Текст книги "История жизни, история души. Том 2"

Автор книги: Ариадна Эфрон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Но меня опять увело – я вот о чём хотела сказать: наконец удалось, кажется, согласовать все инстанции и дистанции по поводу памятничка – простого и пристойного – в Елабуге; Литфонд даёт тысячу рублей, на хороший камень – с надписью той же, что на крестике, установленном Асей, – с транспортировкой и установкой (делать будут в Казани под наблюдением очень хороших «ребят» – татарских литераторов) будет стоить, возможно, около полутора тысяч. Не поможете ли Вы деньгами, сколько сможете? Мне хотелось бы собрать недостающую сумму среди маминых старых друзей, не только потому, что денег действительно недостаёт, сколько чтобы было не сплошь на «казенные» (о, сколь!) – средства. Так теплее будет. И прочнее. И вернее. Орлов обещал помочь, но он уехал в Польшу; Эренбурга нет больше с нами. Паустовского (он хоть и не старый по времени, но друг) – нельзя ворошить. Есть ещё несколько очень маломощных людей. Так или иначе, думаю, соберём. Ответьте срочно, Павлик, можете ли, поможете ли, сколько сможете, чтобы знать, сколько ещё собирать; всё это – срочно, т. к. надо успеть в этом году (году маминого 75-летия – что с ней не вяжется, она осталась в нашей памяти молодой!) – вернее – в эту навигацию (от Казани – пароходом). В 15-х числах октября выберём проект памятничка (из 3-х возможных) – тут же бы надо и деньги. Дай Бог! Обнимаю Вас, до скорой, Бог даст, встречи.

Ваша Аля

Дорогая моя Саломея, как рада я была получить Ваше письмо – в трёх измерениях: и длинное, и высокое, и глубокое! Сегодня, для разнообразия, пишу Вам днём – это значит, что письмо получится таким же плоским, как этот лист, и не длиннее его... так действует на меня дневной свет, жестоко обнажающий все жизненные недоделки, всегда отрывающие от письменного стола. Вечер же ограничивает мир внешний кругом настольной лампы, и все беспокойства и раздражения, лежащие вне, по ту сторону лампового круга, спят до утра – или делают вид, что спят. Но тут другая беда: к вечеру обычно так выматываюсь, что сама норовлю уснуть вместе с беспокойствами... Всё, что Вы пишете о своей жизни и о себе, так близко мне, что исчезают все пространственные и временные расстояния, разделяющие нас: вероятно, мы в какой-то степени и сами – уже ДУШИ, как все те, нам близкие, которых теперь физически нет рядом с нами; (всё это – без всякой метафизики.) Нам с Вами надо было большую жизнь прожить – и такую несхожую – чтобы так просто обрести друг друга, и так с пол слова (часто и несказанного!) понимать друг друга. А вот маме состояние ДУШИ отроду дано было, и потому люди так не понимали её и не находили с ней «общего языка» (простите за штамп). Даже нам с Вами, всё же ей близким, сколько же надо было прожить и пережить, чтобы разговаривать с ней на её языке; теперь, когда каждый настоящий разговор для нас с Вами, по сути дела, уже монолог, а не диалог; (т. е. не наш с Вами разговор, а наши разговоры с теми, кто сейчас отвечает нам лишь нашими же устами...). Но спасибо судьбе, что мы дожили и доросли до этих монологов; другим и этого не дано; для других – что было, то прошло; они бедны, нищи; а мы богаты безмерно, ибо на наш голос откликаются, и наше внешнее «одиночество» – только кажущееся. Есть ещё много радостей в жизни, Саломея, и как же мудра сама жизнь, оставляющая нам про запас всё то богатство, все те россыпи, мимо которых мы так расточительно пробегали, когда шире был наш шаг и глубже дыхание, когда мы воспринимали мир широкоохватно, панорамно, и, вобщем-то по поверхности, хоть поверхностными и не были никогда.

Сейчас я полюбила и поняла цветы, растения, подробности природы, которую раньше воспринимала массами и масштабами; сейчас только я поняла животных, которых думала, что любила – всегда. Сейчас мне уже не надо карабкаться на гору, чтобы оттуда полюбоваться

широтою горизонта: оказывается – он всюду широк, надо только уметь смотреть, уметь видеть.

Сейчас я рада и чисто-прибранной комнате, и вкусному обеду, которым я потчую друзей, и подарку, который удаётся подарить, и помощи, к<отор>ую удаётся оказать; сейчас я многому рада – казалось бы, должно бы быть наоборот; в «пенсионном возрасте» принято ворчать... Впрочем, не лишаю себя и этого «удовольствия».

Дал бы Бог до конца сохранить голову, глаза, уши, руки, ноги -способность себя обслуживать et n’etre pas a la charge de quelqu’un!¹¹⁸118
  И никого не обременять (фр.).


[Закрыть]

Насчёт Эренбурга согласна с Вами во всём¹; читать его как писателя – невозможно, настолько он лишён души; язык его – переводной со всех европейских языков и ничего общего с русским не имеет; прочтёшь – и ни уму, ни сердцу... а вместе с тем наш XX век был бы немыслим именно без него, именно такого, каким он был... но каким же он был? Трудно сказать; во всяком случае достаточно угловатым', достаточно противоречивым; русским в Европе, европейцем в России; нигде не евреем, ибо начисто лишён был и недостатков, и качеств этого народа; достаточно справедливым (за неимением органической доброты) при громадном эгоцентризме; очень действенным, но отнюдь не деловым; бескорыстным – но скупым; и т. д. и т. д. Его не любили, но ценили; вообще же ему повезло: он уцелел в трудные времена; иначе первенствовал бы, возможно, совсем не он, а кто-нибудь другой...

Переводы Пушкина я Вам постепенно перепишу и перешлю: «наш» фотограф болен, и, видимо, надолго, а другого сыскать не просто; у нас легче выстроить электростанцию или 20-этажный дом, чем устроить какой-нб. частный, нестандартный заказ! Пока же посылаю Вам только что вышедшую книжечку маминых переводов на русский; там есть поразительные вещи. Предисловие написал сын Всеволода Иванова² – интереснейший человек.

Обнимаю Вас, дорогая моя Саломея. Будьте здоровы, и пусть всё будет хорошо.

Ваша Аля

Получили ли вы посланные давным-давно с Катей Старовой две забавные кавказские фигурки? Напишите!

¹ С.Н. Андроникова-Гальперн, выражая сожаление о смерти И. Эренбурга, продолжает: «...Я не поклонница его писаний. Он по мне – совсем хороший журналист (вообще журналистов не очень-то люблю или чту, хоть и ценю, когда они эффективны), а как писатель просто никакой. И стиль его мне противен, и не так-то уж хорош его русский язык. Однако всегда я его защищала от нападок и обвинений. Здесь ли, во Франции ли, считая, что к нему несправедливы. А человек он был поистине непопулярный. Я не знаю ни одного человека благожелательного к Оренбургу».

²Вячеслав Всеволодович Иванов (р. 1929) – выдающийся филолог, культуролог, с 2000 г. академик РАН. Многочисленные его труды отличаются широтой научных интересов: от древних языков Малой Азии до кибернетики и семиотики.

С ранних лет был тесно связан с Б.Л. Пастернаком. В дни травли, развернувшейся после присуждения поэту Нобелевской премии, так же как и А. Эфрон, участвовал в составлении письма Б.Л. Пастернака к Н. Хрущеву. Вскоре после этого В.В, Иванов был уволен с работы в МГУ «за несогласие с оценкой партийной обществейностью антипартийного романа “Доктор Живаго”» (см. об этом подробнее: Иванов Вяч. Вс. Голубой зверь // Звезда. 1995, № 1-3).

В.Н. Орлову

16 ноября 1967

Милый Владимир Николаевич, простите своего неудалого, но всё же верного корреспондента за столь долгое эпистолярное молчание: болела я, а болеть лучше молча, не то автоматически вдаришься в нытьё; тем более что последнее время я что-то и в здравом состоянии стала склонна к нытью; очевидно, по принципу «всякое творение да хвалит Господа» (по способностям и по потребности).

Теперь я несколько очухалась и подлечилась: не подлечиться было немыслимо, ибо «от сердца» прописали мне некий препарат... из плодов пастернака посевного\ А поскольку мои стенокардии и гипертонии были, пожалуй, посеяны именно Пастернаком в незабываемые дни его нобелевского лауреатства и т. д., то вполне естественным оказалось, чтобы клин клином выбивался. Без всяких шуток посылаю Вам рекламу этого препарата, т. к. он действительно чудесно снимает боль и абсолютно безвреден. М. б. пригодится Вам! Я уже опять бегаю в пределах дозволенного, а ещё несколько дней тому назад полеживала да подумывала обо всём недоделанном, а то и вовсе несделанном. Думать, тут, правда, нечего, надо делать, а я всё время погрязаю во всяких второ– и третьестепенностях...

Очень, очень была рада Вас повидать наконец; это – правда. Считаю Вас своим другом: это тоже правда. Примите и меня в число своих друзей. О недостатках моих Вы достаточно осведомлены (как и я – о Ваших), а качеств у меня только два, но бесценных: с сент<ября> этого года я могу числить себя старым другом, ибо выбилась на пенсию, это раз; второе – я ненавязчива и неназойлива.

Вообще же скажу Вам, что в жизни моей, столь богатой чудесами (а это – действительно так!), – одним из наиглавнейших чудес есть и останется выход маминой книги в «Биб<лиотеке> поэта» в такие трудные времена! Это чудо – всецело дело Ваших рук, Вашего мужества. Не склонная к громким словам, тем более в эпоху узаконенного пустозвонства, я тем не менее говорю, что именно Вы вернули России Цветаеву; и как бы ни выкручивались и нас ни выкручивали трудные времена, того, что благодаря Вам проросло сквозь железобетон и цемент, уже не втоптать в землю...

Да, конечно, мы с Вами, Бог даст, повидаемся ещё не раз и поговорим о многом вглубь; м. б. и я как-нб. вытряхнусь из Москвы в Ленинград; и Вы в Москву приедете; м. б. летом Вас с Еленой Владимировной приманит наша Таруса, наш домик со всеми его неудобствами, к<отор>ые Вы ему простите, – и Ока, и холмы – мамины места. Сколько ни живи, а жизни всё непочатый край – были бы силы...

О делах – в следующем письме. Сейчас никаких дел не хочется -уже ночь на дворе и окна в писательских казармах гаснут одно за другим; писатели почивают (кто на лаврах, кто на чём!), а переводчики ещё бдят над подстрочниками, а утопленник стучится под окном и у ворот.

Где Елена Владимировна? В Милане ли, в Париже ли, в Токио ли, в Ленинграде ли? Где бы ни была – сердечнейший привет ей! Будьте оба здоровы и пусть всё будет хорошо на 51 году Великой Октябрьской Социалистической Революции!

Ваша АЭ

С.Н. Андрониковой-Гальперн

25 ноября 1967

Дорогая моя Саломея, во-первых я соскучилась без Ваших писем – пусть самых коротких! а во-вторых «воленс-неволенс» начинаешь беспокоиться, когда долго нет вестей. А ещё эти дни в газетах и по радио о девальвации фунта; наверное (боюсь, что так!) отразилось и на Вашем бюджете, который вряд ли создан для столь серьёзных колебаний! Вообще, представляю себе, на каком количестве бюджетов это отразилось, и как тяжело.

Не помню, посылала ли я Вам книжечку маминых переводов, последнюю вышедшую, совсем маленькую, называется «Просто сердце»? Если да, то откликнитесь, если нет – то тоже откликнитесь: тираж этой книжечки столь ничтожен, что каждый экземпляр – настоящая библиографическая редкость; жаль, если пропала (в случае, если послала!). Сегодня отправила (нет, уже вчера, т. к. пишу Вам такой поздней ночью, что она стала утром следующего дня!) – Вам восьмой № журнала «Литер<атурная> Армения»¹, там крохотный кусочек моих воспоминаний о маме и Исаакяне². Прочтите, пожалуйста! Вдруг понравится <...> Получила письмо от А<лександры> Захаровны^ она сообщает о получении посланной Вами книги; теперь будем ждать оказии, а то по почте может не дойти, как и посланные Вами когда-то журналы для вязания.

Всё забываю Вам написать: в одном из Ваших писем Вы писали (сколько раз «писали» да «написали» – простите за неряшество!) о Мари-Клод В<айян>-Кутюрье³, а я не отозвалась. Пожалуйста, когда её увидите, или будете ей писать (опять!) – передайте ей огромный привет от меня; я помню её больше, чем она может представить себе; она очень нравилась мне, когда мы работали вместе, 30 лет тому назад: такая она была открытая и distante¹¹⁹119
  Отдаленная (фр.).


[Закрыть], дружелюбная и сдержанная, очень настоящая без малейшего наигрыша, всё всерьёз. А когда она уезжала домой, то оставила мне своё пальтишко бобриковое и зелёное платье вязаное. У вещей своя судьба: вещи Мари-Клод сопровождали меня во всех моих путешествиях предвоенных и военных лет; ничего, ничего я не знала о ней; подумать только, что когда она была заключённой в Освенциме, я укрывалась её пальто, и каждый день оно напоминало о ней, согревая меня! Рассталась я с этим пальто тоже необычным образом: когда, наконец, смогла себе купить новое, из старого понашила игрушек – медведей, собак – подарила соседским детям и – уехала в Москву... А что с сестрой Мари-Клод? Что с родителями? я ничего не знаю о них по сей день.

Живу я сейчас очень нелепо, топчусь, толкусь на месте, ничего не успеваю, даже, как видите, письма толкового написать! Что-то готовлю, всё время кого-то кормлю (будучи совершенно одинокой!) – с кем-то говорю по телефону, куда-то бегаю, а работа – ни с места. Каждое утро пытаюсь начать «новую жизнь» – но для неё просыпаюсь слишком поздно, т. к. слишком поздно легла накануне...

Крепко обнимаю Вас, дорогая Саломея, Вы со мной чаще и ближе, чем я с Вами, это уж наверное! Пусть всё у Вас будет хорошо – будьте здоровы, главное.

Ваша Аля

У нас после долгого-долгого лета и бесконечной осени началась зима – снежок летит, но ещё не холодно.

¹ В журнале «Литературная Армения» (Ереван, 1967. № 8) был опубликован мемуарный очерк А.С. «Самофракийская победа».

²Аветик Саакович Исаакян (1874-1957) – великий армянский поэт.

³Мари-Клод Вайян-Кутюрье (1912-1996) – дочь известного журналиста, издателя журнала «Jardin des Modes» Вожеля. Работала в качестве фоторепортера в ряде изданий, в т. ч. в газете «Юманите», гл. редактором которой был ее муж Поль Вайян-Кутюрье (1892-1937) – поэт и журналист, один из основателей Французской коммунистической партии. После оккупации фашистами Франции ушла в Сопротивление, занималась семьями арестованных, в 1942-1945 гг. была узницей Освенцима и Равенсбрюка. В 1946 г. – свидетель на Нюрнбергском процессе. Вела широкую общественную деятельность: в 1946-1958 гг., 1967-1973 гг. депутат департамента Сены от КПФ в парламенте. В 1956-1958, 1967-1968 гг. вице-президент Национальной Ассамблеи, Президент Демократической Международной ассоциации французских женщин. Была членом ЦК Французской компартии и одним из руководителей общества Франция-СССР.

П.Г. Антокольскому

27 ноября 1967

Дорогой мой Павлик, я очень тронута Вашим, таким молниеносным и сердечным, откликом на мои каракули о маме!¹; не успела я отослать их Вам, как спохватилась: о сходстве (каракульного) описания мамы с ней самой Вы просто не можете судить – ведь Вы-то знали маму другую, иную, до такой степени иную Между десятилетиями её возраста проходили столетия роста; между нею 22-го года² и – 32-го (когда она с Исаакяном ходила в Лувр) – бездна: или – вершина; и то и другое: спуск в глубины – подъём к вершинам – от поверхности (горизонтали). От горизонтали жизни, не собственной, а жизни «как она есть». В 40 лет мама была мудрой, горькой, не молодой и очень сдержанной. Вы знали – другую.

Спасибо при всём при этом, что Вы меня похвалили, а не выругали. Все-таки приятно, хоть и не за что! «Наши» пьесы, тьфу, тьфу, на этой неделе должны идти в набор.

Обнимаю Вас; пусть всё будет хорошо!

Ваша Аля

¹ Речь идет об очерке А.С. «Самофракийская победа», посвященном Аветику Исаакяну (Литературная Армения. 1967. № 8).

² В 1922 г. М. Цветаева уехала из России и ее общение с П. Антокольским прервалось.

В.Н. Орлову

12 декабря 1967

Милый Владимир Николаевич, Вам, точному, как швейцарские часы, наверное, надоели все mea culpa, теа maxima culpa¹²⁰120
  Моя вина, моя величайшая вина (лат.) – формула покаяния у католиков.


[Закрыть], которыми начинаются запоздалые мои ответы; и всё же простите! Я в большой тревоге – тяжело больна моя последняя родная (всем сердцем родная -а так ещё есть родственники!) – тётка, сестра отца¹, и я всё время в каких-то бегах, в каком-то бессмысленном движении вокруг её болезни – то что-то готовлю и отвожу, то стираю, то прибираю, то развлекаю и отвлекаю, и опять уезжаю и опять приезжаю и т. д. Она удивительно похожа на моего отца – та же великолепная форма головы и трагические глаза при смешливых губах – и внутреннее сходство огромное, вот это сочетание твердости и мягкости, непримиримости и всепонимания, которые им были возведены в степень таланта.

Отец был наделён редчайшим талантом – человечности; действенной, подвижнической человечности.

Елизавете Яковлевне 82 года, и я очень боюсь за неё. Не только боюсь, но и борюсь; но неумолим нападающий. Господи, Господи, как коротко в нашей жизни время накопления, как длительно время потерь!

Во всём «протчем» – жизнь как жизнь, вернее – гипертония как гипертония. На моё великое счастье милый Герой Поэм прислал мне с оказией чудесное швейцарское средство от давления, «Ismelin», которым буквально спасаюсь. Кстати, надо сесть и записать всё о его приезде нынешним летом, пока всё цело в памяти. Я очень тронута Вашими добрыми словами по поводу утлых воспоминаний о М<ари-не> Ц<ветаевой> применительно к Исаакяну². Да, писать надо, да, это долг, да, да, да, но уж больно велика моя обыкновенность и ограниченность перед лицом задачи, и всё время об это спотыкаюсь, однако, пора браться за дело, а то так и проспотыкаешься до самой смерти, я же на сомнения и преткновения великий мастер...

Как быть – посоветуйте: есть два пути: один – книга моей памяти, т. е. так, как я помню (точно по событиям и обстоятельствам, но без точности во времени, последовательно развивающимся свитком), или – с привлечением записей (материнских и своих) – писем и т. д., т. е. – цитатно, монтажноит.д., с точными датами – когда удастся их установить – представляете себе? Понимаете меня в моём косноязычии спешки? Первое – соблазнительнее и внутренне точнее; второе -просто точнее, но – компилятивно и чём-то неприятно. (Мне.) Что

важнее? Как важнее, когда мало времени (в каждом дне) – и в остающемся куске жизни?

Спасибо за содействие с Комаровой³, но: во-первых, плохо себя чувствую зимой на воле, не могу дышать на морозе, т. е. почти не в состоянии бывать на воздухе; главное же – болезнь Ел<изаветы> Як<овлевны>, нельзя отлучаться. А ведь надо загадывать заранее, просто так в благоприятную минуту не сорвёшься и не поедешь; сейчас же не загадаешь. Спасибо громадное! Бог даст будем живы – м. б. удастся на тот год? Очень хотелось бы там побывать. <...>

На днях напишу обо всём, о чём не успеваю сейчас; а пока будьте оба здоровы и пусть всё будет хорошо!

ВашаАЭ

Прочла амер<иканское> изд<ание> «Прозы» Мандельштама⁴; удивительная книга! удивительный человек!

Маленький человек с большим талантом...³ И: гипертрофия мозга при отсутствии сердца.

' Е.Я. Эфрон.

² Получив мемуарный очерк А,С. «Самофракийская победа», В.Н. Орлов написал П.Г. Антокольскому 7 декабря 1967 г: «Кусок воспоминаний Ариадны Сергеевны прочитал... Ты прав, это очень хорошо написано, и я уже написал об этом автору... Ей давно пора сесть за воспоминания – убежден, что получится хорошая книга (о Марине, об отце, да и о других людях, с которыми сводила судьба -я помню ее превосходный рассказ о Бунине)» (Библиотека АН Литвы (Вильнюс). Ф. 324 (П.Г. Антокольского), № 187).

³ В.Н. Орлов предлагал А.С, содействие в получении путевки в Дом творчества писателей в Комарове под Ленинградом,

⁴ Видимо, А.С. имеет в виду 2-й том издания: Мандельштам О.Э. Собр. соч.: В 2 т. / Под ред. Г.П. Струве и Б.А. Филиппова. Вашингтон, 1966.

М. Цветаева завершает статью «Мой ответ Осипу Мандельштаму» вопросом : «...как может большой поэт быть маленьким человеком?» (V, 316).

С.Н. Андрониковой-Гальперн

20 декабря 1967

Дорогая моя Саломея, сегодня пришло Ваше письмо от 8-го де-к<абря> – шло целых 12 дней! За это время можно было бы от Вас ко мне et vice versa¹²¹121
  И в обратном направлении (лат.).


[Закрыть], если не пешком дойти, то по крайне мере на осле доехать. На каких ослах едут наши письма? Я рада, что «Лит<ератур-ная> Армения» все же до Вас пусть au ralenti¹²²122
  Медленно (фр.).


[Закрыть] – добралась, и что кусочек воспоминаний Вам понравился. Что до того, что Исаакяна вы не помните, то это, по-видимому, связано с удивительной его неяркостью, как бы нейтральностью всего его облика, помноженными на поразительную скромность, даже застенчивость; Всё это как бы скрадывало характерность его (армянской) внешности и даже внушительный его рост. Поэт же издавна знаменитый, но увы, нам, русским, доступный лишь в переводах; отсюда и безвестность его знаменитости... Переводили его и Брюсов, и Бальмонт, и ещё многие и многие – даже Блок!¹ но в большинстве случаев, за редкими, гениальными, исключениями, перевод стихотворения то же, что пересказ, скажем, пирожного: на слово веришь, а вкуса не чувствуешь... Вы с ним (т. е. с Исаакяном) несомненно встречались, м. б. даже ещё в России; он-то Вас хорошо помнил; на то и поэт.

Соломея Николаевна Андроникова. 1924 Рис.З.Е. Серебряковой

Относительно же красоты, той, к<отор>ую вам приписывают и присваивают: люди бесконечно часто отожествляют это понятие с породой и обаянием, дарами куда более сложными и тонкими, чем легко определимое совершенство черт, дополненное косметикой; и вообще, как я заметила, люди весьма не точны в определениях-, в том числе, и м. б. больше других – люди искусства. Доказательством тому, скажем, те портреты Ваши, что Вы прислали и Зильб<ерштейну> и мне: как, скажем, далеко от истины «определила» Вас Серебрякова, присвоив Вам совсем не Ваш род женственности! Зато как точен Яковлев, не искавший в Вас du flou¹²³123
  Туманность, расплывчатость (фр.).


[Закрыть], а нашедший грациозную суховатость породы! О Петрове-Водкине и говорить нечего: тот уж вовсе смотрел мимо сути; портрет лишён и породы и обаяния; только сух как маца! -Со словами, со словесными же определениями дело ещё хуже обстоит; если живописи хоть учиться надо (во всяком случае, ещё недавно надо было!) – то писать позволяет себе каждый, мало-мальски совладавший с грамотой. Отсюда девальвация не только понятий, но и самих слов. Что до красоты, она (это – аксиома!) – вечный внешний повод для Троянских войн, самый случайный и самый сомнительный из даров природы; предмет быстрого износа, к тому же. Порода же и обаяние – на всю жизнь... Вы, конечно, не для «альбома красавиц» были задуманы и осуществлены, и не для «альбомов» вообще, потому-то и вошли – по назначению – в книги и в полотна.

Большую радость доставил мне присланный Вами портретик Бориса-гимназиста². У него удивительно одно и то же лицо было всю жизнь, его в любом возрасте узнаешь. Помимо всего (главного), что о нём люди знают, он был ещё: поразительно весел, весело-остроумен, смешлив, как подросток; любил танцовать. В какие-то годы своей жизни каждый человек перестаёт смеяться вслух, хохотать’, остаётся улыбка, да и то не всегда. А Борис и в 70 лет покатывался со смеху, в самый разгар очередных сложностей и неприятностей. Это было ему так же свойственно, как, В самый разгар беседы вдруг _С.Я. Андроникова-Гальперн «уходить В себя», внутрь собственных глаз, 1922. Рис. А.Е. Яковлева мгновенно серьёзнея отключаться от всего, чтобы вскорости вернуться и продолжить разговор с того самого полуслова. Вообще, как море, был в состоянии постоянного внутреннего движения, волнения, приливов и отливов – при великом внешнем, видимом, покое и равновесии.

Очень люблю работы его отца, сочетание в них нежности с беспощадностью, которые были в характере их обоих, – т. е. отца и сына (так и напрашивается – «и святого духа, аминь!»).

Что с Ириной? Чем она болела в прошлые годы? Я ведь ничего не знаю. И что нынче угрожает, как Вам кажется, её здоровью? Москва готовится к встрече Нового года, в магазинах уже толпы; мороз сильный, —20°, трудно дышать.

Обнимаю Вас сердечно, будьте здоровы!

Ваша Аля

¹ В.Я. Брюсов перевел ряд стихотворений А. Исаакяна и поэму «Абул Ала Маари»; К.Д. Бальмонтом было переведено стих. А.С. Исаакяна «Колокол свободы»; А.А. Блок перевел 20 стих. А.С. Исаакяна. В письме А.А. Измайлову от 28.1.1916 г. он писал: «...Я не знаю, как вышел перевод, но поэт Исаакян – первоклассный. Может быть такого свежего и непосредственного таланта во всей Европе нет» (Блок А.А. Собр. соч.: В 8 т, М., 1963. Т. 8. С. 455-456).

² Вероятно, речь идет о портрете работы Л.О. Пастернака.

В.Н. Орлову

25 декабря 1967

Милый Владимир Николаевич, пишу Вам в волшебный день «всемирного» – кроме нас, православных, Рождества – и чувствую

этот день праздником, всю жизнь! Тут и воспоминания о чешском моём детстве – в каждом доме пекли «ваночки» (от слова «Ваноце» – Рождество) – такие сдобные плетёнки; по домам ходили кукольники и «представляли» Великую Ночь; дети объедались святыми Николаями – из пряничного теста с цветной глазурью; из уважения к святости прославленного чудотворца начинали с ног. И ёлки, ёлки... А потом Франция – уже без пряников, но с театрализованными витринами «больших магазинов», с рекламными Дедами Морозами у подъездов – дядями в сказочных одеяниях, в комфортабельных ватных бровях, усах, бородах, но с голодным безработным блеском в глазах; детский писк, марципаны, хлопушки, подарки всем от всех (много бумаги, много бантов, одним словом – много упаковки, а «толку» – чуть!). А сегодня перед моим 55-летним носом, украшенным очками, но по-прежнему сохранившим детское чутьё ко всему праздничному, – торчат корпуса писательских казарм и ничего, ничего больше! К таким домам не подъезжает Снежная Королева на белых оленях, в таких домах не живут Кай и Герда – или я уже не различаю их в синтетических детях, топчущихся у подъездов? Вернее всего – последнее!

Надеюсь, что за эти дни погода ленинградская утряслась и не давит Вам больше на затылок; мой (затылок) тоже стал вроде барометра; это неприятно; уж лучше бы голова занималась прямыми своими обязанностями, не относящимися к прогнозированию погоды. Глотаю всякие средства, якобы понижающие давление, к тому же украсилась японским антигипертоническим браслетом, а воз и ныне там. Ну, что Бог даст! <...>

Относительно несостоявшейся передачи по телевидению: это, конечно, власть на местах явила себя, ибо тут, в Москве, состоялась по телевидению же 50-минутная передача, посвящённая М<арине> Ц<ветаевой> – для школьников старших классов!причём дело было в околоноябрьские дни! Передача велась по прозаическому тексту Оренбурга, стихи читали молодые актёры и чтецы. К сожалению, сама я не видела – не слышала; отклики были положительные.

Пьесы в «Искусстве» вроде бы пошли в набор; пытаемся разыскать какой-никакой портрет Сонечки Голлидэй; вообще с иллюстрациями – плохо.

Как я рада, что кончается этот год: уж до чего был труден, грузен – сил нет!

Всего, всего вам обоим самого доброго. Главное – не болейте!

Ваша АЭ

В.Н. Орлову

20 января 1968

Милый Владимир Николаевич, надеюсь, что Вы наконец-то расстались со своим московским гриппом; правда, погода-то не очень благоприятствует расставанию с болезнями, а, наоборот, всё время поддерживает их в активном состоянии. Я как начала чихать с осени, так до сих пор никак не прочихаюсь; впрочем, стала привыкать и к этому. Морозы у нас тут самые распрокрещенские, трескучие и т. д. Несмотря на располагающую обстановку, нет никакого желания гадать – ни на бобах, ни на кофейной гуще, ни воск лить, ни спрашивать мимохожих Агафонов¹ о том, как их зовут...

«Ах, несмотря на гаданья друзей,

Будущее – непроглядно...

В платьице – твой вероломный Тезей,

Маленькая Ариадна!»²

Самые, самые первые годы жизни я провела в Крыму, под сенью Волошина; он-то и гадал на меня – по звёздам, каковые, с его помощью, сулили мне сияющее будущее; мама же, тогда такая юная, наперекор звёздам и волхвам, знала уже о непроглядности грядущего; и о неоглядности прошлого; и о неприглядности настоящего. <...>

А я за эти дни выцарапывалась из очередных простуд, пестовала тёток (моей больной, слава Богу и тьфу-тьфу не сглазить, лучше!) и наводила постепенный порядок в архиве. Сейчас пытаюсь собирать эмигрантскую прессу о М<арине> Ц<ветаевой> – с двойными-трой-ными пересадками и черепашьими темпами кое-что просачивается из Америки, где доживает свой век одна мамина приятельница, многое собравшая (её и о ней)³. То, что о ней (о маме) писалось (тогда, да

и то, что пишется сейчас там), – очень откровенно показывает обстановку, в которой она жила и работала, непонимание и неприятие, к<оторы>ми она была окружена. Есть, правда, и островки понимания и приятия; некоторые из них – с чайное блюдце, а другие – вершины затонувших материков; но это уже, пожалуй, вне эмиграции, как вне (эмиграции и многого другого) была она сама.

Всего, всего Вам и Елене Владимировне самого доброго; хорошей погоды вокруг и внутри!

Ваша АЭ

¹ См. описание святочных гаданий в «Евгении Онегине» А.С. Пушкина: «“...Как Ваше имя?" Смотрит он / И отвечает: “Агафон”» (гл. 5, строфа IX).

² Эпиграф к стих. М. Цветаевой 1913 г. «Аля» («Аля! Маленькая тень...») (I, 180).

³ Речь идет о Екатерине Исааковне Еленевой (урожд. Альтшуллер, 18971982).

В.Н. Орлову

17 марта 1968

Милый Владимир Николаевич, так и остался нераспечатанным «Ваш» коньячок, к<отор>ый всё ждет, чтобы именно Вы его пригубили! так и стоят на книжной полке, рядом с прочими шедеврами, две бутылочки в «книжном переплете», когда-то принесённые Вами мне на новоселье! Это ещё когда надо было распить? Это ещё тогда надо было распить, когда вышел том «Библ<иотеки> поэта»! Это вон ещё когда надо было распить!!! А Вы всё мимо и мимо! Главное, что в последний Ваш приезд я в основном дома посиживала, препарируя Верлена; наши сдвоенные телефоны ни к чёрту не годятся, постоянно дают сигналы «занято»; у этих автоматов, верно, тоже по два выходных в неделю, не считая стольких-то нерабочих часов в сутки.

<...> Сейчас в театре (да и не только!) сложные времена. У нас в Москве бунтует «театр на Малой Бронной» – Ан<атолий> Эфрос со соратниками – и все прочие театры загудели¹. А что до «дамы-цензуры», то, насколько я соображаю, в ближайшие времена она лапу свою будет накладывать всё тяжелыпе. А что ей ещё делать? Вы м. б. не знаете, что у Цензуры есть святая покровительница, правда не православная, а католическая (православным как-то не свойственно даже помышлять о цензуре – это ведь грех! Помышляют и «критически осмысливают» её только еретики]). Зовут её св. Анастасия (Ste. Anasthasie) – атрибуты её – ножницы (у нас бы – топор!). Французские авторы (в т. ч. киношники и деятели театра) частенько поминают её в своих молитвах, хотя теоретически у них цензуры нет. Ну да ладно о ней. Слониму² я писала раза три за посл<едних> 2—3 года, всё по этому же адресу, что и Вы прислали, и ни ответа, ни привета. М. б. письма, впрочем весьма дискретные, не доходили, п. ч. я забывала свечу поставить Анастасии, а сам М<арк> Л<ьвович> персона не очень-то грата? А м. б. они не заставали его в Женеве? Он ведь обучает искусствам юных американок какого-то ам<ериканского> колледжа и то ездит к ним в Штаты, то они к нему в Европу. Ну, ещё раз напишу. Конечно, жаль, если цв<етаевские> материалы попадут (уж о «своём» архиве и не говорю) в Лен<инскую> Библ<иотеку>, а не в ЦГАЛИ; но – лишь бы сюда, в СССР, а не в США, с к<отор>ыми М.Л. так долго и прочно связан (и жил долго там – и потом всё рукописное так хорошо оплачивается там!).