Текст книги "История жизни, история души. Том 2"

Автор книги: Ариадна Эфрон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

Мне трудно объяснить Вам, в чём связь между Вашей книгой и этой историей – и множеством подобных историй, – но Вы сами это почувствуете. Какая-то есть великая «круговая порука добра»⁵, и Ваша книга – одно из звеньев этого необъятного круга. «На том и стоим, тем и живём».

Боюсь, что очень невнятно всё это написала, но сердцем Вы поймете то, что сердцем я хотела сказать⁶,

Приятельница, с которой живу вместе, недавно встретила здесь, в Тарусе, Паустовского, передала ему Ваш привет. Константин Георгиевич сказал, что отлично Вас помнит, и добавил к этому всякие милые и сердечные слова о Вас и о Вашей книге. Он неважно себя чувствует, страдает от астмы, особенно в такую неустойчивую погоду, как сейчас, но работает и иногда ходит на рыбную ловлю. Возвращается повеселевший и, конечно, без рыбы.

Он ещё лучший человек, чем писатель, и человеческое своё звание доказывал не раз в трудные минуты, часы, годы.

Заезжал сюда ко мне один незнакомый мне мамин почитатель, я показала ему спасенные Вами ручку и перстень⁷. И вот теперь, месяца через два, получаю от него стихотворение, посвящённое его посещению Тарусы, и там такое четверостишие:

«...Когда вериг любых религий Священней подлинность и вес Двух, чудом спасшихся, реликвий,

Чья явь – дивнее всех чудес...»

Таким образом «две чудом спасшихся реликвии» опять вошли в поэзию, пусть любительскую, но всё же! Ведь это – тоже чудо, пусть и не такое уж большое!

Ну вот и всё пока. Простите за сумбур, это, увы, качество моё собственное, а не наследственное!

Желаю Вам и жене Вашей сил, здоровья, радости, обнимаю вас обоих и рада, что вас нашла – долог во времени, да и в пространстве -путь от Вшенор⁸ до Ясной Поляны и Тарусы, и, однако же, мы встретились, пусть хоть в письмах!

Всего, всего вам всем хорошего!

ВашаАЭ

' Валентин Федорович Булгаков (1886-1966) – последний личный секретарь Л.Н. Толстого, его биограф, мемуарист. Вел подробный дневник, на основе которого была написана книга «У Л.Н. Толстого в последний год его жизни» (М., 1911; впоследствии неоднократно дорабатывалась и переиздавалась). Был также автором книг об учении Л.Н, Толстого: «Христианская этика» (опубл, в 1917), «Толстой – моралист» (Прага, 1923). В 1916-1923 гг. – помощник хранителя, а затем директор музея Л.Н. Толстого в Москве, организатор Дома-музея Л.Н. Толстого в Хамовниках. С 1923 по 1948 г. находился в эмиграции в Чехословакии, где был председателем «Союза русских писателей». По настоянию Булгакова денежное пособие, которое выписывал М. Цветаевой «Союз», она продолжала получать и после отъезда во Францию, В 1941 был арестован гестапо. После возвращения на родину стал хранителем Дома-музея Л.Н. Толстого в Ясной Поляне.

² В Тарусу,

³ Речь идет о воспоминаниях В.Ф. Булгакова о М. Цветаевой, позднее опубликованных О,В. Булгаковой-Пономаревой в журн. «Отчизна» (1991, № 12); отрывки из них были включены А.С. в «Страницы былого».

⁴ А.С, имеет в виду только что вышедшее в свет переиздание кн, В.Ф. Булгакова «Л.Н. Толстой в последний год его жизни» с подзаголовком: «Дневник секретаря Л.Н. Толстого» (М., 1960).

⁵ Слова из стих, монахини Новодевичьего монастыря, часто цитировавшиеся М. Цветаевой.

⁶ На этот рассказ В.Ф, Булгаков отозвался в письме к А.С. от 29.X. 1960 г.: «Спасибо за чудное письмо, дорогая Ариадна Сергеевна! – за рассказ о том, как гуляет по свету, повторяясь и разрастаясь, крупица любви. У Толстого на эту тему написана повесть “Фальшивый купон". Там показывается такое же распространение и рост зла и нелюбви».

⁷ В 1936-1937 гг. М, Цветаева передала В.Ф. Булгакову для организованного им в Збраславе под Прагой Русского культурно-исторического музея свою бамбуковую ручку и серебряный перстень-печатку с вырезанным на нём корабликом. Вернувшись в 1945 г, из немецкого концлагеря в разграбленный музей, В.Ф. Булгаков в хламе и мусоре обнаружил эти цветаевские реликвии. В сентябре 1960 г. он подарил их дочери поэта. Теперь они находятся в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ).

⁸ Вшеноры – пригород Праги, где в 1920-е гг, жили семьи Булгакова и Цветаевой.

А.И. Цветаевой

7 ноября I960¹

Асенька, это – третье письмо подряд, которое пишу Вам, всё больше и больше укрощая и сокращая себя. Удастся ли сократиться и укротиться в третьем варианте? Это – очень трудно, и вот почему: последние годы я очень чувствую, как ушла у Вас любовь ко мне – если когда-нб. любили – думаю, что любили! В Ваших письмах ко мне нет ни одного живого – поймите меня правильно – родного, доброго, простого слова; всё-то Вы меня разоблачаете, изобличаете, припираете к стенке, – и только. Написала я Вам ответ на предыдущее Ваше письмо – и что же: на каждую фразу – изобличение, непонимание, боюсь, что нарочитое, – чтение между строк, а не по строкам. Почему боюсь, что нарочитое? да не верю я, чтобы не поняли Вы, чтобы всерьёз написали, что «не обретаете сути» в моих словах о том, что все мои ушли так. «...Все твои ушли так? не обретаю сути!»² Да, Асенька, все ушли так, и веемой. Мои родители, мой муж, мой брат. Вся моя семья. Не знаю, что ещё нужно сверх этого св<ятым> отцам и священникам (по Вашим словам), чтобы объяснить или оправдать моё состояние, чувство предела моих сил. Какой ещё сути Вам надо? И причём тут возраст и силы физические? Как можно об этом судить, за это судить по таким внешним признакам, как возраст и, скажем, состояние – внешнее – здоровья? Вам, мол, 67 лет, и Вы смогли, а мне скоро только 50, а я не могу? Почему мама в 49 лет не смогла больше жить, а Вы и в 67 можете, а ведь она была моложе и крепче Вас? Мур виноват? Как просто! Как просто обвинить мальчишку, который не может оправдаться – маминого любимого мальчика! которого она так знала в плохом и в хорошем! – Только Мур! Будто и не было того, что отняло силы – того, с чем был связан папин отъезд из Франции; ареста моего; ареста папиного; ареста, одного за другим -друзей и товарищей, окружавших папу; выселения из Болшева; поисков жилья («писательница с сыном ищет комнату» – безнадежное объявление в «Веч<ерней> Москве») – отказа из Союза писат<елей> за подписью Фадеева (относительно жилья «у нас многие писатели и помимо Вас не имеют “площади”»)³; поиски работы – (как работать, когда негде?!) – Голицынский период – !⁴ – отворачивающиеся знакомые (Волькенштейн, делающий вид, что не знаком!⁵) – сняли комнату; соседи изводят маму (соседки! коммунальная квартира!). Среди всего этого – попытка встретиться с Валерией – отказ Валерии встретиться⁶ <...> Передачи в тюрьмы – и на каждой квитанции писалось: Марина Цветаева, писательница! М. б .на них подействует! Война. Молниеносное наступление немцев. Паника в Москве. «Зажигалки», бегство повальное населения. Эвакуация. Дикие сцены при посадке на пароход – мордобитие, свалка (Мама: «И это – писатели?!»). С собой очень мало денег и никаких ценностей по сравнению с тем, что везли другие. Зато захвачены половые тряпки и много старья. Накануне отъезда ночью мама решила остаться, не эвакуироваться, рано утром – уехала. Чистополь. Всех, кроме мамы и ещё семи «окололитературных» работников прописывают в Чистополе – мама в Елабу-ге, где жить нечем, не на что, работы нет. Самоубийство женщины, с к<отор>ой мама сблизилась на пароходе⁷. Последняя поездка мамы в Чистополь – просьба о работе в качестве судомойки⁸ в писательском детском доме. Заявление разбирается (против – Тренев⁹ и жена Фадеева артистка МХАТ Степанова, Паустовский выступает «за» – все голосуют за представление работы) – мама ждёт ответа. Выходят, чтобы сообщить ей, что работа ей предоставляется – она не дождалась и уехала! Уехала и на следующий день покончила с собой.

Неужели, Ася, Мур виноват в пределе маминых сил? Только Мур? И неужели 450 р. денег (цена двух буханок хлеба) и сковорода жареной рыбы могут служить подтверждением того, что мама собиралась жить дальше – и вдруг] в результате разговора с Муром «не по-русски!» решилась на последний шаг? Это мама-то! Не говорите мне, чтобы «я вспомнила маму», Ася. Я-то её не только помню, я её знаю все годы эмиграции, я жила при ней неразлучно все те годы, о которых Вы и представления не имеете. Маму, которую знала я, Вы не знаете – вспомните это! И не беритесь говорить мне от маминого имени, что она, мол, сказала бы то-то и то-то на какие-то там слова моего к Вам письма. Достаточно того, что Вы мне говорите от своего имени. И то, что Вы мне говорите, ясно показывает Ваше отношение ко мне, Ваш холод, Вашу неприязнь. Вашу враждебность. У кого бы поднялась рука написать мне, что мол «хозяйка не знала, что у Марины есть дочь – да и я ей не сказала». Что'Вы этим хотели мне сказать, чем утешить? Ох, Ася, не только от маминого имени Вы берётесь говорить, но даже и от имени Господа Бога – он, мол, Мура, за грех прибрал! Эдакое возводить на Господа Бога! За какие грехи он папу взял? За какую праведность нас с Вами жизнью наградил?

Откуда у Вас такое взялось ко мне? Понимаете ли Вы как ко мне относитесь? Вряд ли. Не знаю.

Вдруг столько яду по поводу того, что Т.С. Сикорская называет меня «Алечкой»! Ну и пусть называет, что в этом плохого? Она меня знает с 1947 г., бесконечно много помогала в трудные времена. Она сердечнейший человек, нервнобольная, со странностями, но доброты поразительной. Я столько рассказывала Вам о них, и ещё так недавно, в Павлодаре – вспомните!!! Кому-каким друзьям мамы я должна сказать, что их не было? Раз их не было, как я не бывшим могу что-то сказать?? Бред! Почему о том, что у мамы не было друзей в Елабуге, я пишу Вам?! А кому же? «Пиши им» – говорите Вы. Кому им?! Вы, м. б., имеете ввиду, всё тех же Сикорских? Т.С.¹⁰ была знакома с мамой несколько дней на пароходе и в Елабуге, уехала оттуда опять-таки за несколько дней до маминой гибели к мужу на фронт, о маминой гибели узнала вряд ли раньше нас с Вами. Ей сказать, что она не друг? Или мужу, который маму в глаза не видел? Или Вадиму¹¹, тогдашнему 17-летнему или 16-летнему лоботрясу? Который не то, что камень положить на могилу, а и о времени года, когда мама умерла – позабыл? Помнил, что зимою, и даже стихи об этом написал! Ах ты, Боже мой!

Мамину могилу ещё в 1947г. по моей и Б.Л. просьбе разыскивал с помощью старожилов местный писатель¹² (фамилию не помню, но записана) – он тогда, через 6 лет не смог разыскать. Он же написал мне о многократных захоронениях в безымянных могилах в военное время. Тогда же я Вам говорила, в Печаткине – обо всём этом. Помните? Или забыли, как о Сикорских?

Ася, писать мне, что, мол Вы раньше не поехали на могилу, т. к. я не поехала, и молча — это при Вашей-то словоохотливости! Ждали, а потом молча же, не предупредив меня о своей поездке, поехали, а мне написали на обратном пути – только! – странно вёе это, не просто, не дружелюбно. Всё – с двойным дном! И о деньгах напоминание – «на свои» поехала – тоже недружелюбно. Я всегда старалась помочь Вам и в меньшем, чем поездка в Елабугу. Ладно.

Относительно бабушкиного портрета: почему, откуда Вы взяли, что он у меня с 1954 года? Я из ссылки-то приехала в 1955. Зачем и тут доказывать мне, что я – собака на сене? Портрет я Вам отдам в подлиннике. Фотографов знакомых у меня, не в пример Вам, нет. В первое попавшееся ателье отдать боялась – да и не принимают так, чтобы переснять тут же, те, в которые я обращалась. Зябкин именно этот снимок переснять отказался. В Москву я приезжала на 2—3 трудных дня – с пересниманием ничего не удалось. Я понимаю, что Вам не терпится – но почему так оскорбительно для меня не терпится? Почему?

Впрочем, глупый вопрос «почему». Потому.

Отчего я не встретилась с Яковлевой?¹³ Отчасти оттого, что Вы с ней встретились, что у Вас всё записано с её слов и то, что она знает, не пропало. И ещё потому что я много работаю, очень устаю, что сил у меня мало. Что последние разы, когда я бывала в Москве, всё было под знаком О.В. и Иры, Бориного архива, этих тяжестей. Но есть ли Вам дело до моей жизни? Хотите ли Вы знать о ней что-нб? Спрашиваете ли меня когда-нб. как я живу? Вникаете ли в то, что я изредка, но пишу о себе? Нет, никогда! Вы мне преподносите тарусскую идиллию с сиренями и рябинами, опять же по Божьему замыслу! (как Вы знаете Божьи замыслы!) – дарованную мне для отдыха от пережитого. Придуманную Вами идиллию для придуманного Вами отдыха. А до того, что на самом деле, Вам и дела нет. И вот по выдуманной райской схеме («райская Таруса!») – райского отдыха Вы и поучаете, и попрекаете, и изобличаете меня. И в самом деле – сирень, рябина, отдых, а она-то и к Яковлевой не едет, и портрета не переснимает, и сил-то у неё нет! Это у неё-то!

Вот поэтому-то и разлюбили Вы меня, Ася, что подменили меня, живую, о которой Вы ничего не знаете и знать не хотите – своей собственной схемой дурной дочери. Потому-то под Мура, живого, мамой любимого сына, под Мура, которого я знаю с самого его рождения и до 37-го года и которого Вы не знаете и знать не хотите, Вы подставили ходули дурного сына, которого и Бог на фронте убил (вместе с целым полком других сыновей) – за грехи! Ох, Ася, не приписывайте Вы Богу собственных взглядов! Не много ли на себя берёте?

Поэтому-то и я не могу к Вам относиться по-прежнему. Вместо прежнего Вашего отношения – прокурорский надзор над моей душой, предвзятость, готовые схемы, вечное обличительство. Но на всякого прокурора есть защитник – (против всякого прокурора!) Есть и у меня защитник от Вас. Кто? Про то я знаю.

Мне не прошибить стены Вашей предвзятости, и не буду я её прошибать. Схема облегчает жизнь, легче разрешает сложное. В ней -Ваша самозащита от той тяжести, что давно навалилась на Вас. Дурной сын – дурная дочь – да и у Вас дурной сын – дурная невестка – всё ясно. И чем дальше – тем всё дурнее и всё – яснее. Вам.

Итак, бабушкин портрет и давно купленные для Вас в Прибалтике (в церкви, где служили панихиду обо всех моих – иконы) – пришлю Вам на днях, а если буду в Москве, передам кому-нб. из близких Вам.

Желаю Вам самого недостижимого – душевного покоя. Я постараюсь больше не нарушать его.

Ваша Аля

' Письмо это – ответ на два октябрьских письма А.И. Цветаевой (от 6.Х. и также октябрьское, без числа), написанных ею по пути из Елабуги. Черновики трех писем А.С. к А.И. Цветаевой ot7.XI.1960 г. хранятся в РГАЛИ. Ф. 1190. Неизвестно были ли они отправлены адресату. Письма эти не были опубликованы.

² А.С. цитирует слова из письма А.И. Цветаевой от 7.XI.60 г.: «...все – твои? Не обретаю сути (слов, чувств, мыслей?)»...

³ Секретарь Союза писателей СССР А.А. Фадеев 17.1.40 г. отвечал М. Цветаевой: «...достать Вам в Москве комнату абсолютно невозможно. У нас большая группа очень хороших писателей и поэтов, нуждающихся в жилплощади. И мы годами не можем достать им ни одного метра» (VII, 701).

⁴ Об этом свидетельствует в своих воспоминаниях детская писательница и Драматург Людмила Васильевна Веприцкая (1902-1988) (Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Возвращение на родину. М., 2002. С. 93).

⁵Владимир Михайлович Волькенштейн (1883—1974) – теоретик драматургии, автор ряда пьес. Был давним знакомым М. Цветаевой. Известен эпизод, когда

I. Цветаева в ноябре 1921 г. предложила В. Волькенштейну пойти вместе с нею в ремль, чтобы ходатайствовать перед наркомом А. Луначарским о голодающих в Крыму писателях: М. Волошине, С. Парнок, А. Герцык и др. М. Белкина передает, что в декабре 1939 г. «в Москве с возмущением говорили о недостойном поведе-17-летнему или 16-летнему лоботрясу? Который не то, что камень положить на могилу, а и о времени года, когда мама умерла – позабыл? Помнил, что зимою, и даже стихи об этом написал! Ах ты, Боже мой!

Мамину могилу ещё в 1947г. по моей и Б.Л. просьбе разыскивал с помощью старожилов местный писатель¹² (фамилию не помню, но записана) – он тогда, через 6 лет не смог разыскать. Он же написал мне о многократных захоронениях в безымянных могилах в военное время. Тогда же я Вам говорила, в Печаткине – обо всём этом. Помните? Или забыли, как о Сикорских?

Ася, писать мне, что, мол Вы раньше не поехали на могилу, т. к. я не поехала, и молча – это при Вашей-то словоохотливости! Ждали, а потом молча же, не предупредив меня о своей поездке, поехали, а мне написали на обратном пути – только! – странно вёе это, не просто, не дружелюбно. Всё – с двойным дном! И о деньгах напоминание -«на свои» поехала – тоже недружелюбно. Я всегда старалась помочь Вам и в меньшем, чем поездка в Елабугу. Ладно.

Относительно бабушкиного портрета: почему, откуда Вы взяли, что он у меня с 1954 года? Я из ссылки-то приехала в 1955. Зачем и тут доказывать мне, что я – собака на сене? Портрет я Вам отдам в подлиннике. Фотографов знакомых у меня, не в пример Вам, нет. В первое попавшееся ателье отдать боялась – да и не принимают так, чтобы переснять тут же, те, в которые я обращалась. Зябкин именно этот снимок переснять отказался. В Москву я приезжала на 2-3 трудных дня -с пересниманием ничего не удалось. Я понимаю, что Вам не терпится – но почему так оскорбительно для меня не терпится? Почему?

Впрочем, глупый вопрос «почему». Потому.

Отчего я не встретилась с Яковлевой?¹³ Отчасти оттого, что Вы с ней встретились, что у Вас всё записано с её слов и то, что она знает, не пропало. И ещё потому что я много работаю, очень устаю, что сил у меня мало. Что последние разы, когда я бывала в Москве, всё было под знаком О. В. и Иры, Бориного архива, этих тяжестей. Но есть ли Вам дело до моей жизни? Хотите ли Вы знать о ней что-нб? Спрашиваете ли меня когда-нб. как я живу? Вникаете ли в то, что я изредка, но пишу о себе? Нет, никогда! Вы мне преподносите тарусскую идиллию с сиренями и рябинами, опять же по Божьему замыслу! (как Вы знаете Божьи замыслы?]) — дарованную мне для отдыха от пережитого. Придуманную Вами идиллию для придуманного Вами отдыха. А до того, что на самом деле, Вам и дела нет. И вот по выдуманной райской схеме («райская Таруса!») – райского отдыха Вы и поучаете, и попрекаете, и изобличаете меня. И в самом деле – сирень, рябина, отдых, а она-то и к Яковлевой не едет, и портрета не переснимает, и сил-то у неё нет! Это у неё-то!

Вот поэтому-то и разлюбили Вы меня, Ася, что подменили меня, живую, о которой Вы ничего не знаете и знать не хотите – своей собственной схемой дурной дочери. Потому-то под Мура, живого, мамой любимого сына, под Мура, которого я знаю с самого его рождения и до 37-го года и которого Вы не знаете и знать не хотите, Вы подставили ходули дурного сына, которого и Бог на фронте убил (вместе с целым полком других сыновей) – за грехи! Ох, Ася, не приписывайте Вы Богу собственных взглядов! Не много ли на себя берёте?

Поэтому-то и я не могу к Вам относиться по-прежнему. Вместо прежнего Вашего отношения – прокурорский надзор над моей душой, предвзятость, готовые схемы, вечное обличительство. Но на всякого прокурора есть защитник – (против всякого прокурора!) Есть и у меня защитник от Вас. Кто? Про то я знаю.

Мне не прошибить стены Вашей предвзятости, и не буду я её прошибать. Схема облегчает жизнь, легче разрешает сложное. В ней -Ваша самозащита от той тяжести, что давно навалилась на Вас. Дурной сын – дурная дочь – да и у Вас дурной сын – дурная невестка -всё ясно. И чем дальше – тем всё дурнее и всё – яснее. Вам.

Итак, бабушкин портрет и давно купленные для Вас в Прибалтике (в церкви, где служили панихиду обо всех моих – иконы) – пришлю Вам на днях, а если буду в Москве, передам кому-нб. из близких Вам.

Желаю Вам самого недостижимого – душевного покоя. Я постараюсь больше не нарушать его.

Ваша Аля

' Письмо это – ответ на два октябрьских письма А.И. Цветаевой (от 6.Х. и также октябрьское, без числа), написанных ею по пути из Елабуги. Черновики трех писем А.С. к А. И. Цветаевой от 7.XI. 1960 г. хранятся в РГАЛИ. Ф. 1190. Неизвестно были ли они отправлены адресату. Письма эти не были опубликованы.

² А.С. цитирует слова из письма А.И. Цветаевой от 7.XI.60 г.: «...все – твои? Не обретаю сути (слов, чувств, мыслей?)»...

³ Секретарь Союза писателей СССР А.А. Фадеев 17.1.40 г. отвечал М. Цветаевой: «...достать Вам в Москве комнату абсолютно невозможно. У нас большая группа очень хороших писателей и поэтов, нуждающихся в жилплощади. И мы годами не можем достать им ни одного метра» (VII, 701).

⁴ Об этом свидетельствует в своих воспоминаниях детская писательница и драматург Людмила Васильевна Веприцкая (1902-1988) (Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Возвращение на родину. М., 2002. С. 93).

⁵Владимир Михайлович Волькенштейн (1883-1974) – теоретик драматургии, автор ряда пьес. Был давним знакомым М. Цветаевой. Известен эпизод, когда М. Цветаева в ноябре 1921 г. предложила В. Волькенштейну пойти вместе с нею в Кремль, чтобы ходатайствовать перед наркомом А. Луначарским о голодающих в Крыму писателях: М. Волошине, С. Парнок, А. Герцык и др. М. Белкина передает, что в декабре 1939 г. «в Москве с возмущением говорили о недостойном поведении в голицынской столовой В.М. Волькенштейна. ...Волькенштейн не только не ответил на приветствие Марины Ивановны и сделал вид, что он с нею не знаком, но тут же выскочил из комнаты и потребовал, чтобы хозяйка пересадила его подальше, по другую сторону стола» {Белкина М. Скрещение судеб. М., 1992. С. 120).

⁶ Об этом сохранилась запись в дневнике В.И. Цветаевой: «1939. Москва. Мне телефонный звонок. Кто-то из Эфронов:

– Вы знаете, что Марина здесь?

(Сразу охватывает что-то насильственное, трудное.)

– Хотите увидеть?

– Нет.

– Позвать к телефону?

– Лучше не надо.

С той и с другой стороны трубки телефонов положены. И сразу, с маху, кончено». (Архив ГМИИ. Ф. 6. Т. V. Л. 6.)

⁷ Речь идет о Елене Аветисовне Санниковой (урожд. Назарбекян, Бэле; 1893– 1941) – жене поэта Г. Санникова, бывшей актрисе, затем переводчице. Она покончила с собой в Чистополе 25 октября 1941 г.

⁸ Рассматривался вопрос о прописке М. Цветаевой в Чистополе 26 августа 1941 г на заседании Совета эвакуированных (Л.К. Чуковская в мемуарном очерке «Предсмертие» пишет, что на заседании Совета Литфонда).

⁹Константин Андреевич Тренев (1876-1945) – драматург, лауреат Сталинской премии. Один из руководителей чистопольского Совета эвакуированных.

¹⁰Татьяна Сергеевна Сикорская (1901-1984) – поэтесса и переводчица, подружившаяся с М. Цветаевой на пароходе по пути в Елабугу.

¹¹Вадим Витальевич Сикорский (р. 1922) – сын Т.С. Сикорской, приятель Г. Эфрона, в дальнейшем поэт и переводчик, автор воспоминаний о М. Цветаевой «...Не моя златоглавая».

¹² Речь идет, вероятно, о чистопольце Валерии Дмитриевиче Авдееве (19081981) – ботанике по образованию, заведовавшем кафедрой биологии.

¹³Нина Герасимовна Яковлева (1888-1967) – переводчица, в довоенные годы была руководителем Творческой Комиссии групкома писателей при Гослитиздате. Оставила воспоминания о М. Цветаевой «Она существовала как-то над жизнью».

А. И. Цветаевой

7 ноября 1960

Асенька, только что написала Вам огромное письмо, перечла его и решила не отправлять. Всё это – ответы по всем пунктам изобличений и разоблачений, а в ответ на мои ответы пойдут новые ответы с новыми разоблачениями всё той же меня, с новыми «чтениями между строк» простейших вещей.

Давайте договоримся раз и навсегда: Мур маме не сын, а я маме не дочь; Вы всегда правы, я всегда неправа; раз у меня нет сил, значит – я себя берегу; Бог Мура прибрал за то, что он грешник; Божьи замыслы и промыслы толкуете только Вы и только по своему усмотрению – от Муриной гибели до моего «тарусского отдыха». Вам же дано право говорить мамиными устами – Марина, мол, сказала бы то-то и то-то, прочтя в твоём письме то-то и то-то. И всех Ваших обвинений, толкований, припираний меня к стенке и т. д. и т. п. – без конца и края. Я с Вами спорить не буду, потому что мы с Вами ни в чём не согласимся – от краденых воротников до причин Муриной гибели. Я с Вами спорить и возражать Вам не буду, потому что бы я Вам ни писала, как бы я к Вам ни относилась, Вы знаете одно: прокурорствуете над моей душой, прокурор-ствуете над каждой строкой каждого моего письма, над каждым словом и делом. Не знаю, по-Божески ли это, но знаю – не по-человечески. Вечные цитаты – мне же, мои же – да если бы только мне! Вечные «очные ставки» с Вашими взглядами – только Вашими, иных и быть не должно. Ваши слова о том, что «Мур взят от жизни Богом за грех» – простите меня, но это такое изуверство и такое надругательство над памятью не только Мура, но и его матери, что сил нет читать такое, написанное Вашей рукой. Тут уж Вы, Ася, и Господа Бога подменяете, и грехи и наказания утверждаете – не зная, был ли грех какой, ибо этого знать нельзя, ибо правду об отношениях мамы и Мура знают только они, а нам с Вами, квартирным хозяйкам и прочим свидетелям со стороны знать это нельзя да и не положено. За какие такие грехи папины был он «Богом взят от жизни?» За какую такую праведность другие люди – мы с Вами в том числе – по сей день землю топчем?

Относительно Сикорских: тут память Вам изменяет. Я столько рассказывала Вам о них, в частности не так давно, в свой приезд в Павлодар, а Вы удивляетесь, что я с ними знакома и уязвлены, что они меня Алечкой зовут, и ...шли к ним «окольными путями!» Повторю ещё раз то, что говорила Вам раньше: Татьяна Сергеевна Сикорская ехала вместе с мамой в эвакуацию, была вместе с ней в Елабуге несколько дней, потом получила разрешение ехать к мужу в прифронтовую полосу. Всю войну она провела с мужем на фронтах, в Елабугу не возвращалась, в дни, предшествовавшие маминой смерти её там уже не было, маму она не хоронила. Её муж, Болотин, вовсе не был в Елабуге в то время. Сын, Вадим, дружил с Муром, познакомившись с ним в эвакуации, недолго, т. к. Мур скоро уехал. Всё то, что рассказа-

ли мне Сикорские, я успела записать ещё в 1947 г., когда в первый раз освободилась, вторично записала в свой следующий приезд. Относительно могилы Вадим ни в 1-й, ни во 2-й раз ничего толком рассказать не мог, т. к. мало что помнил, и помнил неверно многое, например у него в памяти сохранилось, что мама умерла зимой и что хоронили её под снегом, об этом он даже стихи написал. Он не мог даже приблизительно вспомнить, в какой стороне кладбища была могила. А ведь он был не только очевидцем похорон, он был организатором их, добивался разрешения на похороны – этого тоже пришлось добиваться! – Т.С. Сикорская и её муж мало знают мамины стихи, но несколько дней Таниного знакомства с мамой (гл<авным> обр<азом> на пароходе) очень запомнились ей. Она рассказывала, что мама была в ужасном психическом состоянии, производила впечатление душевнобольного человека, после разговоров с Т.С. вдруг замыкалась, относилась ко всем – и к ней – подозрительно, настороженно, ей казалось, что за ней следят, и т. д. Дима (Вадим Сикорский) сохранил несколько маминых вещей, передал их матери, она дохранила до меня мамин беретик, платье, заплатанную подмышками блузку. Берет Таня оставила себе на память, платье я прислала хранить Вам, блузка хранится у меня.

Что мамина могила ничем и никем не была отмечена – ужасно, но говорить, что в этом виноваты друзья, по-моему, неверно, друзей там не было.

В 1947 г. я разыскала с помощью Бориса одного местного писателя, жившего (сейчас не помню) то ли в Чистополе, то ли в самой Ела-буге постоянно. По моей просьбе и по просьбе Бориса он, всего 6 л<ет>. спустя, пытался разыскать могилу и тогда написал, что могила не сохранилась, и так же, как и Вадим, сообщил, что в военное время в беспризорных могилах хоронили всё новых и новых умерших.

В.Н. Орлову ¹

3 января 1961

Многоуважаемый Владимир Николаевич! Очень жалею, что Н.Н. Акопова² не успела сообщить мне о Вашем, таком коротком, пребывании в Москве и я не смогла встретиться с Вами. Хотелось не письменно, а вслух попросить Вашей помощи книге моей матери, М.И. Цветаевой.

Книга уже пятый год путешествует из плана в план в Гослитиздатовских недрах – а в этом году, 1961, в августе, исполнится 20 лет со дня смерти матери – как важно, как нужно, чтобы книга вышла! И как важно, как необходимо, чтобы предисловие к ней было написано чистой и дружеской рукой! Мне о Вас говорили много хорошего самые разные люди – от Тарасенкова до Пастернака – и главное, хорошее, – что поэзию Вы понимаете и любите действенно. А это -единственный, пожалуй, род любви, в которой настоящая, так часто непонятая и не признанная временем, поэзия – нуждается.

Я не стану Вам говорить о том, что Цветаева – большой поэт. Это Вы сами знаете. Что она не забытый (ибо её не знают) – но ещё не открытый у нас и нами – поэт. Это Вы тоже знаете. Мне хочется лишь повторить Вам третью известную (опять-таки!) Вам истину – что, как бы Вы ни были заняты, как бы ни была сложна задача (а она сложна!), Вы можете и должны взять на себя труд написать предисловие к первой книге Цветаевой, которая выйдет у нас. Не сочтите это назойливостью с моей стороны. Поймите меня правильно. Я знаю, что Вы сумеете написать умное, доброе и справедливое предисловие, которого ждёт, требует, о котором вопиет книга. Мне очень хочется, чтобы Вы это сделали. Я буду с Вами откровенна: я знаю, так же как и Вы, что, если Вы не напишете, всё равно «кто-нибудь» напишет —

и эта книга, книга поэта такой трагической судьбы, – может попасть в руки какого-нб. именитого Дантеса от литературы – а ведь это ужасно именно для такой книги. И для этой судьбы.

Я готова Вам всячески помочь и в составлении книги и в Вашем, если захочется и потребуется, более глубоком знакомстве с творчеством моей матери. С её жизнью. У меня многое сохранилось из изданного и неизданного, также есть довольно полные библиографические материалы. Думаю, что на большинство вопросов, которые могли бы у Вас возникнуть в работе над предисловием, я могла бы ответить. Словом, сделала бы всё, что в моих силах, чтобы облегчить Вам этот труд.

Кстати, составить (даже только составить!) первую – после сорокалетнего перерыва – книгу³ – чтобы она была по возможности «обтекаемой» и «проходимой» – оставаясь цветаевской – тоже нелёгкая задача! Лёгких задач тут вообще нет... Неужели и это не привлечёт Вас?

Ответьте мне! Мой адрес: г. Таруса Калужской обл., 1-я Дачная 15. Зовут меня Ариадна Сергеевна. Фамилия моя Эфрон.

Ваша АЭ

¹Владимир Николаевич Орлов (1908-1985) – литературовед. Подготовил много изданий и публикаций по истории русской литературы и общественной мысли; автор работ о русской поэзии концаXVIII, первой половины XIX и начала XX вв. Исследователь жизни и творчества А.А. Блока, редактор и издатель его сочинений. В 1956-1970 гг. – главный редактор серии «Библиотека поэта».