Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 59 страниц)

Анри Труайя
Свет праведных. Том 1. Декабристы

«Свет праведных весело горит, светильник же нечестивых угасает…»

Притчи Соломона, 13, 9

Из мысли возгорится пламя

Часть I

1

Дорога больше не была видна, ее захлестнул поток военных мундиров, знамен, орудий, который неспешно продвигался меж полей. В такт с этим нескончаемым строем ехал верхом и поручик лейб-гвардии Литовского полка Николай Михайлович Озарёв. Время от времени он приподнимался в седле, пытаясь рассмотреть, что происходит впереди. Впрочем, порядок был известен каждому, ошибиться невозможно: ярко-красное пятно в клубах пыли – лейб-казаки, за ними – кирасиры, гусары и эскадрон волонтеров Прусской королевской гвардии, драгуны и гусары русской царской гвардии. Затем – император Александр в сопровождении короля Пруссии и князя Шварценберга, представителя австрийского императора. Вчерашних триумфаторов – старого Блюхера и Барклая де Толли, получившего чин фельдмаршала прямо на поле боя, – окружали сотни офицеров разных армий европейских стран. За ними – колонна инфантерии войск коалиции, которую и возглавлял литовский полк, второй дивизион русской Императорской гвардии.

Во время последних сражений он находился в резерве. Теперь гвардейцы выглядели бравыми, подтянутыми, веселыми. Ружья радостно поблескивали, солнце играло на штыках, белая кожаная портупея оттеняла вылинявшие зеленые мундиры. Гремели барабаны, тысячи людей шагали в ногу.

Только молодые офицеры-пехотинцы, у которых были лошади, получили право ехать верхом, а не идти общим строем, как на обычных парадах. Николай радовался этому обстоятельству, так как мог наблюдать за происходившим вокруг. Его кобыла Китти была не слишком хороша собой – толстый, в яблоках, живот, короткая шея, худые ноги. Что ж, он никогда и не собирался соперничать в элегантности с кавалеристами. Обернувшись, юноша взглядом отыскал замыкавших марш кирасиров и конных гвардейцев. До самого горизонта все было в голубоватой дымке, сквозь которую вспыхивали вдруг кирасы. Несмотря на усталость и потери, армия казалась все столь же многочисленной и мощной. Вкус победы был еще так свеж этим теплым мартовским утром 1814 года! Тела убитых убрали подальше, чтобы расчистить дорогу. Озарев старался не думать о них, чтобы не испортить себе настроение, хотя уголком глаза не мог не замечать: безжизненные куклы с грязными лицами, распухшие лошади с одеревеневшими ногами, изуродованная пушка, увязнувшее в земле ядро, походный ранец, а под ним кто-то, лежащий, уткнувшись лицом в землю. Говорят, что с обеих сторон погибших – тысячи.

Тополя слева от дороги пострадали от перестрелки, справа пейзаж остался в неприкосновенности: склоны холмов, покрытые виноградниками, утопающие в нежной зелени домики, ветряные мельницы с застывшими крыльями. На вершине холма замерла сигнальная вышка, смолкли батареи, которые еще недавно грохотали, окутанные белыми облаками. Полки, словно гусеницы, тянулись по равнине в боевом порядке. Царь со своим штабом остановился на возвышенности, откуда хорошо просматривались окрестности…

Убаюканный мерным шагом Китти, всадник раз за разом воскрешал в памяти то странное мгновение сразу после захода солнца, когда внезапно на них обрушилась тишина. Офицеры беспокойно спрашивали друг друга о причине передышки. Во все стороны спешили гонцы – лица красные, взгляд исполнен важности. И вдруг земля взорвалась единым криком, который, будто волна, зародившаяся в предместьях города, несся, вздымаясь ввысь: «Париж!.. Париж сдался!.. Ура!..» Солдаты обнимались. Вскоре прибыл штабной курьер, подтвердивший известие: на постоялом дворе ля Шапель недалеко от заставы Сен-Дени маршал Мармон и представители русского царя заключили перемирие. Наполеону оставалось полагаться на восточные провинции страны, столица была занята неприятелем. Означало ли это конец войны? Вчера, сразу после того, как прозвучал сигнал прекратить огонь, Николай с несколькими товарищами отправился в Бельвилль разжиться вином. Солдаты – русские, французы, немцы, австрийцы, – выломав двери подвалов, утоляли жажду из одних бочек, поставив оружие у стен – чтобы не мешало. «Мне только двадцать, и в моей жизни уже был столь славный день!» – подумал Озарёв, горделиво глядя вокруг, как бы позируя незримому художнику. Он многого ожидал от Парижа – города искусств, философии и доступной любви. И еще никогда не был так признателен родителям, которые дали ему хорошее «западное» образование. Благодаря воспитателю-эмигранту мсье Лезюру, манерному, но бедному, с малых лет ему было столь же легко говорить по-французски, как и по-русски. Это пригодится, чтобы завоевать, утверждают его приятели, симпатии парижан и благосклонность парижанок. Всего одна верста до заставы Пантен! Полк остановился, чтобы привести себя в порядок, прежде чем войти в город. Согласно приказу, гвардейцы расчехлили и приготовили парадные кивера с черными султанами. Сменили походные штаны на белые, чистые, хранившиеся в ранцах. Поручик спешился, чтобы тоже переодеться. Так, смеясь, вся русская пехота стояла без штанов вдоль дороги. Две изумленные крестьянки убегали через поля, подгоняемые солдатскими шутками. Закончив со своим «туалетом», Николай осмотрел подчиненных: на месте ли все пуговицы, хорошо ли начищены. Полковник де Полиньяк, французский эмигрант, начальник батальона литовского полка, пройдя между рядами, остался доволен и приказал выступать.

Молодой человек, вновь сидя в седле, в душе готовился пережить еще более волнующие мгновения. Вот уже стоящие вдоль дороги сады становились меньше, дома – солиднее, но и грязнее – теснились друг к другу. Быть может, это предместья Парижа? Бедно одетые мужчины, женщины, дети показывались на пороге своих жилищ, на лицах был страх. Помпезность парадного марша со знаменами и оглушительным боем барабанов отчаянно контрастировала с мрачной апатией местных жителей. «Ясно, что они нас не любят, – с грустью подумал Озарев. – Боятся нас. Но когда-нибудь, даже те, кто сейчас относятся к нам враждебно, будут благодарны, что мы освободили их от кровавого тирана». Подобное убеждение разделяли многие его товарищи. Да и могло ли быть иначе, когда столько французов сражались в одном строю с русскими? Полиньяк, Рошешуар, Ламбер, Дама, Монпеза, Рапатель, Буте… В союзнической армии было столько представителей разных наций, столько разных мундиров и знаков отличия, что было решено, во избежание недоразумений, каждому носить на рукаве белую повязку. Солдаты довольствовались тряпками, более или менее чистыми, Николай воспользовался двумя батистовыми носовыми платками, которые связал уголками. Перед ним, насколько хватало взгляда, все были отмечены этим знаком мира. Звуки барабанов и труб все резче отзывались в узких улицах. Строй прошел под внушительной каменной аркой, повернул направо – впереди расстилалась улица со множеством деревьев и высокими домами: юноша, накануне внимательно изучивший план Парижа, знал, что, войдя в город через ворота Сен-Мартен, войска должны были теперь следовать вдоль бульваров.

Говорили, что государи будут принимать парад на Елисейских полях. По мере того как победители продвигались к центру города, росло число зевак. Согласно условиям заключенного перемирия, части французской регулярной армии ночью покинули город, остались только представители национальной гвардии, призванные поддерживать порядок. В голубых мундирах с эполетами и ярко-красными обшлагами, в белых штанах и высоких гетрах, они стояли живой изгородью вдоль улиц, пока мимо проходили те, с кем они еще вчера сражались. Озарёв украдкой посматривал на их лица и не отказывал себе в удовольствии пожалеть недавних противников, за спинами которых волновалась парижская толпа. Все окна были открыты настежь, в каждом – любопытные. Самые отчаянные забирались на деревья, крыши карет и домов. Внезапно раздались крики: «Да здравствуют союзники! Да здравствует император Александр! Да здравствует мир! Долой тирана!..»

Возгласы эти, столь не похожие на враждебное молчание окраин, удивили Николая: казалось, они не просто проходят квартал за кварталом, но попадают из одной страны в другую. Элегантно одетые женщины аплодировали, махали шарфами, шляпками, лентами, мужчины в ярких жилетах приветствовали победителей носовыми платками, шляпами, тростями. Некоторые прицепили белые банты. Стоявший в первом ряду господин с налитым кровью лицом прорычал:

– Трон – Бурбонам!

И в тот же миг что-то ударило всадника по щеке – букет. Прежде чем мелькнула мысль, что хорошо бы поймать цветы, те уже упали. Он галантно поднял их и приколол на мундир. Потом вдруг испугался – не слишком ли этот жест театрален? Но нет, раздались приветствия, и пронзительный женский голос воскликнул:

– Браво! Браво русским!

Озарёв просиял от счастья и огляделся. Впрочем, напрасны были его попытки различить тех, кто воздал ему должное, вокруг было слишком много людей, их лица мешались. Он погладил лошадь – Китти благодарно повела головой снизу вверх. И приободрился: «Должно быть, я хорош верхом. Как прекрасно быть русским в эту минуту! Благословен будь, наш дорогой император, за эту невероятную славу, которой мы обязаны ему». Грубый голос, раздавшийся с левого фланга, заставил его почти подпрыгнуть в седле – каптенармус Матвеич, не замедляя шага, орал:

– Ваша светлость, они отрежут нас от полка! Надо что-то делать!..

Толпа прорвала ограждение и высыпала между взводом пехотинцев, которым командовал Николай, и остальным батальоном, уходившим все дальше. В мгновение ока русские оказались окружены сотней радостных, возбужденных людей.

– Позвольте нам пройти, господа, – начал офицер. – Вы же видите, что задерживаете движение. Освободите улицу!..

– Да он говорит по-французски совсем как мы!.. А нас уверяли, что это – варвары!.. Откуда вы, милый молодой человек?..

Искренне тронутый, тот думал было ответить, но только напрасно потерял время: его лошадь, зажатая толпой, не могла сделать больше ни шага, не раздавив кого-нибудь. Хорошенькая блондинка, дерзко глядя на него, теребила уздечку.

– Оставьте, мадам, – выдохнул верховой. Потом поднялся в стременах и закричал: – Если вы не разойдетесь, я прикажу своим людям применить силу.

И повторил то же самое еще раз, по-русски. Нахмуренные брови, казалось, должны были придавать лицу воинственное выражение. Ответом ему был металлический звук за спиной – солдаты держали оружие наперевес, готовые к атаке. Толпа расступилась.

– Вперед! – скомандовал, покраснев, Озарёв.

Вскоре его взвод догнал полк: вновь весело и громко зазвучали трубы, пехотинцы зашагали в ногу с товарищами. Жители столицы все так же приветствовали их появление. На углу бульвара движение остановилось, командиры проверили строй. Николай был слишком взволнован при мысли, что пройдет парадным шагом мимо царя именно там, где был обезглавлен последний французский король.

Неожиданно фасады домов расступились, полк оказался на бывшей площади Людовика XV, заполненной разноцветной толпой, воздух дрожал от рева труб и гула барабанов. Государи-союзники, верхом, были в конце зеленого проспекта. Гвардейцы Литовского полка, строем по тридцать, шли, словно хорошо отлаженные автоматы. Вытянув саблю книзу, повернув голову направо, насколько хватало сил, Озарёв приближался к императору. Тот одет был в форму кавалергардов, на груди – голубая лента ордена Святого Андрея. Плечи казались шире под тяжелыми позолоченными эполетами, зеленая треуголка, украшенная перьями, сдвинутая немного набок, оттеняла лицо – поразительно молодое, серьезное. Прекрасная серая кобыла была когда-то подарена ему Наполеоном. Его окружали прославленные военные, но молодой человек видел только Александра – освободителя, обезглавившего гидру, Агамемнона нового времени. Доля секунды – и вот уже эта великолепная картина не более чем воспоминание.

* * *

Ближе к вечеру начал накрапывать дождь. Литовский полк, пройдя парадным шагом через весь Париж, остановился лагерем на полях близ деревни Нейи. Сложили оружие, разбили три палатки – для командира и офицеров из его окружения, предполагалось, что задержаться здесь долго не придется. Но часы шли, никакой команды не поступало.

Николай решил пройтись. Полковое знамя, которое воткнули прямо в землю, охраняли двое часовых, фонарь, стоявший рядом, освещал их, будто актеров на подмостках. Дождь прекратился. Солдаты, сняв мундиры, на корточках сидели вокруг костра, скорее дымившего, чем горевшего, разговаривали. Кто-то пришивал пуговицу, счищал грязь с подошв, кто-то обтачивал палочку, просто чтобы чем-то заняться, ординарец выбивал пыль из офицерской шинели. Ржали на привязи лошади. Старый усатый барабанщик учил своему искусству юношу шестнадцати лет, больше походившего на переодетую девушку. Возвратился наряд – дежурные принесли воду. У котелка раздавались взрывы смеха. Озарёв почуял запах щей и понял, что проголодался. Офицерский паек был скромным: селедка, каша, сыр. Его личные запасы остались в багаже, который исчез накануне вместе со всем обозом и людьми, к нему приставленными для охраны. Молодой человек беспокоился, удастся ли ему вновь свидеться со своим слугой Антипом – хитрым, ленивым, болтливым, но одним из самых умных крепостных его семьи, за что отец и доверил ему сопровождать сына. «Не отходи от него ни на шаг! Не спускай с него глаз! Ответишь мне за него собственной шкурой!» Бравый офицер до сих пор слышал это грозное напутствие и вновь видел родителя, стоящего перед испуганно собравшимися у крыльца крестьянами: стальной взгляд, ноздри раздуваются. За ним – Мари, младшая сестра Николая, бледная, беспомощная, сердце сжималось при вспоминании о ней. Их мать умерла шесть лет назад, эта потеря еще больше сблизила их. Как там она, в их Каштановке, рядом с подозрительным, обидчивым, страдающим всевозможными маниями батюшкой? Письма в Россию шли долго: «Завтра напишу ей и расскажу обо всем: сражение, Париж, как прекрасны были на параде мои солдаты…»

Брат был горд своей принадлежностью к Литовскому полку, а ведь он и пальцем не пошевелил, чтобы попасть в него: в 1812 году был еще мальчишкой, учился во втором кадетском корпусе в Санкт-Петербурге, когда весть о взятии Москвы всколыхнула всю Россию. Вскоре возглавлявший школу полковник объявил, что ввиду огромных потерь лучшие ее воспитанники досрочно получат офицерское звание. Серым ноябрьским утром всех их собрали в актовом зале, построили вдоль стены. Прибыл Великий князь Константин в мундире конных гвардейцев – широкие плечи, приплюснутый нос, рыжие брови. Не став слушать директора, потребовал кусок мела. Потом прошел вдоль юношей, парализованных ужасом, и начертал у каждого на груди какие-то каббалистические знаки – кресты, треугольники, окружности, квадраты. Затем по приказу вызывавшего страх Великого князя учащихся разделили на группы: квадраты к квадратам, кресты к крестам. Озарёв, на котором красовался треугольник, узнал, что призван служить в ряды лейб-гвардии Литовского полка. Все это теперь казалось таким далеким и таким несерьезным! Как будто провел в армии по меньшей мере лет десять: Богемская кампания, сражения у Дрездена, Кульма, Лейпцига, переход через Рейн, битва при Эмсе, Париж… Столько раненых и убитых товарищей! Последний – малыш Фадеев, павший у Бельвилля. Пуля попала ему в лоб. Крови почти не было, только восковая бледность и желтые зубы за посиневшими губами. За день до этого он обсуждал, как закажет новый мундир и какую славную жизнь будет вести во французской столице. Погруженный в раздумья, командир взвода наткнулся на повозку с провизией, притулившуюся у дерева, ее вид вновь напомнил о голоде. Маркитант встретил его словами сожаления:

– Ваша светлость, могу предложить только пряники и табак.

Поручик Ипполит Розников, который восседал на барабане и что-то жевал, проворчал:

– Этими пряниками только улицы мостить!

Николай тем не менее купил несколько. Подошли другие офицеры – беззаботные, веселые, впрочем, не без недовольства сложившимся положением дел. Тон задавал Розников:

– Мы сражались, взяли Париж, теперь парижане едят от души, спят в своих постелях, а мы вынуждены стоять лагерем, голодные, в этой грязи! Где справедливость?..

– Французы не церемонились, когда вошли в Москву! – подлил масла в огонь толстый капитан Максимов.

– Да что они там нашли! – вступил Озарёв. – Руины и пламя. У нас по крайней мере никто не украл нашей победы.

– Думаешь? – возразил Ипполит. – Мой бедный друг, чтобы насладиться Парижем, нужны деньги, много денег. Когда ты последний раз получал жалованье?

– Больше месяца назад!

– Ну и на что ты собираешься вкусить столичной жизни? Пале-Рояль, театры, кафе, гостеприимные альковы…

Он перечислял эти соблазны с такой живой мимикой, что окружающие не могли удержаться от смеха. Медленно опустилась ночь, один за другим в лагере зажглись фонари. Главная палатка светилась, будто огромная лампа под абажуром из промасленной бумаги. Раздался сигнал, сзывавший командиров взводов. Зашлепали по грязи сапоги, позвякивали сабли. Полковник вышел навстречу собравшимся, в руках у него, подобно листу металла, сверкала бумага, которую он не без напыщенности зачитал: согласно приказу командира 2-й гвардейской дивизии генерала Ермолова, Литовский полк немедленно возвращался в Париж, где должен был расположиться в Вавилонских казармах. Молодые офицеры торжествующе перешептывались. Розников толкнул Николая локтем:

– Вавилон! Символ богатства, развращенности и роскоши! В нашей суровой России никому и в голову не пришло бы назвать так казарму. Что ж, друзья, скучать нам не придется! Вперед, на Вавилон!..

Едва новость разошлась по лагерю, как все пришло в движение, младшие офицеры носились туда-сюда, опрокидывая котелки, потрясая кулаками, ругаясь, проклиная подчиненных, обещая им наряды вне очереди. В конце концов удалось собрать людей на дороге. Озарёв верхом впереди вверенного ему взвода. Полк уходил в ночь. Дорогу ему освещали фонарщики, возглавлявшие и замыкавшие шествие.

Часов в десять вечера полк был у заставы Звезды. Крошечные строения с низкими колоннами и треугольными фронтонами в темноте казались греческими храмами. На ступеньках сидели французские гвардейцы, но контроль за въездом в Париж осуществляли казаки, чьи лошади были привязаны к ограде.

Пересекли какую-то площадь, загроможденную каменными плитами: в свете фонарей видно было основание триумфальной арки, которая, вероятно, никогда уже не будет возведена. Четыре огромные колонны нелепо устремлялись в пустоту, как бы символизируя поражение того, кто решил воздвигнуть этот монумент во славу своей так называемой непобедимой армии. Отсюда начинались Елисейские поля, просторные, уходившие в темноту. По обеим сторонам проспекта, между деревьев, горели костры бивуаков. Здесь расположились казаки, чьи песни и смех слышны были издалека.

В полку некоторые устали так, что едва волочили ноги. Дабы поднять боевой дух, полковник приказал играть марш. При первых его звуках все приободрились. По большому мосту перешли Сену. В темноте памятники и дворцы были едва различимы, казались призрачными, как декорации. Париж спал, в забытьи переживая свое поражение. И все же то тут то там открывались окна, загорались свечи, французы и француженки опасливо выглядывали на улицу. Николай хорошо представлял себе их ужас перед этим военным строем, пересекающим город. «Русские! Русские идут!» Одна за другой хлопали рамы, окна закрывались.

Неожиданно полк остановился перед темным зданием, фонарщики выступили вперед, в будке оказался русский часовой. Над входом значилось: «Вавилонская казарма».

– Выглядит невесело! – пробормотал кто-то.

2

На следующее утро после переклички капитан Максимов взял Николая под руку и с таинственным видом увлек в угол двора.

– Смотри, что я получил, – сказал он, вынув из кармана какую-то бумагу.

Это был ордер на расквартирование с печатями и подписями.

– Можешь расшифровать. Все по-французски, ни черта не понимаю.

– Особняк графа де Ламбрефу, улица Гренель, 81, – прочитал Озарёв.

Максимов покачал головой:

– Граф де Ламбрефу! Что за птица?

– Без сомнения, некто весьма любезный!

Капитан презрительно скривил толстые, сочные губы.

– Именно это ненавижу больше всего, – воскликнул он. – Можешь представить, живу у этого французского попугая, который болтает без умолку, а я ровным счетом ничего не разумею?

– Почему бы и нет? Увидите, вы поладите!

– Нет, дорогой мой. Я старый русский вояка, у меня свои привычки. Люблю, например, нашу еду. В какое время он будет кормить меня, этот француз, и что предложит, чем мне отвечать на его комплименты и улыбки? Я все продумал – остаюсь в казарме: матрас здесь не самый мягкий, зато хорошо кормят.

– Вы собираетесь вернуть ордер? – удрученно спросил Николай.

– Да. Если, конечно, ты не захочешь его взять, – сказал, подмигнув, Максимов.

Его собрату по оружию вдруг стало очень весело.

– Вы сделаете так?

– Чего бы это ни стоило! – ответил капитан, лихо сплюнув.

Озарёв порывисто сжал ему руки, сунул ордер в карман и бросился в комнату на втором этаже казармы, которую делил еще с тремя поручиками. К счастью, товарищей на месте не оказалось. Можно было сколь угодно долго располагать осколком зеркала, которое укрепил на стене некий офицер наполеоновской армии, наверняка франт.

Очень не хотелось выглядеть кое-как, впервые представ на пороге нового жилища. Бегло взглянув на себя в зеркало, молодой человек остался доволен: отменная выправка, рука небрежно лежит на эфесе шпаги, на лице – гордость победителя и благородство, как и положено офицеру русской армии, вошедшему в Париж. Загар оттенял светлые, шелковистые волосы, делая рельефнее высокие скулы, квадратный подбородок, тонкий, слегка вздернутый нос. Глаза, не слишком большие, радостно сияли. Темно-зеленый мундир с красным воротником и отворотами, золотыми пуговицами, белые штаны, заправленные в высокие черные сапоги, серебряный пояс, который перетягивал так, что трудно было дышать. Два аршина, десять вершков, железные мускулы, желудок, который переварит и камни, нежное, горячее, нетерпеливое сердце… Поправил манжеты, привел в порядок черный султан на кивере и вышел, готовый покорить мир.

Десять минут спустя Николай миновал караульных, которые отдали ему честь, и впервые зашагал по Парижу один. Улица была узкая, грязная. Прохожие с любопытством оглядывали его форму. Позади неизменно слышался шепот:

– Видели русского?.. Посмотрите, русский!..

Он спросил дорогу. Какой-то господин в ярко-синем костюме любезно объяснил:

– Поверните направо на бульвар Инвалидов и идите по нему до эспланады, улица Гренель в двух шагах оттуда, ошибиться невозможно…

Ошибся, и не раз. В конце концов двое мальчишек в лохмотьях предложили довести его до места за пару су. Пришлось согласиться. Ребятишки семенили рядом, задрав вверх носы и пристально рассматривая султан. У того, что поменьше, были глаза навыкате, огромный лягушачий рот. Второй – весь в веснушках. Поначалу оба хранили молчание. Потом младший заговорил:

– Вы здорово позавчера сражались?

– Я – нет, – ответил офицер, – оставался в резерве. Но мои товарищи…

– Вы выиграли только потому, что там не было Наполеона, – вставил старший.

– Может быть…

Тогда малыш повернулся задом наперед и, быстро-быстро перебирая ногами, засеменил перед незнакомцем, глядя ему в лицо:

– А знаете, все еще не кончено… Он вернется… Кажется, он уже в Фонтенбло!..

– Да, говорят.

– А если вернется, что будете делать?

– Снова сражаться.

– И не думаете, что на этот раз все закончится для вас не так хорошо?

– Нас очень много…

– Правда, – согласился старший. – Повсюду кишат русские, австрийцы!.. Отец говорит, что нас предали!.. А ему приходится видеть немало людей, он – точильщик в Гро-Кайу… Меня зовут Огюстен, а это мой брат, Эмиль… У отца отбоя нет от желающих воспользоваться его услугами… Не хотите поточить вашу саблю?..

Николай засмеялся. Вскоре к их группе стали присоединяться другие мальчишки, этот эскорт несколько смущал его: он боялся выглядеть смешным в глазах прохожих, приосанился, держался с преувеличенной важностью, но ситуация казалась ему все более комичной. Мальчишки тем временем жарко спорили у него за спиной:

– Говорю тебе, это не русский, ведь он говорит по-французски!

– Ну кто же он тогда?

– Эмигрант, наверное!

– Шутишь! А что же в таком разе спрашивает дорогу? Это – русский! Настоящий!

– Посмотри на его форму! Вот это да! А почему у него такие длинные волосы? Это пехотинец или артиллерист? А что у него на боку?

Их подопечный делал вид, что ничего не слышит. Наконец они остановились перед зеленой дверью, над которой висел фонарь. Эмиль и Огюстен протянули грязные руки. Озарёв заранее обменял деньги у полкового казначея. Он положил по су в каждую ладошку и спросил:

– Вы уверены, что это здесь?

– Так же, как и в том, что Наполеон вышвырнет вас вон! – прокричал Огюстен.

Мальчишки бросились наутек. Военный протянул руку к молотку на входной двери. Открыл недовольный швейцар в колпаке – время согнуло его пополам. Завидев мундир, отпрянул, дряблые щеки затряслись. Посетитель осторожно объяснил цель своего визита. Наконец, вздыхая и охая, швейцар провел его через мощеный двор к крыльцу красивого, просторного двухэтажного дома, окна которого были закрыты шторами.

– Я предупрежу графа, – сказал лакей. – Пожалуйте в гостиную.

Комната, в которую прошел Николай, была обшита деревянными панелями цвета морской волны с золотой сеткой, благодаря чему дневной свет приобретал зеленоватые оттенки. Здесь стояла очень красивая мебель с инкрустацией, кресла с выцветшей обивкой. С темных портретов смотрели лица с делаными улыбками и пустыми глазами. На рояле стояли лилии. «Как-то меня встретят? Несомненно, плохо. Я – русский, одно это вызывает неприязнь…» Озарёв все сильнее ощущал себя непрошеным гостем, самозванцем. И внезапно пожалел, что согласился взять ордер: прав был Максимов, место русского офицера – в казарме. «Может, вернуться? Бог с ними, с теплой постелью, хорошей едой, французским языком…» Дверь за его спиной открылась, вошел сухонький старичок, одетый по моде давно прошедших времен. Казалось, он сбежал с бала-маскарада, музыка которого до сих пор кружит ему голову. Над высоким лбом цвета слоновой кости вздымался напудренный парик, из-под выдающегося вперед и загнутого кверху подбородка ниспадало кружевное жабо. Фрак красновато-бурого цвета, кремовые чулки с серебряной отделкой и лорнет на шейной цепочке довершали его облик.

– Капитан Максимов, если не ошибаюсь? – сказал он, глядя через лорнет.

Николай извинился, представился и уверил хозяина, что капитан Максимов искренне огорчен, не имея возможности воспользоваться гостеприимством графа де Ламбрефу. Последний был очарован тем, с какой легкостью собеседник изъясняется по-французски, и пригласил его усаживаться поудобнее.

– Да, господин Озарёв! – воскликнул он. – Признаюсь, я бы предпочел принимать вас у себя в обстоятельствах не столь мучительных! Но кто знает, добрались бы вы до Франции, если бы вас не занес сюда ветер войны? Как вам наша бедная страна?

– Не столь изуродована, как наша, – сдержанно ответил собеседник.

– Я не имею в виду материальные потери! – возразил граф. – Но атмосферу… прием…

Будущий постоялец не хотел быть несправедливым:

– Отношение к нам населения очень разное. В целом я ожидал, что оно будет гораздо холоднее.

Господин де Ламбрефу опустил лорнет и возвел глаза к потолку:

– Нация слишком много страдала от бесконечных наполеоновских войн! Есть фанатичные сторонники императора, которые отказываются признать катастрофу, роялисты, требующие немедленного восстановления трона Святого Людовика, а между ними – множество французов, которые просто радуются тому, что смертоубийство закончилось. Для большинства возврат к мирной жизни компенсирует стыд за поражение. Они больше не рассуждают, а просто дышат. Что касается меня, не стану скрывать, всегда оставался приверженцем Бурбонов. Потому и я, и мои друзья были тронуты, когда увидели, что войска союзников входят в Париж с белыми повязками на рукавах – символом французской монархии!

Удивленный этой взволнованной речью, офицер не преминул все же заметить, что белые повязки, которым граф придавал столь большое значение, были лишь знаком, позволяющим отличить своих от чужих. Это огорчило хозяина, он уткнулся носом в жабо. Впрочем, почти сразу опять поднял голову и весело заключил:

– Ну и ладно! Намерения царя нам хорошо известны. Воззвание, которое по его повелению расклеено по городу, свидетельствует о желании вести переговоры лишь с несколькими представителями семейства Бонапарт, об уважении к династии, создавшей Францию. К тому же господин де Талейран уже созвал Сенат, чтобы сформировать временное правительство. Бонапарт выйдет через одну дверь, Людовик XVIII войдет через другую…

Николай мало что смыслил во французской политике и слушал графа со скукой. Подобное доктринерское возбуждение казалось ему в высшей степени ничтожным рядом с трагическим величием сражений. Единственное, что по-настоящему имеет значение, – изгнание наполеоновских войск из России и триумфальный вход Александра I в Париж. А французы пусть сами разбираются между собой. Будто угадав его мысли, де Ламбрефу неожиданно сменил тему разговора:

– Вы попали в дом, где царит запустение, дорогой господин Озарёв. Опасаясь боев на улицах Парижа, я отправил жену и дочь в Лимож. Если Бонапарт будет вести себя тихо, они скоро вернутся. Но я все болтаю, а вам наверняка не терпится устроиться. Не будет ли вам угодно последовать за мной?

Комната, предназначенная русскому офицеру, располагалась на первом этаже. Стены ее были обиты тканью серо-голубого цвета, над постелью возвышался желтый балдахин, который поддерживали две подпорки из красного дерева. Напротив входной двери была еще одна, выходившая в густой зеленый сад позади дома. Пока он восхищался своим новым местом обитания, прибежал запыхавшийся, обезумевший лакей и сообщил, что швейцар ведет дискуссию с невесть откуда взявшимся человеком, который говорит на тарабарском языке и угрожает переломать все вокруг, если его немедленно не проведут к поручику Озарёву. Взволнованный, тот последовал за слугой и обнаружил рядом со швейцаром, несколько театрально преграждавшим дорогу неизвестному, Антипа – зверский взгляд, прядь волос на лбу, сжатые кулаки.

– Ох! Ваша светлость! – завопил малый осипшим голосом, завидев своего барина. – Скажите этой французской собаке, пусть убирается в свою будку!