Текст книги "История жизни, история души. Том 2"

Автор книги: Ариадна Эфрон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

По-прежнему стоит на площади городка белый каменный лабаз, в котором когда-то развешивал муку бородатый хлыстовский Христос...

Всё записала, что смогла, со слов тётки⁷ (она там живёт летом), но, к сожалению, она рассказывает неохотно и с большим удоволь-

ствием возится со своей собственной, персональной, препротивной козой. Коза, кстати, высококультурная и доится только под пение. Поёт Валерия Ивановна – английские колыбельные и французские романсы. Молока же, кроме тёткиной собаки, никто не пьёт. <...>

Что написать о себе? Живу, как умею, а умею плохо.

Жду Вашего ответа насчёт маминых вещей.

Всего Вам доброго!

Ваша А. Эфрон

Вера Федоровна Панова (1905-1973) – советская писательница, трижды лауреат Сталинской премии.

² Ленинградский альманах, в котором В.Ф. Панова хотела опубликовать цветаевскую прозу, не вышел в свет.

³ Мемуарный очерк М. Цветаевой «Чорт» (1935) впервые опубликован в журн. «Современные Записки» (1935. № 59).

⁴ Очерк М. Цветаевой «Открытие музея» (1933) впервые опубликован в журн. «Встречи» (Париж. 1934. № 2).

⁵ Музей Изящных Искусств имени Императора Александра III при Императорском Московском Университете был открыт 31 мая (по ст. ст.) 1912 г., А.С. родилась 5 (18) сентября того же года.

⁶ Дом деда М.И. Цветаевой по материнской линии Александра Даниловича Мейна (1837-1899) сохранился; ныне в нём находится Тарусский музей семьи Цветаевых.

⁷ В РГАЛИ, в фонде М.И. Цветаевой, хранится тетрадь А.С. с карандашной надписью «Таруса», в ней записи А.С. о М.А. Мейн со слов В.И. Цветаевой и размышления о семье Цветаевых.

<ИЗ ТЕТРАДИ *ТАРУСА»>

Вспоминаю, как мама, бесконечно читая и перечитывая одну из своих любимых книг, «Детские годы Багрова-внука», восхищалась образом матери Аксакова и говорила, что она напоминает ей её собственную мать.

Женщина с сильным и своеобразным характером, не нашедшая применения своим духовным силам ни в семье, ни в хозяйстве, Мария Александровна не могла ни дать счастья другим, ни быть счастливой. Мужа она уважала – но и только, большой любви, которая была бы ей по плечу, она в своей жизни не встретила.

Музыка в её жизни была только «для себя», ведь в то время не было принятым, чтобы семейная женщина, мать четверых детей, выступала с публичными концертами. Муж музыки не понимал, да и был поглощён своим любимым делом, дети, с младенчества перекормленные музыкой, хоть и были в меру музыкальными, но этой материнской страсти не унаследовали.

Мария Александровна мечтала создать детей абсолютно по своему образу и подобию, – это ей не удалось, а большого внутреннего сходства своего, скажем, с той же Мариной, она не уловила, ибо это было сходством более тонким, нежели то абсолютное тождество, которого она требовала и желала.

Между прочим, в какой-то мере так же было и с моей мамой, Мариной. В детские годы она властно лепила меня по-своему, создавала меня как-то наперекор моей сущности, и когда я, подрастая, становилась самой собой, а не точным её повторением, была горько во мне разочарована. Впрочем, всё это было в гораздо меньшей степени между моей матерью и мною, чем между ею самой и её матерью. Интересно, что это родство душ, это внутреннее сходство между матерью и дочерью понимала именно не Мария Александровна, а сама Марина, понимала и чуяла это с самого детства, и любила она свою мать именно как человек одной с ней породы. Причём любовь эта возрастала, углублялась и осознавалась моей мамой всё больше по мере её собственного душевного роста. О матери своей она писала, сравнявшись с ней в возрасте и превзойдя её в понимании – и матери, и самой себя.

И. Г. Эрвнбургу ¹¹11
  сентября 1956
  Дорогой Илья Григорьевич! Очень большое спасибо Вам за Валерию Ивановну – Ваше письмо в Тарусский горсовет помогло, она получила от них бумажку, в которой говорится, что они не посягают на её владения – и слава Богу. Уж очень хороши там цветы и хорош простор и покой, в котором старятся эти странные и милые люди -он¹ над составлением латинского словаря, она – над разведением парковых роз и какой-то французской ремонтантной малины. Спасибо Вам за то, что Вы помогли им сохранить все эти богатства. Валерия Ивановна – дочь моего деда от первого брака, и через всю жизнь она пронесла – с юной силой и непосредственностью – ненависть к мачехе (матери моей мамы) и желание не походить на сестер от второго брака. Так, она абсолютно не понимает стихов и считает, что мама моя всю жизнь занималась ерундой, в то время как могла бы делать что-нибудь полезное. Своё отличие от Цветаевых она подчёркивает, скажем, тем, что «держит» козу, на что, конечно, никто из наших не был бы способен. Коза отвратительная, бодучая, молока с неё, как с


[Закрыть]

козла, и все с ней aux petits soins¹²12
  Здесь: носятся (фр.).


[Закрыть], но зато она – живая реальность, скотина, ничего общего не имеющая с поэзией и прочими цветаевскими фантазиями.

Что это за сукин сын, который написал свои соображения (свои ли?) по поводу Вашей статьи о Слуцком?¹¹11
  сентября 1956
  Дорогой Илья Григорьевич! Очень большое спасибо Вам за Валерию Ивановну – Ваше письмо в Тарусский горсовет помогло, она получила от них бумажку, в которой говорится, что они не посягают на её владения – и слава Богу. Уж очень хороши там цветы и хорош простор и покой, в котором старятся эти странные и милые люди -он¹ над составлением латинского словаря, она – над разведением парковых роз и какой-то французской ремонтантной малины. Спасибо Вам за то, что Вы помогли им сохранить все эти богатства. Валерия Ивановна – дочь моего деда от первого брака, и через всю жизнь она пронесла – с юной силой и непосредственностью – ненависть к мачехе (матери моей мамы) и желание не походить на сестер от второго брака. Так, она абсолютно не понимает стихов и считает, что мама моя всю жизнь занималась ерундой, в то время как могла бы делать что-нибудь полезное. Своё отличие от Цветаевых она подчёркивает, скажем, тем, что «держит» козу, на что, конечно, никто из наших не был бы способен. Коза отвратительная, бодучая, молока с неё, как с


[Закрыть] ^{Для простого преподавателя физики, или химии, или Бог знает чего там ещё он удивительно хорошо владеет всем нашим (советским) (не советским!) критическим оружием – т. е. подтасовками, извращениями чужих мыслей, искажением цитат, намёками, ложными выводами и выпадами. Кто стоит за его спиной?}

А всё-таки хорошо! Не удивляйтесь такому выводу – мне думается, хорошо то, что истинные авторы подобных статей уже не смеют ставить под ними свои имена, ибо царству их приходит конец, они прячутся по тёмным углам и занимаются подстрекательством, но оружие, которым они так мастерски владели, уже выбито из их рук. И вот они пытаются всучить его разным так называемым «простым людям», тем самым «простым людям», той категории их, которой каждый из нас имеет право сказать: «сапожник, не суди превыше сапога»!³

Ну, ладно.

Мамина книга тихо продвигается по гослитовским дорожкам, оформление уже готово, видимо, скоро сдадут в печать. 31 -го августа было 15 лет со дня маминой смерти. Этот день, верно, помним только мы с Асей (кстати, она переехала в г. Салават, к сыну Андрею, к<отор>ый недавно освободился). В альманахе московских поэтов⁴, к<отор>ый должен выйти в сентябре, тоже будут мамины стихи, к сожалению с тарасенковским очень плохим введением, или как его назвать.

Целую Вас и Л<юбовь> М<ихайловну>.

Ваша Аля

' Сергей Иасонович Шевлягин (18827-1965) – муж В.И. Цветаевой, преподаватель латинского языка.

² «Литературная газета» 14 августа 1956 г. поместила письмо преподавателя физики московской школы № 715 Н. Вербицкого «На пользу или во вред?» по поводу статьи И. Эренбурга «О стихах Бориса Слуцкого» (Литературная газета 1956. 28 июля).

³ Неточная цитата из стих. А.С. Пушкина «Сапожник. Притча». Правильно: «Суди, дружок, не выше сапога...».

⁴ «День поэзии 1956». М., 1956.

1 октября 1956

Дорогой мой Боренька! Я всегда тебя люблю, даже когда месяцами не пишу тебе и тебя не вижу. Впрочем, «даже» тут ни при чём, люблю тебя без всяких «даже». Пусть тебя не огорчают все видимые признаки невнимания моего к тебе – они только видимые, а на самом деле я всегда ношу тебя в себе, всегда, вместе с очень немногими и немногим, с теми и с тем, к кому и к чему всегда обращены мои бессловесные мысли. Я, как в детстве, не словами думаю, а только сердцем. Значит, видимо, не думаю совсем, а только чувствую. Недавно была у Марины Казимировны, она долго хрипела мне о тебе, необычайно милая, вернувшаяся с того света после операции рака – и принесшая с того света какую-то милоту, детскость воскрешения, трогательное сияние, в общем – этого не расскажешь. Таскала она с собой на тот свет и обратно свою прелестную любовь к тебе – единственный свой земной багаж. Дала она мне почитать твоё предисловие к книге, – чудесное, и про маму чудесно, только мне обидно, что ты ставишь мамино и Асеева имена рядом. Это нельзя: ты же знаешь. Эти имена соединимы только, как имена Каина и Авеля, Моцарта и Сальери, а не так, как ты делаешь. А как её бы это обидело – от тебя идущее! Уж она так бы никогда не написала, будь она на твоём месте. Подумай об этом, вспомни Чистополь и Елабугу и как мама приехала к Асееву за помощью и, вернувшись, покончила с собой, оставив Муру 300 р. денег (в военное время!) и рукописи. И никакие начала – талантов, воспоминаний, отношений – не могут и не должны сглаживать такого конца. Впрочем, что тебе говорить! Ты всё знаешь – отныне и до века, а действуешь только по-своему. Не мне учить тебя писать и чувствовать. Для меня Асеев – не поэт, не человек, не враг, не предатель – он убийца, а это убийство – похуже Дантесова.

Милый мой, я устала ужасно от суеты, неустроенности, мелких и многих обязанностей, за которыми, видя главное, – не успеваешь до него добраться. Главное – трудно без своего угла, стола. И мамины рукописи в сундучке, на котором спим и сидим, – разве это место для них? Моссовет отказал мне в комнате, мотивируя это тем, что у меня её и не было – совсем как по писанию!¹ Кстати, мой прадед был генерал-губернатором, и резиденция его была как раз в теперешнем здании Моссовета! М. б. попробовать у них оттягать этот домишко, на этом основании? Комнаты своей у меня в жизни не было, видимо, и не будет – но зато 2—3 особнячка моих предков ещё целы в Москве, не считая дедова музея, за вход в который я должна каждый раз пла-

тить три рубля. Честное слово, дед бы призадумался, если бы да кабы! Впрочем, призадумываться приходится главным образом мне.

Что ты делаешь сейчас? Как у тебя всё? Как устроилось с сыном – поступил ли он куда-нибудь? Как Зинаида Николаевна? Как маленькая Маринка, внучка? Как все и вся? Доктор Живаго на днях приедет с дачи, и я его ещё раз перечту, и если ты будешь очень настаивать, то отдадим тебе его, но было бы очень хорошо, если бы ты его совсем нам подарил, как ты обещал когда-то. Тогда он ещё не был дописан, и ты был щедр на посулы.

Целую тебя, дорогой мой. Я, как всегда, всё написала через пень-колоду и ночью, так что не сердись.

Твоя Аля

Если как-нб. будешь в городе и свободен на полчаса, позвони мне, и я приеду – у нас тут столпотворение. Телефон наш новый -К-5-59-94.

А.С., вероятно, имеет в виду слова «...кто не имеет, у того отнимется » (Мф. 13, 12).

В.Ф. Пановой

22 октября 1956

Дорогая Вера Фёдоровна! Разве это недоразумения? да ещё и «многочисленные»! Единственное, малюсенькое, это то, что я решила, что Вы доверили своё письмо ко мне какому-то равнодушному товарищу, который и носит, и носит его в кармане, вместо того чтобы опустить его в ящик – но всё очень скоро выяснилось! А вот то, что не удалось встретиться с Давидом Яковлевичем¹, – очень и очень жаль. Будем надеяться, что у нас всех всё ещё впереди, в том числе и встречи.

Кстати, о письме и ящике.

Когда я была молода и действительно всё было впереди (в том числе и все репрессии и катастрофы!), ехала я как-то в поезде в Одессу², и всё писала письма мужу³, и на каждой станции отправляла их. А тут – полустанок и до привокзальной почты – полкилометра рысью. Не рискую, только озираюсь из окна с конвертом в руках. Вижу – мальчик стоит, так лет семи, хороший ребёнок вполне дореформенного вида – белобрысенький, в ситцевой рубашонке навыпуск и в бё-мовских⁴ порточках, босой. Я говорю: «мальчик, а мальчик!» Он подходит, от смущенья не торопясь и потупившись. Сую ему письмо, а плюс к письму ещё рупь за беспокойство, и говорю: «будь добренький, брось его в ящик!» Он берёт конверт, поезд трогается, мальчик вдруг оживает и кричит вслед вагону: «тётенька, а тётенька, а в какой яшик?» Мой ответ теряется, как и я сама, в грохоте и в скорости.

Письмо так и не дошло. Честный ребенок явно бросил его в мусорный яшик, вполне оправдав мои расходы «за беспокойство».

С тех пор мальчик вырос. Вот я и думала – не ему ли, выросшему, Вы доверили то своё письмо?

Когда я жила в Туруханске и работала в качестве клубного художника, среди прочего приходилось делать фотомонтажи. Фотографий и иллюстрированных журналов было так мало, что картинки приходилось переклеивать с одного монтажа на другой. И так немало лет кочевали Вы у меня с монтажа «Лауреаты Сталинских премий»⁵ на монтаж о дне 8 марта, а оттуда – на «день Конституции» (все права предоставлены трудящимся, в том числе и право книжки писать) и на «день окончания войны» («Спутники») и т. д., и т. д. Особенно запомнилась мне выставка, организованная районной библиотекой на тему «наши любимые советские авторы». Вы, взятая у меня напрокат библиотекаршей, оказались в компании лежащего под дубом Льва Толстого, Короленко и почему-то Ким Ир Сена, не считая других звёзд меньшей величины. Библиотека была не ахти, но тем не менее, благодаря полнейшей политической невинности её работников, это была, пожалуй, единственная в те годы открытая публичная библиотека в нашей стране, где можно было читать Киршона⁶, Мальро, Жида⁷ и других.

А портрет Ваш был огоньковский, в полосатом ярком платьице, и я его помню, пожалуй, ещё лучше, чем Вы сами.

Забавно всё это и далеко – восемь тысяч километров отсюда, При-полярье, 60 километров от Полярного круга. Кстати, одна из библиотекарш была внучатой племянницей ссыльного Джугашвили.

Напишите мне, когда у Вас там прояснится с альманахом. Не прояснится – тоже напишите!

Всего Вам самого хорошего!

Ваша А.Эфрон

' Давид Яковлевич Рывкин (псевд. Дар) (1910-1980) – писатель, муж В.Ф. Пановой,

² В 1938 г. А.С. приезжала в санаторий под Одессой (в Аркадию), где лечился ее отец.

³ С.Д. Гуревичу.

⁴Елизавета Меркурьевна Бём (1843-1913) – художница, Альбомы и открытки ее работы, изображавшие детей в русских костюмах, пользовались большой популярностью на рубеже веков.

⁵ В.Ф. Панова получила Сталинскую премию в 1947, 1948 и 1950 гг.

⁶Владимир Михайлович Киршон (1902-1938) – драматург. Был репрессирован и расстрелян.

⁷ Андре Мальро (1901-1976) и Андре Жид (1869-1951) – французские писатели . Их книги были запрещены в СССР после того, как они напечатали свои впечатления о посещении страны в предвоенные годы.

ИЗ ТЕТРАДИ. 1957 г.¹

В прошлом – 1956 – году, зимой, кажется, зашла на минутку к Эренбургу по делу, потом, поговорив с ним, заглянула к Любови Михайловне – та позвала меня. И говорит: «Не верю я в предчувствия, приметы. А ведь бывает что-то такое в жизни. Давным-давно, ещё до отъезда из России Марина подарила мне браслет, и носила я его всю жизнь (и тут же, простодушно): не потому, что мне его Марина подарила, а просто он был мне по руке и нравился. Браслет серебряный, литой, тяжёлый – сломать такой немыслимо. И вот как-то – захожу в магазин, и что-то со звоном падает на пол; смотрю – у моих ног половина браслета, вторая осталась на руке. Подняла, посмотрела, через весь браслет – косой излом. Сломался у меня на руке! Стало мне как-то не по себе, волей-неволей запомнился этот день, число– 31 августа 1941 года. А через некоторое время Эренбург узнаёт – именно в этот день, этого числа погибла Марина. Теперь хочу отдать Вам этот браслет – я его не чинила, оставила так, хотите храните его в таком виде, хотите – почините и носите»...

И Любовь Михайловна подала мне тяжёлый, литой, серебряный браслет, знакомый мне с детских лет, – вернее, не браслет, а два его обломка, и линия излома наискосок, с резкими углами, как молния...

С Ахматовой я познакомилась у Пастернака, в Переделкино, в январе 1957 г. Был ясный, очень солнечный, очень морозный день, я долго плутала по поселку, по унаследованной от

мамы привычке (при чём тут «привычка»? Штамп!) неспособности ориентироваться и запоминать места.

Против обыкновения очень ласково встретила меня Зинаида Николаевна², обычно такая равнодушно-грубая, невнимательная (Борис утверждает, что она совсем не такая, да и я говорю про чисто внешнее впечатление). Была она оживлена, что очень ей идёт и редко с ней случается, и вообще всё было празднично – ярко-голубой день за огромными окнами, чудесная ёлка до потолка в столовой.

Говорила З.Н. про Бориса и про «Доктора Живаго», о том, что тревожно ей за того и за другого и что ждёт его с этой книгой много горя и разочарований; что окружающие его друзья, в глаза захваливающие, за глаза хающие книгу, сбивают его с толку...

Потом появился Борис, гулявший как раз с некоторыми из друзей, en question¹³13
  Теми самыми (фр.).


[Закрыть], в частности, с Ливановым. Ливанов, как обычно, громогласен и пьян. Евгения же Казимировна³ модна сверх всех, допускаемых цензурой и здравым смыслом пределов: волосы крашены в бледно-розовый цвет, в ушах – пластмассовые украшения величиной с доброе блюдце, узкие брючки на ногах Россинанты, огромные солдатские бутсы. Волосы острижены так причудливо, что кажутся побитыми молью – да Бог с ней! ещё кто-то был с ними, сейчас не помню – кто. Борис выглядел чудесно, милый, смуглый и седой, с золотыми глазами. Мы с ним расцеловались, – а целуется он всегда очень охотно, от чистого сердца, чмокает громко и со вкусом и друга и недруга в обе щеки (то, что французы называют des baisers de nourrice¹⁴14
  Звонкие поцелуи (фр.).


[Закрыть]). Прелестное у него лицо – когда-то был он юным островитянином жгучей масти, теперь стал настоящим «последним из Могикан» – бронзоволиким вождём исчезающего племени (это я не фигурально выражаюсь, в самом деле он похож на индейца!). Очаровательна смесь гордости и застенчивости на его лице, когда говорит о чём-нибудь особенно ему дорогом или о ком-нибудь.

Немного посидели все вместе, поговорили О каких-то пустяках – ПО– Б.Л. Пастернак. 1957

том, видим, во двор въезжает такси, и через минуту в комнату входит очень большая – полная, высокая – женщина, уже немолодая, с лицом спокойным – величественным? – не совсем то слово – и благосклонным, лишённым той лихорадки, того огня, что помним мы по портретам Анненкова⁴, – Ахматова. Борис знакомит нас, мы переходим в другую комнату, где не так светло и не так парадно, как в столовой, и как-то чинно и принужденно рассаживаемся на стульях, не– _А.А. Ахматова. 1950-е сколько поодаль от стен – вот именно это и создаёт всегда какую-то принужденность.

0

О чем шёл разговор? Уговаривали Анну Андреевну почитать отрывки из её прозаической работы о Пушкине, которая должна была появиться в, кажется, «Литературном Архиве»⁵ (не знаю, появились ли), – она отказывалась – без кокетства и с казавшейся привычной – скукой; говорили о стихах – Борис хвалил Анну Андреевну, Анна Андреевна хвалила Бориса, а мы, присутствующие, хвалили обоих. Ахматова сидела спиной к окну, статная, массивная, в чёрном платье, перебирала на груди бусы. Потом Ливанов смешно рассказывал об очень давнишнем вечере грузинской поэзии, и Борис хохотал ужасно, а А.А. улыбалась отдалённо и снисходительно; всем по очереди глядел в рот, раз навсегда улыбаясь, чинный мальчик Андрюша⁶ – фамилию его не помню; он пишет стихи под Пастернака, а Пастернак, не видя заимствований и влияний, чуя лишь родство, хвалит его.

Потом З.Н. пригласила к столу – огромному столу во всю огромную столовую; кто же был за столом? З.Н., Борис, старший Нейгауз, младший, Станислав⁷, с женой, А.А., Федин⁸, Ливановы, Андрюша и ещё кто-то; ели, пили, бесконечные тосты всех присутствующих за всех присутствующих, причём уж до того хвалебные, что хоть под стол полезай – неловко! А.А. оказалась обладательницей прекрасного аппетита, развеселилась и, не теряя величавой повадки, вдруг стала совсем простой. Вообще, она оказалась более простой, пожилой, в меру добродушной и в меру располневшей, чем можно было себе представить по рассказам; но – ни огня, ни даже тепла, зоркий, холодноватый взгляд на подвыпивших, душа нараспашку, окружающих.

Помню, под конец обеда Борис читал свои последние (тогда) стихи, и можно было только ахать от изумления перед неиссякаемым, неугасимым, широким, вольным даром. Так начинают писать, когда дано всё и ничего ещё не растрачено, и экономить нечего, и нет вокруг тебя ни тупиц, ни завистников, и жизнь ещё – «сестра моя» и не научила взвешиванию и оглядке. Но вся эта широта, глубина и вольность, даже легкость необычайная, когда тебе за шестьдесят и жизнь – сплошные препоны!

Пастернак всегда необычен и полон какой-то особой, только ему присущей, теплоты, но когда начинает стихи читать, то всегда всех вышибёт из колеи, заставляет разевать рот и разводить руками: ну как же вдруг вот одному столько дано и это данное он ещё раздаёт и, раздавая, ещё богаче становится... Ливанов слушал, вытирая привычные пьяные, умилённые слёзы, Андрюша с умилением, но без удивления – так благонравного католического мальчика обрадует, но не удивит, если вдруг с небес спустится Богородица; Богородица существует, существует и он, он хороший, и ничего нет удивительного в том что она ему явилась; так хорошо, глубоко слушал Нейгауз, склонив лохматую седую голову; ему должен быть особенно близок рождённый из музыки Пастернак; Анна же Андреевна слушала, прикрыв тяжёлыми веками зоркий взгляд, и внешне оставалась совершенно impassible¹⁵15
  Бесстрастная (фр.).


[Закрыть]. Каково ей, иссякшей, живущей собственным отражённым светом, было слушать?

Когда все мы стали расходиться, разъезжаться, А.А. взяла у меня мой телефон, сказала, что позвонит, что хочет встретиться, но я как-то не поверила в это; да и видела и чувствовала я её в этот вечер как-то снаружи, в то время как Пастернака всегда чувствую изнутри...

Да, забыла сказать, не понравился мне в тот вечер Федин, вежливый, ласковый, холодный; что-то не то, а что? Был он совсем недолго, скоро за ним пришли, привезли корректуру, и он больше не вернулся. Или это что-то польское во внешности – светлые глаза, тонкие губы? Чем-то отдалённо напоминал мне героя «Поэмы Конца»⁹ – только в том было множество очарований, тонкости, грации, – но всё это – на льду...

Но Ахматова позвонила. Было это зимой или ранней-ран-ней весной 1957. Скорее всего зимой, да это и неважно. Дала она мне адрес Ардова, где всегда, приезжая из Ленинграда, останавливается¹⁰, пригласила к себе, обещала рассказать про маму.

Поехала я к ней вечером, оказывается, живёт она в Замоскворечье, недалеко от писательского дома и Третьяковской галереи, возле круглой церкви". Дом то ли ремонтировался, то ли просто так разваливался, но почему-то в одном месте вместо лестницы был просто провал, и это мне сразу напомнило раннее детство, и годы гражданской войны, и Москву, сейчас же превратившуюся в сплошные провалы и ухабы.

Позвонила; открыла мне прислуга, на вопрос об А.А. сказала: «Они отдыхают». Я оказалась в квартире, к которой, когда она была ещё в новинку, хозяин приложил руки, устроив всякие антресоли, стенные шкафчики и другие, удобные в хозяйстве, закоулки, а потом всё стало привычным, приелось и пришло в запустение. Подождала немного, огляделась, посмотрела на безделушки, заполнившие столовую, потом постучала к А.А.; через несколько времени послышался заспанный голос, потом дверь открылась и появилась А.А., в лиловой ночной рубашке до пят, ещё не совсем проснувшаяся. Комнатка, которую она занимала у Ардовых, так мала, что напоминает каюту, но высокая и с большим окном, там тахта, маленький круглый столик, два стула, полочка; более двух человек там находиться одновременно не могут. А.А. зажгла свет, стало уютно, сели мы за круглый столик, она так и осталась в ночной рубашке-хламиде, спокойная, равнодушная и величавая.

Начали разговаривать. Спросила меня, чем я занимаюсь, я спросила про недавно вернувшегося её сына¹². Она сказала, что работает он в Ленинграде и начинает привыкать к новой жизни, но что переход от прежнего состояния к новому был ему тяжёл и трудно было приспособиться. Сказала, что наконец она счастлива и спокойна – сын вернулся!

«Получил бумажки, из которых явствовало, что 22 года репрессий – ни за что, “за отсутствием состава преступления”»...

«А как книга Марины Ивановны?» – Рассказываю. «Сколько печатных листов?» – Отвечаю. – «Амоя книга, которую должны напечатать, – два с половиной печатных листа, включая переводы...»¹³

«...Марина Ивановна была у меня, вот здесь, в этой самой комнатке сидела вот здесь, на этом же самом месте, где Вы сейчас сидите. Познакомились мы с ней до войны. Она передала Борису Леонидовичу, что хочет со мной повидаться, когда я буду в Москве, и вот я приехала из Ленинграда, узнала от Б.Л., что М.И. здесь, дала ему для неё свой телефон, просила её позвонить, когда она будет свободна. Но она всё не звонила, и тогда

я сама позвонила ей, т. к. приезжала в Москву ненадолго и скоро должна была уже уехать. М.И. была дома. Говорила она со мной как-то холодно и неохотно – потом я узнала, что, во-первых, она не любит говорить по телефону – “не умеет”, а во-вторых, была уверена, что все разговоры подслушиваются. Она сказала мне, что, к сожалению, не может пригласить меня к себе, т. к. у неё очень тесно или вообще что-то неладно с квартирой, а захотела приехать ко мне¹⁴. Я должна была очень подробно объяснить ей, где я живу, т. к. М.И. плохо ориентировалась – и рассказать ей, как до меня доехать, причём М.И. меня предупредила, что на такси, автобусах и троллейбусах она ездить не может, а может только пешком, на метро или на трамвае. И она приехала. Мы как-то очень хорошо встретились, не приглядываясь друг к другу, друг друга не разглядывая, а просто. М.И. много мне рассказывала про свой приезд в СССР, про Вас и Вашего отца и про всё то, что произошло¹⁵. Я знаю, существует легенда о том, что она покончила с собой, якобы заболев душевно, в минуту душевной депрессии – не верьте этому. ЕЁ убило то время, нас оно убило, как оно убивало многих, как оно убивало и меня. Здоровы были мы – безумием было окружающее – аресты, расстрелы, подозрительность, недоверие всех ко всем и ко вся. Письма вскрывались, телефонные разговоры подслушивались; каждый друг мог оказаться предателем, каждый собеседник – доносчиком; постоянная слежка, явная, открытая; как хорошо знала я тех двоих, что следили за мной, стояли у двух выходов на улицу, следили за мной везде и всюду, не скрываясь!

М.И. читала мне свои стихи, которые я не знала. Вечером я была занята, должна была пойти в театр на “Учителя танцев”, и вечер наступил быстро, а расставаться нам не хотелось. Мы пошли вместе в театр, как-то устроились с билетом, и сидели рядом. После театра провожали друг друга. И договорились о встрече на следующий день. Марина Ивановна приехала с утра, и весь день мы не разлучались, весь день просидели вот в этой комнате, разговаривали, читали и слушали стихи. Кто-то кормил нас, кто-то напоил нас чаем».

«М.И. подарила мне вот это – (А.А. встаёт, достаёт с крохотной полочки у двери тёмные, янтарные, кажется, бусы, каждая бусина разная и между ними ещё что-то). – Это чётки», – и она рассказала мне их историю.

А вот историю-то я сейчас помню слабо и боюсь перепутать, кажется, чётки восточные, какие-то особые, какие быва-

ли лишь у тех, кто побывал на могиле Пророка. Или, м<ожет> б<ыть> речь шла не именно об этих чётках, а о другой какой-то вещи, т. к. мне помнится, что мама подарила АЛ. и старинные эти чётки, и ещё что-то – другие ли бусы? кольцо ли? брошь? Только ясно помню, что А.А. рассказала мне, как будучи в эвакуации в Ташкенте она показала или эти чётки, или ту, вторую, вещь какому-то учёному местному человеку, который подтвердил, что – вернее и не подтвердил, а на её вопрос – что это такое – сказал, что – это предмет священный для верующего мусульманина, т. к. такие (чётки?) мог носить лишь человек, побывавший на могиле Пророка.

(Я их заметила ещё тогда, 1 -го января, когда увидала А.А. у Пастернака.) А.А. их носит постоянно на шее и, как говорит, никогда с ними не расстаётся. На полочке лежало ещё второе какое-то украшение, тоже красивое и старинное, и потом кольцо – гемма в серебряной оправе, в гемме – трещина. А.А. сказала, что любимые вещи иногда предупреждают о горе – гемма дала трещину в день смерти её мужа или накануне этого дня.

Потом А.А. прочла мне свои стихи, посвящённые маме, в которых говорится о Марине Мнишек и башне¹⁶, – сказала, что стихи эти были написаны задолго до маминой смерти. Дала мне прочесть свою последнюю, но уже давно написанную поэму – ту, где орхидея – или хризантема на полу¹⁷.

Рассказала, что мама, будучи у неё, переписала ей на память некоторые стихи, особенно понравившиеся А.А., и кроме того подарила ей отпечатанные типографски оттиски поэм – «Горы» и «Конца». Всё это, написанное или надписанное её рукой, было изъято при очередном обыске, когда арестовали мужа или, в который-то раз, сына А.А.

Я рассказала А.А. о реабилитации (посмертной) Мандельштама, о которой накануне узнала от Эренбурга, и Ахматова взволновалась, преобразилась, долго расспрашивала меня, верно ли это, не слух ли. И, убедившись в достоверности известия, сейчас же пошла в столовую к телефону и стала звонить жене Мандельштама¹⁸, которой ещё ничего не было известно. Судя по репликам Ахматовой, убеждавшей жену Мандельштама в том, что это действительно так, та верить не хотела; пришлось мне дать телефон Эренбурга, который мог бы подтвердить реабилитацию.

Сидим, разговариваем, сын Ардова принёс нам чаю; телефонный звонок: жена Мандельштама проверила и поверила.

^I Печатается по кн.: Эфрон А. О Марине Цветаевой. М., 1989. С. 254-263.

г Зинаида Николаевна Пастернак (1897-1966) – жена поэта.

³Борис Николаевич Ливанов (1904-1972) – народный артист СССР, актер МХАТ, снимался во многих фильмах; Евгения Казимировна (1911-1978) – жена Б Н. Ливанова.

• Юрий Павлович Анненков (1889-1974) – художник, график; рисовал А. Ахматову в 1921 г.

⁵ «Литературный Архив» – историко-литературный сборник; издавался в 1938-1961 гг. Институтом русской литературы (Пушкинский Дом). Прозаические работы А. Ахматовой о Пушкине в этом сборнике не печатались.

• Речь идёт о поэте Андрее Андреевиче Вознесенском (р. 1932).

⁷ Сын Генриха Густавовича Нейгауза (1888-1964) от брака с Зинаидой Николаевной, будущей женой Б. Пастернака – Станислав Генрихович Нейгауз (1927-1980) – пианист и профессор Московской консерватории.

• Константин Александрович Федин (1892-1977) – писатель, был соседом Б. Пастернака по Переделкину.

■ Константина Болеславовича Родзевича.

¹⁰ Ахматова часто останавливалась в квартире своих друзей – Виктора Ефимовича Ардова (1910-1976) – писателя, сатирика и его жены Нины Антоновны Ольшевской (1908-1981) – актрисы, на Ордынке, 17, кв. 13.

^II Речь идет о церкви Богоматери Всех Скорбящих Радости.

'^гЛев Николаевич Гумилев (1912-1992) – историк, географ, востоковед. Был реабилитирован весной 1956 г.

¹³ Книга Анны Ахматовой «Стихотворения» выпущена в свет в 1958 г. издательством «Художественная литература».

¹⁴ Ряд подробностей встреч А. Ахматовой и М. Цветаевой изложен неверно. Существует запись Анны Андреевны Ахматовой об этих свиданиях («Встречи с прошлым». Вып. 3. М., 1980. С. 415-416, публикация Е. Лямкиной) и воспомина ния друзей Ахматовой Николая Ивановича Харджиева («Вопросы литературы»,

1989, № 6. С. 227) и Эммы Григорьевны Герштейн («Литературное обозрение»,

1990, № 2. С. 98). Из совокупности этих свидетельств явствует, что первое свидание, действительно, произошло на Большой Ордынке в квартире Ардовых, второе же, на следующий день, у Н.И. Харджиева в Марьиной Роще. Оттуда Анна Андреевна отправилась в театр Красной Армии на спектакль «Сон в летнюю ночь». Марина Ивановна вышла из дома вместе с Ахматовой, на каком-то перекрестке распрощалась с ней и в театр не пошла.

¹⁵ Об аресте дочери и мужа.

¹⁶ Стих. «Невидимка, двойник, пересмешник...» из цикла «Венок мертвым». Написано было 16 марта 1940 г. Впервые опубликовано в журн. «Литературная Грузия», 1979, № 7.

¹⁷ Имеются в виду строки из 2-й части «Поэмы без героя»: «И была для меня та тема, / Как раздавленная хризантема / На полу, когда гроб несут».