Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 59 страниц)

– Разве ты не нуждаешься в счастье? – спросил он.

– Очень, очень нуждаюсь, мне кажется даже, что никогда в жизни я так в нем не нуждалась!

– Тогда почему ты улыбаешься? Счастье – как змея: его привораживают знаками… Я не знаю тебя, но читаю в твоей душе. Ты много страдала, и ты готова еще больше страдать ради того, чтобы встретиться с мужчиной. Его я не вижу, но только подумаю о нем – слышу звон цепей…

Софи на мгновение остолбенела, но потом сразу же сообразила, что шаману наверняка сообщил о ней все, что знал, ямщик, а тому – смотритель почтовой станции. А вот Никита был, кажется, совершенно потрясен способностью сибирского колдуна к ясновидению. Они молчали – Софи в раздумьях, Никита не мог вымолвить ни слова от изумления. В мертвой тишине могло почудиться, будто лес подступил к избушке: совсем рядом, словно и не было стен, трещали, ломаясь, ветки деревьев, журчал дождь, вскрикивали испуганные птицы. А в пламени очага отчетливо виднелся петушиный бой: перья света и перья тени летели по углам комнаты… Кубальдо, освещенный снизу, казался какой-то изрытой морщинами горой, кожа на его лице была в таких же складках, как кожа его сапог. Призрак в остроугольном колпаке метался по стене за его плечами.

– А что еще ты можешь мне рассказать? – вернулась к действительности Софи.

– Ничего особенного. Тебе бы побыть тут со мной подольше… У тебя очень твердый, решительный характер, и это мешает тебе познать кое-какие радости – из самых простых.

– Я не о себе хочу от тебя услышать!

– О ком же?

– О мужчине, с которым, как ты сказал, мне предстоит встретиться.

– Повторяю тебе: я его не вижу!

– Ну, постарайся, попытайся увидеть!..

Софи было странно оказаться втянутой в эту игру с ясновидением, она же всегда отвергала суеверия, смеялась над ними. Но сейчас, когда тревога за мужа достигла предела, ей все средства казались пригодными, лишь бы хоть на минутку, хотя бы одним глазком заглянуть в будущее. Смущаясь и немного оробев, она все же решила настаивать на своем:

– Скажи, по крайней мере, жив ли он! Он жив?!

– Жив, – ответил шаман.

Софи испытала огромное облегчение, и это тут же показалось ей смехотворным. Впрочем, приобретенный вместе с образованием рационализм, как ни боролся с искушением проникнуть в тайну, как ни твердил, что чудес не бывает, вынужден был уступить, сдать позиции.

– А он здоров?..

– Думаю, да… Но больше я ничего не стану тебе говорить, потому что солгал бы, сказав еще что-то. Но тебе должно быть достаточно и услышанного – позволь потоку увлечь себя!

Кубальдо наполнил до краев деревянную чашу и протянул ее гостье. Она отпила, и ей почудилось, будто свежесть деревенского воздуха проникла ей в горло, жжение во рту сразу стихло, тошнота прошла как не бывало.

– Какая прекрасная у тебя вода! – искренне восхитилась Софи.

Шаман поклонился молодой женщине, взял у нее чашу и, протянув ее Никите, приказал:

– А теперь ты пей!

– Ни за что, – помотал головой Никита.

– Почему?

– Не страдаю от жажды!

– Скажи лучше, что боишься, подозреваешь меня…

– Ну, и это тоже…

– Что за нелепость, – прошептала Софи. – Да пей же!

– Вы вдвоем вошли ко мне, – сказал Кубальдо, – и выйдете тоже вдвоем. Если один из вас двоих отказался от воды счастья, когда другой выпил ее, то все, чему суждено было стать белым, станет черным!

Никитой овладел ужас, и это можно было прочитать по его лицу. Он буквально выхватил чашу из рук шамана и в мгновение ока опустошил ее. А потом перекрестил себе рот.

– Крестись, сколько хочешь, – усмехнулся шаман. – Я встречал священников, миссионеров, знаю, что написано в их книгах, и не враг им. Вот только их Бог живет в доме с крестом наверху, а мой – он везде: в березовом листочке, в шкурке соболя, в прожилках камня, в куколке медяницы, в тумане, который поднимается над рекой…

– Для нас тоже Бог – везде, – возразил Никита. – Но у нас, кроме того, есть Иисус Христос, который учит любви…

– Прекрасно знаю всю историю про Христа. Это был великий шаман. Может быть, самый великий шаман из всех… Но вы, христиане, говорите, будто Христос умер на кресте, а мы, не православные и даже не христиане, считаем, что он вытерпел все муки и остался жить…

– Что вы говорите! – закричал Никита. – Как это возможно?

– Сейчас объясню, как мне в свое время объяснил мой учитель мудрости. Христа распяли в пятницу, верно?

– Да… в пятницу…

– Обычно приговоренных тогда оставляли на три дня агонизировать на кресте. Но его не оставили – его сняли на следующий день, в субботу, потому что суббота у иудеев – это Шаббат, а в Шаббат ничего такого происходить не должно. Жизнь останавливается, когда наступает Шаббат. И вот солдат, который должен был прикончить его ударом копья, ударил Христа в бок, увидел, что из раны выступило немного крови и сукровицы, понял, что он жив, и отдал его матери, Пресвятой Богородице. Та в подземелье вылечила и выходила сына, три дня спустя он уже мог говорить, и его ученики назвали исцеление – воскресением из мертвых. После этого Христос покинул Иерусалим, но совсем не вознесшись на небеса, как верят те, кто ему молится, – он попросту удалился в пустыню и жил там в молитвах и раздумьях до глубокой старости…

– Иисус?.. Иисус Христос жил до глубокой старости?.. Христос был стариком?.. Да ты сумасшедший! Ты попросту сумасшедший! – повторял Никита, стискивая кулаки.

Кубальдо пожал плечами.

– А чем старик Христос хуже молодого Христа? Разве он не так же достоин поклонения?

Этот богословский спор между ее слугой и сибирским колдуном удивлял Софи все больше. Она думала: но откуда же шаман, который, скорее всего, и читать-то не умел по-русски, набрался учености?

– И когда же, по-твоему, Христос умер? – спросила Софи.

– Вот этого не знаю – но он умер – и это совершенно точно! – в глубокой старости. Вспомни, что произошло с человеком, которого вы называете апостолом Павлом. Кстати, видишь, как много я знаю?.. Помнишь рассказ о видении, случившемся с ним на дороге в Дамаск… («Когда же он шел и приближался к Дамаску, внезапно осиял его свет с неба…» – тут же тихонько пробормотал Никита). Так вот – он лжет в этом рассказе, ваш святой Павел! Он встретил тогда самого Иисуса Христа, во плоти. Старого Христа. Такого же старика, как я сейчас, или даже старше! И старик Иисус привел путника Павла в свое жилище, и они в тот день долго говорили о великих тайнах жизни, как мы с вами сегодня вечером, и именно тогда Павел и был обращен…

Колдун замолчал, по губам и щекам его пробежала судорога. Можно было подумать, Кубальдо продолжает говорить с кем-то на языке, недоступном простым смертным. Снаружи послышалось замогильное и похожее на призыв на помощь ржание, и Никита выбежал за дверь. Две лошади мокли, привязанные, под дождем, неподалеку стояла карета Софи – разобранная на части, ни к чему не пригодная… Повесив голову, молодой человек вернулся в избу шамана, где Кубальдо, принеся целое блюдо кедровых шишек, угощал Софи орешками. Она разгрызла несколько, нашла их очень нежными и вкусными, а потом стала расспрашивать шамана о том, как охотятся в лесах. Воодушевленный расспросами гостьи сибиряк сразу же выложил кучу историй – о том, как выслеживал медведя, как застрелил изюбра, как ловит диких коз в западни: глубокие ямы, прикрытые сосновыми ветками…

– Знаете, часто бывает, что коза, упав в такую яму, обнаруживает там… волка, который только что гнался за ней. Но в подобных случаях волк, сам ставший пленником, не трогает желанную добычу. Они как бы заключают между собой союз товарищей по несчастью.

Союз товарищей по несчастью… эти слова шамана вернули Софи к мыслям о муже. И ей стало стыдно: сидит тут, грызет орешки, слушает охотничьи рассказы, наслаждается отдыхом, а ведь должна-то проклинать беду, из-за которой путешествие ее к Николя станет дольше, из-за которой они увидятся позже… А там, за окном, затянутым желтоватой пленкой, уже темнеет… Как быстро пролетело время в этом уединенном колдовском убежище!.. Дождь перестал, но с деревьев в лесу еще падают капли… Кубальдо подбросил в огонь поленьев, и очаг запылал жарче, языки пламени взметнулись высоко… Софи ощущала, как тяжелеет и тяжелеет голова, – может быть, Никита был прав, предостерегая ее, он был прав, говоря, что оказаться во власти шамана, этого сибирского колдуна – опаснее не придумаешь!.. А вдруг вода, которую она пила, – на самом деле какое-то зелье, изменяющее душу, подменяющее все желания?.. «Ну и глупые же мысли приходят мне в голову, – с улыбкой сказала себе Софи, – вот они уж точно не мои!»

– Пора бы нашему ямщику вернуться, – вмешался в ее размышления голос Никиты.

– Да, пожалуй, – думая о другом, рассеянно согласилась она.

– А если он до ночи не вернется? Что мы тогда станем делать?

– Заночуете у меня, – ответил за Софи шаман.

– Нет! – воскликнул Никита. – Тогда я возьму лошадь и отправлюсь ему навстречу.

– Нет, уж! Лучший способ с ним разминуться! – отозвалась Софи.

И прибавила тихонько:

– И потом, Никита, не могу же я остаться тут совсем одна!

– Давайте поедем вместе? – так же тихо предложил слуга.

– А багаж, а карета?

Никита покорился. А шаман, потирая свои длинные иссохшие руки, смеялся:

– Ох, странники, странники, забудьте, откуда идете, забудьте, куда, забудьте, кто вы!.. Жизнь слишком коротка, чтобы позволить себе упустить хоть какую-нибудь возможность заполучить счастье!.. В наших краях водится такая большая птица, тетерев, он весит примерно тридцать фунтов, у него черно-серое оперение, красные надбровья, клюв крючком… Весной он забирается повыше на дерево и зовет оттуда своих курочек – и зов этот его напоминает долгое воркование и заканчивается коротким вскриком. И когда он вот так воркует – полурасправив крылья, распустив хвост веером, вытянув к небесам шею, закрыв от восторга глаза – он совершенно теряет ощущение опасности, настолько, что становится не способен услышать приближающегося охотника, и тогда в него можно выстрелить, и он упадет бездыханный, но – счастливый… Мы зовем этих тетеревов глухарями, потому что они глухи ко всему, что не составляет радости для них. Человеку тоже следовало бы научиться быть иногда глухарем…

Никита в тревоге посмотрел на Софи: не рассердится ли она сейчас на старого болтливого колдуна? Не поссорится ли с ним? Нет… Она улыбалась ему и бессознательно вела себя так, словно путешествует по Сибири только ради собственного удовольствия и словно ее спутник никогда не был крепостным.

– Очень красивая у тебя история, – сказала Софи шаману. – Но ведь, если я правильно поняла, эти… глухари почти всегда становятся жертвами собственной беззаботности?

– А разве это не самая лучшая смерть – та, что подстерегает вас на вершине жизни?

– Не думаю… – ответила Софи.

– Ты чересчур осторожная и предусмотрительная! Ты, должно быть, родом не из наших мест! Да и выговор у тебя чудной? Где родилась-то?

– Во Франции.

Кубальдо мечтательно взглянул на гостью из-под складчатых век и протянул:

– Фра-а-анция… Это далеко… Я много знаю о Франции… Революция… Наполеон… Сейчас приготовлю вам постели вот тут, у стенки!

– Не трудитесь, мы не останемся здесь ночевать, – торопливо вмешался в разговор Никита.

– Ах, так! Что – ждешь с нетерпением своего ямщика? Хочешь, чтобы скорей приехал? – не без сарказма спросил Кубальдо.

– Да, конечно.

– А ты, барыня? – обратился он к Софи.

– Да, конечно!

– Значит, все и будет так, как вы хотите!

Шаман скрестил на груди руки, наклонил голову, закрыл глаза. Почти сразу молчание ночи нарушил приближающийся издалека звон бубенцов…

2

Колеса, починенные в Подельничной, снова сломались при выезде из Мариинска. Передняя ось, у которой совершенно расшаталась металлическая оковка, оторвалась между Сусловым и Тяжинской. Санкт-петербургской карете здорово досталось на сибирских дорогах, и – совершенно измученная и покалеченная – она запросила пощады. Никита посоветовал Софи продать экипаж, пусть даже по бросовой цене, и купить вместо него какой-нибудь тарантас, приспособленный к местным условиям, чтобы можно было продолжить путь. Впрочем, добавил он, если барыня хочет более выгодной сделки, то лучше подождать Красноярска – именно там, а не в деревнях, попадающихся по дороге, можно будет и найти то, что нужно, и поторговаться…

В этот большой город, выстроенный на берегу Енисея, они прибыли ночью. И – о чудо! – на почтовой станции оказалась отдельная комната для Софи. Наконец она сумела вымыться с головы до ног, отдать в стирку белье и выспаться на настоящей кровати! Утром – посвежевшая и отдохнувшая – она с удовольствием вышла на улицу. После долгих месяцев, проведенных в почти полном одиночестве, от царившего здесь оживления запестрило в глазах. Большая часть домов оказалась красно-коричневого цвета – такого же, как окружавшие Красноярск горы. По деревянным тротуарам спешили русские обитатели города в европейских костюмах и азиаты – с широкими желтыми лицами, в свободной одежде, развевающейся на ветру. Никита отвел Софи к каретнику, у которого, если верить станционному смотрителю, имелся самый лучший на свете тарантас.

Самый лучший на свете тарантас оказался повозкой на четырех колесах, но кузов ее покоился не на рессорах, а на восьми деревянных цилиндрах – продолговатых, упругих и способных гнуться: они были предназначены для того, чтобы амортизировать в дороге удары и толчки. При такой системе, полагал Никита, для полной надежности расстояние между передней и задней осью должно быть не менее четырех аршин. Он вместе с продавцом залез под экипаж и сверился, – результат измерений оказался идеальным. Затем Никита простучал колеса по окружности, прощупал обода и шины, поскреб ножичком смазку на ступице, потому что ему показалось, будто она треснула… и, в конце концов, объявил, что все вполне сносно. Но Софи беспокоилась, не понимая, где же в этом тарантасе сиденья. Ей объяснили, что так полагается, что в подобных экипажах сидений не делают, что очень удобные сиденья и даже лежанки получаются из багажа: промежутки забивают соломой, а сверху все это сооружение накрывают овчинами и раскладывают подушки. Продавец показал, как опускается и поднимается кожаный верх, как прикрывают широким фартуком ноги пассажиров. После чего запросил за эту почти новую повозку триста рублей и старую карету в придачу. Софи уже готова была заплатить, но Никита впал в страшную ярость, голубые его глаза, всегда такие кроткие, засверкали, как два кинжала. Он схватил каретника за шиворот и принялся бешено его трясти, крича, что тот нагло пользуется их положением, и грозя разбить ему физиономию, если тот сию же минуту не снизит вдвое свои непомерные требования. Софи никогда бы не поверила, что ее миролюбивый слуга может впасть в такое неистовство. Испуганный продавец, который явно завысил цену, забормотал, что, дескать, мы же не дикари и можно все спокойно обсудить. Постепенно стоимость тарантаса снизилась до двухсот рублей, причем вместе с ним покупатели должны были получить принадлежности для смазки и ремонта колес, толстые и тонкие веревки, коробку свечей, достаточное количество гвоздей, топор и некоторые другие инструменты, необходимые для того, чтобы экипаж можно было починить в дороге. На этот раз Никита счел торг разумным и предложил ударить по рукам. Сказано – сделано, договорились, что совершенно готовый и смазанный тарантас будет подан во двор почтовой станции к шести часам утра.

– Чего это ты так разгневался? – спросила Софи у Никиты, когда они вышли от каретного мастера.

– Как не гневаться! Этот паршивец хотел обмануть вас, обворовать вас, барыня! Это же по глазам было видно! Ну, разве я мог вынести такое!

Ей хотелось походить по магазинам в центре города. Туалет Софи возбуждал любопытство прохожих, некоторые даже оборачивались ей вслед, и Никита испепелял их взглядом. Теперь он не шел позади барыни, как когда-то, теперь он двигался рядом, свободно помахивая руками, сильный и мрачный с виду, всем своим обликом показывая, что готов в любую минуту защитить свою даму от оскорбления или нападения. Софи забавлялась этим уподоблением слуги рыцарю без страха и упрека. Почти все утро Никита провел в бане, от него пахло мылом, чисто промытые, сильно отросшие волосы отливали на солнце золотистым блеском, на нем была свежая рубаха. Софи подумала, что недурно было бы подарить ему новую – белую или голубую, но эта мысль недолго задержалась в ее голове: прежде всего следовало позаботиться о продуктах в дорогу. Их купили на пятьдесят рублей, и Никита уложил свертки в заплечный мешок. Придя на станцию, они кое-как поужинали и рано легли: Софи в своей комнате, Никита – в общей зале. Еще не рассвело, когда он постучался в ее дверь – ямщик с тарантасом, запряженным тройкой, ждал во дворе.

В новой повозке трясло еще больше, чем в карете, но ведь они убедились, что устройство ее позволяет перенести любые испытания. Полулежа под кожаным пологом на своих сундуках, Софи думала, что, наверное, похожа сейчас на какую-нибудь королеву былых времен, которую вынесли прогуляться на носилках – и жестко ей, и тряско, да что ж поделаешь… Никита, усевшись рядом, не сводил с нее глаз, и взгляд у него был таким жалобным, словно он один несет ответственность за все неровности дороги, словно он один повинен во всех неудобствах, какие вынуждена терпеть его барыня.

Прилетевший невесть откуда свежий ветерок внес беспорядок в пейзаж, словно вздумал причесать его против шерсти: ерошил траву, перевертывал каждый листик наизнанку, морщил воду против течения… Путешественникам пришлось переправиться на пароме через один рукав Енисея, потом проехать по двум островам, соединенным наплавным мостом, а затем – снова на пароме – перебраться через второй рукав великой сибирской реки. Тяжелой барже, которая несла их на палубе, двигаясь вдоль каната, перекинутого с берега на берег, придавала скорость одна только сила течения. Противоположный берег, видный с расстояния больше чем в версту, казался ленточкой зеленого тумана с розовато-голубоватым зубчатым краем: они уже знали, что это горы за лесом… Медленное плавное скольжение по тихой воде создавало у Софи впечатление, будто ее везут прямо в мираж. Позади толпились крестьяне, повозки, лошади, коровы… словно все население и все поголовье скота решило вдруг перебраться на новое место… Люди и животные стояли неподвижно, не издавая ни звука, – так, словно странное путешествие вне времени заставило их онеметь и остолбенеть. Облокотившись рядом с Никитой о поручни, Софи временами шептала:

– Боже мой, как долго… Да это займет еще не меньше часа! – воскликнула она так же тихо, дав наконец волю отчаянию.

А Никита, с грустью на нее глядя, ответил:

– Да, барыня…

И спросил, помолчав:

– Вам так не терпится оказаться на почтовой станции, барыня?

– Как всегда! – она пожала плечами.

– Но тут ведь так красиво!

– Ты прав: очень красиво. Но у меня сейчас нет никакого настроения любоваться пейзажем, знаешь ли!

– Понимаю-понимаю…

Она догадалась, что расстроила его, причинила ему боль. Конечно, Никита отдал бы все на свете, лишь бы ей было хорошо, лишь бы она была счастлива или хотя бы казалась счастливой… но ведь эта долгая дорога, которая изматывала ее, отнимала силы, не давая возможности даже предположить, когда же они, наконец, достигнут цели, для парня-то стала прекраснейшим приключением – таким, о каком он и помечтать никогда прежде не мог! Еле слышный плеск воды завораживал, говорить не хотелось… Софи чувствовала, как близко рука Никиты на перилах. Посмотрела на него: лицо молодого человека выглядело страдальческим, – легонько отстранилась, но локти их все-таки почти касались друг друга. И зной был один на двоих – они едва не таяли…

Вдруг Никита резко, даже с каким-то недовольством, повернулся спиной к Софи и ушел на корму парома. Вернулся он только тогда, когда стали причаливать. Она не стала выяснять причин его невежливой выходки. Они забрались в свой тарантас и двинулись дальше – сначала дорога шла по правому берегу, затем она стала подниматься плавными изгибами по склону горы. Леса не было – только камни и пожухшая трава под палящим солнцем. Повозка держалась, несмотря на многочисленные колдобины и ухабы. На каждой станции Никита и Софи удавалось утолить жажду и перекусить, пока по приказу смотрителя меняли лошадей и смазывали колеса.

В Уяр они добрались только к половине двенадцатого ночи, а сразу после полуночи уже отбыли. Ямщик, двадцатилетний тщедушный мальчишка, оказался пьян в стельку. На первом же повороте он свалился в придорожный овраг. Растерянные лошади набирали скорость. Софи кричала от страха. Но Никита, слава богу, успел схватить поводья и натянуть их. Тройка резко затормозила под грохот всех соединений повозки. Парень, хохоча и жестикулируя, нагнал повозку и вскарабкался на свое место, но Никита с размаху влепил ему пощечину, оттолкнул в сторону и стал править сам. Правда, он не знал дороги и не мог определить, в какую сторону теперь двигаться. Ямщик приткнулся к его плечу и захрапел, время от времени, неуклюже, как мешок с орехами, сползая с сиденья, и Никите раза четыре или пять после особенно глубоких рытвин пришлось усаживать его прямо.

Ночь была ясной, небо – все в звездах. Время от времени Никита оборачивался, чтобы взглянуть на Софи. Она не спала – в глубине тарантаса светились ее внимательные глаза, обращенные на него… О чем она думает, когда вот так на него смотрит? Из благоговения перед нею Никита никогда даже не приближался к женщинам и, заперев себя в клетку целомудрия, гордился, что его страсть к Софи не запятнана никаким сладострастным воспоминанием. Однако с тех пор, как шаман угостил их этой странной водой с утопленным в ней черным камнем счастья, юноша чувствовал себя пленником каких-то греховных чар: ему, который никогда раньше не осмеливался смотреть на Софи как на существо из плоти и крови, оставалось только удивляться, какой дерзостью отличаются нынче его фантазии… Как будто в сознании открылся люк, и через него вырвались на свободу все подавлявшиеся прежде желания – подавлявшиеся долгое время из обычной, свойственной чистой юности, стыдливости. Никита твердо знал, что он всего лишь крепостной, жалкий раб, недостойный внимания барыни, что барыня эта к тому же любит своего супруга, загоняет сейчас лошадей, чтобы скорее встретиться с ним, жертвует собой ради него, но тем не менее, управляя сейчас в ночи тройкой, которая везет Софи к этому самому супругу, он ничего не мог сделать с собой и забывал порою о том, кто он… кто она… Вот и получается, что по вине сибирского колдуна присутствие Софи перестало быть для него счастьем, благословением Божиим, теперь оно – одна лишь мука! Пытка, да и только… И в ту минуту, когда он считал себя сильнее, чем когда-либо, до него доносился аромат… аромат такой родной, такой волнующий, что бедняга терял нить своих размышлений, у него просто в голове мутилось. Или это был отзвук ее голоса, особенная интонация, какое-то словечко, полуулыбка… Голова его пылала, ему чудились сброшенные одежды… Какая бессмыслица, нелепость, все это недостижимо, нереально!.. Но почему, почему она остается такой холодной – она ведь тоже отпила этого зелья?! «Наверное, потому что она француженка, – чуть опомнившись, сказал себе Никита. – Вот на нее и не действует никакое чародейство!»

Юноша принял твердое решение не думать о Софи… хотя бы до следующей почтовой станции. Не думать и не смотреть на нее – и все тут! Однако решимости его хватило только на две версты. А когда Никита снова обернулся, барыня спала, покоясь щекой на кожаной подушке, прелестные ее ножки были укутаны в медвежью шкуру… Ее лицо… личико Софи – оно будто волшебное яйцо, снесенное в пуховое гнездышко жар-птицей из народной сказки… И он, простой мужик, везет сейчас самое драгоценное сокровище на свете!.. Все чародеи мира настороже. И добрые, и злые… Кто-то за него, Никиту, кто-то против него… Вот они собрались – по обеим сторонам дороги… У них тела из камня, бороды из травы, пальцы из ветвей, их глаза – звезды, их голос подобен грому, а смех у них лисий…Лошади почувствовали, что они здесь, и пугливо трясут головами, гривы полетели по ветру… Надо, чтобы они успокоились… Никита трижды издалека осенил животных крестным знамением. Хотя… хотя – после того, что сказал колдун, разве можно, перекрестив, изгнать бесов? Ох, вряд ли, вряд ли… Если Иисус Христос не умер на кресте, разве может защитить крест? Вряд ли, вряд ли… А что тогда? Молитва!.. Он начал: «Отче наш, иже еси на небесех…» Но очень скоро святые слова молитвы Господней сменились совсем другими, и Никита невнятно забормотал:

– Я люблю ее, люблю ее, люблю, люблю…

Он больше не шептал – он кричал в ночь, в темноту. Самые дурные, самые безумные инстинкты проснулись и забурлили в его крови. Он весь горел сатанинским пламенем. Издалека его, наверное, приняли бы за дерево, охваченное огнем… А она… она ничего не замечает, ни о чем не догадывается!… Она даже не слышит!.. Не слышит, потому что стук колес перекрывает выкрикиваемый им бред… Впрочем, это к счастью для него… А то ведь его дерзость, его наглость оскорбила бы эту чистую голубку, и она сразу же отправила бы его назад в Петербург… Нет! Нет! Лучше страдать, лучше умереть, только не разлучаться с ней, только бы видеть ее, слышать ее голос!.. Как было бы хорошо умереть с этой исполинской мечтой в сердце карлика… Слезы выступили на глазах Никиты. А что там – вдалеке, на краю дороги? Что за огни?.. А-а-а, это почтовая станция… Возбуждение его угасло. Подобно птице, которая, как бы ее ни опьяняло небо, время от времени опускаясь на землю, набирается сил, Никита испытал облегчение, рухнув с облаков обратно на твердую почву. Да, он рожден для высоких порывов, а не для того, чтобы их сдерживать, но, если он хочет и дальше любить Софи так же безумно, ему нужно иногда забывать об этой любви.

Он вернул поводья ямщику.

До рассвета они мчались, не теряя времени на станциях. В призрачном утреннем свете Софи различила справа заснеженные вершины Саянского хребта: они добрались до границы с Монголией.

В Канске станционный смотритель предупредил путешественников о том, что в нескольких верстах отсюда, в лесах появились разбойники. И добавил: «Вообще-то они не злые: они людей не трогают, забирают только багаж и лошадей…» Никита тут же запылал снова. Сколько лет он мечтал о том, как с риском для собственной жизни бросится на защиту своей барыни! И вот время пришло: она увидит, на что он способен! На Софи произвела сильное впечатление уверенность Никиты в себе. На этот раз им достался хороший ямщик, но хилые лошадки. Сидя рядом с ямщиком и сжимая в кулаке рукоятку ножа, Никита пристально всматривался в лесную поросль по обеим сторонам дороги. «Обратить в бегство десять… нет, двадцать разбойников, уложить к ее ногам десять мертвыми и самому упасть тут же, раненым, залитым кровью, и тогда только признаться ей в любви, да-да, в этот момент, прежде чем испустить последний вздох, не раньше!.. Только на пороге смерти я смогу вымолвить эти слова, ни минутой раньше, ни минутой, Господи, помилуй мя грешного!» Но вместо разбойников им попалась на пути группа старушек с котомками за спиной и посохами в руке.

– Куда путь держите, матушки? – крикнул ямщик, придерживая лошадей.

– В Троице-Сергиеву лавру, милок, – ответила одна из старушек.

– Да это же под Москвой! Вы же попадете туда хорошо если через год!

– А что время для того, у кого Господь в сердце?!

Паломницы выглядели пропыленными насквозь и очень усталыми, глаза у всех были выцветшие – оттенка дождя.

Софи подала им милостыню, старушки, кланяясь в пояс, поблагодарили добрую барыню. С откоса за этой сценой наблюдала целая компания маленьких четвероногих зверушек: они стояли на длинных задних лапках, прижав к груди короткие и хрупкие передние, навострив треугольные ушки и глядя умными глазками.

– Это белки? – поинтересовалась Софи.

– Да нет, какие же белки! Тушканчики это! Их тут полным-полно… – отозвался ямщик.

Стоило ему щелкнуть кнутом, как все тушканчики запрыгали друг за дружкой, стараясь, видимо, как можно скорее удалиться от страшного звука. Они подпрыгивали довольно высоко, делали в воздухе пируэты, помахивали хвостом с белой кисточкой на конце. И вдруг все разом исчезли в норах. Жизнь в степи словно бы остановилась, только орел парил высоко в небе…

После Ключинска степь кончилась – теперь вокруг простиралась тайга. Зажатая между двумя стенами из высоких елей, дорога стала такой же каменистой, как русла здешних рек.

Следующей ночью, когда лошади на подъеме дороги перешли в галоп, вдруг раздался треск, тарантас накренился влево, какое-то время по инерции катился, прихрамывая, а потом резко остановился, его как следует тряхнуло, и Софи пришлось вцепиться в Никиту, чтобы не вывалиться наружу. Одно из колес слетело с оси и укатилось в неизвестном направлении. Ямщик, проклиная свою судьбу, отправился на поиски. Никита высек кресалом огонь, зажег фонарь и следом за ямщиком углубился в густой лес. Софи осталась в тарантасе одна. Как ей было страшно! С трудом отгоняя мысли о разбойниках и преодолевая страх, она прислушивалась к шелесту листьев, ловя в нем звуки шагов, до боли в глазах всматривалась в сумрак таежной ночи… Наконец мужчины вернулись – очень довольные: благодаря совершенно необъяснимой удаче им удалось отыскать не только колесо, но и гайку, которой оно было закреплено, и даже винт, который нужно было ввернуть в эту гайку! Десять минут спустя тройка резво потянула за собой возвращенный к жизни тарантас, позвякивая колокольцами под дугой.

Назавтра в тайге обозначились просветы, стало видно горизонт, и Софи принялась считать версты, оставшиеся до Иркутска. Именно там ей должны были сообщить наконец, на какие рудники, в какой острог направлен Николай, именно там ей объяснят, где и каким именно образом они встретятся. По мере того, как тарантас приближался к месту своего назначения, воспоминания об удивительных приключениях на пути уступали в ней место ясному видению реальности. Горя нетерпением, она даже не замечала, какое теперь печальное лицо у Никиты, и беспокоилась лишь об одном: только бы колесо не оторвалось снова до следующей почтовой станции!

В Боковской они потеряли целый час на ремонт обода. Но эта сорок четвертая и последняя остановка на их долгом пути была всего в тринадцати верстах от Иркутска, и ямщик поклялся, что доберется до города за три четверти часа. Огромный, подстриженный под горшок толстяк в сапогах, с красным кушаком, он правил лошадьми стоя и громко распевая. Временами на равнине показывались табуны диких лошадей. Отдельные лошадки, наверное, заинтересовавшись проездом столь музыкального тарантаса, некоторое время бежали за ним рысцой, ловко перебирая короткими ногами, а потом внезапно останавливались на бегу, привлеченные какой-нибудь качающейся травинкой на обочине, и тогда длинная грива, только что развевавшаяся по ветру, падала им на холку и закрывала глаза…