Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 59 страниц)

Часть II

1

Николай в нетерпении мерил шагами комнату, с ненавистью глядя на желтые обои, навощенную прочную деревянную мебель, постель с красной периной, католическое распятие из слоновой кости и масляную лампу под картонным абажуром. На этот раз он разместился у нотариуса и, хотя ничего подобного не видел с тех пор, как в мае 1815 года возобновились военные действия, был слишком взволнован, чтобы обращать внимание на комфорт и уют. Каждые пять минут молодой человек подходил к окну и выглядывал на улицу: пробило девять, Розникова все не было! Что задержало его в штабе? «Если бы все прошло удачно, уже вернулся бы. Ипполит чересчур оптимист. Наверняка его настойчивость вывела из себя князя Волконского, – решил Озарёв. – Я должен был помешать ему идти туда!» Но как ни убеждал себя, что все потеряно, надежда все-таки не оставляла его. Свесившись из окна, он с наслаждением вдыхал запахи ночи, вслушивался в ее звуки, молил ее о чем-то.

Городок Сен-Дизье был погружен в темноту и тишину. Боязливым жителям пришлось потесниться и приютить в своих домах русских военных. С какой невероятной скоростью проделали французы путь от безумного воодушевления до полного уныния! Высадка Наполеона, неожиданно покинувшего остров Эльба, удивила и настроенные на отдых войска союзников, и дипломатов, собравшихся в Вене для обсуждения послевоенного устройства Европы. Толком даже не разобравшись в том, что происходит, тучный Людовик предал свой ветреный народ, бежал из Тюильри, где вновь высокомерно воцарился вчерашний тиран. Правители государств-союзников немедленно объявили Бонапарта вне закона и приказали вновь развязать войну. Покинувшие Францию русские войска развернулись и спешно двинулись к Рейну, но идти им было слишком далеко, а потому в схватку с врагом первыми вступили англичане, австрийцы и немцы. После нескольких второстепенных сражений была одержана сокрушительная победа при Ватерлоо, решившая исход противостояния. Тщеславие Николая никак не могло примириться с тем, что его соотечественникам по этому случаю не досталось ни крупицы славы.

Лишенный возможности участвовать в боевых действиях, четвертый армейский корпус генерала Раевского перешел Рейн и через Хагенау, Фальсбург и Нанси двинулся в самое сердце Франции. Вместе с элитными полками, разодетыми словно на парад, путешествовали русский царь, император Австрии, король Пруссии, их штабы, министры, офицеры свиты, сонм секретарей и придворных. С некоторых пор Ипполит Розников тоже присоединился к этому блестящему обществу. Что именно стало причиной его стремительного восхождения: способности, легкий характер или связи в кругах франкмасонов? Как бы то ни было, ему понадобилось всего несколько месяцев интриг, чтобы получить место адъютанта князя Волконского. Впрочем, успех не вскружил ему голову. Вскоре и Николай, остановившийся со своим полком в Варшаве, тоже получил назначение в Главный штаб государя. Обязанности новичка, состоявшего под началом пожилого полковника, начальника топографического отдела, пока были определены весьма нечетко, казалось, в нем никто не нуждался, и если бы он исчез, никто бы этого не заметил. Сложись обстоятельства иначе, его бы наверняка угнетала собственная никчемность, теперь же это было как нельзя более кстати. Еще до того, как русские вошли в Сен-Дизье, императору стало известно, что прусские войска заняли Париж. По словам генерала Чернышева, который встречался с Блюхером и Веллингтоном, французы не слишком приветствовали возвращение Людовика, только присутствие Александра могло успокоить политические волнения. Но Сен-Дизье отделяли от Парижа двести верст, на этот переход армии требовалось не менее недели, дорога же была каждая минута, и царь собирался поручить нескольким штабным офицерам отправиться в столицу следить за настроениями парижан. Озарев рассчитывал попасть в их число благодаря Ипполиту Прекрасному, который умел убеждать, в том числе начальство. С тех пор как они покинули Париж, прошел год. Но Николай ни на мгновение не переставал мечтать о том, как вновь окажется там. Три письма, адресованные им Софи, остались без ответа, тем не менее он отказывался верить, что забыт. Была какая-то предопределенность даже в этой новой войне, которая давала ему шанс еще раз увидеть любимую, вопреки всем сражениям и потерям. Будучи суеверным, юноша склонен был считать, что Господь на его стороне, и заклинал Бога, чтобы Розникову удалось добиться желаемого. Но семейная иконка осталась в багаже, может ли ее заменить католический крест? Николай предавался этим размышлениям, когда на улице раздались шаги приятеля, и, не дожидаясь, пока тот поднимется наверх, крикнул:

– Ну, что?

Ипполит поднял голову, но ничего не ответил. Озарёв усмотрел в этом дурной знак и поспешил открыть дверь, повторяя:

– Ну, что?

– Что? Безумие! Знаешь, что решил государь? Он оставляет армию и едет в своей карете в Париж вместе с австрийским императором и прусским королем через Шалон, Эперне, Шато-Тьери и Мо. Наш штаб и четвертый корпус идут следом по заранее намеченному маршруту, то есть через Сезанн и Куломье.

– Кто же будет охранять их?

– Пятьдесят казаков! И все! Они не хотят обременять себя лишними людьми, это будет задерживать их!

– А если на них нападут? Здесь все так неспокойно…

– Князь Волконский изложил государю свои возражения, но Его Величество не счел нужным принять их к сведению… Это уже не храбрость, а безрассудство!

Значит, надеждам Николая не суждено сбыться. Он сел на край кровати и удрученно взглянул на товарища.

– Почему ты не спрашиваешь, говорил ли я о тебе с князем?

– К чему это теперь?

Все и так ясно: придется потихоньку следовать вместе с армией и, быть может, вовсе не попасть в Париж.

– Государя будут сопровождать Волконский, Нессельроде и Каподистрия, – зевнув, продолжал Розников. – Ну и, конечно, адъютанты, секретари, а также… шесть офицеров штаба, те, что лучше других говорят по-французски. Тут тебе следовало бы навострить уши!

– Почему?

– Еще не понял?

– Хочешь сказать, что…?

– Да, да, дорогой мой. Среди нас ты лучше всех изъясняешься на языке Вольтера, и потому я должен был поддержать твою кандидатуру.

– И Волконский согласился?

– Да.

Озарёв бросился к приятелю, тряс его за плечи, мутузил и хохотал:

– Ты великолепен, Ипполит!.. Боже, как я счастлив!.. Как благодарен тебе!.. Мой дорогой, замечательный друг!.. Если бы только Волконский знал, что я тот самый поручик, которого ему хотелось арестовать за дерзость…

– Князь, конечно, это знает. И не в последнюю очередь поэтому выбрал тебя!

– Как так?

– «Мы с вашим Озарёвым – давние знакомцы, – сказал он мне. – Юноша, посмевший обратиться за приглашениями к начальнику Главного штаба, наверняка проявит инициативу и в более серьезной ситуации!» Короче, приказ подписали, завтра в восемь утра мы выезжаем.

Николай уже не слышал его.

– Антип! Скорее! – кричал он.

Слуга возник на пороге соседней комнаты в грязном фартуке, с сапожной щеткой в руках.

– Немедленно дай нам чаю и рома.

Розников протестовал, уверяя, что не хочет пить, мечтает только лечь пораньше, – благо жил в доме напротив. Но протеже рассердился:

– Нет, ты должен остаться, иначе обидишь меня. После того, что ты для меня сделал, мы должны выпить!

Антип принес бутылку и с помощью сапога стал возвращать к жизни угли небольшого походного самовара. Скоро вода закипела и весело забулькала в стаканах, наполовину наполненных ромом. Чуть-чуть заварки, кусочек сахара, и напиток готов. Еще в Варшаве, томимый скукой, Озарёв рассказал Ипполиту о своей любви к Софи, о расставании с ней, теперь ему не надо было объяснять причины своего воодушевления. А тот пил, смеялся, подмигивал ему и говорил:

– Поросенок! Жаль, что ты не видишь себя! Можно подумать, что вот-вот получишь генеральский чин! И все только потому, что надеешься увидеть женщину, которая, быть может, и думать о тебе забыла!

– А ты не пойдешь к своей кондитерше?

– К Жозефине? Признаюсь, совершенно вылетело из головы.

– Понимаю, адъютант князя Волконского должен метить выше.

– Да, да. Как говорят французы, положение обязывает… Ну, еще по стаканчику, и я пошел!

Он остался до полуночи. Приказано было взять только самое необходимое, Антип приготовил для приятелей один сундук на двоих – длиной чуть больше метра, обитый оленьей шкурой, железными уголками, замком. Туда по настоянию Николая уложены были кастрюля, четыре чашки, четыре стакана, четыре тарелки, салфетки, гусиные перья, бумага, бритва, мыло, щетки, три бутылки вина, бутылка рома и холодная курица. Слуга не скрывал огорчения: да, и речи не могло быть о том, чтобы его взяли с собой, но как ему найти Озарёва в Париже? Чтобы успокоить его, офицер подписал бумагу, свидетельствующую, что ординарец состоит у него на службе. Антип не умел читать, а потому прижал бумагу к губам, потом свернул трубочкой и прикрепил к ладанке.

На улице раздался смех – несколько офицеров бродили по городку в поисках предназначенных им квартир. В порыве товарищества Николай пригласил их к себе – все были ему одинаково незнакомы и симпатичны. Одному из них удалось разжиться несколькими бутылками тминной водки, было что выпить за здоровье царя, армии и хорошеньких женщин. В два часа они все еще пели, время от времени Озарёв слышал, как скрипит дверь: нотариус с супругой несмело выходили в коридор, прислушивались к шуму и в ужасе спешили обратно к себе.

* * *

На первой же после Сен-Дизье остановке, оставив попутчиков, молодой человек сел рядом с возницей – так хотелось подышать свежим воздухом, посмотреть по сторонам. Процессию возглавлял царский выезд шестеркой лошадей. За ним тянулись экипажи генералов, адъютантов, штабных офицеров, запряженные четверками лошадей, в хвосте тащилась повозка архивной службы. Запыленные и перегруженные, они создавали страшный шум. По обеим сторонам от кареты Его Величества ехали верхом казаки в красных мундирах, отрядом командовал лично граф Орлов-Денисов. Прусский и австрийский государи посчитали нужным дистанцироваться от русских и плелись где-то вдалеке, затерявшись в неспешно двигавшемся караване, который после полудня и вовсе скрылся из виду. Впрочем, это никого не беспокоило, ведь приказано было идти быстро. По счастью, мощеная дорога к этому располагала.

Левой рукой ухватившись за поручень, в правой Озарёв сжимал пистолет. Впервые безумие этого предприятия он осознал только поздним утром, когда подъезжали к Витри-ле-Франсуа, где стоял французский гарнизон. Три эскадрона, казалось, решили преградить им путь. Казаков было слишком мало, чтобы оказать должное сопротивление. Вот так подарок был бы Наполеону, если бы царь, начальник его штаба и главные министры оказались в плену еще до начала мирных переговоров! Но французы остановились в пределах видимости, потом развернулись, отказавшись от сражения, исход которого был бы столь важен для их страны. Николай усмотрел в этом Божью волю – Господь покровительствовал их отважному государю. Но повторится ли чудо в следующий раз? Казаки, посланные вперед, доложили о скоплении подозрительных людей в некоторых деревнях. Кто это – дезертиры, партизаны, разбойники с большой дороги? Озарёв огляделся, вокруг тишина. Дорога шла по зеленому берегу Марны, в воде отражалось то солнце, то тени деревьев, так хотелось поплавать, остыть – было нестерпимо жарко в застегнутом на все пуговицы мундире. Рядом пыхтел, высунув язык, бородатый, толстый кучер. Иногда щелкал длинным кнутом, чтобы взбодрить не столько лошадей, сколько себя самого. Первые две лошади бежали, не отвлекаясь, опустив головы (форейтор восседал на левой), две коренные, напротив, тянули шеи, трясли гривой и весело ржали. Восседавший на облучке поручик не мог нарадоваться на их спорую работу. Едкий запах щекотал нос, грохот копыт и железных колес отдавался в голове.

Дорога стала хуже, движение замедлилось. Впереди тряслась царская карета, за ней, повторяя малейшие ее движения, экипажи свиты. Показались белые домики какой-то деревни. Казаки пустили лошадей рысью, держа пики наперевес. Кудахтали вокруг свежей навозной кучи куры, стая возмущенных гусей вжалась в стену, среди них затерялась девчушка в серых лохмотьях. Повозка с сеном, которая не вовремя задержалась на дороге, столкнулась с одним из экипажей. Два обезумевших от ужаса крестьянина выбежали из кузницы, где мастер продолжал свое дело: гудел огонь, молот стучал по наковальне. Мать закрыла фартуком головку сынишки, мешая тому посмотреть на варваров. Кучер подстегнул лошадей, вскоре деревенька исчезла из глаз, со всех сторон расстилалась зелено-желтая равнина.

Еще верста и вновь остановка. На постоялом дворе путников в полной готовности ждали свежие лошади, которых охраняли специально отряженные для этого казаки. Николай соскочил на землю, когда царь и четверо генералов заходили в дом. Офицеры не осмелились последовать за ними и собрались во дворе в тени беседки – разминали затекшие руки и ноги. Розников заказал белого вина на всех. Хватит ли на это времени? Хозяйская дочка, красная, словно вишенка, принесла два кувшина и стаканы.

– Вы очень хороши! – сказал Ипполит Прекрасный, теребя ус. – Как вас зовут?

Девушка смутилась – почему русский военный вдруг говорит по-французски? Только когда он обнял ее за талию, произнесла:

– Меня зовут Жермена.

И тотчас убежала.

– Прекрасная Жермена… – замурлыкал офицер.

Вдруг форейторы засуетились, начали запрягать лошадей. Вихрем ворвался во двор верховой, спрыгнул на землю, бросил поводья конюху и побежал в дом – наверное, прибыл к царю из Парижа с последними известиями. Уж не начались ли там уличные столкновения между бонапартистами и роялистами? Немцы, чья ненависть к французам была всем хорошо известна, могли воспользоваться любым предлогом, лишь бы предать город крови и огню. Опасения Николая на этот счет были столь сильны, что он решился поделиться ими с товарищами. Каждый из них полагал необходимым высказать собственное мнение, но тут на пороге показался Волконский – он подозвал к себе адъютанта и вручил ему пачку газет:

– Только из Парижа. Прочитайте по пути. К вечеру мне необходим доклад. И перевод на русский самых важных положений.

Шестеро адъютантов стояли навытяжку, ожидая приказаний князя. Когда тот ушел, Розников разложил газеты на столе, и все склонились над ними. Ближе всех по времени был «Le Moniteur» от восьмого июля, отпечатанный непривычно крупным шрифтом: «Правительственная комиссия известила короля о самороспуске… Король будет в Париже в три часа пополудни». В другом номере сообщалось, что «любое правительство, навязанное силой, не признающее и не гарантирующее завоеванных свобод, обречено», что Наполеон отрекся в пользу сына, были опубликованы расплывчатые заявления Фуше и Лафайета, невнятные политические дискуссии, противоречивые заявления, за которыми угадывалось смятение народа, вторично потерпевшего поражение. Ипполит внушительно произнес:

– Воистину, Франция – страна вертопрахов. Тщеславие французов сродни их коварству. Но предают ли они Наполеона, чтобы стать на сторону Людовика, или Людовика ради Наполеона, никогда не забывают прикрыть это заботой о достоинстве нации!

Озарёв хотел было выступить в защиту соотечественников Софи, но не мог не признать, что они поставили себя в неловкую ситуацию, и если год назад им можно было найти извинения – все-таки тиран довел их до гибели, то как теперь могли вновь встать под его знамена и возобновить войну? Союзники вправе сожалеть, что обошлись с побежденными столь великодушно. Император Александр не может больше говорить, что у него во Франции только один враг – Бонапарт.

– Мы, как всегда, проявили излишнее благородство, – недовольно заметил Розников, опустошая свой стакан. – Нам, русским, это свойственно. У нас широкая душа, мы готовы дружить с первым встречным…

Хозяин постоялого двора тем временем ходил вокруг и с жадностью смотрел на газеты. Наконец, не выдержав, подошел и спросил, есть ли новости «в политике». Его уверили, что в Париже дела плохи, но царь, в который раз, сумеет навести во Франции порядок.

– Пусть бы он поторопился, – вздохнул бедолага. – Иначе как нам жить здесь: роялисты грозят перерезать бонапартистов, бонапартисты – роялистов, а якобинцы готовят новую революцию… Позавчера здесь побывали французские солдаты, они кричали «Да здравствует Император!», опустошили мой винный погреб и перебили почти всех кур… Вчера объявились роялисты и стали обвинять меня, что накануне накормил шайку дезертиров. А эти дезертиры сегодня утром подожгли замок в двух лье отсюда – его владелец неосторожно повесил на башне флаг с лилиями…

Между тем рассказчика невозможно было заподозрить в трусости – слишком уж решительный был у него взгляд, чересчур красные щеки и совсем не маленькие кулаки. Слушая его горестную историю, Озарёв размышлял, что хорошо бы поскорее оказаться в Париже и взять Софи под свою защиту. Согласно плану, царь и его свита должны заночевать в Шалоне, выехать оттуда на рассвете десятого июля и к вечеру прибыть в столицу. Если только не придется попусту тратить время на остановках. Что, например, они делают здесь, когда лошади уже четверть часа как запряжены? Снедаемый нетерпением, Николай перестал прислушиваться к разговорам попутчиков. Впрочем, здесь оказались не только русские офицеры: хотя постоялый двор и располагался довольно далеко от деревни, невесть откуда взявшиеся крестьяне с огрубевшими, невыразительными лицами толпились у входа. Они глазели на казаков, обсуждая их на местном наречии.

Но вот появился государь – озабоченный, немного сгорбившись, быстро шел он к своему экипажу. Каждый раз, когда Озарёв видел его, грудь теснило от уважения. Взойдя на подножку, царь обернулся к хозяину и, улыбаясь, что-то сказал ему. Что именно, стоявшим поодаль было не расслышать, но по всему угадывалось, что фраза эта, верно, станет исторической – Александр старательно поддерживал репутацию человека обворожительного, в высшей степени любезного. Адъютант немедленно вынул из кармана блокнотик, чтобы записать произнесенное, хозяин склонился почти до земли под грузом признательности. Назавтра он непременно украсит свой дом памятной доской. В мгновение ока все оказались по местам, Николай с удовольствием снова уселся рядом с кучером. Дверцы захлопнулись, форейтор протрубил в рожок, кортеж тронулся.

В Поньи вновь сменили лошадей, когда выехали, Николай не без волнения заметил вдалеке, у дороги, голубые пятна военных мундиров. Оказалось, дюжина французских солдат, запыленных, исхудавших, заросших, растерянных. На голове одного из них была окровавленная повязка, другой шел босиком, прихрамывая. Почти у каждого на плече – ружье, которым, впрочем, никто не пытался воспользоваться. Не они ли сожгли замок? Взгляд их царапал, словно ветки колючего кустарника, лица исполнены ненависти. Возможно, сражались под Москвой. Мечты о славе, которыми питал их Наполеон, развеялись в прах, и кто теперь в состоянии обеспечить им жизнь, на которую эти люди рассчитывали?

Обернувшись, Озарёв видел, как они исчезли в пыли. Лошади шли резво, ему же казалось, что стоят на месте, юноша размышлял про себя, предчувствует ли Софи его возвращение: узнав, что русские войска вошли во Францию, могла предположить, что Николай направляется в Париж со своим полком. Да, она наверняка надеется на его приезд!.. Если только вновь не скрылась в провинции!.. Но как смеет он рассчитывать на радостную встречу, когда уже год от нее нет никаких известий? Николай обозвал себя дураком и впал в глубочайшее отчаяние.

Дорога вдруг стала ощутимо хуже, экипажи подпрыгивали на ухабах, что и вывело его из задумчивости. Это был Шалон, занятый кавалерией генерала Чернышева. На улицах полно народу, яркие вывески магазинов, последние лучи заходящего солнца отражались в окнах домов. Тут и там мелькали лилии и белые кокарды. Люди толпились под ногами идущих шагом лошадей, казакам с трудом удавалось защитить от любопытных взглядов того, кто ехал в карете. Узнав царя, некоторые снимали шляпы, но никто не кричал, как раньше: «Да здравствуют союзники! Да здравствует император Александр!»

2

«Что, если Софи вышла замуж?» Неожиданное предположение заставило остановиться шагавшего по улице Гренель Озарёва: он предусмотрел все, кроме самого простого и самого трагического для него исхода. Мгновенно лишившись сил, не смел больше сделать ни шагу, прохожие вынуждены были обходить его, как вода огибает риф. Некоторые с любопытством оборачивались – вид у этого человека был явно потерянный. Господи, сколько времени ушло понапрасну! Прибыл в Париж накануне вечером и рассчитывал немедленно отправиться к любимой, но дела службы допоздна задержали его во дворце Бурбонов, где вновь, как и год назад, обосновался русский император. Александр немедленно пригласил Людовика, тот в знак благодарности наградил царя орденом Святого Духа. После этого Николай смог возвратиться в выделенную ему комнату в предместье Сент-Оноре и предаться мечтам о грядущем свидании. И вот теперь, когда цель так близка, его одолели сомнения.

Но нет, Софи не могла выйти замуж, раз он в нее влюблен. Если бы и случилось подобное несчастье, от него бы это не скрылось – некие высшие силы позаботились бы о том, чтобы известить его. Утро выдалось прекрасным, вокруг кипела жизнь, все вместе не давало угаснуть его надеждам. Мимо прошел стекольщик со своей ношей, отблески солнца ослепили на мгновение Озарёва, который вдруг понял, что все будет хорошо. «Смелее», – подбадривал он себя, вновь пустившись в путь. Впрочем, волнение не мешало ему трезво размышлять о том, как лучше появиться в доме графа де Ламбрефу. Главное, не повторить прошлогодней ошибки: этот ночной приезд верхом, сцена в библиотеке, смущенные родители… «Боже, каким я был ребенком!..»

Николай старался взять себя в руки, но все-таки затрепетал, заметив знакомый фонарь над подъездом: слишком много воспоминаний нахлынуло одновременно. Ноги стали ватными. «Если дойду до подъезда за восемь шагов, Софи любит меня и свободна!» – загадал молодой человек, сделав невероятно большой последний шаг, чтобы предсказание сбылось.

Все тот же швейцар был несказанно удивлен, на минуту поверил в существование привидений, когда завидел незнакомца, сунувшего ему в руку три франка, и не мог отказать в помощи. Он сообщил, что госпожа де Шамплит две недели назад покинула столицу, где ей досаждали жара и суета, и теперь у подруги в деревне. Новость эта повергла визитера в уныние, будто Софи не пришла на давно назначенное свидание. Он проклинал досадную помеху, но не мог нарадоваться тому, что ни о каком замужестве, по всей видимости, речи не было.

– Как далеко от Парижа уехала госпожа де Шамплит?

– Не знаю, – ответил швейцар, сощурив глазки-пуговки.

Слуга, очевидно, лукавил. Гость велел доложить о себе графу. Какой-то лакей проводил его в гостиную и попросил подождать. «Так будет правильнее, – рассуждал молодой человек. – Увижусь сначала с родителями, потом с ней. Не стоит спешить…» И все же пылал нетерпением. Предки Софи с неодобрением взирали на него с семейных портретов.

Отворилась дверь, появился господин де Ламбрефу, устремился ему навстречу, пожал руку, но сесть не предложил. Обменялись ни к чему не обязывающими словами о политике и ужасах войны, русский выразил желание засвидетельствовать свое почтение графине и ее дочери. Граф сухо отвечал, что жена занята, а Софи нет в Париже.

– Скоро ли вернется? – спросил Озарёв, покраснев от собственной дерзости.

– Не знаю.

Последовало молчание. Бывший постоялец хотел прервать его, но не знал как, к тому же чувствовал, что визит этот раздражает графа, и не умел справиться с разочарованием.

– Не могли бы вы дать мне ее адрес, – решился он вновь обратиться к господину де Ламбрефу.

– Нет.

Хозяин приосанился и теперь походил на змею, обернувшуюся на врага. Видеть главу семейства столь нелюбезным его собеседнику не приходилось ни разу. «Мне не в чем себя упрекнуть», – мысленно вздохнул Николай. И тихо сказал:

– Не знаю, чем заслужил этот резкий отказ. Но каковы бы ни были ваши опасения, смею уверить вас, что они напрасны. Если же вам показались нескромными мои вопросы, виновато в этом то теплое чувство, которое я сохранил о вашем доме.

Граф заметно смягчился – его никогда не оставляла равнодушным музыка слов.

– У меня тоже остались только хорошие воспоминания о вашем пребывании у нас. Будь я один, несомненно предложил бы вам вновь обосноваться здесь. Но я – отец, и вы понимаете, что в сложившейся ситуации должен просить вас больше здесь не показываться.

– Нет… Нет, не понимаю! – произнес молодой человек, поводя плечами, словно готовясь расправить крылья.

Подобная непроницательность вновь привела господина де Ламбрефу в раздражение – умение выражаться обиняками всегда казалось ему высшей формой учтивости. Не без сожаления высказался он более откровенно:

– В прошлом году мы с женой не могли не заметить вашего внимания к нашей дочери. Знаю, что и она испытывала к вам определенную симпатию. К счастью, русские войска ушли, отношения ваши прервались. В противном случае это выглядело бы весьма двусмысленно. И вы не имеете права вновь нарушить покой нашей семьи…

– Но я люблю ее! – воскликнул вдруг Николай.

Это показалось графу совершенно лишним, он недовольно скривился:

– Да, конечно!.. В ваши годы так легко полюбить… Молодость, слава, новые страны… Но я никогда не поверю…

– Да, да, – прервал его Озарёв, сердце которого рвалось из груди. – Я люблю ее и не могу жить без нее. Год разлуки я так страдал, что потерял ее, мое единственное желание – вновь встретить…

Он сам удивлялся своим словам: как можно говорить о своей страсти чужеземцу, поверять самое дорогое человеку, который не в состоянии понять его? И если бы граф посмел улыбнуться в ответ на эти признания, убил бы его, убил себя. Но господин де Ламбрефу не улыбнулся, а лишь спросил:

– Вы писали об этом моей дочери?

– Да, трижды.

– Она ответила?

– Нет.

– Так что ж? – ядовито усмехнулся ее отец, стряхивая крошки табака, застрявшие в жабо.

– Не знаю даже, получила ли она мои письма.

– Получила. Я сам передал их ей. – И, воспользовавшись смятением незваного гостя, продолжал: – Дело в том, господин Озарёв, что у моей дочери редкая воля и мало кому свойственная прямота. Мы долго говорили с ней после вашего экстравагантного ночного визита в прошлом году. Она скоро поняла, что ее чувства к вам не могут привести к длительным, прочным отношениям. Время иллюзий для нее прошло, ей не хотелось бы портить свою репутацию, предаваясь забавам, у которых нет будущего…

– Но это не забавы, у которых нет будущего! – потерянно произнес Николай.

– Послушайте. Вы – иностранец. Вы пришли сюда и уйдете отсюда, следуя приказу. Как могу я верить вашим словам?

То же сказала Софи во время их последней встречи, это осталось в памяти. У него похолодело внутри. Неожиданно он высказал то, о чем уже не раз думал:

– Господин де Ламбрефу, я хотел бы просить у вас руки вашей дочери.

Граф подскочил, покраснел, от бешенства не мог произнести ни звука. Затем прошипел:

– Не смейте даже думать об этом!

– Не могу! – торжествующе возвестил претендент на роль зятя, сам испугавшийся, впрочем, внезапности столь важного решения.

– Посмотрим! – усмехнулся старик. – Что за ребячество! Моя дочь никогда не согласится… Да если даже и пойдет на это, вам придется расстаться с Россией, обосноваться во Франции…

– Но я не собираюсь этого делать. Если мне выпадет счастье и ваша дочь изъявит готовность выйти за меня, я увезу ее в Россию, мы будем жить там…

Это окончательно вывело графа из себя – перед ним был опасный безумец.

– Но… но это невозможно!

– Почему?

– Да Россия – это край света! Мы больше никогда не увидим нашу дочь! Ничего не будем знать о ней! Будьте благоразумны! Я своего решения не переменю!

– Я хотел бы знать мнение вашей дочери, – упорствовал Николай.

– Оно не будет отличаться от моего!

– В таком случае мне останется только смириться. Но каково бы ни было ваше мнение, вы не имеете права не поставить в известность о моем предложении госпожу де Шамплит!

– И вы верите, что я исполню вашу просьбу? – спросил господин де Ламбрефу, презрительно усмехнувшись.

– Да, и прошу вас об этом. Я полностью вверяю себя вам. Знаю, вы не обманете меня, хотя это и в вашей власти.

Граф не остался равнодушным к этим словам, одобрив их кивком головы: противник задел чувствительную струнку.

– Хорошо, – сказал он. – Я передам ей. Как я могу известить вас о ее решении?

– Вот адрес.

Они холодно посмотрели друг другу в глаза. Хозяин, совершенно успокоившись, направился к двери и произнес на пороге:

– Прощайте. Я предупредил вас, вам остается только ждать ответа.

– Каким бы он ни был, станет для меня священным. Я люблю эту женщину и почитаю ее больше всего не свете!

Это прозвучало чересчур патетично. Озарёв поклонился, надел кивер и вышел.

* * *

Только оказавшись у себя в комнате, он в полной мере осознал возможные последствия своего неожиданного решения. Немыслимо жениться без родительского благословения и разрешения военного начальства. Последнее вряд ли станет препятствовать, но отец… В его глазах у Софи сразу три весьма существенных недостатка: вдова, француженка, католичка. Михаил Борисович Озарев, вне всяких сомнений, планы сына не одобрит. Если бы еще Николай рассказал ему о своей любви, когда в феврале побывал в Каштановке, подготовив тем самым к возможному сватовству! Но он открылся только сестре, которая умела хранить тайну. Как поступить, если Софи согласится выйти за него? Как объяснить этой придерживающейся республиканских воззрений женщине, что в свои двадцать с небольшим лет он все еще не имеет права самостоятельно выбирать свой путь? Что делать с отцовским благословением?

Надо было писать Озарёву-старшему, но страх лишал сына способности действовать: для своих солдат он был командиром, для него – мальчишкой. Ему не хватало решимости прикоснуться к лежавшему перед ним листу бумаги, но медлить было невозможно. С чего начать? Как лучше изложить свою просьбу? На каком языке? По-французски, как принято для важных посланий, или по-русски, что более подходит для семейной переписки? Молодой человек рассуждал, что в данном случае французский предпочтительнее. Потом передумал: лучше показать родителю, что, увлекшись француженкой, он не забыл о родной стороне. Итак, русский.

Николай чувствовал себя вконец измученным и решил подкрепить силы чаем с ромом. В отсутствие Антипа пришлось самому заняться самоваром. Затем вновь сел за письмо: вообразил себе отца, но мысли путались. Вновь пришлось обратиться к спасительному чаю с ромом, но второй стакан лишь согрел его. После третьего Озарёв, наконец, собрался с духом: