Текст книги "История жизни, история души. Том 2"

Автор книги: Ариадна Эфрон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

Приехать сюда можно после 15 мая, в любое время между 15—31, только предупредите. Не только можно, но и нужно. (Приехать.)

Целую Вас, спасибо за всё.

Ваша АЭ

' А.С. неоднократно делала переводы для различных изданий Рабиндраната Тагора. Возможно, здесь речь идет о готовившемся тогда в восточной редакции изд-ва «Художественная литература» собрании сочинений этого автора.

² См. примеч. 5 к письму Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич от 1 .VIII.1956 г.

И.И. Емельяновой

4 мая 1961

Милый малыш, первую твою весточку с нового места получила. Ты напрасно впадаешь в панику перед первым впечатлением¹, то, что вас перевели оттуда – хорошо, т. к. будут зачёты, а это сейчас самое главное. Очень огорчена, что с пылу с жару вы принялись уже строчить заявления во все концы. После всего пережитого, после всех уроков вы не научились ни выдержке, ни хладнокровию, ни элементарной сдержанности. Надо уж соображать, пора, а то поздно будет.

Я убеждена в двух вещах: первая – что весь свой срок отбывать вы не будете, вторая – что дело пересматриваться не будет. Какой же выход? Он как раз в перемещении вас в такие условия, где, м. б., вам первое время будет труднее морально, но где гораздо больше возможностей получить – при хорошей работе и хорошем поведении – досрочное освобождение. Что и требуется. Ирочка, пора кончать «играть в политиков» – никакие вы не политики, раз попались на деньгах, к<отор>ые по нашим законам вам не принадлежали.

Матери пора прекратить – в этих условиях – блистать ореолом супруги с левой руки и богатой дамы, а тебе пора вести себя сдержанней, чем ты это делала последнее время. Надо браться за работу, трудности первых времён непременно образуются – уж мне ли не знать -и вести себя умно и спокойно. Ничего с вами плохого не случится. Всё утрясётся. А нос вешать нечего, не такие твои годы, да и человек ты внутренне не слабый, держись, крепись, веди себя спокойно и достойно – и скоро будешь дома. Всякие выпадения из правил внутреннего распорядка, фанфаронады и прочие штучки только исковеркают тебе жизнь, а она только начинается и вся впереди. Надо скорей выбираться на волю, доучиваться, работать и решать своё будущее здраво, по-взрослому, и на воле, а не из лагеря. А главное – самой, своим умом. Хватит уж чужих умов! Я очень люблю тебя, Малыш, верю в тебя, и ты можешь мне верить. Будь умницей, не делай ничего опрометчиво.

Передай матери, что конфисковано не только всё имущество, но все её деньги личные, все гонорары во всех издательствах; дома живут на тощий Митькин заработок и Полину пенсию. Людей, помогающих вам, гораздо меньше, чем мать, возможно, рассчитывает, и все они материально достаточно слабосильны. У меня в работе больше перерывов, чем переводов, проработала 4 мес<яца>, не вставая с места, в надежде на деньги к лету – результат: договора по изд<атель-ст>ву перезаключили, скинули по 3 р. со строчки (осталось 4 р. – 1 р. за подстрочник – итого 3 р.!) и платить 60% будут... через год, издание перенесли в план след<ующего> года. А я один из активнейших «кормильцев»... А ведь надо что-то подкопить к твоему возвращению, дать тебе встать на ноги. Учитывайте, прошу вас, эти немаловажные обстоятельства, «требуйте» от нас только действительно необходимое, иначе не выдюжим. Итак, Малыш, собери воедино силёнки, волю, сердце, ум – и «жми» к освобождению, к дому; где грустно, где трудно – пусть юмор выручает. Смотри веселее, милый. Вся жизнь впереди! Пиши. Обнимаю вас. <...>

Аля

¹ В конце марта 1961 г. О.В, Ивинскую и ее дочь взяли на этап и через 11 пересылок целый месяц везли до лагеря на ст. Потьма (Мордовия), где они содержались вместе с уголовниками. «Первое впечатление от уголовного окружения, среди которого предстояло находиться годами, – было шоковым», – пишет

И.И. Емельянова (см.: ЭфронА. Жизнь есть животное полосатое. М., 2004. С. 80).

И. Г. Эренбургу

5 мая 1961

Дорогой Илья Григорьевич! Как кретинка, прособиралась целую вечность, чтобы написать Вам – ожидая «свободного времени», которое давным-давно не существует в природе, и ясной головы, которая вполне очевидно не собирается вернуться на мои плечи и заменить тот дырявый котелок, который служит мне «вместо». Скажу лишь одно: все эти годы Париж был для меня прочтённой и поставленной на полку книгой. А Ваши воспоминания¹ заставили меня грустить о нём, о том, что я никогда больше не встречусь с этим городом-другом, стерли подведённый жизнью итог магической силой настоящего искусства, когда перестаёшь сознавать, что, как, зачем написано, а просто оказываешься сам в книге, и книга уже не книга, а сплошное «воскресение» из мёртвых, прошедших, ушедших, без вести пропавших, вечных. Мне много и хорошо хотелось сказать Вам, и будь я проклята, если этого не сделаю! А пока только скажу Вам спасибо за воскрешённых людей, годы, города. Мне ли не знать, какой тяжёлый труд – воспоминание, вспоминание, когда уже целым поколениям те времена – то время – только спелёнутый условными толкованиями последующих дней – Лазарь².

Кстати – Вы не из добрых писателей, Вы из злых (и Толстой из злых), так вот, когда злой писатель пишет так добро, как Вы в воспоминаниях, то этому добру, этой доброте цены нет; когда эта доброта, пронизывая все скорлупы, добирается до незащищённой сути людей, действий, событий, пейзажей, до души всего и тем самым и до читательской – это чудо! (как смерть Пети Ростова у Толстого и иногда бунинские глубочайшие просветления). Крепко обнимаю Вас, мой самый злой, мой самый добрый, мой самый старый друг. – Я как-нб. разыщу то, что записано мною о Вас в моих детских дневниках³, к<отор>ые случайно сохранились, – это тронет Вас и позабавит.

Теперь – относительно той части воспоминаний, что о маме – я жалею, что тогда, у Вас, не читала, а глотала, торопясь и нацелясь именно на маму. А теперь, перечитывая, увидела, что об отце сказано не так и недостаточно. Дорогой Илья Григорьевич, если есть ещё время и возможность и не слишком поздно «по техническим причинам» для выходящей книги, где-нб., в конце какого-нб. абзаца, чтобы не ломать набор, уравновесьте этот образ и эту судьбу – скажите, что Серёжа был не только «мягким, скромным, задумчивым». И не только «белогвардейцем, евразийцем» и «возвращенцем»⁴. Он был человеком и безукоризненной честности, благородства, стойким и мужественным. Свой белогвардейский юношеский промах он искупил огромной и долгой молчаливой, безвестной, опасной работой на СССР, на Испанию, за к<отор>ую, вернувшись сюда, должен был получить орден Ленина; вместо этого, благодаря (?) тому, что к власти пришел Берия, добивший всё и вся, получил ордер на арест и был расстрелян в самом начале войны (они с мамой погибли почти вместе... «так с тобой и ляжем в гроб – одноколыбельники»⁵). Об этой стороне отца необходимо хотя бы обмолвиться, и вот почему. Мама своё слово скажет и долго будет его говорить. И сроки не так уж важны для таланта (чего не мог понять Пастернак со своим «Живаго»), и сроки непременно настают, и они длительней человеческих жизней⁶. Часто именно физическая смерть автора расщепляет атом его таланта для остальных; докучная современникам личность автора больше не мешает его произведениям И мамины «дела» волнуют меня только относительно к сегодняшнему дню, ибо в её завтра я уверена. А вот с отцом и с другими многими всё совсем иначе. С ними умирает их обаяние; их дела, влившись в общее, становятся навсегда безвестными. И поэтому каждое печатное слово особенно важно; только это останется о них будущему. Тем более Ваше слово важно. Сделайте его полнее, это слово, т. к. Вы-то знаете, что не папина мягкость, скромность и задумчивость сроднили его с мамой на всю жизнь – и на всю смерть. Поймите меня правильно, не сочтите назойливой и вмешивающейся не в своё дело, простите, если не так сказано; я бы и так сумела сказать, если бы не спешка и не застарелая усталость, забивающая голову. Впрочем, Вы всё понимаете, поймете и это. Стихотворные цитаты⁷:

стр. 99, правильно: «Ох ты барская, ты царская моя тоска»⁸.

стр. 101 «Я слишком сама любила смеяться, когда нельзя»⁹.

«Отказываюсь – быть. В Бедламе нелюдей отказываюсь – жить»¹⁰.

«Целые царства воркуют вкруг...»¹¹ (а не «вокруг»),

В Базеле не архив М<арины> Ц<ветаевой>, а 2 вещи, к<отор>ые она по цензурным соображениям не хотела везти сюда: «Леб<единый> стан»¹² и «Поэма о царской семье»¹³; м. б., если говорить об архиве, то это ещё привлечёт внимание тамошних «издателей» к Базелю? М. б. сказать, что там незначительная часть архива, или ещё как-нб. иначе?

Мама привезла значительную (а не небольшую, как сказано у Вас) часть архива своего сюда – т. е. большую часть рукописей стихотвор-

ных, прозу напечатанную и выправленную от руки и часть прозаических рукописей, зап<исные> книжки подлинные или переписанные от руки. Большинство этого сохранилось (у меня сейчас) так же, как часть писем к ней – Рильке, Пастернак. Недавно получила её письма к герою поэм «Горы» и «Конца». Вообще архив пополняется, жаль, что так затруднена связь с заграницей – мне бы многое прислали, но как?

Вот и всё пока. Обнимаю Вас, сердечный привет Любови Михайловне. Спасибо за всё.

Ваша Аля

' Речь идет о воспоминаниях И.Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь».

² См. Ин. 11,44.

³ Записи об И.Г. Эренбурге из своих детских дневников А,С. приводит в воспоминаниях «Страницы былого» (см. Т. III. наст. изд.).

⁴ Так характеризовал С.Я. Эфрона И.Г. Эренбург в гл. 3, кн. 2 своих воспоминаний.

⁵ А.С. неточно цитирует вариант 35-36-й строк из посвященного С. Эфрону стих. М. Цветаевой «Как по тем донским боям...» (из кн. «Ремесло»). Правильно: «Так вдвоем и ляжем в гроб: / Одноколыбельники» (ИП-90. С. 677).

⁶ Об этом см. в письме А.С. к Б.Л. Пастернаку от 28.VIII.1957 г.: «...Написанное тобой и мамой доживет до поколений, которых мы сейчас и угадать-то не можем, и с ними вы будете “на ты"».

⁷ А.С. указывает страницы по публикации воспоминаний И.Г. Эренбурга в «Новом мире».

⁸ Строка из стих. 1917 г. «Над церковкой – голубые облака...» (I, 336) из кн. «Лебединый стан» (впервые опубл. в сб. «13 поэтов»; Пг., 1917).

⁹ Строки из стих. 1913 г. «Идешь, на меня похожий...» (I, 177).

¹⁰ Строки из стих. «О слезы на глазах!..» (1939 г. цикл «Стихи к Чехии») (II, 360).

¹¹ Строка из стих. 1921 г. «Сколько их, сколько их ест из рук...», цикл «Хвала Афродите» (II, 63).

¹² В 1938 г., перед отъездом в СССР, М. Цветаева, переписав набело неизданную книгу стихов 1917-1920 гг. «Лебединый стан» и поэму 1928-1929 гг. «Перекоп», оставила их на хранение профессору славянской филологии Базельского университета Е.Э. Малер. В настоящее время рукопись находится в библиотеке Базельского университета (Швейцария).

¹³ «Поэма о царской семье», над которой М. Цветаева работала с конца 20-х до середины 30-х гг., не сохранилась, кроме варианта пролога «Сибирь» (впервые опубл.: «Воля России». 1931. № 3-4).

И.И. Емельяновой

9 мая 1961

Милый мой Малыш, до сих пор не знаю никаких подробностей о твоём житье и волнуюсь о тебе. Только одно знаю – в любом месте всё утрясается, образовывается – я их столько сменила! Первое впе-юб

чатление, правда, бывает несколько ошеломляющим – но что поделать! А главный закон правильных взаимоотношений с людьми в трудных условиях – не бояться и не презирать их. Мне кажется, что этими двумя качествами обладаешь ты – и жизнь, и люди всегда будут тебе интересны.

Новый указ ты, верно, уже знаешь, и надеюсь, что не повесила носа, что и ваша статья в нём упоминается. Думаю, что через некоторое время можно будет ходатайствовать о помиловании, когда буду в городе, посоветуюсь на этот счёт. Но для этого с твоей стороны требуется, конечно, то, что легче всего – характеристика с места. Тебе это куда легче, чем многим твоим товаркам по несчастью, недисциплинированным по существу. Очень хочется, чтобы Митька поскорее к тебе приехал, но я взяла на себя смелость посоветовать, чтобы Инка его сопровождала, т. к. этот длинный младенец нуждается в опеке – или не туда заедет, или забудет взять пропуск, или в жаркий день перепьёт лимонада и будет маяться животиком. Как там у тебя с перепиской, с посылками? Можно получать и писать неограниченно или с ограничениями? Какая работа? Нужны ли тебе к зиме тёплые вещи? Напиши, я тогда за лето свяжу тебе кофтёнку, носки, рукавички, в общем, что потребуется, только надо знать, что нужно тебе. Вещи, надеюсь, держите в каптёрке, за исключением самого необходимого, а то у таких растяп, как вы, всё утащат, прежде чем оглянуться успеете! Но всё это не беда. Вещи приходят и уходят, и грустить о них не приходится. Главное, чтобы ты была здорова и держала себя в руках – своих собственных! Мне это всегда помогало. Вот, Малыш, уже скоро год будет, как ты гостила у нас на даче, помнишь, как было и грустно, и хорошо – луга, цветы, соловьи? Как я тебя овсянкой откармливала и учила жить правильно, своим умишком, а ты, дурочка, поддалась материнскому обаянию, и вот как всё обернулось! Но всё, всё будет в жизни – и луга, и соловьи, и простор, и воля, и собственный ум, и много-много радости. Не сосредотачивайся на том антракте, который сейчас переживаешь – это только антракт, и не такой уж длительный в общей сумме! Старайся перешагнуть его скорее и не спотыкаясь. Воображаю, какое удовольствие тебе доставляют мои нравоучения, милый ты мой Малыш! Но это, учти, это ещё не вс – вот выйдешь, тогда уж отыграюсь!

Что у меня сейчас? Отложила работу, т. к. договорный срок перенесли к ч рту на рога, а с ним возможные деньги, и я, чтоб проветрить голову, копаюсь на огороде. Так устала эта самая голова, что проветривается плохо. Не то что писать – читать не могу, не в состоянии сосредоточиться, собраться, склероз этот, или нервы, или врождённый идиотизм – понять не могу. Вышли две книжечки с моими переводами, один вьетнамец – там 3—4 стиха моих всего, и «подарочный» томик Тагора, там побольше, но, увы – оба бестиражные. Там наши с классиком переводы соседствуют по принципу «одна лошадь, один жаворонок», да и переводы-то в большинстве своём лжеклассические. Маринину книжечку по объёму переполо-винили, но она вроде должна выйти в этом году, хоть и в общипанном виде. С другим томом вопрос всё ещё висит в воздухе, но тоже должен выйти, никак только не решится дело с объёмом и оглавлением. Так что всё идёт своим чередом. Как только получу свои таго-ровские 40% причитающегося мне гонорара, смогу послать тебе чего-нибудь вкусного. А пока крепко обнимаю вас, будьте, главное, здоровы, остальное приложится.

Твоя Аля

Адрес на конверте: Мордовская АССР, ст. Потьма, п/о Явас, п/я 385/14. Ирине Ивановне Емельяновой.

А.А. Саакянц

15 мая 1961

Милая Анечка, я в таком обалдении, что не помню, написала ли Вам в ответ на Тв<ардовского>', или мысленно поговорив, на этом успокоилась? Так или иначе, всё получила, за всё спасибо. Тв<ардов-ский> очень хорош – не ожидала – относительно Андрюши Вознесенского²⁹29
  <sup>То есть соображения по поводу внутренней рецензии А.Т. Твардовского на рукопись книги М. Цветаевой «Избранное», представленной в изд-во «Художественная литература».


[Закрыть]3030
  Речь идет о четвертом абзаце этой рецензии А. Твардовского: «...когда некоторые особенности стиха Цветаевой (рифмы, ритмы, звукопись) станут общим достоянием <...> откроется один из источников завлекающих простаков “новаторства” Вознесенских, Евтушенок и т. п. Окажется, что то, чем они щеголяют сегодня, уже давно есть, было на свете и было в первый раз и на много -лучше» (РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 2. Ед. хр. 181. Л. 57-58), В публикациях этой рецензии в журнале «Новый мир» (1962, № 2) и в собрании сочинений А. Твардовского


[Закрыть]</sup> просто пришла в восторг – то самое. Только почему он не понял, что у беременной под шалью?³¹31
  этот абзац опущен.


[Закрыть] ^{Хорошо хоть не усумнился в поэмах. А что дальше слышно.}

М. б. к концу мес<яца> приеду на коротко в Москву, м. б. и нет, а Вас ждём в начале июня, надеюсь, что ничто не помешает. Сейчас дожди,соловьи,черёмуха.

Обнимаю Вас. Ваша АЭ

³ Ср. последние строки второго стих. 1924 г. цикла М. Цветаевой «Под шалью» (II, 240).

А.А. Саакянц

16 мая 1961

Милая Анечка, только вчера отправила Вам какую-то сомнительную открытку – то ли писала Вам, то ли не писала в ответ на рецензию Твардовского – плодом этих горестных раздумий и явилась открытка, а сегодня получила следующую Вашу весточку, и опять надо утомлённому лентяю браться за перо. Чем мне за семь верст киселя хлебать – учитывая, что опять дождик – до почты, где прямая связь с Москвой только что-то около двух неудобнейших часов в сутки, а остальное время надо пытаться «связаться» через Калугу, м. б., проще будет Вам послать мне телеграмму? Хорошо было бы, чтобы Вы её дали, узнав у Орла, до какого числа он будет в Москве и вообще желает ли меня лицезреть в этот заезд. Он мне писал, что будет в Москве в июне. Отменяет ли его майский – возможно, скоропалительный заезд в Москву июньскую поездку? Мне ведь отсюда выбраться не так быстро и нужно было приехать ближе к концу месяца, и если Орлов приедет на 2-3 дня, мы рискуем с ним разминуться. А вообще-то я, конечно, рада буду его повидать, он много сделал для маминой книжки и многое принял близко к сердцу, что не так-то часто встречается у людей пожилых и многоопытных!

Насчёт «живописаны»: я Вам дала все сведения по этой строке – черновые и беловые варианты (беловой Вы, по-моему, сами видели), с Вас и спрос. Макаровские же и Орловские соображения по этому поводу мало меня интересуют¹. Только на моей памяти (Вас ещё тогда на свете не было) одного из Гослитовских редакторов сняли-таки с работы за замену пушкинской «птички божьей» (не знающей ни заботы, ни труда) «птичкой вольной». Дело было в 23-м, фамилия пострадавшего – Калашников (и Пушкин). <...>

Целую Вас.

АЭ

' Речь идет о второй строке 6-го стих, цикла М. Цветаевой «Стол»: «Квиты: вами я объедена / Мною – живописаны» (II, 314). Авторы внутренней рецензии АН. Макарови В.Н. Орлов предполагали, что у Цветаевой было: «мноюжвы описаны» и настаивали на этом прочтении.

А.А. Саакянц

20 мая 1961

Милая Анечка, не надо так буквально принимать мои слова – савана я ещё себе не приготовила. И вообще есть мысли, которые лучше держать при себе, потому что разъяснять их трудно, а комментариев они, очевидно, требуют. Я Вам скажу только, что пока близкие – живы, смерть -понятие отвлечённое. Когда она начинает косить вокруг тебя, то ты убеждаешься в реальности того, что всегда знал, но – исподволь. Но, конечно, говорить, об этом так же некрасиво, как и «быть знаменитым». Иногда невольно думаешь вслух – как говоришь во сне, что поделаешь! Я всё чаше говорю и делаю глупости, увы, наяву. <...>

В мае я вероятно приеду, на днях, ненадолго, за деньгами в основном.

Никакое «живописаны» я спасать не буду, ни совместно, ни приватно. Печатать стихи умерших поэтов надо строго по тексту, без измышлений и предложений – на последние в крайнем случае существуют комментарии. Текст Вы видели, могу показать ещё раз и в беловом, и в черновом варианте. Орлову ни черта показывать не буду – Вы редактор, Вы и барахтайтесь; да ещё редактор «классики». Учитесь обращаться с текстами как следует с молодых ногтей, и не поддаваться инородным влияниям.

Насчёт Вашего приезда в Тарусу – конечно, приезжайте, когда Вам удобно, ближе к делу спишемся, чтобы удобно было «обеим сторонам». Дело в том, что может наехать всякий – разный народ, с к<ото-р>ым Вам будет не так-то интересно, но будем надеяться, что всё образуется и Таруса к Вашему приезду окажется на месте во всяком случае – во всём своём великолепии. Жаль только, что сирень отцветёт – как она хороша! <...>

Что до концовки Вашего письма: «надеюсь на скорую встречу – здесь или там»?

Давайте уж лучше здесь!

Целую Вас.

Ваша АЭ

И.И. Емельяновой

27 мая 1961

Милый Ариш, приехала в Москву на 2—3 дня по всяким делам-делишкам, жара, шум, столпотворение и т. д. Повидала Инку, узнала

о тебе побольше, чем раньше. Ещё раз пожалела, что нельзя поговорить – о чём поговоришь в письмах, тем более в открытках, как поймёшь друг друга! От Инки остались одни скорбные глаза <...>

Я тоже что-то зачахла¹ – очевидно, гипертония или ещё какая-нибудь дрянь в этом роде. Пренеприятные «мозговые явления», вплоть до того, что вчера просто упала на улице (раньше были только дурноты – головные, не сердечные) – и стало страшно-страшно и одиноко-одиноко... Будь умником, мой Малыш, в тебе моя главная беда и тревога, помогай мне дождаться тебя! Продолжаю надеяться на лучшее для вас, крепко обнимаю.

Твоя Аля

¹ И. Малинкович писала в то время об А.С. Ирине: «...если бы ты знала, как она из-за вас исстрадалась! Не спит совсем, курит без передышки! личико маленькое, с кулачок» (цит. по кн.: Эфрон А. Жизнь есть животное полосатое. С. 99).

В.Н. Орлову

1 июня 1961

Милый Владимир Николаевич, письмо Ваше получила, списочек недостающего тоже; пополню. Знаете что, если будет жаркая погода, не ездите Вы в Москву! Я только что оттуда, буквально еле живая. Ужас! За два дня измучитесь.

В Москве говорила с А<нной> А<лександровной> по телефону, верно, числа 27-28, книжка ещё не была сдана в производство – вот и всё, что мне известно.

Меня тревожит одно обстоятельство – хоть и, может, я всего-навсего пуганая ворона: говорят, что «Октябрь» готовит очередную атаку на Оренбурга за «Люди, годы, жизнь» – и за те же деньги на «Новый мир», т. е. на Твардовского, так сказать за беспринципность в выборе печатаемого¹. Всегда, когда «они» нападают на Оренбурга, опасаюсь, наученная долгим опытом, за Цветаеву – как бы чего не вышло! А «выйти» может так, что книжка не выйдет. Как тот раз было²: Оренбург отлягался, а книжка застряла лет на пять. Слышала, что «Н<овый> мир» хочет опубликовать цикл маминых стихов – и это не радует. Стихи они, конечно, захотят взять из книжки, т. е. как раз то «проходимое» из последних стихотворений, что я с таким трудом наскребла. Ото очень обескровит книжку, к<отор>ая таким образом потеряет большинство своих «первых публикаций», во-первых, а во-вторых, в памяти, увы, свежа «Литературная Москва» со всеми её последствиями. – М. б. всё это ерунда, конечно, т. е. все мои опасения. Ладно. Поживём – увидим.

– «Новогоднее» – это вторая мамина (небольшая) поэма, посвящённая Рильке. Первая – «С моря»³. Когда получите «Бычка» – расскажу Вам, кому эта вещь была посвящена⁴, почему написана; я ещё очень многое помню о том, как писались те или иные вещи, очень хочется к каждому такому произведению, вернее, о каждом – написать, записать. Некоторые темнейшие, казалось бы (как «Бычок»!), по содержанию вещи на самом деле очень просты.

Куда едете отдыхать? Красиво ли? Тихо? «Тишина, ты лучшее...»⁵ Сегодня – второй день второго года без Б<ориса> Л<еонидовича>. В ночь с 30 на 31 я вышла в свой садик, посидела одна-одинёшенька под громадной луной, под седой, грозовой, расцветшей до предела сиренью, слушала соловьёв в пастернаковской тишине и думала без слов о них, о маме, о Б<орисе> Л<еонидовиче>.

Кто теперь нам скажет несказанное о несказанном!

Таруса очень хороша. Тут ещё цел домик, где жила семья моего деда – Цветаева, мама – девочкой. Тому больше полстолетия. А Ока всё та же, хоть и столько воды (и не только воды!) утекло. М. б. в августе, когда будете в Москве, найдёте время заехать сюда? У нас тут, правда, не ахти как комфортабельно – но зато кругом изумительно хорошо. Так мне по крайней мере кажется.

Адрес свой летний присылайте непременно – буду сообщать Вам новости – если они, не дай Боже, будут! Pas de nouvelles – bonnes nouvelles...³²32
  Отсутствие новостей – хорошие новости (фр.).


[Закрыть]

Всего Вам самого доброго!

ВашаАЭ

' А. Дымшиц в статье «Мемуары и история» («Октябрь». 1961. № 6) упрекал И. Оренбурга в том, что «в портретах М. Цветаевой и О. Мандельштама им поэтизируются очень старые и ветхие представления о художнике, его миссии и судьбе»; там же говорилось об «идейных и творческих связях с декадансом» М. Цветаевой.

² Речь идет о кампании в прессе, развернувшейся по поводу статьи И. Оренбурга «О поэзии Марины Цветаевой», опубликованной в альм. «Литературная Москва» (Кн. 2).

³ Обе поэмы – «С моря» (май 1926) и «Новогоднее» (7 февраля 1927) – опубликованы в сб. «Версты» (1928. № 3).

⁴ А.С. имеет в виду поэму 1928 г. «Красный бычок». Она была написана на смерть Владимира Александровича Завадского (1896-1928), брата подруги М. Цветаевой Веры Аренской. Опубл. в журн. «Воля России» (1928. Кн. 12).

⁵ Строка из стих. 1922 г. Б. Пастернака «Звезды летом».

И. И. Емельяновой

10 июня 1961

Милый Ариш, получила твоё письмишко от 4.6. – спасибо, дорогой, что находишь время для меня – а оно там (впрочем, везде) дорого... Рада, что твои письма стали совсем хорошие – правда, м. б., ты для меня специально стараешься, чтобы не волновать старушку, но если это и так, тоже хорошо: значит, хоть таким путём отвлекаешься от своих бед. Мордовский пейзаж и мне нравился, хоть и приходилось им любоваться, так сказать, не вплотную, скорее издалека, а особенно запомнились соловьи. Кажется, именно там я как следует «осознала» их. О Мордовии я знаю мало – только что мордвины состоят из двух племен «эрзя» и «мокша». Мокша есть река, а Эрзя есть скульптор. Племена древнейшие, одежда их национальная напоминает одежду древних славян – при мне ещё носили удивительные домотканые рубахи, длинные до пят, с длинными рукавами, под мышками красные (почему?) ластовицы,подол вышит тончайшей полоской мельчайшего, чёрного с коричневым, узора. Поверх рубахи надевалась тоже домотканая, туго подпоясанная юбка, а рубаха вытягивалась напуском на животе на манер блузы. Всякую всячину – разные там покупки, мордовки клали за пазуху, иной раз помногу, всё это держалось поясом юбки, фигуры получались причудливые. При мне деревенские ещё не знали обуви иной, кроме лапотков и онуч, девушки, под нашим мудрым руководством освоившие тапочки, стеснялись в них вернуться домой – засмеют, как «стиляг»! Онучи – сказка. Они наворачивались на ноги таким образом, чтобы вся нога, от колена до пятки, была ровной, как столбик, а это – большая работа. Бедные девчонки вставали за час до всех остальных, чтобы обуться, как положено, вечно возились со своими онучами, стирали их и всячески лелеяли – девушка, у к<отор>ой они не в порядке – неряха, замуж не возьмут. Села в Мордовии были ещё недавно половина русские, половина татарские, т. е. одно село разделено пополам – одна половина «крещеные», другая – мусульмане; жили рядом, не соприкасаясь. Были и тёмные, отсталые деревушки, и зажиточные, передовые. Встречала я много культурных, интересных людей среди мордвинов. Одна знакомая преподавала в Саранском муз<ыкальном> училище – не могла нахвалиться своими учениками – одарёнными и трудолюбивыми. Вообще то была республика сплошных контрастов – сейчас они, верно, сгладились. Мордовия соприкасается с Рязанщиной, и природа та же, и леса, леса мещорские; из этих лесов, верно, лешие в последнюю очередь ушли!¹

11 июня. На этом месте этнографического очерка я вчера уснула – такова неоспоримая и необоримая сила художественного слова. Стоит ужасная жара, настоящее пекло, до 30° в тени, а уж на солнце!.. Ни одного дождя, кроме как по радио, и я с головой ушла в поливку, довольно бесполезную, т. к. вода прямо на глазах испаряется с грядок, а я всё её таскаю и таскаю, обливаясь потом. Жару переношу плохо, и, как в тропиках, ненадолго оживаю лишь после заката солнца. А тут одолевают гости – едут косяками, не хватает ни простынь, ни жратвы, ни терпения. Гость идёт в основном интеллигентный, картошку не чистит, воды не таскает, зато «за поэзию» разговаривает, не закрывая рта. И уже в первый день хочется убивать его на корню.

Самое трудное в моей жизни то, что время постоянно обгоняет меня, я целыми днями кручусь-верчусь и ничего не успеваю, и виню в этом обстоятельства, хотя явно дело тут во мне самой. Когда размениваешься на мелочи – плохо получается, до основного уже не доходишь, руки коротки! Очевидно, совмещать в себе (или пытаться) – Марфу и Марию – нельзя, ибо Марфа, «пекущаяся о земном», – сильнее, она – быт, а быт душит.

Бедный Малыш, если и у вас такая же жара, представляю себе, как тяжело работать, особенно на поле, в открытом месте. В холод работа греет, а от жары не укрыться. Впрочем, м. б., именно на вас и проливаются те «кратковременные дожди и грозы», к<оторые> старательно обходят нас стороной? Относительно присланных вам босоножек я, ей-Богу, не в курсе – передала Инке твою просьбу и немного денег, ведь размера твоего я не знаю, а присылать наобум, на глазок, обувь – немыслимо. Почему вы не отдали часть вещей Мите, когда он приезжал? Ведь это немыслимо – столько таскать за собой? Или, м. б., основной вес был продукты? Хотя, как подумаешь, самый минимум необходимого плюс постель – и вот уже куча тяжёлых вещей, а у вас ведь не только минимум накопился. Это тасканье вещей – дополнительное наказанье за свои и чужие грехи. От этого они не становятся легче. Очень сочувствую тебе по поводу радио, я тоже не перевариваю, когда оно включено целый день и никак не умею от него «отрешаться», как другие, особенно от больших порций песен, романсов и арий из опер. Зато – нет худа без добра – ты «образовываешься» волей-неволей и постигаешь тысячу разнообразнейших вещей, которыми иной раз и блеснуть можно в непринуждённом разговоре. Помню, как приезжавшая Вера² была потрясена моей эрудицией в целом ряде областей, о к<отор>ых она и не слыхивала; ей всё хотелось поговорить о литературе, а я её уводила к беспривязному содержанию скота, скоростным плавкам металла и передовым агроприёмам возделывания сельскохозяйственных культур.

Не представляю себе, что Инесса находит сказать тебе обо мне: мы видимся чрезвычайно редко, и обычно я её жестоко накачиваю насчёт количества, качества и стоимости отправляемых вам посылок, ибо ваши немыслимые багажи – результат её беспардонной деятельности на этой ниве; уговариваю её беречь и растягивать на подольше наши немудрящие «средства». Инка смотрит на меня выразительными глазами, но делает по-своему, и на каждый ваш писк реагирует так, как будто вы горите ярким пламенем, и тушит его своими слезами и, как писала мне бабка, «посылает им самую дорогую колбасу, от к<отор>ой Ирочка болеет». А вообще, таких друзей, как Инка, нет на белом свете, это последний представитель вымершей породы бронтозавров от дружбы. Прелесть, что за человек. Бабка её обглодала начисто, остались одни фижмочки из упаковочной марли да страдальческие, полные слёз очки; спотыкается она, кстати сказать, по-прежнему на своем тернистом пути. Будь с ней поласковей.

Будь умницей, веди себя хорошо, это так важно! Обнимаю вас, будьте здоровы!

Ваша Аля

А.С. была в лагере в Потьме (Мордовия) в 1943 г. Но по утверждению И.И. Емельяновой, описания мордовок и их нарядов не устарели.

² Вера Александровна Сувчинская.

В.Н. Орлову

14 июля 1961

Милый Владимир Николаевич, простите ради Бога меня, кретинку! Вместо того чтобы доставить Вам удовольствие стихами, я то то пропускаю при переписке, то это, а время идёт, и Ваш собственный сборничек «ЛС» остаётся неосуществлённым. Виной тому не небрежность или рассеянность, а усталость – переписываю поздно вечером, клюю носом, и вот результат!

Всё время кто-нб. гостит и приходит на огонёк, и я кручусь у керосинок и по хозяйству целыми днями, бессмысленно и утомительно. Быт труден, и на «бытие» времени не остаётся.