Текст книги "Генерал террора"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
В ПАРИЖ ЧЕРЕЗ ТОКИО, В МОСКВУ ЧЕРЕЗ ВОЛОГДУ.

I

оезд шёл на Дальний Восток.

Купе битком набитого, даже лучшего, вагона им удалось занять всё-таки на четверых – отчасти по решительности и влиянию Савинкова, ехавшего с командировкой от Уфимской Директории, отчасти по болезному виду Клепикова. При всех докторах и заботах, юнкера лишь чуть-чуть удалось поставить на ноги; к поезду его по настоянию Савинкова доставили на санитарном автомобиле и демонстративно внесли двое санитаров, – чего там, юнкеров, членов им же самим распущенного «Союза». Так и садились: впереди с правительственным мандатом Савинков, за ним зверской выправки санитары, несущие своего забинтованного товарища, а уж сзади чета Деренталей. Ду-ду!

Сразу же возникла проблема: кому и где располагаться?

Само собой разумелось, нижняя полка предназначалась правительственному послу. Само собой, и дама – не лезть же ей наверх. Если не принимать во внимание даже Деренталя, оставался ещё и раненый – его-то куда?..

Поднялся вежливейший гвалт, в котором не последнюю роль играл и голосок Любови Ефимовны; она жаждала лично ухаживать за раненым:

   – Я – сестра милосердия! Я хочу... буду чаем поить бедненького мальчика!..

И слабый, но всё-таки решительный протест благовоспитанного юнкера:

   – Лучшее место – для дамы... о чём спор, господа!

И равнодушное хмыканье Александра Аркадьевича:

   – А по мне – так и на полу! Главное, едем... едем прочь от России... Да, прощай немытая Россия, страна рабов!..

Савинков недолго слушал эти пререкания, всё решил единым махом:

   – Моего адъютанта – направо. Сами пока, по ранжиру, налево. Разумеется, Любовь Ефимовна у окна. Где и как спать – решим после. Сейчас – закусить. Саша, разрешает твоя печень?

Деренталь только хмыкнул и протёр носовым платком очки. Будто он и сквозь запотевшее стекло не мог разобраться в чемоданах!

Так – под хороший, ещё уральский, балычок и довольно сносное, из уфимских губернаторских подвалов, вино – началось трёхнедельное путешествие по Сибири. Само собой, с задержками, остановками и прочими прелестями российской междоусобицы.

Кто они – беженцы или дипломаты?

Савинкову позарез нужна была Европа, поскольку ехал он с официальными поручениями Уфимской Директории – сборища безмозглых говорунов, вроде Чернова, Авксентьева, Философова, – а в Европу сейчас, сколь ни печально, можно было попасть только через Азию. Деренталю как советнику, прикомандированному к послу, нельзя было отрываться от своего шефа. Любови Ефимовне никак не полагалось отставать вообще. А болезный Флегонт Клепиков и сам отстать не мог, ибо попал в это купе через руки дюжих санитаров. Вот и выходило: внушительная российская миссия, со своим послом, со своим иностранным атташе, с личной секретаршей и немного приболевшим охранником. Так, с внутренним смешком, раздал всем Савинков роли, да ведь нечто подобное и на самом деле получалось. Ещё в первый час, пока закусывали, он сказал:

   – Любовь Ефимовна, отныне вы для всех – секретарь посольства. Апломб, солидность, независимость... Да, это наши пропуска. Лицо посольства определяет секретарь. Ему полагается соответствующее досье. Вот оно, – достал из чемодана внушительную кожаную папку. – Пока вместо мандатов – чистые листы. Записывайте.

   – Что? – оторвала Любовь Ефимовна от заплывшего снегом окна свой волоокий взгляд.

   – Всё. Дорожные впечатления. Встречи. Подозрения. Шпионство. Железнодорожное хамство, наконец!

Савинков не преувеличивал. Когда он потребовал чай, чистую скатерть на стол – тряпку сбросил демонстративно на пол, свежие простыни и полотенца тоже сгрёб вниз, своим отличным дипломатическим ботинком притоптал, – когда ещё брезгливо носовым платком протёр окно и платок швырнул в коридор, какая-то служилая рожа подняла было крик на весь вагон:

   – Баре какие! Раскидались!

Чтоб покончить с криком, он и саму рожу вместе с засаленной железнодорожной фуражкой выкинул за дверь. Щёлк – щеколда! Там, в коридоре, покричали, но недолго. Вагон-то всё-таки был лучший, следовательно, и начальник поезда где-то тут обретался. Некоторое время спустя – вежливый стук.

   – Откройте, пожалуйста, господа.

Деренталь по взгляду Савинкова отщёлкнул обратно щеколду, и в дверях предстал щеголеватый начальственный железнодорожник:

   – С кем имею честь?..

Савинков без слов протянул мандат, подписанный всем синклитом Директории – Авксентьевым, Черновым, Философовым, даже бывшим адъютантом Перхурова, а ныне полномочным министром Ключниковым, – всеми лицедеями, как он в гневе называл и профессора за его увлечение бессмысленной политикой. Мандат был хорошо пропечатан, в золотистый тон, на гербовой царской бумаге. Немудрено: при всей разношёрстности уфимской публики тон задавали всё-таки монархисты. Поезд ещё недалеко ушёл от собственников стоявшей на мандате печати; начальник поезда, конечно, знал о всех этих людях, а может, и открыто сочувствовал, потому что, сверив мандат, кивнул торчавшим за его спиной кондукторам:

   – Обеспечить всякий возможный в наших условиях комфорт. – И уже самому Савинкову: – Мне, Борис Викторович, конфиденциально сообщили о вас. Честь имею!

Он даже приложил руку к фуражке, и Савинков привстал с полупоклоном:

   – Очень приятно встретить понимающего человека. Поэтому рискну попросить: если найдётся в поезде врач, не посчитайте за труд пригласить к нам. У нас больной.

Раненым назвать юнкера он всё-таки не решился. Начальник поезда решил не выспрашивать подробности, доброжелательно согласился:

   – Постараюсь.

Теперь у них явилось всё, что можно было достать в этом поезде, идущем в никому не известные восточные дали. Кроме вполне приличного белья, самовар у окна. Любовь Ефимовна восторженно ахала:

   – Ах, какая прелесть. Фурчит! Дымит!

   – Но лучше бы поменьше, – отдёрнув верхнюю фрамугу, охладил её пыл Савинков.

На минуту-другую в купе ворвался снежный сибирский ветер. Теперь уже Любовь Ефимовна не заахала – заохала:

   – О-ох, Борис Викторович, несносный вы человек! Как же я спать буду в такой холодюге?

   – А я согрею вас своим дыханием, теплолюбивая Любовь Ефимовна.

Флегонт Клепиков болезненно улыбнулся, Деренталь по привычке равнодушно похмыкал, но дело-то именно так и обстояло. Спор о верхних-нижних полках разрешился ещё в самом начале вместе с пачками нового белья. При виде такой благодати Любовь Ефимовна заявила:

   – И не возражайте! Своё место я уступаю нашему геройскому юнкеру.

   – А я, как парижский шафер ваш, – счастливейшему жениху, – вовремя вспомнил Савинков. – В старики ещё не вышел. Сказано – прыгаю наверх.

   – А мне поможете?..

   – О чём речь, любезная Любовь Ефимовна. Мои руки на что?

Он без обиняков подхватил её и под показной, радостный визг вознёс на левую полку. Покурив в коридоре, и сам на правую сторону вознёсся, оговорившись:

   – Извините, я привык спать на правом боку.

   – А я на левом. Ведь правда, Саша? – свесила она вниз всегда распускавшиеся без шляпки жгучие волосы.

   – Правда, Люба... не помню, – похмыкал Деренталь, позвякивая рюмкой. – Я рад, что там у вас так хорошо совпало. И у нас тут совпа...денье, да!

Со стола ничего, конечно, не убирали. Близко. Удобно. Знай побрякивай-позвякивай.

Но сколько можно?

Свет в вагоне хоть и плохонький с сырого угля, но всё-таки был. Накушавшись в охотку, Деренталь отвалился к стенке, прикрылся прихваченным в дорогу французским романом. Юнкер старательно изображал из себя спящего. А что изображать им, святым духом вознесённым на верхние полки?..

Поезд пылил снежком вторую неделю. В этих просторах давно потерялась власть забытой Директории. Возникла было властишка какого-то байкальского атамана, но и она после незадачливой перестрелки пропала в метельной мгле. Помаячило за окном нечто монгольское, скуластое – заступить дорогу не решилось: пулемёты во всех тамбурах стояли. Потарахтело скучным переплясом полнейшее безвластие; опять какой-то атаман... с китайской плоской рожей!.. Кто там ещё? Не чукчи ли?..

Самое время посмеяться – хоть и на русской земле, а уже японские ветры.

От сырого уголька в вагоне и в самом деле было нежарко. Когда разговариваешь – парок из уст в уста. Савинков не унижался до шёпота – как всегда, своим тихим шелестящим голосом:

   – Вот так, Любовь Ефимовна, – жизнь. Я был шафером на вашей парижской свадьбе. Теперь, если когда-нибудь попадём в Париж, кем стану, позвольте спросить?

   – Всё тем же – Борисом Викторовичем... не решаюсь называть Борей...

   – И – не называйте. Это вульгарно. Мы с вами всё-таки светские люди. – Он через пропасть потянулся к ней, чтобы поцеловать ладошку.

Как по приказу и свет погас.

   – Мы не опустимся до темноты... наших отношений! Видно, опять уголёк сыроват.

Будто услышали его голос, устыдились. Вежливый стук из-за двери:

   – Есть свечи, господа. – Сам же начальник поезда и принёс. – Не царские, но всё же...

   – Несчастному царю свечи уже не потребуются. Разве что поминальные...

   – Не ожидал от вас, Борис Викторович, такого монархического сочувствия.

   – Извините, я и сам не ожидал. Но – не люблю революционной грязи. Вы задели самую больную струну в моей душе.

   – Если так, извините и вы. Ненароком.

   – Прекрасно, обменялись любезностями! Хотя от бессонницы мне не уйти... Вы догадливы – свечи. – Он взял одну, поставленную в пепельницу, в уголке своей полки прикрыл газетой... и, забыв недавний разговор, отвернулся на левый бок.

Противоположная полка обидчиво и нервно скрипнула. Начальник поезда, прикрывая дверь, стыдливо пробормотал:

– Спокойной ночи...

Савинков его не слышал – читал скупленные на очередной станции газеты. Любовь Ефимовна нарочно ворочалась с боку на бок. Деренталь при свете нижней свечи шуршал французским потрёпанным романом, юнкер старательно прихрапывал – всё как должно быть. И даже собственные мысли не сегодня же родились. Кондуктор теперь не знал, чем угодить, газеты на всех станциях скупал охапками, даже и многомесячной давности. Савинков читал такие жуткие измышления о рыбинских днях, что впору было схватиться за браунинг. Но было и поновее – о покушении на Ленина, о Директории, о Колчаке... и об убийстве царской семьи... Рука большевистской цензуры сюда не дотягивалась, писали кто во что горазд. А он?

Уставившись в потолок, спрашивал себя об одном и том же: «Что со мной происходит? Любовь к царям?!»

Когда он готовил убийство великого князя Сергея Александровича, в душе не было ни тени жалости. Когда трижды срывалось хорошо, казалось бы, подготовленное покушение на самого Николая, оставалась только досада: опять не вышло! По Божьему промыслу опоздал на благотворительный бал и не попал под кинжал Татьяны Леонтьевой; по трусости матроса избежал на «Рюрике» отравленной револьверной пули; по недогадливости одного растяпы в очередной раз прошёл мимо расставленной ловушки... и для чего?!

Чтобы со всей семьёй, с дочерьми и малолетним наследником, быть зверски убитым в Ипатьевском доме Екатеринбурга?!

Опять вспомнился бесподобный Ваня Каляев. У него дважды не поднялась рука бросить бомбу в карету князя Сергея, потому что там были дети. И «Генералу террора» не хватило духа обвинить своего варшавского друга в трусости или малодушии. А здесь новые властители с красными звёздами на лбах приходят в подвал, куда завели всю семью, и бессловесно расстреливают одного за другим, а после на глазах ещё живых – добивают...

Можно что угодно думать о царе Николае, но он и в эту роковую минуту не изменил своему благородству – выступил вперёд, чтобы получить первую пулю и хоть на какое-то мгновение продлить жизнь обречённой семьи... Савинков знал, сколько уже к исходу этого года напущено туману на мрачную и позорную для России казнь царской семьи. Это не Франция, где головы королям рубили публично; даже революционные палачи соблюдали этикет и порядок. А что сказать о красных палачах? За всеми мелкими исполнителями, вроде коменданта Ипатьевского дома Юровского, по ремеслу часового мастера, а по душе российского Каина – он ведь и родился в городе Каинске, – за всеми за ними стояли Бронштейн-Троцкий, Ульянов-Ленин, Янкель-Свердлов. Особенно последний. Он понимал, что русская охрана при всей своей революционности по-христиански сочувствует несчастной семье Романовых, и требовал замены всего караула. Как ни безмозгла Уфимская Директория, она и отдалённо не напоминала интерразношёрстный народ Уральского Совета. Екатеринбург прикрывал русский дурак Белобородов. Ему приказывали на интерместечковом языке – он исполнял. И раболепно слал телеграммы, вроде этой:

«Москва. Председателю Ц.И.К. Свердлову.

Согласно указанию Центра опасения напрасны точка Авдеев сменён его помощник Мошкин арестован вместо Авдеева Юровский внутренний караул весь сменён заменяется другими точка Белобородов».

Получив очередные указания, часовщик Юровский заменил весь караул и поджидал посланца Свердлова – «человека с чёрной как смоль бородой», московского инспектора-палача. Но ещё не дождавшись его приезда, рапортовал:

«Москва. Кремль. Секретарю Совнаркома Горбунову.

Передайте Свердлову, что вся семья разделила участь главы точка официально семья погибнет во время эвакуации точка Белобородов».

Савинков не знал, какие чаи сейчас попивают уроженец Каинска, каин-часовщик Юровский, и уральский «президент» Белобородов, но со злой горечью, не отдавая себе отчёта, вспомнил предсказания Ропшина:

 
Убийца в Божий храм не внидет,
Его затопчет Бледный Конь...
 

   – Что вы сказали, Борис Викторович?!

Он внутренне чертыхнулся: начинает заговариваться! Но ответил вполне спокойно:

   – Прочищаю горло, любезная Любовь Ефимовна.

   – Вполне разумно, мой женераль, – вместо неё на парижский лад вскинулся с нижней полки Александр Аркадьевич. – Представьте, и у меня горло заложило! Ну что ты с ним будешь делать?

   – А печень?

   – Печень подождёт ради такого случая.

   – В таком случае будите юнкера.

Деренталь толкнул Флегонта. Тот ещё некоторое время притворялся спящим, прежде чем спросить:

   – Раненому не повредит?

   – Раненому – первая чарка. – И в свою очередь, приподнимаясь, толкнул жену: – Кушать подано, Любушка.

Она тоже изобразила на своём смугло-лукавом лице сердитое непонимание, но, добрая душа, долго сердиться не могла:

   – Опять слезать?

   – Слетать, мадам! – подхватил её на руки Савинков. – Слышали? Кушать подано.

   – Так нам и до края земли не доехать. Еды не хватит.

   – Хватит, Любовь Ефимовна. А нет, так японца какого-нибудь зажарим. Надо же, опомнилась Россия!

Вроде бы весело говорили, а на душе кошки скребли. В самом деле, дня не пройдёт, как придётся ехать по русско-японской земле...

II

Японцы заявились, правда, не на второй, а на третий день, но сути это не меняло. Хозяева земли русской, надо же!

Начальник поезда оказался дипломатом – или разведчиком всех дорожных чертей? – но предупредил ещё за несколько часов. Всё-таки международный телеграф работал. Как иначе ходить поездам, чтобы не расшибить свои лбы?

   – Борис Викторович, я представлю вас англичанином, едущим под русской фамилией, не возражаете?

   – Ничуть, мой друг. Меня не раз выручали англичане. Называйте – полковник Морган.

   – Может, сразу Шерлоком Холмсом?

   – Можно и Холмсом. Не думаю, что японцы так начитаны.

   – Наверняка среди них есть разведчики...

   – В духе Куприна и его штабс-капитана Рыбкина? Не преувеличивайте их достоинства. Не люблю япошек!

   – Ваше право. Но как быть с остальными?

   – Бегущая из России французская пара. У них и фамилия подходящая – Деренталь.

   – Прекрасно. А больной?..

Савинков размышлял недолго:

   – Я думаю, японцам можно сказать правду: раненый. Они ведь радуются, что русские убивают русских. Ах, хорошо, думают. Так скоро вся Сибирия, аж до Урала, будет безлюдна и сама попросится под лучи Восходящего Солнца!

Начальник поезда почесал затылок, что означало: так-то оно так, но надо знать японцев...

Что правда, то правда: надо бы. Но в этом смысле у Савинкова оказался явный пробел. Парижские и лондонские японцы, коли встречались на эмигрантском пути, были любезны до приторности и скучны до тошноты. А здесь, поди, настоящие?

Нет, вежливости и на этой всеми брошенной дороге им было не занимать. Хотя военные патрули могли быть и построже. Даже Савинков поначалу попался на их улыбки. К раненому отнеслись с пониманием, даже посочувствовали на вполне сносном русском языке:

   – Что вы за народа? Друг друга стреляете. Японец никогда в японец не стреляет. Так вы вся народа убиваете. Кто будет жить в Сибирии? Какой медведя править?

   – Японский. С острова Хоккайдо. Сохранились ещё у вас?

   – Мы храняем, мы всё храняем. Мы хороший народа.

   – Не сомневаемся. Вон и французы – хороший народ, – кивнул он на Деренталей, ради такого случая усевшихся на одной полке в обнимку.

   – Француза с нами никогда не воюют. Тоже хороший народа, – снисходительно заметил офицер-полковник или ефрейтор, чёрт их собачьи нашивки разберёт! – руку в белой перчатке даже попридержал на оголённом плече Любови Ефимовны.

Она ничего, скосила глазки в его сторону – ну точь-в-точь японка. Щёлочки мурзатенькие, а не озера горячеразливанные. Савинков одобрил её игру: всё-таки артистка, хотя и танцовщица всего лишь. Но радовался преждевременно. Заинтересовал-то японцев именно он сам:

   – Откуда господина так хорошо зная русский языка?

   – Я долго жил в России. Был даже при английской военной миссии. В России пять лет уже идёт война, а мы как-никак союзники. Были. Теперь англичан не любят. Решил бросить всё и уехать на родину. Представьте, пришлось стать русским.

   – Но почему – русская?

   – Да потому, что французов тоже перестали любить. А итальянский язык я плохо знаю, трудно мне быть итальянцем. Кем ещё? Поляком? Полякам русские не доверяют! Немцем? Но с немцами они до сих пор воюют. Опасно.

   – Опа-асна, опа-асна... – что-то своё соображал ефрейтор-полковник. – Почему не японца?

Савинкову стало не до смеха. Он понял, что его принимают за шпиона – вот только красного, белого или какого-нибудь зелёного? В любом случае приятного мало. Он вроде как нечаянно, поднимаясь с полки, погладил затёкшую спину – не забыл ли своего спасителя? И юнкер сквозь щёлочки болезных глаз понял его жест; поправляя под сдержанные стоны подушку, тоже нечаянно руку под неё подсунул. И Саша Деренталь вовсе не случайно одёрнул заваленную едой настольную скатёрку, под которой ведь что-то было, и даже Любови Ефимовне как раз приспичило пудриться, для чего дорожную сумочку пришлось приоткрыть...

   – У вас будет время изучай японский языка, – продолжал бесстрастно улыбаться ефрейтор-полковник. – Вы следуй за нам.

Он вышел в коридор и выжидательно остановился обочь дверей. По сторонам ещё было двое. Савинков знал, что от этих они отобьются, но сколько всего их в вагоне? В других вагонах? На станциях? На всей этой брошенной на поругание российской окраине?

Однако же делать нечего, почёсывай затёкшую спину. Спутники тоже инстинктом повторили свои незамысловатые жесты. У кого подушка скомкалась, у кого скатёрка смялась, у кого пудра в сумочке не находилась, железно погромыхивала...

Оставалась какая-то малая секунда, чтобы всё разрядилось в узком коридоре дымным грохотом. А дальше?..

Нет, начальник поезда не зря облюбовал эту заброшенную дорогу. Он, вроде как непричастно стоявший в сторонке, с полупоклоном приобнял ефрейтора-полковника и зашептал на русско-японском какую-то спасительную ахинею, из которой Савинков уловил только одно слово: контрабанда! Цены здешние знал, заранее приготовил пакетик. Уже больше для Савинкова предупреждающе, вслух докончил:

   – С нами проблем не будет. На обратном пути мы ещё встретимся... и передадим приветы от ваших друзей...

Японцы вышли так же вежливо, как и вошли.

   – Сколько я вам должен? – положив руку на плечо своего спасителя, спросил Савинков.

   – Сколько надо, Борис Викторович. И ровно столько я поставлю на счёт нашей любезной Директории... если живым, как говорится, вернусь. – Нервы у него были в порядке, посмеивался. – Вам долго жить за границей, не утруждайте себя мелочами.

   – Иначе было нельзя?

   – Нельзя. Поезд сопровождают до полусотни человек. Думаете, такими игрушками отобьётесь? – Он дружески похлопал его по спине и даже чуток пониже.

   – На вашу помощь надеялись, – Савинков его маленько тем же манером облапил, тоже с истинным дружеством.

   – А не закусить ли нам... в честь вступления на землю Страны восходящего солнца?

Поезд как раз остановился. Мелькнула вывеска: «Благовещенск». Пока ещё русская. Пока...

   – Закусить непременно надо, – глянув в окно, согласился начальник поезда. – Вот только минуем эту опасную станцию. Господи, пронеси нас, грешных!

Он побежал навстречу обступившим поезд японцам.

Через минуту уже с поклоном обнимал очередного ефрейтора-полковника.

Истинно, Господи! Спаси Россию от унижения!

Спаси и помилуй её, несчастную.