ещё посидеть в тёплой и уютной квартире Деренталей, но они и так уже томили хозяев больше часа. Вино выпито, а всякое хорошее вино под цвет крови...

Других слов не требовалось. Всё, что нужно, было сказано. Что будет, то будет. В таком деле лучше не допивать оплески.

Даже посылая на явную смерть друзей, таких как Ваня Каляев, он, Савинков, редко снисходил до объятий... и опять же сегодня изменил себе...

   – В путь, поручик, – обнял его у дверей, в прихожей. – Весна на дворе, пора менять извозчичий полушубок на красноармейскую шинель. Через неделю, не позже, знакомый вам юнкер Клепиков припасёт полное красноармейское обмундирование и вполне надёжные документы. Счастливо... князь Ярославский... и всея великой Волги!

Поручик Ягужин вышел. Савинков как ни в чём не бывало возвратился за стол.

Только тогда открылась дверь спальни – петербургская танцовщица на руках у французского унтер-офицера!

   – Хор-роши! Боюсь, скоро я вас разлучу.

   – Но не сегодня же? – понял Александр.

   –  Не сейчас же?.. – не поняла Люба.

   – Не сегодня, и не сейчас.

   – Значит, выпьем, – повеселел Александр.

   – Значит, обнимемся! – зашлась в неподражаемом смехе Люба.

Обнялись и так, поддерживая хохочущую танцовщицу с двух сторон, сплетая за её спиной руки, походили по просторной, отнюдь не бедной гостиной.

Умел Саша Деренталь устраивать свою жизнь на парижский лад. Ничего удивительного: свой человек в посольстве.

Посол из Петрограда прямиком через Рыбинск и Ярославль проследовал в Вологду, но место своё в Москве всё-таки застолбил. Военный атташе, канцелярия, ещё кое-что – находилась работа и для переводчика Деренталя. К тому же французского подданного, не подкопаешься.

Это было истинной находкой для Савинкова.


* * *

На другой день он позвал, всё через того же Клепикова, на штабную квартиру – в неприметный пока для Чека Молочный переулок – другого поручика, Патина. Как хорошо, что он из Рыбинска родом! Значит, по тем же следам...

   – Патин! Вы теперь – князь Рыбинский... и всея Шексны и Волги! Понимаете?

   – Понимаю, Борис Викторович. Сделаю всё, чтобы Рыбинск был нашим. Склады? Боеприпасы? Большевики готовят там тылы. Свои главные резервы. С Урала, с Поволжья – всё туда свозят. Источники верные. Мои земляки не учились конспирации, но с оказией передают: везут саратовские горшки, везут уральские бочки... Значит, не надеются ни на Поволжье, ни на Урал.

– Правильно мыслите, поручик. Берите княжество под свою руку. За Рыбинск вы отвечаете. Головой.

Поручение было точно такое же, что и Ягужину. Недоверчивость? Перестраховка? Чего лукавить, люди смертны, а дело, великое дело России, должно жить. Не обижайтесь, господа поручики!

Он велел Патину уезжать, как только вездесущий Клепиков добудет красноармейское обмундирование и необходимые документы, а сам в очередной раз подивился прозорливости поручика. Склады? Боеприпасы?.. Да-да. Ярославль – губернский город, он напрочь отрезал дорогу на Север, но там не было боеприпасов; Рыбинск – город уездный, прямых дорог к Москве не перерезал, разве что на Бологое и Петроград, но были сосредоточены все в нём северные, да и поволжские, уральские, военные склады Совдепии.

Савинков жил теперь постоянно у Деренталей. Эти легкомысленные вроде бы люди умели уютно устраиваться даже в такое неуютное время. Словно бы опять вернулся Париж... некая вечерняя кафешантанная эйфория... и только не хватало Левы Бронштейна, чтоб, откинув его за шиворот от любвеобильной Любы, дать по паршивой харе!..

Впрочем, про себя-то горько потешался: как же, дашь! Лева теперь вон за какими стенами кремлёвскими первопрестольными! А ты, старый революционер – да что там, действительно немолодой, – таскайся по чужим, безадресным квартирам и лишь мысленно щёлкай в него своим давним браунингом, да хоть и военным наганом или громоподобным маузером, – стен кремлёвских тебе не прошибить, нет.

Об этом ему сказал не кто иной, как друг Чарский, если переходить на жаргон давней вологодской ссылки, или полнее и вальяжнее, под стать нынешнему хозяину-наркому – Луначарский.

Вышла встреча, конечно, не в Сокольниках и не в Замоскворечье, а прямо на Красной площади, у Лобного места, Савинков, в память о вековой традиции, вздумал перед Боровицкими воротами сдёрнуть с головы картуз вполне приличного совслужа, а друг вологодский, выплыв из Боровицких ворот, надумал поразмяться пешочком от дел писарских, по хорошей погоде, и тоже, хоть и задом к вратам, снял картуз, утирая ладошкой наметившуюся плешь. Вот и вышло, что они вроде как поприветствовали друг друга. Надо же, у Лобного места! По-старомодному. Без всякого комиссарства.

   – Уж не в Вологде ли мы, уважаемый Борис Викторович?

   – Уж не к девочкам ли побежали, уважаемый Анатолий Васильевич?

При желании Луначарский мог ещё крикнуть торчавшему в воротах часовому, тот услышал бы, но надо отдать ему должное: двинулся, не оглядываясь, от Кремля прямо на Васильевский спуск. Пожалуй, не от храбрости. Знал ведь друг вологодский, для чего приличный совслуж, даже с портфелем под левой рукой, правую-то держит в кармане нарочито широкого летнего пальто.

   – Стрелять не будете?..

   – ...если не будете в полицейский свисток свистеть.

   – Да у нас и полиции-то почти нет, все на фронте.

   – Ага, фронты. Опять фронты?

   – Да ведь их создают... люди, подобные вам, не так ли, Борис Викторович?

   – Польщён. Горжусь, Анатолий Васильевич. Но... уезжайте-ка вы вместе с Троцкими куда-нибудь подальше от Кремля – глядишь, и фронты вместе с вами в небытие отбудут.

   – Да как же это возможно? Власть-то наша.

   – Была ваша – будет наша, как говаривали московские карманники. Да и вологодские – не забылось?

   – Ну, как забудешь! Молодость революции... молодость жизни... Первая наша встреча – помнится?..

Савинков кивнул. Как это забудешь! После возвращения из Германии, где он «волчий» университетский билет менял на вполне приличный европейский, ему-таки пришлось пять месяцев посидеть в Петропавловке, а оттуда – в Вологду, в ссылку, вместе с молодой женой Верой, дочерью знаменитого Глеба Успенского. Гордись женой, гордись таким родством! Он был тогда социал-демократ, родимый брат не только знаменитому народнику – самому Луначарскому. Много там обреталось таких. Даже «бабушка русской революции» Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская, только что отбывшая четверть века на каторге. У молодого революционера глаза разбегались от знаменитостей. Но почему-то его тянуло к Луначарскому; передавали – тот тоже жаждет встречи. Как же, молодой да ранний; сам Ленин похвалил его статью «Петербургское рабочее движение и практические задачи социал-демократии».

   – Помню, помню, – всё более оживлялся Луначарский. – Хорошую статью вы тогда написали. Правильную.

   – Правильное ещё не значит праведное.

   – Все парадоксы, крайности. Сбила вас с толку уважаемая «бабушка». От нас – к Плеханову, от Плеханова – к Корнилову...

   – Не поминайте всуе. Очень прошу, – так посмотрел на друга вологодского, что тот примолк. – Плеханов умер, Корнилов убит – чего тревожить их тени?

   – Согласен... хотя бы перед Плехановым склонить голову. Не забыли, с каким пиететом мы обсуждали в Вологде его статьи?

Потеплел голос наркома Луначарского. Молодость, ах, молодость!..

Он как раз проводил занятия социал-демократического кружка. Народ серьёзный, слушали внимательно петербургского ссыльного. Так бы обычным порядком, тихим пением «Интернационала», и закончилось, не войди новенький. Луначарский сразу догадался: это он и есть, бунтарь последнего призыва. Бледно-каменное лицо, при невысоком росте внушительность и кряжистость, совершенное отсутствие улыбки. Скрестив на груди руки, постоял-то совсем немного, а уже отнял великий дар речи. Потом и вовсе скупым жестом рубанул воздух:

Всё слова? Всё прекраснодушное краснобайство? Кончайте болтать, пора дело делать. Бомба, динамит, браунинг – вот истинные слова.

Он больше ничего и не добавил, но вести занятия в прежнем духе было нельзя. Карман его отлично сшитого петербургского пальто вызывающе топорщился. С таким снаряжением едва ли стоило ходить по городу. Тем более в Вологде собралась чуть ли не вся семья: и старший брат Александр, которому предстояла якутская ссылка, и мать Софья Александровна, и жена Вера, и тайно приехавший из Ярославля, тоже ссыльный Иван Каляев – друг ещё по варшавской гимназии. Истинно занятия социал-демократического кружка им были ни к чему! Мать проводит старшего сына в Якутию, где он кончит жизнь самоубийством, чтоб «не коптить бесполезно небо». Отец Виктор Михайлович, судейский чиновник, из-за непокорных сыновей отставленный от службы, будет помаленьку сходить с ума и уже не сможет уберечь от бунтарской заразы и последнего сына, Виктора. Борису предстоит отчаянный прыжок через моря и океаны... ему тоже, кажется, хотят прописать дорогу в Якутию, но он с верным Иваном Каляевым выбирает Архангельск – след на вологодских улицах прерывается в июне 1903 года. Без документов, без денег, через норвежский порт Вардё в Христианию и Антверпен – до Женевы...

   – А всё же, Анатолий Васильевич, есть что вспомнить!

   – Есть, Борис Викторович...

   – Девочки? Гимназистки-вологжанки?.. Но... спокойно. Не вздумайте дурить.

Из-за угла Василия Блаженного вдруг вышли двое красноармейцев. Видимо, не рядовые, если узнали наркома и отдали честь. Савинков в ответ тоже вскинул правую руку – левая была в кармане.

   – Видите, приветствуют наркома.

   – Приветствуют военного министра.

Они посмеялись, понимая, что ссориться сейчас никак нельзя. После возвращения из заграницы Савинков не встречался с вологодским однокашником и сейчас находил в нём большие перемены. Мало сказать, что возмужал и налился революционным телом – кажется, и от трусости извечной избавился. Из песенки словца не выкинешь. Во время первой революции, когда уже начались аресты и расстрелы, нынешний нарком две недели прятался на квартире у общих знакомых, исходил потом от страха и дул беспробудно горькую. Кто-то умирал на баррикадах и в наркомы не годился, а кто-то вот сейчас вальяжно прохаживается вдоль кремлёвской стены и совестью особо не мучается. Даже поддерживает шутливый тон:

   – Девочки, говорите? Посмотрите-ка на меня, – приподнял он пролетарскую фуражку и вытер полысевший лоб ладонью. – Сейчас уже не девочки – сейчас товарищ Коллонтай, товарищ Крупская, товарищ Землячка...

   – ...секретарша-полюбовница вашего красного зверя Белы Куна?

   – Ах, Борис Викторович, всё вы доводите до жёстких формул. А они ведь тоже человеки...

   – Ну, в постели «товарищи» или «товарки». Вон опять…

Теперь из-за поворота кремлёвской стены вышел целый конвой – пятеро вели какого-то старика, который едва ноги передвигал. Савинков на полшага отстал и уже обе руки засунул в карманы летнего, очень широкого пальто.

Эти не знали наркома, прошли мимо, явно в сторону Лубянки. Им было не до приветствий. Торопились закончить не такую уж и приятную работу.

   – Что-то многовато военных, а, Анатолий Васильевич?

   – Ну, это ж не моё ведомство. Спросите Петерса, а ещё лучше...

   – ...самого Феликса Эдмундовича? Нет уж, увольте.

   – Охотно, Борис Викторович. Погуляем по такой прекрасной погоде да и разойдёмся.

Всё-таки друг вологодский сейчас осмелел. Может, красные флаги смелости прибавляли? Только что отошли грандиозные майские праздники, флаги ещё не успело измочалить весенним ветром. Савинков любил красный цвет, точнее – черно-красный. Когда в июне прошлого года австрийцы прорвали фронт, им с Корниловым и пришлось затыкать эту гибельную брешь; вот тогда Савинков, ещё в роли комиссара 8-й армии, и предложил идею ударных батальонов под черно-красными знамёнами, как в древние времена. Сам в кожаной комиссарской куртке и с красным бантом на груди и вёл в атаку первый батальон...

Здесь – то же самое. Красные флаги... с чёрным серпом и молотом. Где наберёшься позолоты на такую прорву красной материи? Флаги на крышах, флаги на стенах, флаги на фонарных столбах. Иногда совсем низко нависали, как опахала. Когда Савинкова задело вот так по лицу, он остановился, высморкался в красную революционную тряпицу, а потом вытерся платком, несмотря ни на что настоящим французским платком, – и брезгливо отшвырнул его прочь.

   – Арти-ист! – всплеснул пухлыми большими руками Луначарский, всегда отличавшийся излишней театральностью. – Знаете, что я вам скажу: вы всё-таки очень похожи на Владимира Ильича!

   – На Уль-янова?! – не смог сдержаться от изумления Савинков.

   – Пускай на Ульянова, если вам так удобнее. Но вот какая мне мысль вдруг в голову пришла: а не свести ли вас вместе?..

   – То есть на Лубянке, – недобро покосился Савинков, заметя впереди опять красноармейцев.

   – Зачем же на Лубянке, – нарочно остановился друг вологодский, чтоб на пересечении улиц не встречаться с красноармейцами. – Скажем, на моей квартире. Вроде как случайно. Ведь не всё так быстро и не всё так вдруг... Предстоит убедить ещё Владимира Ильича. Я, так сказать, третье лицо, дипломат. Разумеется, полная гарантия. Моё честное слово!

   – Положим, я поверю в это слово. Но о чём же мы будем говорить с товарищем Лениным?

   – О России. О её настоящем и будущем. Представьте, Владимир Ильич прекрасно помнит вас по парижским встречам. Да и читал, читал Ропшина! Несколько раз интересовался: куда запропал наш бомбометатель? А не далее как позавчера у нас был разговор об издании революционных книг, и Владимир Ильич сам предложил «Коня Бледного». Разве этого мало? Разве в новой России не найдётся дела для вас?

Савинков находился в некотором замешательстве, что редко с ним бывало. Даже внимательно осмотрелся по сторонам. Нет, никакого подвоха. Вполне серьёзно вопрошает друг вологодский.

   – А не побоится товарищ Ленин, что я его убью? Вот прямо из этого дружеского браунинга? – приподнял Савинков руку из глубокого, как мешок, кармана.

   – Я так и знал, остерегаетесь, Борис Викторович, – скрывая всё же свой неизбывный страх, опять театрально раскинул руки друг вологодский. – Но как же вы убьёте через третье лицо? Сквозь меня, такого толстого?..

   – Да, не убить, – этим коротким замечанием и выдал Савинков свои мысли. – В таком случае почему бы действительно и не поговорить?

На том и разошлись, уже каждый всерьёз опасаясь за свою жизнь: много попадалось красноармейцев, а раз на раз не приходится. Пора было заканчивать кремлёвский променад.

   – Будьте пока здоровы, Анатолий Васильевич. В случае чего я вас сам найду.

   – Будьте пока здоровы и вы, Борис Викторович. Я в это время всегда полчасика прогуливаюсь. Имейте в виду. Без охраны. Кого бояться народному комиссару?

Картузы советские приподняли, как истинные парижане. И один – неспешно направо, другой – налево скорым театральным шажком...

В самом деле, нельзя было затягивать это театральное действо. Мало ли что при виде красных флагов присочинит прямо на улице хоть и дрянненький, но всё же драматург Луначарский...

Савинков сделал несколько крутых разворотов-поворотов и лишь потом, проскакивая переулок за переулком, вышел на Мясницкую. Надо было повидать полковника Бреде.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю