Текст книги "Генерал террора"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)

Она очнулась от нервного транса и песенно, даже как-то молитвенно пропела:

   – Бори-ис Викторо-ови-ич... Побойтесь Бога.

   – Боюсь, боюсь, божественная!.. – Ему по старой памяти захотелось подурачиться. Ну кто замечает, что и время ушло, и женские годики посерели? Чахотка – это ведь тоже революция во всей её женской сущности. Для кого-то и удавалось скрыть внутренний пожар, но только не для него. Румянец прожигает щёки даже в темноте... но не от давнего же восторга! Бр-р... Он даже поёжился от немыслимого предположения: кто бы мог её сейчас поцеловать?

3. Н. истолковала всё это по-своему.

   – Не бойтесь, Б. В. Меня вы в этом смысле никогда не боялись... Чайку-то не попьём? – умная женщина сразу перевела разговор на житейское.

Но не успели подняться в квартиру и, едва раздевшись, по старой привычке пройти в «дамский», наиболее удалённый кабинет, как во входную дверь постучали. Так обычно поступали свои, близкие знакомые, чтобы зря не будоражить прислугу, звонок для которой нарочно отнесли в сторону.

Савинков не был расположен к новым встречам и отрицательно мотнул львиной набрякшей за день головой: гони, мол, всех к чёрту!

Но на такой приятельский стук дверь следовало всё же открывать. 3. Н. сама поспешила в прихожую. Правда, из осторожности окликнула:

   – Кто там?

   – Министр.

Какая-то фантасмагория – голос незнакомый! А уж министров-то, даже каждодневно сменяющихся, она в своей приёмной повидала. Но страх ей был неведом, да и любопытно: неужели любезнейший Александр Фёдорович опять кого-то назначил-переназначил и посылает, как всегда, «на смотрины»?

Открывает дверь. Стоит привычный петербургский шофёр официального клана – развозит чиновничью публику и цену себе знает. Кожаная куртка. Гетры. Картуз. Защитные очки. Даже нечто холуйское в бледном испитом лице... Не сразу поняла полуночный камуфляж.

   – Вы... Александр Фёдорович?!

   – Да, на одну минуту.

Не проходя через ближайшие двери в столовую и не раздеваясь, тем не менее, и уходить не собирался.

   – Савинкова нет?

   – Он ведь давно ушёл и не обещал возвращаться. Помилуйте, Александр Фёдорович, полночь уже.

   – Ну, для Савинкова полночи не существует. Мне стало известно: он только что был в Смольном. Интересно, о чём ему толковать с Троцким?..

Гиппиус была хорошей актрисой: ничто не дрогнуло на её нервном, обычно подвижном лице.

   – Смольный... и Савинков?! Вот новость. Что, стрелял в Бронштейна?

   – Он не Бронштейн, он Троцкий, как вы всё этого не понимаете! Он – власть. Реальная власть в Петрограде.

   – Алекса-андр Фёдорович! Реальная власть – это вы. Ещё – Корнилов. Ещё – Савинков. К. С. К.! Используйте такой удачный триумвират: Керенский—Савинков—Корнилов. Чего вы боитесь?

   – Я никого и ничего не боюсь. Я лишь опасаюсь... измены, понимаете?

   – Ну, это уж, Александр Фёдорович, знаете!.. Савинков? Корнилов? Изме-ена?!

Как-то незаметно, но уже и в гостиную перешли. Все при тех же гетрах, при картузе. Театр, да и только.

   – Не в них дело, Зинаида Николаевна. У каждого – куча сподручников. У Савинкова – все эти артисты-бомбисты, разные порученцы-поручики, вроде Патина. У Корнилова – одна Дикая дивизия чего стоит! И – никто ничего не понимает. Я борюсь с большевиками левыми и с большевиками правыми, я хочу пройти посередине, а от меня требуют военного положения. Что закричат «товарищи» из Смольного?!

   – Тогда ступайте в объятия к ним – не будут кричать.

Что за женщина эта 3. Н.! С ней и премьеру не справиться. Савинкову хотелось выйти и вышвырнуть его за дверь вместе с камуфляжными картузами, гетрами, со всей наркотической чепухой. Но он знал, что 3. Н. и сама хорошо управится, а с Керенским всё равно придётся говорить завтра, вернее, поутру, накануне отъезда к Корнилову. Он поудобнее уселся в кресле и попытался сосредоточиться на стихах, которыми были буквально пропитаны все разбросанные и скомканные бумаги. Да-а...

«Когда предлагали мне родиться – не говорили, что мир такой. Как же я мог не согласиться?»

Стихи ли, бунт ли оскорблённой души? Но кто мог оскорбить Антона Крайнего – надо же выбрать себе такой псевдоним! «Как ей хочется быть мужиком», – вдруг понял Савинков.

Какие там стихи! Слышно даже через двое дверей:

   – В объятия? Но они идут на разрыв с демократией. Как я могу это допустить?! Я? Я? В такое трагическое время ставший у руля революции?..

Савинков, кажется, хотел, чтобы его услышали – уже почти в полный голос им вторил:

 
Здесь всё – только опалово,
Только аметистово,
Да полоска заката алого,
Да жемчужина неба чистого...
 

Нет, это уже не Антон Крайний – Антон Крайний бушевал там, за стенами кабинета, перед самим премьер-министром:

   – А я вам говорю: боитесь! Не бойтесь... не бойтесь, дорогой Александр Фёдорович. Мы с вами...

«Я – с вами», так будет верней, – поправил Савинков.

   – ...мы все с вами. Покруче нажимайте. Помните, что вы – всенародная власть, вы над партиями...

   – Не «над», а «под»!

   – Вот именно, Александр Фёдорович, вот именно. Выбирайтесь из этого подполья. Властвуйте же наконец!

В ответ широкий, нервный топот но гостиной. Уж кто-кто, а Савинков-то знал: давно Керенский пытается сделать из себя этакого самодержца, для чего и поселился в Зимнем дворце, в прежних царских покоях, и даже на трон как-то перед министрами садился, а уж вся остальная атрибутика – столовые приборы, царские погреба, услужение, автомобили, ковры, непомерные кровати – это и царю-то, наверное, претило, поскольку было от рождения привычным. А вот присяжному поверенному – нравится, ещё не накушался царского пирога. Прохвост... но на кого же им садиться? Где Рыжий, где Белый, где Конь Вороной?.. Не может быть, чтобы только Конь Бледный и оставался!

   – Его затопчет Бледный Конь...

   – Ну, это уже ваша версия. Помнится, у меня было – Рыжий Конь?

   – Который раз мы с вами спорим? Который? Пойми те же: Бледный! Четвёртый, последний Конь Апокалипсиса. «...Конь Бледный, и на нём всадник, которому им Смерть; и ад следовал за ним...»

Савинков вдруг заволновался:

   – Да – ад. Именно так и будет. Своей смертью мне не помереть. Не удастся, дорогая 3. Н.!

Вот тут уже страха никакого не было. Всё унеслось, поднялось ввысь – к облакам. На земле осталась только какая-то высшая, надчеловеческая уверенность. Он спокойно напоследок поцеловал ей руку и деловито признался:

   – Вам можно доверять всё... даже и это... Завтра, самое крайнее послезавтра, как только окончательно уговорю Керенского, я еду в ставку Корнилова. Если мы не хотим все погибнуть и вместе с собой погубить Россию, надо вводить военное положение. К. С. К.! Керенский не может без Савинкова, Савинков не может без Корнилова, а все трое мы не можем друг без друга, хотя и торгуемся... как жиды в какой-нибудь лавчонке. Но Россия – не лавочка! Еду. Решаюсь. Не поминайте лихом.

Он не хотел выслушивать напутствий и вышел своей твёрдой, быстрой походкой.

VII

Вагон военного министра был прицеплен к курьерскому поезду. Обычный вагон, в котором ездили и царские министры, с той только разницей, что шёл он по новой, задезертиревшейся, обезумевшей России. Кругом мешочники, никому не подчиняющаяся, но вооружённая солдатня. Вагоны берут приступом, даже не спрашивая, в какую сторону они идут. Лишь бы ехать. Лишь бы в пути ухватить что-нибудь пожрать. А охраны почти не было, всего-то адъютант Патин да четверо юнкеров. Зато – каких! Одним своим молодцеватым видом, выправкой, а главное, смертной решимостью в глазах останавливали лезущую на подножки толпу. Вдобавок и пулемёты на площадках, как раз по две пары, направо и налево. Когда становилось совсем невмоготу, над головами, сшибая запаршивевшие, с содранными кокардами, фуражки, рассеивались громовые очереди, иногда даже счетверенные. Страх всё-таки сдерживал толпу, и это ещё больше укрепляло Савинкова в мысли:

«Военное положение. Везде. По всей России. И прежде всего на железных дорогах. Ничего, Троцкие-Тоцкие почешутся, но согласятся. Им тоже деваться некуда. Призрак всеобщей анархии кого угодно в объятия бросит».

Он покуривал неизменную сигару и сквозь щель занавески посматривал на мятущуюся толпу, которая ещё не так давно, при прошлогоднем Брусилове, и во время июньского наступления, при нынешнем Корнилове, была грозной, для немцев просто недоступной армией. Но этой армии уже не существовало... За два месяца, с помощью Тоцких-Троцких, она окончательно развалилась, и почему немцы, взяв Ригу, вступив в Финляндию, торчат где-то под Нарвой и не берут Петроград – сказать никто не может. Скорее всего, та же анархия, что и здесь. Немцам тоже хочется жрать и грабить.

Потому они в первую очередь прут на хлебную Украину, не встречая никакого сопротивления. А ведь и надо-то совсем немного... Рассказывали, и вполне достоверно, что десяток офицеров во главе с полковником, не надеясь уже на солдат, скрытно выдвинулись с двумя толевыми пушками и четырьмя пулемётами в передний дозорный окоп и так встретили наступавший, тоже под палкой, немецкий полк, что он бежал с криком: «Русиш дивизион!» Так можно ли воевать в таком положении?..

Мысли прервал на какой-то заштатной станции особенно похабный ор за окнами:

   – Таперича слобода! Какая ещё военная министра?..

Фуражки сыпались уже вместе с кровавой пеной.

Сейчас пойдут в ход приклады – по стёклам... Савинков деловито приготовил ещё два запасных пулемёта – для себя и для Патина. Не царские времена, браунингами не отобьёшься.

К счастью, машинисты были надёжные. Не дожидаясь положенного звонка, рванули прямо на красный свет и уже поодаль, за станцией, остановились, едва не врезавшись во встречный: на последней стрелке, чирканув концевым вихляющимся вагоном по поручням паровоза, пронёсся всё с теми же орущими, стреляющими куда попало солдатами.

Несколько пуль просвистело и над столом со штабной армейской картой. Савинков придержал за руку Патина, который хотел вдогонку угостить славную солдатскую братию, ехавшую явно по своим деревням:

   – Не надо. Давайте лучше выпьем.

И когда уже поуспокоилось, вроде бы для себя, но всё же вслух, разговорился:

   – Ради чего всё это? Я годами скрывался в подполье, я вечно болтался между тюрьмой и виселицей, я рвал в клочья своими бомбами царских министров, губернаторов и великих князей – и что? Чтобы эта вот сволочь, – он кивнул на раздрызганное пулями окно, за которым проносился очередной увешанный солдатнёй поезд, – потерявшая всякий облик человеческий, бросала фронт и матушку-Россию и мразью вооружённой расползалась по стране? Грабила своих же мирных жителей? Когда-то это мародёрством называлось и каралось расстрелом... Знаете, поручик, появилась мысль: не послать ли в Тобольск за Николаем? Да-да. – Не будучи пьяницей, он выпил всё-таки ещё рюмку. – Мой приятель, соратник, эсер Макаров, у которого, кстати, после возвращения из эмиграции мы останавливались, – так вот он, оказывается, и отвозил всё царское семейство в Тобольск. Боимся? Чего? Монархии? Парадокс истории... Я, социалист, начинавший даже с большевиками, я, давний эсер, вместе с царём и на большевиков плевавший, теперь говорю: выбора нет. Свобода? Братство? Демократия? Все пустые слова! Есть власть – и есть безвластие. Ничего иного! – Он помолчал, понимая, что ничего существенного предложить не может. – Знаю вашу честность и преданность, поручик, потому и скажу: если не удастся сговориться с Корниловым, так что же останется?.. Думайте.

Поезд подходил к Могилёву, к Ставке Верховного главнокомандующего. Здесь уже не было разнузданной солдатни. Прямо образцовый, как и раньше, порядок. Вот что значит сила! Власть!

Но ведь власть-то эта держалась на клычах Дикой дивизии, которая беспрекословно веровала в своего «бóяра»? Совдеп в Могилёве безмолвствовал. На всех постах бронзовозаматеревшие текинцы, белые папахи, кинжалы за поясами, неизменные кривые клычи. Ставка находилась в том самом губернаторском доме, где около двух лет прожил государь, и недавний разговор со своим адъютантом как-то больно ударил Савинкова по сердцу: «Всё тот же парадокс! От царя отреклись, а живём в царских хоромах... как и Керенский, и другие».

Впрочем, генерал Корнилов мало напоминал «других» – просто здесь как была, так и оставалась Ставка двух необъятных фронтов – европейского и азиатского. Следовательно, связь, коммуникации, склады, казармы, лазареты. Да и сам Корнилов, сын сибирского казака и калмычки, мало походил на прежних генералов. Невысокий, жилистый, с зоркими, прищуренными глазами, он с первого взгляда отметал всякое двоедушие. Легенды о нём ходили ещё с Туркестана, когда он в чине капитана Генерального штаба напросился в глубокую разведку по Афганистану, и всего-то с двумя верными джигитами-туркменами, откуда после всех безуспешных предыдущих попыток вернулся с подробными планами и снимками английских укреплений, – не сиделось тогда англичанам на дальних подступах к Индии, хотелось и к российским провинциям подобраться. Легенды эти, причём самые достоверные, росли вместе с чинами и ранними морщинами, – он уже и сейчас ликом походил на китайского божка. Не зря же так, не за страх, а за совесть, сроднился с кавказцами-текинцами. А после дерзкого и, казалось, безнадёжного побега из австрийского плена ему не требовалось ни громового голоса, ни стрекота телеграфов – он больше уважал громовые раскаты пушек и ровный рокот пулемётов. Не его вина, что так успешно начатое июньское наступление было бездарно, а проще говоря, предательски задушено в Петрограде онемечившимися руками Тоцких-Троцких и безвольно-морфинистскими – Керенских. Начавшееся отступление обернулось повальным дезертирством. Корнилов мог ещё держать в железной дисциплине свои ближайшие дивизии, но уже не властен был над совдепами и временными министрами, которые с двух концов, но одинаково безумно сжигали, разлагали армию.

Что-то трагическое проступало в его застывшем лице. Но Савинкову не приходилось выбирать: не было сейчас в России более надёжного человека, чем Корнилов. При нём и Керенский вместе с окружавшими его агитаторшами-истеричками мог показать надлежащую власть.

Навязывать своё мнение такому человеку бессмысленно, но и скрытничать негоже: всё поймёт с первого взгляда. Добравшись до Ставки и даже не отряхнув дорожную пыль, Савинков начал без всяких предисловий:

– Лавр Георгиевич, вы смотрите на меня как на башибузука-революционера, я на вас – как на царского генерала. Но мы давно уже не прежние, и мы давно – одно общее. Можем смотреть спокойно на всё происходящее? Немцы идут на Петроград, фронты от повального дезертирства оголяются, и даже странно, что мы ещё держимся... что вы ещё держитесь, по крайней мере, на вашем участке фронта...

   – Вы напрасно льстите мне, Борис Викторович. Да, на австрийском фронте положение помаленьку улучшается. Спасибо, не без вашей помощи Керенский согласился на возобновление смертной казни. Вовремя расстрелянный дезертир и провокатор иногда спасает целый полк. Но при нынешней анархии и при нынешних совдепах, особенно фронтовых, мне от Чёрного моря до Балтийского не растянуться. Коротковаты! – сам того не понимая, артистично развёл он руки по разложенной на столе карте.

   – Если не возражаете, Лавр Георгиевич, к вашим рукам я присоединю и свои, – так же размахнулся от моря до моря Савинков с противоположного конца стола.

Едва ли минуту назад они думали, что руки их сойдутся в таком братском смертном рукопожатии. Белая, холёная рука военного министра и жилистая, тёмная – Главковерха.

   – Аннибалова клятва?..

   – Да, если хотите. Рука об руку.

   – Не замечал я в вас, Борис Викторович, подобной сентиментальности...

   – Не замечал и у вас, Лавр Георгиевич, подобной снисходительности к штатскому человеку.

   – Савинков – штатский? Как вас называли – «Генерал террора»...

   – Если и был генерал, то весь вышел. Браунингом и самодельной бомбой Россию сейчас не спасёшь. Вы – боевой генерал!

   – Да почему же именно я?

   – Потому, что вам доверяют – прежде всего солдаты. Для всех нас – вы последний исход... Надо идти на Смольный!

   – Ваше прежнее – К. С. К.?

   – Иного выхода нет. Триумвират! Военное положение. Везде – на фронте, в тылу, по всей стране. Промышленных жуликов, раздевающих армию, дезертиров, её разлагающих, большевиков, нас скопом продающих немцам, – всех к ногтю, как говорит мой поручик...

   – Что за поручик?

   – Есть такой. Патин. Много таких – Патиных. Ведите! У нас же ни царя, ни правительства, ни военного министра!..

   – Вы же, Борис Викторович, министр? Побойтесь Бога!

   – К сожалению, я безбожник. А как военный министр... сделать могу не больше своего адъютанта Патина. Связан по рукам и ногам. Значит, рвать путы! Только так – военным рывком, без обсуждений и словопрений. Слова – как пена, слова – измена! Верно говорит наша дорогая поэтесса...

   – Мне не до поэзии, Борис Викторович. Что вы предлагаете... Диктатура?! Триумвират?!

   – Дело не в названии. Пусть Керенский посредине, президентом. А мы с вами... слева да справа!

   – Вы, конечно, полевее?

   – А вы, безусловно, поправее? Хорошо. Правая рука России – ваша, Лавр Георгиевич!

   – Ох, эта российская привычка!.. Слишком много слов! Есть согласие Керенского?

   – Я говорил с ним, уже решительно, но... опять разговоры!.. Да, перед отъездом. С трудом, но удалось убедить, что глупо и унизительно положение Временного правительства рядом с Совдепом, который давно стал отделением германского штаба. Александр Фёдорович готовит постановление правительства – о введении военного положения...

   – По всей России?

   – Петроград и Москву пришлось уступить в пользу демократии. Не забывайте, что мы социалисты, – иронично улыбнулся Савинков. – Но всё остальное – тылы, военные заводы, снабжение, железные дороги, суды – под единую руку. Да, пускай и тройную. И-и... – помедлил он, – непременный, поголовный арест и предание суду военного трибунала всего петербургского Совдепа! Со всеми Ульяновыми и Бронштейнами.

   – Неужели и на это согласился? Ведь Керенский – и сам член Совдепа. Он туда на цыпочках бегает!

   – Ошибаетесь, Лавр Георгиевич, – с той же улыбкой возразил Савинков. – Не бегает, а ездит в Смольный на автомобиле императрицы Марии Фёдоровны. В остальном вы правы: этот Троцкий, со своим клоком бородёнки, топает на премьера ногами и орёт: «Продались царским генералам! Вы не революционер, вы – контр!..»

   – И что же?

   – Утирается премьер рукавом... и надирается кокаина... Уж лучше бы русской!

   – Не откажите в любезности, Борис Викторович. Да и время – самое обеденное.

Уже позднее, пообедав и начитавшись телеграфных лент, которые были мрачнее одна другой, Корнилов скупым штабистским росчерком двинул по карте свои войска:

   – Хотя основная армия разложена и развалена, я ручаюсь за несколько ударных батальонов... ну знаете, моего собственного имени. Правда, они на фронте исполняют роль заградительных отрядов, но что же делать – придётся. Дальше! – продолжал он передвигать карандаш по карте от австрийской границы к Петербургу. – Ближние части, псковских, новгородских и прочих гарнизонов, никуда не годятся, они во власти ваших совдепов... Извините, – поправился он тактично, – петербургских совдепов. И потом, для стремительного захвата городов необходима конница, она больше бьёт по воображению, да и передвигается в четыре ноги. К сожалению, и гвардейская конница не оправдывает своего овса – помните, в бытность вашу комиссаром, кирасиров в Бердичеве? Вот-вот, – горько ткнул он, как штыком, сломавшимся карандашом. – Надёжны и дисциплинированны только кирасиры Его Величества... – по прежней привычке сказал он. – Да, этих можно двинуть на Петроград. Да, Жёлтые кирасиры вместе со своим командиром князем Бековичем-Черкасским грудью пойдут на Совдеп! Но этого мало. Я вынужден буду двинуть и Дикую дивизию...

   – Но что скажут мои любимые демократы?! – в притворном ужасе спросил Савинков. – Инородцы освобождают Россию?!

   – Дорогой Борис Викторович, когда вы за своё бомбометание сидели в севастопольской военной тюрьме, не всё ли равно было, кто откроет дверь смертной камеры? Татарин? Хохол? Грузин?.. Конечно, я понимаю вас... политиков петербургских... – досадливо взял Корнилов новый карандаш. – Дикая дивизия не пойдёт первым эшелоном, будет как резерв, на зачистку, так сказать. Есть ещё хороший конный корпус – общевойсковой, без инородцев. Есть армейские, вполне боеспособные части генерала Крымова... вы его знаете, отличный боевой генерал…

   – Вне всяких подозрений.

   – Видите, уже кое-что набирается. Вам, безбожнику, я всё-таки скажу: с Богом! Но... – замедлил он стремительное движение к Петрограду карандаша, – если корпус Крымова, пехотный всё-таки, не успеет подойти, если ваши совдеповские железнодорожники утворят какую-нибудь сволочную забастовку и не поспеют даже кавалеристы, если наш любимейший премьер не получит вовремя достаточную дозу кокаина и утворит нечто бабье-демократическое... это будет... полной катастрофой. Полным крушением и фронта и тыла. Я оголяю фронты, чтобы спасти тылы России. Вы понимаете это?!

   – Я понимаю, прекрасно понимаю вас, Лавр Георгиевич, – в полный, хоть и невысокий свой рост, как раз под Корнилова, встал Савинков над картой, давая понять, что штабные учения покончены. – И заверяю: сделаю всё, и даже больше, чем всё, чтобы вашими силами смести совдепы. Безбожник, но тоже говорю: с Богом!

Они ещё раз пожали друг другу руки, и Савинков, не теряя времени, двинулся со своим министерским вагоном в обратный путь.

В поддержку юнкерам Патин взял ещё десяток казаков и несколько дополнительных пулемётов.

   – Может, сразу уж блиндированный поезд? – сев наконец-то за походный стол, спросил Савинков.

   – Не торопите, Борис Викторович, – отставил рюмку Патин. – Может дойти и до блиндированных...

   – Не каркайте, поручик. Пейте.

   – Пью, мой генерал!

   – Я бы мог и обидеться за это!..

   – Ну что вы, Борис Викторович!.. Просто не хочется мрачных мыслей. За счастливую дорогу! – махнул он рюмку, доставая папиросу.

   – За счастливую, – неторопливо посмаковал Савинков и закурил сигару.

Истинно на счастье заторов и задержек на обратном пути не было.