Текст книги "История жизни, история души. Том 2"
Автор книги: Ариадна Эфрон
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)
Милая моя Саломея, пишу Вам всякую ерунду поздно ночью, п. ч. мне просто захотелось окликнуть Вас, поговорить с Вами и представить себе Ваш голос в ответ. Только соловьи далеко-далеко за рекой поют – отвечают мне за Вас.
Крепко обнимаю Вас. Спокойной ночи! Или, вернее, уже – доброго утра!
Ваша Аля
Простите, что записочку Ане (Нюте) Калин кладу в этот же конверт.
Что Вера? Неужели отношения с дочерью не наладились хотя бы внешне – и она всё так же страдает по внуку? Ведь все дочери со временем умнеют... Правда, иногда это бывает слишком поздно.
Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич
22 июня 1967
Дорогие Лиленька и Зинуша, только недавно отправила Вам с Аней, ехавшей в Москву, письмо со слабыми претензиями – насчёт вашего молчания, которое начинало меня тревожить, а сегодня такое большое и подробное письмо от вас! Сразу улучшилось так называемое «настроение», т. е. жизнь показалась не такой занудой, как обычно. Вообще-то подозреваю, что не она зануда, а я сама.
Нет, наша кошка не съела соловья... Они вьют свои гнезда на таких тонких веточках, что никакому зверю туда не забраться. Наш соловей живёт в зарослях Валерииных, а теперь Евгеньиных1 вишен, а все (или большинство) его собратьев – в ивняке за рекой, в густых зарослях, как всегда. Теперь петь они перестали, а вот кукушку ещё слышно изредка... Ваши горихвостки – не беспокойтесь! – не съедены, а вывели птенцов и улетели. Никакой кот не сумеет съесть и птенцов и родителей их: если бы птенцы погибли, то родители долго летали бы вокруг этого места, причём с громкими криками.
Пишу вам в волшебную – самую короткую ночь в году, которая по числу совпадает с такой долгой ночью минувшей войны – тоже 22 июня. За окном – не черно, а синё, рассвет уже наготове, тихотихо, только классический собачий лай – лай по долгу службы – подчёркивает эту тишину. Сегодня днём несколько раз шумно и бестолково проливался дождь, а под вечер тучи разбежались и стало вдруг ясно и тепло – надолго ли? Сильно запахло отцветающим жасмином и пионами, которые в апогее – раскрылись до последнего лепестка и замерли, чтобы дать на себя полюбоваться. <...>
Утро солнечное, но недостоверное; наверное, опять будет дождь. Начала поспевать земляника, у нас на участке несколько лесных её кустиков – краснеют ягодки. И вместо радости – грусть, что ещё, вернее уже – кусок лета прошёл, растворился. Я тоже очень стала чувствовать обгоняющий бег времени, и то, что ещё недавно было предвестником новых радостей, теперь лишь вехи убегающего времени; правда, не так категорически и печально, как я об этом написала, но есть, есть такое чувство; и жаль, что оно есть... Параллельно с ним должно бы развиваться чувство (состояние) покоя и воли – а вот этого-то как раз и маловато, благодаря чему разрушено необходимое каждому возрасту чувство равновесия между временем и тобой. – Но всё равно всё хорошо и всё слава Богу.
<...> Ада в М<оскву> поедет первая и первая вас повидает. А я буду стараться двигать вперёд упирающегося Верлена2. Пока что перевела всего два стихотворения: ну – лиха беда начало. Главная же беда – что работаю ужасающе медленно, не изнутри, а извне себя перебирая слова, пока найду подходящее; и это – только подходящее, а не необходимое, то самое единственное слово, для которого, помимо добросовестности, требуется и внутреннее озарение.
Крепко целуем вас. Спасибо за большие чудесные письма и за то, что Ваше, Лиленька, таким твёрдым почерком!
Ваша Аля (и Ада)
' После смерти В.И. Цветаевой ее участок унаследовала вдова ее брата Евгения Михайловна Цветаева.
2 А,С, перевела 32 стихотворения французского поэта Поля Верлена для кн.: Верлен П. Лирика. М., 1969,
С.Н. Андрониковой-Гальперн
27 июня 1967
Дорогая моя Саломея, Ваши портреты дошли до меня очень быстро и очень обрадовали конечно же ещё до получения Вашей открытки и вспомнила, и поняла, и догадалась, что настоящая Вы – у Яковлева1; какая прелесть! И не потому только, что он (как и Шухаев!2) бесподобный рисовальщик, а потому что единственный из трёх передал: 1) – породу, 2) – мускул (то что мама в стихах назвала «мускулом крыла»3), 3) – определённую сухость в грации (т. е. ту же породистость, как у арабского скакуна).
Серебрякова4, верно, очаровательна колоритом, но чересчур мягка и опущенна; руки и поза – без мускулов совершенно – такая женщина, верно, охотно чистит картошку, avec abandon111111
Самозабвенно, с полной самоотдачей (фр.).
[Закрыть], П<етрова>-Вод-кина5 я люблю (вернее – он мне нравится), но его, идущая (по внутреннему родству) манера от примитивов или Византии, не идёт Вам, как может не идти платье. – Кстати, один знакомый на днях вернулся из Грузии, там – огромная и чрезвычайно интересная выставка работ Шухаева – графика и театр. В Грузии он нашёл настоящую родину; его очень любят, и природа, и образ жизни ему близки, он до сих пор много работает, а в М<оск>ве не бывает почти никогда. Что с Верой Шух<аевой>6 жива ли не знаю. – После Ваших портретов на сл<едующий> день получила бандеролью журналы для вязания, посланные через А<лександру> Зах<аровну> Ириной – журналы хоро-
ши очень, передайте от меня огромную благодарность Ирине (у меня нет её адреса).
 |
| С.Н. Андроникова Портрет работы К.С. Петрова-Водкина |
А теперь я примчалась в Москву повидаться с Катей Старовой до её отъезда в Ленинград и получила скатерть, кофточку и ещё журналы J
Провела с Катей Ст<аровой> неск<олько> часов, она всё рассказывала, очень мило, но безостановочно, и гл<авным> образом о своих друзьях-священниках, и у меня под конец в голове от них замельтешило; кормила меня обедом по интуристским талонам (об этих гигантских обедах Вам, верно, не раз рассказывала Вера) – и я ушла, наконец, донельзя насыщенная священниками («милейший отец такой-то, прелестный отец такой-то») и едой, чуть живёхонька, с жадностью, как в детстве, унося подарки. Теперь еду в Тарусу – в Москве жара... Да, Ирина права, Jardin des Modes, по крайней мере его Tricots112112
Вязания (фр.).
[Закрыть] – далеко не то, что было при Вожеле. Впрочем, и времена не те – то была МОДА, а теперь – клоунада. Крепко обнимаю Вас, пишу наспех, спешу на поезд.
Ваша Аля
Нашу улицу в Тарусе переименовали – ул. Ефремова, № тот же.
1Александр Евгеньевич Яковлев (1887-1938) – живописец, сценограф, с 1919 г. жил во Франции, друг В.И. Шухаева, преподавал в художественной школе, где училась в 1928 г. А.С.
2Василий Иванович Шухаев (1887—1973) – художник. С 1920 по 1935 г. жил во Франции. Основал вместе с А.Е. Яковлевым художественную школу. В 1928 г. у Шухаева училась Аля Эфрон (его давняя знакомая С.Н. Андроникова-Гальперн хлопотала о бесплатном обучении Али в этой школе). В 1935 г. Шухаев возвратился в СССР; с 1937 по 1947 г. находился в ИТЛ (Магадан). После освобождения обосновался в Тбилиси, но ежегодно месяца четыре проводил под Москвой. На выставке, посвященной 90-летию со дня рождения В.И. Шухаева, экспонировался подготовительный рисунок к «Портрету Гальперн» (1922 г.) из частного собрания. Сам портрет находится в музее г. Гента.
3 «Мускул – крыла» – завершающая строка стих. «Преодоление» (Стихи к Пушкину, II. 288).
4Зинаида Евгеньевна Серебрякова (1884-1967) – художница, член объединения «Мир искусства». С 1924 г. жила во Франции. После смерти С.Н. Андрониковой-Гальперн ее портрет работы 3. Серебряковой (1924 г.) был передан Государственному музею искусств Грузинской ССР в Тбилиси.
5Кузьма Сергеевич Петров-Водкин (1878-1939) – живописец. Портрет Андрониковой– Гальперн поступил в 1976 г. в дар Третьяковской галерее из Лондона.
6 Речь идет о В.Ф. Шухаевой, жене художника.
П.Г. Антокольскому
8 июля 1967
Павлик мой дорогой, меня две недели не было дома, т. е. в Тарусе, и я разминулась с Вашим письмом, за которое обнимаю Вас.
Да, Вы совершенно правы, было противостояние поэта – коллективу, но суть его была обратна той, к<отор>ую Вы называете. Всю жизнь мама относилась не без высокомерия ко всем искусствам, к<о-тор>ые не были слово (за исключением музыки, к<отор>ую она к слову приравнивала), и поэтому упоминаемый Вами «наив» («наивное искусство») в её случае принадлежит именно театру, а не поэту; театру со всеми его реквизитами, декорациями, machineries, со всей эфемерностью результата совместных усилий театрального коллектива. От пьесы (хорошей, разумеется!) – поставленной в театре, равно как и непоставленной – что остаётся? Да пьеса же! Актеры стареют, режиссеры умирают, декорации превращаются в прах – а слово, к<ото-ро>му они служили (или не служили) – бессмертно; вот, приблизительно, как рассуждала (впрочем, она никогда не «рассуждала» – не то слово!) – мама перед лицом Вахтанговской студии, для к<отор>ой были написаны все пьесы её романтического цикла и к<отор>ая не приняла ни одной. И что же? Прошло четыре десятилетия; лучшие из маминых пьес всё так же свежи, и прелестны, и грустны, как и тогда; а театра им. Вахтангова нет, хоть он и стоит себе на Арбате.
Что до коллектива «весельчаков и полуношников» – то с ним-то мама чудесно ладила и сама в те годы была «весельчаком» (танцующим на вулкане) – а полунощницей оставалась всю свою жизнь.
Знакомство её тогдашней со всеми тогдашними вами заставило её попробовать словесную полифонию театрального (драматургического) жанра; ей очень хотелось увидеть свои пьесы на сцене – и в этом нет разногласия с её коренным невосприятием зримых искусств; не вышло? Ну что ж! Фея заедет за её Золушками в следующем столетии; была бы Золушка, а фея приложится... (Кстати, как талантлив был тот безымянный переводчик, к<отор>ый нашёл это чудесное русское имя для французской Cendrillon!)
Насчёт Лозена: я ведь говорю не о цветаевском Лозене, к<ото-р>ый в образе Юры Завадского (того!), а о тех нескольких уничижительных словах, к<отор>ые говорите Вы о реальном Лозене – и приводимая Вами цитата – забыла чья – тоже уничижительна, и только. Не стоило ли бы, справедливости ради, сказать нечто более объективное о его, по меньшей мере сложной, жизни и трагической судьбе? (Он несколько напоминает мне жертв нашего 1937 – и последующих – годов – подготовлявших революцию изнутри старого режима, и не принятых ею, и ею убитых. Поэтому-то, справедливости ради...)
Вновь сижу за переводами – с отвращением. Ничего не получается; приблизительные слова вместо единственных. Сижу над ними в тревоге внутренней, как собака на вокзале; все запахи и шумы не те. Очень хочется на волю – от самой себя: просто погулять и отдохнуть. Как-то Вы себя чувствуете? И какое у Вас лето? не только в смысле погоды, а вообще?
Нет ли у Вас летнего адреса Орлова? Хотела бы написать ему. И Вам напишу на днях как следует, а это только попытка срочно-запоздалого ответа на Ваше письмо.
Сердечно обнимаю Вас, Павлик!
Ваша Аля
В.Н. Орлову и Е.В. Юнгер
17 июля 1967
Дорогие мои Владимир Николаевич и Елена Владимировна, какие же вы молодцы! Как здорово, что отправились куда глаза глядят и нашли себе кусочек незахламлённого простора и пространства! Жизнь стала такой неимоверно тесной, и так нам всем необходимо хоть раз в году (хотя и год уже не год, ибо утеснилось и само понятие времени!) – расправиться, и распрямиться, и стать самим собой – как в детстве, когда непрерывно растёшь вверх и телом, и душой! – Надеюсь, что и погода у вас хороша; это тоже необходимо хоть раз в году, среди всех пасмурностей нашего времени.
У меня просторны лишь считанные минуты ранних-преранних утр, покуда ещё дремлет быт во всех его преломлениях и воплощениях – быт свой собственный, и соседский, и мировой – заметили, как жизнь обытовела вообще и всюду и всегда таскает за собой нравы и навыки коммунальной квартиры? И вот в такой кусочек ещё нетронутого и не захватанного дня наспех приветствую вас и радуюсь вам и вместе с вами чуду Чудского озера – неба, воды и берега, и желаю, чтобы оно, чудо, подольше осталось с вами и внутри вас.
О себе писать нечего, ибо из года в год жвачно повторять: «сижу над переводами» – осточертело, а я именно сижу над переводами, и что – это – Верлен, ничего не облегчает. Исхитрилась и написала Павлику то самое письмо по поводу его статьи1, на к<отор>ое он не обиделся; обещает кое-что исправить, и то хлеб; но по существу, боюсь, останется путаница и темень, потому что цветаевскую тему не проведешь на мякине сомнительных наитий; прежде всего надо знать и понимать, а этого-то как раз и нет, и начало (корни) этого парадокса именно в том, что Павлик принадлежит к поколению друзей М<а-рины> Ц<ветаевой>, так никогда её не узнавших и не понявших, ибо судили о ней (и её) – в своём измерении. Ну – что Бог даст. – Таруса переполнена дачниками и визитерами, как субботняя электричка; Ока обмелела от тел; всякое дыхание да хвалит Господа!2
Всего, всего вам обоим самого доброго, и пусть всё будет хорошо.
ВашаАЭ
' Речь идет о письме П.Г. Антокольскому от 3.VI. 1967 г. 2 Слова из хвалительного псалма заутрени.
С.Н. Андрониковой-Гальперн
30 июля 1967
Саломея моя дорогая, спасибо за такое большое – и по размеру, и в глубину – письмо. Моё-то очень получилось маленькое, п. ч. опять пишу ночью, весь день протоптавшись вокруг каких-то мелочей, уборок и разборок и телефонных звонков и прочих ненужностей – пожирателей времени. Делать все эти мелочи – глупо: кому они нужны? а не делать нельзя, п. ч. они, именно эти второстепенное™, невероятно требовательны; какой-нб. неприбранный угол или невыстиранный чулок вопят во весь голос, в то время как ненаписанное письмо, да что там письмо! целая книга – молчат и отходят в сторону, ожидая своей очереди. И эта скромность губит их – да и нас заодно. Да, милая Саломея, Ваше письмо ко мне с таким же успехом et en toutes lettres113113
И полностью (фр.).
[Закрыть] могла бы написать и я вам, до такой степени всё схоже. Просто мы с Вами принадлежим, несмотря на некоторую (чисто формальную) разницу в возрасте – к одному поколению; к тому поколению, которого больше нет, от к<оторо>го остались считанные единицы; что могут эти единицы в огромном потоке нового времени, живущего по новым законам и канонам? Где наши сверстники, те, которые помогали нам, те, которым мы помогали идти трудными путями нашего поколения? Кому повем? Всё дело в этом; у нового времени свой здравый смысл; у каждого времени – свой; и все эти «здравые смыслы» взаимоисключаются на стыках поколений, и всё та же древняя Вавилонская башня маячит на сменяющихся горизонтах и люди говорят на разных языках – и друг друга не разумеют. Мы раньше просто не замечали этого – но так ведь было всегда, увы!
Короче говоря: жить трудно, а помирать не хочется; потому что на все наши негодования к жизни – равное количество благодарностей ей же: она ведь многим одаривает, и, в итоге – спасибо ей, посылающей не только испытания, но и терпение, и опыт, и хорошую погоду...
<...> В Москву я вернусь, верно, только в октябре, т. ч. с Шухае-выми встретиться вряд ли придётся; её я в жизни не видела, а он – помнит ли меня? Вряд ли; я-то его помню хорошо и талант его помню, и рада, что так он оценён в Грузии...1 На днях сюда приехал герой маминых поэм «Горы» и «Конца»2 – Вы ведь его знаете? – всего на несколько дней, с группой туристов «France – URSS» – поездка Москва – Ленинград – Киев; он очень плакал при встрече со мной – вспоминая Серёжу и Марину; очень трогателен и очень потрясён встречей с родиной; и со мной, к<отор>ую знал маленькой; не виделись мы ровно 30 лет...
Обнимаю Вас, дорогая моя Саломея, дай Бог радостей!
Ваша Ал я
1 В Тбилиси был проведен ряд выставок В.И. Шухаева, а в 1962 г. ему было присвоено звание заслуженного художника Грузии.
2 Речь идет о приезде К.Б. Родзевича с женой. В следующих письмах А.С. называет его «героем маминых поэм "Горы” и “Конца”» или просто «Героем».
П.Г. Антокольскому
30 июля 1967
Павлик мой дорогой, как всегда рада была Вашему письму, Вашему почерку на конверте, похожему на русский старинный городок (вроде Тарусы): слова расположены крепко и гармонично, как крепостцы (т. е. маленькие не сердитые крепости, не грозные, но могущие быть и таковыми!). Недостаёт ятей, представьте себе, чтобы и церковки были в этом пейзаже; Вы бы писали, конечно, «‘э», а не «Ъ». Выразительная и точная была буква; мама долго её оплакивала, т. к. гармония шрифтового пейзажа нарушилась с её исчезновением, а многие слова опреснились: бес, дева, хлеб. Так обес-солился и обесхлебился и русский пейзаж – обесцерковленный. Господи! К чему меня вдруг повело на букву ять? Вечное растекание «мыслию по древу» и мыслями – в сторону от сути, суть же та, что никаких споров у нас с Вами быть не может, и Вы миллиард раз правы, говоря, что дело лишь в некоей неточности «формулировок», passez moi le mot114114
Извините за выражение (фр.).
[Закрыть]. Как только Вы доведёте некоторые из «формулировок» до формул – всё будет завершено, Вы сами иначе не можете, ибо Вы – поэт и Ваш закон именно формула, именно кристалл, именно фокус (фокусировка) зрачка, мысли, чувства. А статья Ваша в первой её редакции кое в чём показалась мне не в фокусе; и если я сказала Вам об этом, то потому, что знала, кому говорю, и потому, что знала, что сами-то Вы «не в фокусе», и не в формуле, и не в кристалле ни одной строки не оставите... И вообще я очень рада, что Вы нашлись в моей жизни; рада, как радуюсь – в загруженном и закруженном существовании – солнцу, хорошей погоде, которые выводят тебя на тропинку – из смутной чащи быта на тропинку бытия. Нас мало осталось из тех времен, из того поколения. Не подумайте, что я примазываюсь и к поколению, и к временам; как-то получилось, что я из своей когдатошней юности сразу шагнула в возраст отцов; для этого надо было, чтобы стряслись многие беды: именно они font miirir 1 ’ame. Когда не mourir115115
Способствуют созреванию души, <когда не> убивают (фр.).
[Закрыть]; но, чувствую, моя душа – жива. Оттого и живётся трудно.
Книгу Maugras1 читала и я, только по-фр<анцузски>, и отчасти по ней и строила комментарии к Лозену; она мне показалась объективной; витамин, к<оторо>го так недостаёт нынче искусству, и не только...
Простите за беглость и несуразность – как всегда спешу. Крепко обнимаю Вас, дорогой Павлик!
Ваша Аля
P.S. Получила недавно весточку от Орлова – с берегов Чудского озера, где ему – им обоим – хорошо и вольно. Дай Бог!
1Maugras Gaston. Le due de Lauzin et la cour de Marie-Antoinette (герцог Лозэн и двор Марии-Антуанетты). Книга несколько раз переиздавалась и переводилась на английский язык.
Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич
7 августа 1967
Дорогие Лиленька и Зинуша, эту записочку отправит в Москве Аня, которая приехала вслед за друзьями из Парижа, так что наша гостиница работает без перерыва, и мы, обслуживающий персонал, тоже... Устала от парижан без памяти – не столько от них самих, сколько от груза прошедших лет и ушедших людей, груза, который надо было поднять в считанные дни и часы, между хозяйственными заботами и прочими будничностями и ежедневностями. Трудным оказалось и многое другое, в частности, как ни парадоксально, то, что он оказался таким хорошим, более того – прекрасным, высокого строя человеком; это заставило ещё раз понять и почувствовать непоправимое бедствие: истребление целого поколения таких людей — стойких, верных, мужественных и добрых. Ну, обо всём этом при встрече, всего не напишешь, да и времени, как всегда, в обрез!
Погода – ничего себе: ни одного обложного дождя, и после дождя – солнце. И прохладнее стало. Лето спешит к концу, а я его – лето – и не начала ещё «распробывать»; боюсь, что таки не распробую. <...>
В садике нашем цветут георгины и гладиолусы, табак и левкои, и одна из трёх уцелевших роз никак не хочет угомониться – цветёт себе и цветёт...
В 20-х числах авг<уста>, вероятно, буду по делам в Москве, тогда приеду, но ближе к делу, конечно, напишу; а пока ничего ещё толком не соображаю и голова кругом...
Крепко обнимаем и целуем!
Ваши А., А. и А.
П.Г. Антокольскому
18 августа 1967
Дорогой мой Павлик, статья сконцентрировалась, распрямилась, расправилась и стала гораздо ближе к М<арине> Ц<ветаевой>, чем была: она (т. е. МЦ) не терпит туманностей, вернее – расплывчатости (к<отор>ая была в отдельных местах статьи) – приблизительностей, требует точности, сжатости и высокого роста. И, конечно же, -любви. Любовь была и в первоначальном варианте статьи, но недостаточно отточенная, вдруг гаснувшая за отсутствием формулы; всё было несколько saccade*; недоставало глубокого и ровного дыхания, поэтому не давался подъём. Сейчас дался. Вычерки оправданы, вставки хороши – и слава Богу и дай Бог! Я очень рада.
 |
| К. Б. Родзевич. 1967. (Публикуется впервые) |
Была у меня поразительная, трогательная (мало!) – встреча с героем маминых поэм «Горы» и «Конца». Он приезжал на неск<олько> дней из Франции -попрощаться с Россией и со мной – последней из семьи. Приехал, чтобы сказать мне, что после гибели моих родителей всю жизнь старался жить и действовать так, чтобы быть достойным их. (Он был большим другом моего отца.) Я встретилась и расцеловалась с человеком оттуда – из того поколения, в которое я влюблена – слишком поздно, как всё в жизни – сначала слишком рано, а потом слишком поздно – поколения, которому кланяюсь земно и не устаю благодарить судьбу, что довелось пожить в их сени, быть ими осенённой. Ах, и высокое же было поколение, Павлик! Мне до такой степени есть на что и на кого оглядываться, что как-то не глядится вперёд. Но это, вероятно, предпенсионное явление...
Как Вам дышится в эту жару? Мне – еле-еле и сердце каверзничает. Очень прошу его подождать. Ведь ничего ещё не сделано, и не столько прожито, сколько вытерплено. Терпение же – привычка не из хороших.
Обнимаю Вас сердечно, Павлик, дорогой. До встречи осенью, надеюсь!
Ваша Аля
Как Вам «Мой Пушкин» (книжечка)?1 Достали ли в Лавке?
1Цветаева М. Мой Пушкин. М., 1967.
* Прерывистый, неровный (фр.).
зоб
П.Г. Антокольскому
30 августа 1967
Дорогой мой Павлик, рада, что книжечку («Мой Пушкин») Вы достали, и очень жалею, что не смогла подарить Вам её: получили с Аней так мало экземпляров, что вместо радости (нашей и иже с нами) – сплошные обиды и огорчения. А с книжечкой переводов1 и того хуже будет – тираж всего 10 тыс<яч> – три четверти к<отор>ых пойдёт, как водится, за границу, на валюту. «Вскладчину» с Аней послали одного «Пушкина» Орлову (его вступительная статья мне понравилась, в ней меньше оглядок в сторону богомольной старой дуры2, чем могло бы быть). У меня есть несколько книжных иждивенцев, прекрасных людей, обстоятельствами вколоченных по самую маковку в глубокую провинцию, куда не доходят и крохи крохотных цветаевских тиражей – и вот для них - ни разъединого «Моего Пушкина». Это во мне ноет, как зубная боль. И надоедает всё уговаривать себя -мол, тем не менее однако, «все-таки» хорошо, что книжечка вышла. Вообще пропорции мёда и дегтя жизненных – опасно смещаются в моём предпенсионном сознании – я становлюсь занудой и боюсь, что это – процесс необратимый. Вот и лето красное проныла и провоз-мущалась, а оно и пролетело, и уже яблоки бухаются с яблонь, и редеет листва, обнажая мускулатуру деревьев и являя тревожные дали, и вороны галдят вечерами, и по утрам – туман и паутины в грушевидных каплях, и сошли огурцы, и мухи кусаются, и пора складывать в чемодан ненадёванные сарафаны. И всё это вместе взятое называется жизнь – как говорил Киршон116116
сентября 1967
Дорогие Лиленька и Зинуша, какая жалость, что ушёл от нас Эрен-бург! С ним ушла из писательской среды соль – хорошей злости соль, высокой культуры соль, собственного мнения соль, быстрого действия
[Закрыть], вскоре с нею расставшийся.
Я всё никак не одолею Верлена, он мне не дался, я так и не нашла к нему того синтезирующего ключа, без которого не отомкнёшь перевода. Всё у меня осталось непреодолённым, слова вяло разбрелись по строчкам и скудно срифмовались; но – не начинать же сначала, как велит совесть, к<отор>ая всегда – вопреки здравому смыслу! Вообще же, чтобы (хотя бы!) переводить, не совесть нужна и отнюдь не здравый смысл, а всего лишь талант — вот в этой-то мелочи и загвоздка!
«Пушкин и Пугачев»4 – одна из моих любимейших маминых вещей – вольная, глубокая, пронзительно-проницательная. В какой жизненной тесноте, глухоте, нищете была она, когда писала с такой свободой! Из какой теснины вырывался (неиссякаемо!) – этот пламень! Чем дальше живу, тем больше растворяюсь в позднем осознании чуда, бок-о-бок с которым жила, непрерывно ударяясь об острые его углы, не понимая, что то были грани, а не углы, грани магического кристалла. Господи, Господи...
Обнимаю Вас, дорогой мой Павлик, обнимаю под раскаты очередной грозы, под топот очередного ливня; пусть всё будет у Вас хорошо, милый житель той дальней и давней страны, откуда и я родом...
Там, где на монетах,
Молодость моя —
Той России нету,
Как и той меня...5
Ваша Аля
' См.: Цветаева М. Просто сердце. Стихи зарубежных поэтов. М., 1967.
2 Строка из сказки Пушкина «Царь Никита и сорок его дочерей»: «Богомольной старой дуре / Нашей чопорной цензуре...».
3 Советский драматург Владимир Михайлович Киршон был расстрелян в 1938 г.
4 Видимо, П.Г. Антокольский поделился с А.С. впечатлением об очерке М. Цветаевой «Пушкин и Пугачев», вошедшем в книгу «Мой Пушкин». 13 августа 1967 г. он записал в своем дневнике: «Только что вышла ее (М. Цветаевой. – Р.В.) книжечка о Пушкине. Таким образом проза Марины постепенно (страшно медленно, опоздав на двадцать лет) входит в наш обиход открыто.
Конечно, книжечка замечательна втройне, вдесятерне. Впервые я прочел “Пушкин и Пугачев”. Помимо острых и неожиданных своих мыслей, сколько впервые замеченных (несмотря на потения предшественников от Анненкова до Тынянова, от Белинского до Кирпотина), не замеченных самим Пушкиным несуразиц, вроде возраста Гринева – 16 лет – вполне закономерного в начале “Капитанской дочки” и становящегося невозможным дальше.
Как резко и ярко противопоставление “Двух Пугачевых” в повести и в “Истории”. Как вообще это важно, как богато обобщениями о сущности творчества и самой поэзии» (Вильнюсский музей А.С. Пушкина. Архив П.Г, Антокольского).
5 Неточно процитированная последняя строфа стих. М. Цветаевой 1931 г. «Страна» («С фонарем обшарьте...»). Правильно:
...Той, где на монетах -Молодость моя,
Той России – нету.
– Как и той меня. (11,291)
Е.Я. Эфрон u З.М. Ширкевич 116116
сентября 1967
Дорогие Лиленька и Зинуша, какая жалость, что ушёл от нас Эрен-бург! С ним ушла из писательской среды соль – хорошей злости соль, высокой культуры соль, собственного мнения соль, быстрого действия
[Закрыть]
соль – да разве перечислишь все крупинки этой соли?! А ещё ушёл человек нашего поколения. Вообще немыслимо себе представить жизнь... да почти что нашей планеты жизнь! – без этого едкого старика, оппонента, спорщика и борца, зачастую и защитника, всерьёз, не на словах защитника многих близких нам правд против многих и многих кривд... Говорят, что его, с инфарктом, после 3-х недель лежания в Н.Иерусалиме, привезли в Москву (зачем?! ведь нельзя же шевелить таких тяжёлых больных!). От больницы он отказался и умер у себя дома, «под наблюдением врача».
У нас осень, но не полегчало – по-прежнему много дел и всяческой непосильной суеты. Уедем отсюда, верно, в первых днях октября – раньше, чем обычно.
Скоро обо всём напишу подробно, сейчас тороплюсь, чтобы воспользоваться «оказией».
Крепко обнимаем вас
Ваши Аля и Ада
И.Г. умер в один день с мамой – 31 августа.
В.Н. Орлову
10 сентября 1967
Дорогой Владимир Николаевич! простите, что в ответ на такое чудесное Ваше письмо – несколько жалких и срочных каракуль: хочу, чтобы хоть они застали Вас в Ленинграде до отъезда Вашего в Полонию. <...>
Скоро будем сматывать тарусские удочки, а в октябре м. б. мне удастся схлопотать (чужими руками) путёвку в Кисловодск; мне очень туда хочется, т. к. нынче в октябре будет ровно тридцать лет, как мы там были с папой, и это были последние наши с ним счастливые дни; по крайней мере, сейчас мне это так чувствуется, сейчас я на это, задним числом, надеюсь. Мог ли быть, на самом-то деле, мой отец счастлив в 1937г.?
Большое горе – смерть Эренбурга. Аня была на похоронах – говорит, было грандиозное, небывалое количество народа и – полицейские рогатки у кладбища. Она Вам расскажет много интересного об этом.
О «Герое» я Вам и расскажу, и напишу, и вообще запишу его приезд сюда и то, о чём мы говорили, вернее – то, что говорил он. Обаяние этого человека велико и теперь, но поразила меня его углублённость человеческая, чего раньше не было и в помине, его дорастание до поэм и до самой Марины и – вечный закон разминовения, ибо этого он ей сказать не может и не сможет.
Он приехал сказать об этом мне. И наша встреча, встреча двух дорастающих, доросших до глубочайшего понимания того, что у нас отнято, того, что нам дано слишком поздно, – была, пожалуй, одним из сильнейших потрясений моей жизни...
Кончаю. С Богом. По домам1.
Получили ли «Моего Пушкина»?1"
Откликнитесь!
Всего, всего, всего самого доброго вам обоим.
Ваша АЭ
Ещё раз простите каракульность и невнятность.
’ Перефразированная начальная строка стих. А. Блока «Седое утро». У Блока: «Утреет. С Богом! По домам!..».
П.Г. Антокольскому
27 сентября 1967
Дорогой мой Павлик, спасибо Вам за добрый отклик на моё предыдущее нытьё; я не всегда такая зануда, просто донельзя осточертели: быт и переводы. Переводы удалось (частично) отложить, т. е. вернее: часть переводов удалось отложить, т. к. Верлен, слава Богу, вместе с другими несозвучностями великому пятидесятилетию, вылетел из плана юбилейного года и перенесён на следующий, приближающий нас к великому столетию, но не раньше чем через 49 лет. Быт же безотлагателен и всегда со мной и при мне.
В Москву перебираться думаем (мы с подругой) в первой половине октября, сейчас же изнываем под бременем небывалого урожая яблок – с трёх наших яблонь. Какое счастье, что их не больше, а только три; обычно они приносят только густую тень там, где солнца надо бы побольше...
Несмотря на то, что Вы считаете Москву целительницей всех зол, я туда вовсе не стремлюсь. Телефон я не люблю, он всегда отрывает от дела; вид из окна на один (даже на несколько) корпусов писательских казарм меня не пленяет; воздуха, как такового, нет; не воздух, а очередная синтетика, заменитель, и не из удачных. Ох, я бы круглый год жила в Тарусе, если бы не трудности с дровами; зима тут див 117117
С надписью составителей, скреплённой цветаевской печатью на сургуче, привезённой «Героем», из Франции, по моей просьбе (примеч. А.С. Эфрон).
[Закрыть] ная – а тишина! Сибирь научила меня любить зиму, породнила меня с зимой, с тишиной, глубиной, простором. Когда я жила в Турухан-ске, в ссылке, никто из «вольных» (или почти никто) не писал мне -кроме тёти, Ел<изаветы> Яковл<евны> Эфрон, да Пастернака; тот всю жизнь был «поверх барьеров». И вот идёшь с почты – за пазухой конверт, надписанный летучим, нотным почерком Б<ориса> Л<еонидовича>, вокруг – снега, над головой – чёрное небо, с чистейшими, громаднейшими ледяными звёздами, близко – рукой подать! Тишина – космическая, не глухая, земная – а небесная, на грани звучания глубины неба и звёзд. Во всем мире – только твое сердце бьется. Удивительно! Была бы я помоложе, а главное – покрепче, махнула бы я в Туруханск на всю зиму, окунулась бы в купель перво-зданности, Господи, до чего было бы хорошо... А сколько там собак, Павлик! Не сосчитаешь; собаки ездовые, лайки, мохнатые, грудастые, ангельской доброты, дьявольского аппетита! Из-за одних собак бы... А в морозный день, когда за 50°, на небе – до семи солнц, одно настоящее, шесть ложных, все светят, ни одно не греет!
