Текст книги "История жизни, история души. Том 2"
Автор книги: Ариадна Эфрон
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)
Который добр, как ангел во плоти,
Хоть носит кличку «Тигр Гослитиздата»!'
Спасибо, Рыжий!2
NB! Телефон не работает, по крайней мере сегодня!
' Это прозвище А.А. Саакянц дал В.Н. Орлов. На обратной стороне открытки, на которой написаны стихи, изображен оскаленный клыкастый зверь.
2 Возможно А.С. благодарит А.А. Саакянц за то, что она способствовала получению переводов для полного собрания сочинений Ж.-Б. Мольера (М., 1966). А.С. были переведены пьеса Мольера «Любовь – целительница», интермедия к «Мещанину во дворянстве» и ряд стихотворений Мольера.
Дорогие Лиленька и Зинуша, авось, когда это письмишко дойдёт до вас, и погода, и самочувствие ваше изменятся к лучшему.
<...> Мне решительно разонравилось работать – как при помощи головы, так и «без оной», одними руками. Надоело, просто осточертело. Хочется «так» пожить, без каких бы то ни было обязанностей. Наверно потому, что здорово устала. Вообще не знаю, почему.
Погода все дни стояла холодная, ночами приближалась к заморозкам, только сегодня подул ветер с юга, нагнал туч – пахнет дождём и потеплело. Весна очень, очень запаздывает, даже черёмуха ещё не распускалась; все почки замерли, и лес опушается медленно и нехотя. Всё ждёт сигнала, знака. И скоро он, очевидно, будет дан. Нынче должны хорошо цвести яблони, вишни и опять же сирень. Как хочется, чтобы вы уже были на даче в дни, когда всё зацветёт и ещё будут петь соловьи! В нашем садике анютки глядят во все глаза и после долгих раздумий раскрылся один ярко-красный тюльпан на длинном стебле. <...>
Я набрала себе уйму работы переводческой. Дай Бог справиться – чтобы голова сдюжила. Как ей надоели чужие слова! – На самых днях приедет Аня, привезёт рукопись наших примечаний к маминой книге для последних доделок и сокращений. А как жалко сокращать такой интересный и такой впервые собранный и найденный материал, над которым столько было поработано!
Сколько надо терпения, чтобы жизнь прожить...
На днях зашла (зашли мы с Адой) в здешний дом отдыха, на территорию его, взглянуть на цветаевский домик, где умер Борисов-Мусатов, а после него – мамина мать. Домик начали разрушать. Скоро останется пустое место, а на нём построят ещё один корпус для «отдыхающих». Попробовала я защитить домик, поднять «общественность», начиная с Паустовского и кончая местной «интеллигенцией», но ведь заранее знаю, что ничего не получится. Кому это нужно? Говорят, что домик стар, не стоит средств, которые пришлось бы затратить на ремонт. (Хотели устроить в нём музей, посв<ящённый> «знатным» тарусянам.) Одним словом, сохранять его «нерентабельно». В вариантах маминых стихов, лежащих передо мной (всё к той же книге), есть строки:
Как мой высокомерный нос —
Дом, без сомнения, на снос,
Как мой несовременный чуб —
Дом,без сомнения, на сруб.
И сад, и нос, и лоб, и дом – Всё, без сомнения, на слом.6666
Вера Павловна Безобразова (1892-1965) – дочь историка П.В. Безобразова, внучка С.М. Соловьева по материнской линии. Работала каталогизатором иностранной литературы в крупных библиотеках. Не имея своего угла, последние 16 лет жизни ухаживала за больными и жила там, где работала. Была другом семьи Эфрон.
[Закрыть]
Очень всё грустно, очень всё трудно. Самое трудное – мириться со «здравым смыслом» века, который (и смысл – и век) – безумие.
Крепко целую и люблю. Ада тоже. Дай Бог здоровья, остальное -приложится.
Ваша Аля
' Строки, не вошедшие в окончательный текст стих. «Дом» («Из-под нахмуренных бровей...», 1931) (ИП-65. «Варианты». С. 715-716).
Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич
23 мая 1965
Дорогие Лиленька и Зинуша, пишу таким галопом, чтобы отправить с сейчас уезжающей Аней, так что не удивляйтесь каракулям и бестолковости!
Очень, очень жаль Веру Павловну6666
Вера Павловна Безобразова (1892-1965) – дочь историка П.В. Безобразова, внучка С.М. Соловьева по материнской линии. Работала каталогизатором иностранной литературы в крупных библиотеках. Не имея своего угла, последние 16 лет жизни ухаживала за больными и жила там, где работала. Была другом семьи Эфрон.
[Закрыть], такого тихого и самоотверженного спутника нашего, её великого сердца и таких трогательных рабочих рук, её робости и гордости и того, что с ней, почти безгласной, тоже уходит целый мир, пусть ею не высказанный, но тем более пережитой и тем ревнивее ею хранимый.
Не терзайтесь тем, что вы (мы все) ничем не сумели и не успели ей помочь. К счастью, она не чувствовала, не предчувствовала исхода своей болезни и ушла от нас «тихо и внезапно» – как Вы написали. Разве не великий дар судьбы, разве не награда за такую её жизнь -такой уход – без предчувствий и мучений? Благодаря этому она ушла из жизни, а не из болезни, а не из душевной и физической агонии; ушла, думая о том, как бы самой помочь, а не ожидая помощи; ушла, не мучаясь разлукой. Ушла, нужная людям, а не нуждающаяся в них. Спасибо ей великое за всё; уж коли есть Рай – превыше всех орбит всех ракет и превыше всех досягаемостей, она – там. <...>
Крепко, крепко целую.
Ваша Аля
Соловьи поют, кукушка кукует. И ростки выбиваются из земли...
А.А. Саакянц
Дорогая Анечка <... > вчера звонила Вика1; она советовалась с кем-то там; думают – она с её консультантами – что надо (насчёт денег) организовать ходатайство от цвет<аевской> комиссии, а также отТа-русского исполкома на имя Федина2, в СП. Я ей сказала, что какие-то демарши предпринял, насколько мне известно, Паустовский, и попросила её связаться с ним и выяснить, как он действует и действует ли вообще, чтобы не было энного количества разобщённых «акций». Вика сказала, что Эр<енбург> на самых днях уезжает заграницу надолго; она постарается получить его подпись (под будущим, коли оно понадобится, заявлением от комиссии) – впрок, чтобы впоследствии оно нас не задержало.
Если останется в силе «Викин» вариант хлопот, т. е. в том числе и ходатайство Тарусского исполкома, то надо подумать, как его составить – что умнее – для возможного получения ссуды на ремонт: говорить ли о мемориальном домике только М. Цветаевой? Или Цветаевых? (Ив<ана> Владимировича) и М<арины> И<вановны>) (Как бы Союз Пис<ателей> не переадресовал нас в этом случае Музею им. Пушкина). Надо ли поминать Бор<исова>-Мус<атова> и Матвеева? Как бы не вышло, что они – «по другому ведомству». Тут тоже надо бы с кем-то толковым посоветоваться. Я просто не знаю, что – безошибочнее, м. б. одну Цв<етаеву> найдут «преждевременным» явлением, и лучше в ходатайстве опираться на целый коллектив «теней»? А если «теней» начнут распихивать по разным ведомствам? Вести ли речь о «цветаевском домике», или м. б. о памятном домике вообще литераторов, связанных с Тарусой (Ал. Толстой, Паустов<ский> и оч<ень> и очень многие)... Вика будет мне завтра (в понед<ельник>) звонить, скажу ей и об этих соображениях. Тут важно действовать с наименьшим риском промахнуться! Ибо сапер ошибается только раз! <...>
Ваша А.Э.
' Виктория Александровна Швейцер – в то время работала в Союзе писателей СССР.
2Константин Александрович Федин (1892-1977) – писатель. В 19591971 гг. – Первый секретарь правления СП СССР.
Дорогие Лиленька и Зинуша, едем, едем! Погода хорошая, в поезде не жарко; проехали Ярославль, Ростов Великий, Александров моего детства...6767
На обороте типографской открытки: М.А. Кузнецов-Волжский. Дорога на Воркуту.
[Закрыть]6868
А.А. Саакянц.
[Закрыть] Стоят ещё на земле русской древние Кремли и сияют на солнце луковки-маковки! Как красиво – и как жаль, что всё мимо-мимо... Едем сплошь лугами и полями, и скирды и копны стоят тоже, как церкви... А все деревушки такие, как на обороте...3
Крепко целуем!
Аля, Аня, Ада'.4
1 «Нынче 10 лет, как я приехала оттуда [из Сибири], и решила отметить эту памятную дату поездкой – своего рода паломничеством “в места не столь отдаленные”» (письмо А.С. к В.Ф. Булгакову от 8.VIII. 1965 г.). Маршрут поездки был таков: Красноярск-Диксон-Красноярск (через Енисейск, Туруханск, Игарку, Норильск).
2 Александров Владимирской губ. памятен А.С. по лету 1916 г., когда она с матерью гостила там у А.И. Цветаевой.
3 На обороте типографской открытки: И.А. Волох. Старая деревня.
4 А.С. путешествовала вместе с А.А. Саакянц и А.А. Шкодиной.
В.Н. Орлову и Е.В. Юнгер
16 июля 1965
Милые Владимир Николаевич и Елена Владимировна, шлём привет вам с весьма знакомой мне трассы. Что до картинки на обороте1, то трасса хоть и соседняя, но тоже не чужая, ибо эту дорогу я строила вот этими своими руками! В любую погоду... Сейчас она жаркая, но в поезде прохладно, хорошая вентиляция. Соавтор6868
А.А. Саакянц.
[Закрыть] спит, ест, глазеет в окна, я – тоже, плюс вяжу на спицах, чтобы «вот эти» руки не оставались праздными. Желаем Вам хорошего отдыха и доброго здоровья!
Ваша АЭ
Дорогие Лиленька и Зинуша, пишу вам в конце первого нашего красноярского дня, коротко, т. к. несколько одурела от обилия впечатлений и от количества «покорённых» нашим поездом километров – более четырёх тысяч! Мало сказать, что «интересно» было глядеть в окна и трудно описать странное, радостное и щемящее чувство, охватывающее тебя, когда, под быстрый и ровный перестук колёс, расстилается перед тобой и проносится неимоверная Россия; чем дальше – тем неимовернее, неогляднее и несказаннее она; сперва шло знакомое, как бы подмосковное, чередование рощиц, посёлков, полей, лугов, узеньких, тихих речек под громкими мостами, потом всё это как бы расширялось, растягивалось, становилось всё пространнее и протяженнее -и всё длиннее перегоны от села до села – и всё реже «черты современности»; иногда даже до слёз ударяло в глаза прошлое и вечное в виде древнего городка, усыпанного церковными главами, огороженного от всепожирающего времени и всеразрушающих людей зубчатой кремлёвской стеной со сторожевыми башенками по углам...
А то вдруг – на какой-то неуловимо-значительной точке пейзажа – стройная церковка или приземистый монастырёк, и понимаешь, как обессмыслена Россия именно без этой красоты...
Дальше – всё гуще леса, и шире поля, и богаче, богаче и щедрее природа, уже с неуловимой, а потом и с уловимой примесью азиатчины. Где-то на горизонте возникали и исчезали громадные, дымные,
разлатые индустриальные города, такие странные видения среди всех этих просторов – отделённые друг от друга такими огромными расстояниями... Как красив был кусочек Урала около Кунгура – пастернаков-ские (из «Детства Люверс»1) – кручи, покрытые хвоей, поднимающиеся до небес и отражающиеся вместе с ними в лениво текущей вдоль железной дороги реке, а по реке – плоты, и берега усеяны оторвавшимися от плотов брёвнами, шоколадными в зелёно-голубой (хвоя и небо) – реке... Потом – удивительные Барабинские целинные края —
. „ а. „ представьте себе бескрайние степи с разбро-
А.С. Эфрон на Казанском гг
вокзале перед отъездом в СЭННЫМИ ПО НИМ РОССИЙСКИМИ берёЗОВЫМИ
Красноярск. 15 июля 1965 перелесками; жёлтая пшеница; голубой овёс;
ковыль; луга – моря цветов; исчезают перелески и «степь да степь кругом» без малейшей
 |
| А. С. Эфрон на пути в Туруханск |
I возвышенности, без пятнышка тени; зной;
1 сквозь шум поезда стрекот кузнечиков.
И вдруг – горы: откуда взялись? Плоскогорья – все в мягчайших складках зелени, будто ткань на них наброшена; за ними – округлые лиловые очертания настоящих гор; поезд врезается в настоящую тайгу с узкими, готическими вершинами елей; гроза; судорожные молнии; дождь; прохлада. Утром прибыли в Красноярск.
Адины знакомые чудесно встретили, устроили в новой гостинице; были у них в гостях; ели целый день вкусные вещи – чуть не лопнули.
Красноярск очень изменился к лучшему; масса зелени; дождливо, свежо... (продолжение на «рисунке»6969
Имеется в виду описание Урала в гл. «Долгие дни» повести Б. Пастернака «Детство Люверс» (1922).
[Закрыть]7070
На оборотной стороне листа А.С. сделала рисунок пером.
[Закрыть]).
Это вид из моего номера: Енисей, новый мост, на фоне гор. Конечно, набросок бездарный этот ничего решительно не передаёт, но дополните воображением сизость гор, сизость неба и поднимающегося к нему дыма из труб на том берегу, свет, как бы излучаемый рекой, сумрак, постепенно переходящий в мрак, – и фонари.
Внизу гостиницы – приветливого вида ресторан, из к<оторо>го приглушенно доносятся звуки очень вегетарианской по сравнению с московской – танцевальной музыки; но тем не менее местные прожигатели жизни – с татуировками и без – слетаются на огонёк (ресторан, как и гостиница, зовётся «Огни Енисея»); сомнительные «дамы» бродят по панели; всё, как «у больших». Ох уж эти дамы! Славные коренастые толстож...е земледельческие фигуры, толстенные ножищи на утлых каблучках, соломенные патлы и плащи «болонья»... Увы, всё «веселье» кончается в 11 ч<асов> вечера (по местному времени – по московскому это всего 7 часов!) – каким пуританством отдаёт наш скромный «разврат»... Только что по радио услышала, что в Москве опять прохладно и дождливо. Здесь – тоже, но мы решили мириться с любыми «погодными» условиями, ибо другого выхода нет! Тут пробудем ещё 3 дня, потом – пароход, и на Север! Крепко целуем все трое.
Ваша Аля
Дорогие Лиленька и Зинуша, за полным отсутствием красноярских открыток посылаю вам купленную здесь... псковскую1. Ада была недавно в Пскове, к<отор>ый ей необычайно понравился. И правда, град-Китеж какой-то! Вчера ездили на речной «Ракете» по Енисею в город строителей Красноярской ГЭС, Дивногорск, более похожий на швейцарский курорт, чем на рабочий посёлок; оттуда автобусом на строительство ГЭС. Впечатление – ошеломляющее. Главное – никакого тяжёлого ручного труда – работают гигантские механизмы; почти бесшумно. Всё это – среди дикой и дивной природы. Обо всём напишу подробнее письмом, а пока – очередная весточка в телеграфном стиле. Впечатлений столько, что голова пухнет, хочется уже сесть на пароход и плыть по несказанному Енисею туда, туда, на Север, где часть души осталась. Погода пока что стоит хорошая, дальше – что Бог даст. Крепко, крепко обнимаем вас и целуем, будьте здоровы!
Ваша Аля
1 На обороте открытки: вид на устье р. Псковы и Кремль.
<ИЗ «ЗАПИСОК О ПОЕЗДКЕ ПО ЕНИСЕЮ»>
24 июля. <...> День был хорош; на носу и по палубам гулял ветер; светило солнце; кабы не радио и не малограмотная «куль-турница», с запинками и неправильным произношением читавшая (вещавшая) по 30 раз в день одни и те же отрывки из путеводителя, то было бы и вовсе хорошо. Но мы все трое очень устали от интенсивного «рассматривания» Красноярска, Див-ногорска, ГЭС, от жары и от душной ночи и с Енисеем и его берегами осваивались медленно; ахали, ахали, но ещё не очень проникались.
Это всё так громадно, так широко, так высоко, так ни с чем привычным не схоже, что надо хоть немного сжиться, свыкнуться. Свыклись было – и вдруг Казачинские пороги; теплоход умеряет бег, справа – скалистый берег, слева – станок Ка-зачинский, родина лоцманов, когда-то переводивших суда очень узким извилистым фарватером. Вечереет, пасмурновато, свет как бы не с неба, а ниоткуда или отовсюду, рассеянный.
| / |
|---|
 |
Появляются большие и малые тёмные камни – обточенные водой или острые, вокруг них завивается вода; вьётся и плещется она бурно и наперекор быстрому и спокойно-устремлённому течению Енисея над скрытыми страшными невидимыми скалами; между ними узкий и извилистый ручеёк фарватера – такой узкий, что встречное движение здесь запрещено. Возле домика бакенщика, на длинном белом шесте, вывешены красные и чёрные знаки, показывающие, занят или свободен путь. У прохода через пороги – очередь судов, все грузовые и все ждут встречного. Разворачиваемся, становимся в очередь и мы, и когда прекращается лязганье якорной цепи и ход машины -тишина, неподвижность и сразу легкая духота и сильный запах хвои и воды.
Всё – вне: времени (часа), времени (века), движения; как бы в подвешенном состоянии; только вода несётся ниоткуда и в никуда. Ждём, и трудно угадать, долго ли. Странно и страшновато от сознания, что справа и слева – речные рифы и на дне – кладбище вспоротых ими старых кораблей. Но вот невидимым коридором, условно ограниченным навигационными знаками, идёт неторопливо, как бы ощупывая под собой воду, грузовой катеришко с баржей; следя за ним, там, у конца порогов, серый катер береговой охраны медленно маневрирует
между красным и белым буйками. Знаки на белой мачте у домика бакенщика меняются местами – путь свободен; опять повисают в воздухе кажущиеся очень значительными слова команды – корабельная каббалистика, хриплый и такой домашний голос капитана; когда это? Сейчас, сегодня, или 300 лет тому назад, или всё это уже завтра? Удивительное и чисто российское чувство вневременности, и дело тут не в «чертах нового» или – старого. На этом все наши сказки заквашены – ковры-самолеты, скатерти-самобранки, жар-птицы.
Едем всё дальше на Север, и всё севереет природа, постепенно, как перламутр, переливается из одной краски, из одного оттенка – в другой, всё время оставаясь одним и тем же веществом, неуловимо меняющим вид и качество.
Спали уже лучше, в каютах – прохладнее; в 12 ночи встала посмотреть Енисейск, у пристани которого простояли полчаса. Ничего видно не было, кроме редких огоньков на острове, к<отор>ый я, во время стоянки десятилетней давности, пыталась зарисовать. Енисейская пристань спала; спал и наш пароход, и в коридоре, фанерованном дорогими сортами дерева, на серо-розовом гэдээровском ковре, спал обязательный пьяный; непринуждённо и живописно раскинувшись, потеряв туфлю. Теплоход наш стоял, как декорация, ярко-белый, ярко освещённый в глубоком мраке влажной тёплой ночи. <...>
25 июля очень жаркий, прелестно-солнечный, тихий день; даже на носу чувствовалось, что ветер спал и веял только воздух, потревоженный теплоходом. Не верилось, что идём на Север, такая теплынь. Но небо постепенно становилось выше и прозрачнее, чем привычное нам над средней полосой, а воздух всё сильнее и невыразимее насыщался запахом хвои – церковным, торжественным. Самое сильное впечатление дня -остановка в Ворогове, стариннейшем сибирском селе, основанном в начале 17 века; уже почти белая ночь, хоть солнце и закатилось, но светло несравненным северным ночным светом. На очень высоком плоскогорье с песчаным, галечным спуском к Енисею необычайное село, по реке вытянувшееся рядком двухэтажных бревенчатых (брёвна – огромные, шоколадного цвета) изб; окна только в верхнем этаже, нижний -глухой; там хозяйственные помещения, хлевушки тёмные; пространство между избами перекрыто изгрызанными временем плахами – получаются громадные сени или крытые дворы. Нигде, ни в России, ни в самой Сибири, не видывала такого. Задворки домов – хаос деревянный – клетушки, пристройки, как деревянные опёнки. Все кажется таким древним, что теряешься среди минувших столетий, плутаешь меж ними, как меж этими улицами. Собаки ещё не лайки, но уже с лаин-кой; ласковые, не брешут на прохожих. Люди (о них надо бы прежде собак!) по внешнему виду (и в этом перламутровом освещении) тоже неведомо какого столетия; через разлатую улицу с беспорядочно наставленными коричневыми предковски-ми домами-домовинами, с неровными мостками и какими-то, похожими на днища лодок, настилами, со слюдяными лужами, точно ледяными, – наискосок бредёт с посошком чёрная скитская старушечья фигурка...
26 июля дождливый холодный день; ожидание Туруханска; десятигодичного напряжения ожидание.
27июля – Игарка, половину которой пропустила, т. к. в тот самый момент, что она появилась на горизонте, меня опять скрутила таинственная «поджелудочная» боль, вместе с которой спряталась в каюте, наглотавшись всяких болеутоляющих. Потом отпустило немного, и я попыталась из окна каюты, коряво, бездарно и неумело вот этой самой ручкой набросать на блокноте кусочек порта: но что и ручка, и рука перед этой картиной!
Путаница – нарядная путаница мачт, труб, подъёмных механизмов – гибких и прямых, чётких и строгих линий корпусов судов; несказанное сочетание красок и запахов; смятенный плеск волн в узком заливе; волны – не речные, а морские, множество отдельных конических (конусообразных) беспорядочных всплесков; бесшумная музыка движений: лебёдок, подъёмных кранов, маневров – и шумы: тарахтенье катеров и моторок, снующих от одного близкого берега к другому, от одного близкого судна к другому, вскрики гудков. Над всем -незакатное северное небо с его баснословной чистой высотой и многослойностью облаков – верхние – объёмные, округлые, белые, медлительные, почти неподвижные, важные; нижние – постоянно меняющиеся, сизые, синие, то ли дождь несущие, то ли просто так мятущиеся по воле ветра.
Суда – великолепные современные лесовозы, наши, экс-портлесовские. Иностранных судов больше нет; говорят, что очень уж невыгодны были нам их визиты, необходимость оплачивать валютой неизбежные и неизживаемые простои. – Никогда в жизни не видывала таких нарядных и красивых грузовозов; а повидать их пришлось немало, и морских, и океанских (и речных – хотя бы на том же Енисее в своё время). Суда носят поэтичнейшие и мелодичнейшие, протяжные названия русских рек; среди них только «Свирь» звучит, как мальчишечий свист!
Сама Игарка расположена по левому берегу бухты. Конечно, вид городка волнует, как вид любого селения на берегу громадной реки; не то, что селения, а просто жилья – палатки чума, избушки бакенщика. Но от внешнего вида городка, чьё имя волновало ещё в детстве, мы, праздношатающиеся, ожидали большего. А увидели – я, по крайней мере, обшарпанные «городского типа» дома на двух центральных улицах (буквой Т) и множество хибар и домишек деревянных; не в том дело, что «городские» или деревянные, а в том общем впечатлении беспорядка, неухоженности, равнодушия обитателей к жилью. Словно живут там сплошь человеческие «перекати-поле». Много пьяных. В магазинах, как водится на Севере, «всё есть». «Всё есть» и у людей, живущих в Игарке, кроме, очевидно, чувства, что это – их город. Впрочем, говорю о небольшой его части, той, что успела увидеть вблизи от пристани; есть и продолжение его, т. к. ходят автобусы туда, вглубь. Пристань красива, и трогает заполярный «газон» и клумбы с анютками и астрами; кто-то любит в Игарке цветы, заботится о них, выращивает; это трогает, конечно; но одними пристанскими анютками не перекроешь российского ленивого беспорядка и равнодушия к временному, не своему, «договорному», «на срок», городку. Жаль. А впечатление от самого порта опять-таки фантастическое. Если бы люди умели блюсти своё земное жильё, как моряки – свои корабли! Корабль – чувство долга, и отсюда его красота.
Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич
