Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 59 страниц)

– То, что она хочет сказать мне, не интересует меня!

– Она написала не вам, а мне.

Поскольку Софи настаивала, Михаил Борисович с угрюмым видом схватил письмо и надел очки в золотой оправе. И стоило ему углубиться в чтение, как лицо его исказилось. Софи видела, что оно стареет на глазах, по мере того как Михаил Борисович продолжал читать. Подобравшись к концу, старик бросил на сноху, поверх очков, обезумевший взгляд.

– Она не сделала этого? – пробурчал он.

– Сделала, отец, – ответила Софи. – Я приехала из Отрадного. Мари нет в живых.

Он задрожал, будто его ударили. Челюсти старика сжались. Он снял очки. Затем, повернувшись к иконе, перекрестился так медленно и с таким старанием, будто вырезал рисунок креста в твердой материи. Софи задумалась, какое внутреннее борение скрывается за этой видимостью достоинства. Раздавленный горем и угрызениями совести одновременно, Михаил Борисович, по-видимому, не знал, с какой стороны обороняться. Ей стало жаль его. Он глубоко вздохнул и прошептал:

– Что ж! Она умерла, как жила: презираемая Богом, отцом и светом!

Такое заявление поразило Софи. Неужели это все, что мог сказать человек, чья дочь только что покончила с собой. Он даже не пытался узнать, как она убила себя, и даже не выражал желания увидеть ее! Опоясав себя гордостью, как корсетом, он продолжил:

– Это все же не объясняет мне, что делает этот ребенок под моею крышей.

– Что вы, батюшка, – пролепетала Софи, – вы же прекрасно понимаете это! Вы прочли, о чем меня просит Мария в своем письме!..

– Почему я должен подчиняться ей после ее смерти, ведь она не подчинилась мне при жизни? – сказал он.

– Сергей – ваш внук!

– Отвергнув дочь раз и навсегда, я не вижу никаких оснований для того, чтобы интересоваться ее потомством. Отвезите этого младенца назад в Отрадное. Когда-нибудь его отец приедет туда за ним!

Гнев охватил ее, как трескучий и пылающий огонь. Теперь не могло быть и речи об оправдании этого домашнего тирана, надо было сокрушить его эгоизм, злобу и властолюбие.

Она воскликнула:

– Как вы можете упускать единственный еще оставшийся у вас шанс искупить свою вину?

Он выпятил грудь:

– Какую вину?

– Это вы убили Мари! Вы убивали ее каждый день, понемногу, своим безразличием, суровостью, презрением!..

Она возвысила голос, словно желала, чтобы покойница услышала издалека ее обвинительную речь.

– Вы убили ее, а я невольно помогла вам сделать это!

– Вы? – воскликнул он. – Это нелепо! Вы здесь ни при чем…

Она оборвала его:

– Все зло началось в тот день, когда я приехала в Каштановку! Стоило мне появиться, как вы отвернулись от своих детей! Очень скоро Николай стал для вас невыносим. Что же касается Мари, то вы поставили ей в вину то, что она не обладала достоинствами, которые вы обнаружили во мне, не отдавая себе отчета в том, что у нее ее другие, в сто раз более достойные качества! Когда она совершила безумный поступок и вышла замуж, вы прогнали ее как преступницу, вместо того чтобы употребить все свои силы и не позволить ей стать слишком несчастной! А я, я, которая должна была бы заставить вас проявить больше снисходительности, я не сумела этого сделать!.. Имейте же мужество, по крайней мере раз в жизни, признать свои ошибки! Считайте, что таков священный долг для нас обоих – исполнить последнюю волю существа, которое мы подтолкнули к гибели! Теперь это мой ребенок! Я его взяла! И я его оставлю!

Выдохнувшись, она замолчала, до глубины души взволнованная каким-то животным чувством. Михаил Борисович, однако, не шелохнулся, молчал. В свете лампы лицо его исказилось, черты поникли. Принимал ли он обвинения, которые она бросила в него? Она и не надеялась, что он признает себя виновным. Свекор тяжело дышал. Его взгляд с холодным любопытством обратился к креслу, где лежал внук.

– Я никогда не смогу привязаться к этому ребенку, – произнес он наконец.

Маленький Сережа дремал, свернувшись в комок, насупившись, кружевной чепчик сдвинулся ему на ухо, голубой бант был завязан под подбородком. Михаил Борисович сильно тряхнул головой.

– Никогда, – повторил он, – никогда!

Дождь струился по темным окнам. Вокруг дома трещали деревья. Софи вспомнила другую трагическую ночь: Михаил Борисович приехал в Санкт-Петербург, чтобы увидеть внука, которого она ему подарила, и узнал, что малыш умер. Софи взяла на руки Сережу и прижала к груди этот теплый и легкий груз. Когда она шагнула к двери, Михаил Борисович спросил:

– Софи, куда вы идете?

– Укладывать Сергея, – ответила она.

Он не сказал ни слова, не попытался удержать ее. На пороге она обернулась. Михаил Борисович не шелохнулся. Голова его склонилась к груди. С такого расстояния Софи не могла разглядеть выражения его лица. Он как будто пережевывал что-то очень усердно. Через минуту она поняла, что Михаил Борисович плачет.

Слава побежденным

Часть I

1

– Как? Неужто еще не готов? – воскликнул Костя Ладомиров, приоткрывая дверь спальни.

Николай искоса взглянул на него, но только проворчал в ответ что-то невразумительное, не переставая бриться – подбородок его был сильно напряжен. Мог ли он признаться, что нарочно тянет с утренним туалетом, потому что до сих пор не появился почтальон? Между тем нынешней ночью ему во сне с поразительной ясностью увиделось, что он получит письмо от Софи – письмо, которым все будет объяснено, все улажено! А сейчас Николай, приставив наискосок к щеке лезвие бритвы, провел снизу вверх – «против шерсти», и по мыльной пене побежала розовая дорожка.

– Рылеев ведь заждался нас! – с досадой воскликнул Костя.

– Он не назначил точного времени.

– Нет, но я убежден, что все собрались. И наверняка есть новости!

– Конечно! Со вчерашнего-то вечера! – отозвался Николай. – М-да, меня бы это сильно удивило!

Ему хотелось, чтобы история мира замерла и оставалась неизменной до тех пор, пока он не получит долгожданного письма от жены. В самом деле, ну почему Софи не отвечает ему уже больше трех недель? А если она перепутала адрес?.. Да нет, не может быть: он же ясно сказал, что остановится у Кости Ладомирова, поблизости от Исаакиевской площади! Единственное объяснение – его корреспонденцию перехватывает полиция.

– Как ты думаешь, цензура прочитывает нашу почту? – прошептал Николай.

Костя молча вытащил из кармана сложенный листок.

– Что это? – спросил Николай.

– Письмо. Только что получил.

– Значит, почтальон приходил уже?

– Да.

Разочарованный Николай подумал, а не лучше ли ему сесть в почтовую карету и доехать до Каштановки, чтобы увидеться с Софи? Четыре дня на дорогу от Санкт-Петербурга до Пскова, столько же обратно… Искушение оказалось невероятно сильным, но он сумел его побороть: нельзя же предать… нельзя же так подло бросить товарищей в минуту, когда они собираются все вместе пойти на риск и совершить поступок отчаянно дерзкий, но способный подарить свободу России!

Столь же решительно, как с политическим вопросом, Николай разделался с бритьем: одним движением бритвы было покончено с левой щекой, затем точно так же – с правой. Теперь оставалось только вытереть лицо, завязать галстук, надеть темно-вишневый жилет и орехового цвета сюртук, а потом провозгласить:

– Костя, я чувствую, что сегодня утром мы отлично поработаем!

Друзья торопливо вышли в переднюю, где, уютно пристроившись у окошка, старый лакей Платон в зеленой ливрее с серебряными галунами вязал чулок. Хозяин растормошил его, и слуга побежал за шинелями, шляпами, галошами…

Прежде чем выйти на улицу, Костя, кокетливый от природы, не преминул полюбоваться собой в зеркале. От вихра на затылке пахло жасмином, нос, подобно клюву, нависал над чисто выбритой верхней губой, на пальце сверкал бриллиант, длинные голенастые ноги были туго обтянуты серо-голубой тканью.

– Не слишком-то хорошо я выгляжу, – пробормотал он. – Положительно, эта революция слишком расшатывает нервы… Ладно, пойдем, дорогой, пора!

На улице ледяной ветер покусывал лица молодых людей. Маленькие прозрачные снежинки падали на тротуар. По мостовой, блестящей от гололедицы, широко расставив ноги, но все равно непрерывно оскальзываясь, брели запряженные в экипажи лошади. Жалкие, похожие на нищих прохожие спешили куда-то, сгорбившись, засунув озябшие кулаки в карманы, упрятав носы в воротники шинелей. Несмотря на ранний час, двери лавок на Невском были приоткрыты. На витрине книжного магазина Николай заметил портрет великого князя Константина Павловича с такой подписью: «Его Величество, государь-император Константин I, царь всея Руси». Никто там, похоже, не знал, что еще накануне, 12 декабря 1825 года, великий князь Константин Павлович, раздраженный лживыми измышлениями на свой счет, отправил из Варшавы в Санкт-Петербург эстафету, коей подтверждал отречение государева брата от престола.

– Честное слово, лучше бы им убрать этот портрет! – вздохнул Николай.

– Ждут, наверное, известия о том, кто прямого наследника заменит, – откликнулся Костя. – Александр I мертв, Константин Павлович, не покидая Варшавы, отказался от короны, а Николай Павлович, провозгласив уже императором брата, теперь раздумывает, а присягнут ли теперь войска ему. Признай, верно ведь – это самое экстравагантное междуцарствие в Европе! Предлагают Российскую империю, словно чашку чаю, то одному, то другому, и никто ее не хочет испить!

Николай подошел поближе и вгляделся в изображение великого князя: лицо моськи, нос будто придавлен, лоб низкий, тяжелая нижняя губа совсем отвисла…

– Неказистый он, и скотское совершенно выражение лица, – сказал наконец молодой человек, – но тем не менее я предпочел бы его моему тезке, жестокому, неотесанному и пустозвонному, как барабан! Константин-то, вполне возможно, согласился бы на реформу общественных установлений…

– Не думаю, – ответил Костя. – Но хорошо бы народ в это верил. Если войска воспротивятся второй присяге, которой от них вот-вот потребуют, тогда все шансы будут на нашей стороне. А вот если смирятся…

Ладомиров легонько взмахнул перед собою рукой, словно отгоняя призрак надвигающейся беды.

– Не смирятся, не уступят! – с силой произнес Николай. – Да они попросту не могут смириться!

– Почему бы это?

– А потому как чистая выгода диктует им, что идти нужно за нами! Потому как… потому как я чувствую, что все будет хорошо!

Он минутку помолчал, раздумывая, потом заговорил шепотом:

– А ведь мы лгуны, братец ты мой, мы ужасные лгуны! Чудовищные! Мы сражаемся за свободу и не решаемся сказать об этом людям. Мы вынуждаем народ думать, будто наша цель – возвести на трон Константина Павловича. Но, если удастся совершить задуманный нами государственный переворот, солдаты быстро поймут, что Константина мы хотим не более, чем Николая, что Константин для нас – вообще лишь предлог, что мы пользуемся его авторитетом лишь для того, чтобы организовать не просто дворцовую революцию, но – революцию как таковую. Так скажи, Костя, разве эти простые люди не упрекнут нас после в том, что их одурачили? Не отвернутся ли от нас, нет, хуже – не восстанут ли против нас, чтобы наказать за то, что предложили им независимость? Наверное, вторая часть нашей задачи в том, чтобы убедить народные массы: счастье без царя стоит куда больше, чем несчастье с царем!

– Ты прав! – ответил заметно испуганный Костя.

Он даже остановился, и Николаю пришлось подтолкнуть друга, чтобы продолжить путь. Шагая, Озарёв продолжил разговор более веселым тоном:

– Ну, и почему ты насупился? Ведь именно это и интереснее всего! Управлять людьми, временем, да какое там!.. Управлять ходом истории!

Приободряя себя самого, Николай не переставал думать, что жена поддерживает его либеральные идеи, что она первая открыла ему, какая нищета и какие бедствия царят в мире и чем это можно вылечить. Если бы они не встретились летним днем 1814 года в Париже, как знать, может быть, он сейчас оказался бы по другую сторону баррикад – среди приверженцев монархии… Откуда берется призвание у великих политиков? Забыв о своем встревоженном спутнике, дальнейший путь Николай мысленно проделал об руку с Софи, простившись с видением только у самого дома Рылеева на берегу Мойки, неподалеку от Синего моста.

Прибитая справа от входной двери медная дощечка извещала, что здесь находится «Российско-Американская компания». Тот факт, что глава русских заговорщиков одновременно является и главой международной организации, занимающейся продажей товаров за рубежом, казался Николаю верхом абсурда. Ему было смешно думать, что отсюда уходят как официальные распоряжения, направленные на установление власти царя в отдаленных землях, так и тайные приказы, направленные на разрушение этой власти в землях его собственных.

Казачок Рылеева Филька помог гостям снять шинели. В пустой столовой еще стоял запах свежеиспеченного хлеба. Канарейки в клетке распевали, лампадки освещали несколько икон с потемневшими от времени строгими ликами. Из-за двери, ведущей в жилые покои, доносился женский голос – там распекали прислугу. Николай не был знаком с Натальей Михайловной Рылеевой – она никогда не показывалась на заседаниях Северного общества. Интересно, знала ли она об опасности, грозящей мужу? Все в этой половине было так спокойно, везде царили такие чистота и порядок, что Николаю, пришедшему сюда с собственными заботами, почудилось, будто он грязными башмаками испачкал весь сверкающий воском паркет.

– Хозяин дома? – спросил он у казачка.

– Да, – ответил Филька. – Он с господами в кабинете.

Николай с Костей вошли в маленькую, жарко натопленную комнату, зарешеченное окно которой выходило на стену соседнего дома во дворе. По тесному пространству кабинета между черным кожаным диваном, заваленным бумагами столом, застекленным книжным шкафом и стопками «Полярной звезды», притулившимися у ножек стульев, передвигаться можно было только с огромной осторожностью. Рылеев присел на подлокотник кресла. Изношенный желтый халат, запятнанный чернилами, едва держался у него на плечах. По-детски тонкая шея выглядывала из белого шелкового шейного платка. Сияние огромных, прекрасных, нежных и печальных глаз на его смуглом, обветренном лице с выступающими скулами и тонкими, женственными губами, очаровывало собеседника. Темные кудрявые волосы спускались на лоб. Горло у Кондратия Федоровича болело: он еще не совсем оправился от простуды, которую подхватил, бегая день и ночь по городу в надежде заполучить солдат для участия в мятеже. Здесь были еще низкорослый Юрий Алмазов в мундире и длинный, тонкий Кюхельбекер в сюртуке. Выражение лиц у всех троих было соответственное обстоятельствам.

– Есть какие-нибудь новости? – спросил Николай, пожимая протянутые ему руки.

– Пока нет, – сказал Рылеев, – но я надеюсь, что события не заставят себя ждать. Советникам Николая Павловича нет никакого смысла и дальше задерживать обнародование манифеста.

– Но если условия таковы, то почему бы нам не начать действовать?

– Потому что единственным предлогом для того, чтобы мы подняли восстание, может быть отданный войскам приказ совершить клятвопреступление, присягнув Николаю Павловичу после того, как они уже присягнули Константину Павловичу. И мы ничего не можем предпринять, пока не будет назначена дата этой второй присяги. Возможно даже, императорский указ уже подписан, только мы ничего не знаем – вот чепуха какая!

– Существуют же какие-то способы узнать! – воскликнул Костя.

– Некоторые наши друзья, имеющие связи при дворе, обещали предупредить меня, когда документ отнесут на подпись, – ответил Рылеев. – Однако предполагаю, что любые передвижения этой бумаги будут храниться в тайне до самой последней минуты. Николай Павлович хочет застать всех врасплох, не оставив войскам времени задуматься о своем долге…

Слушая монолог хозяина, Николай ломал голову над тем, чем он-то может помочь – ему безумно хотелось оказать услугу Рылееву, которого считал самым умным и порядочным из людей. Внезапно его озарило, и он радостно воскликнул:

– Я знаю кое-кого, кто наверняка в курсе подготовки манифеста!

– И кто же это? – удивился Рылеев.

– Ипполит Розников! – объявил Николай.

– А ведь правда! – обрадовался в свою очередь Костя. – Как же я сам не подумал!

– Погодите-погодите… – Рылеев нахмурился. – Ипполит Розников?.. Розников… Что-то мне напоминает эта фамилия… О чем же она говорит… А не занимал ли этот Ипполит Розников важный пост при губернаторе Санкт-Петербурга?

– Он адъютант генерала Милорадовича, – сказал Николай.

Рылеев весело, совсем по-ребячески, заулыбался:

– Отлично! Как это хорошо! И вы близки с ним?

– Мы вместе служили в Литовской гвардии в 1814 году, затем в генеральном штабе в Париже, в 1815-м. Но после моей женитьбы потеряли друг друга из виду…

– А теперь есть удобный случай снова встретиться! Отлично! Постарайтесь увидеться с ним сегодня же. А главное – постарайтесь говорить с ним, не возбуждая подозрений!

Николай был на седьмом небе от счастья: надо же какую деликатнейшую миссию ему поручили! Юрий Алмазов тем временем прикурил сигарку и расстегнул верхнюю пуговицу мундира. Густые и широкие черные брови на его узком бледном лице казались приклеенными.

– Славная мысль. Если красавчик Ипполит и впрямь хоть что-то знает, он тут же тебе и выложит! – проворчал он. – Во-первых, потому, что глуп как пробка, а во-вторых, потому что, не спрашивая твоего на сей счет мнения, изначально считает тебя другом. Если хочешь с ним встретиться, напоминаю, что Розников каждый день пьет кофе в кондитерской Шварца на Морской.

– Слышал, – сказал Николай. – Пойду-ка перехвачу его там прямо сейчас.

Рылеев поискал на круглом одноногом столике лекарство, взял склянку, налил себе полную ложку снадобья, проглотил и поморщился.

– До чего же противная микстура! А нужно лечиться – хочу быть в боевой готовности, когда наступит великий день!

Он похлопал ладонью по сложенным на столе папкам и добавил:

– Только подумать, насколько я задержал всю эту работу…

– Когда мы одержим победу, вам больше не надо будет служить в Российско-Американской компании! – вскричал Николай в восторженном порыве. – Вы… вы встанете во главе нового правительства!.. Вы будете нашим либеральным диктатором!..

– Не думаю… – отозвался Рылеев и закашлялся, сложившись вдвое от сильного приступа.

Кюхельбекер, который в это время рассматривал приколотую к стене карту Сибири, округлил свои и без того большие и круглые, как у рыбы, глаза, оттопырил нижнюю губу и произнес:

– А если нас победят, то мы окажемся вот здесь…

Воцарилось неловкое молчание.

– Вот и прекрасно! – нарушил тишину Рылеев, втискивая пробку в пузырек с лекарством. – Право, это же совсем неплохо! Сибирь – истинная страна чудес…

– Оставляю на вас ответственность за это утверждение, – усмехнулся Костя. – А что тут за пунктирная линия через всю карту?

– Маршрут, по которому движутся обозы с продовольствием Российско-Американской компании, – объяснил Рылеев. – Они таким образом добираются до Охотска, города на Тихом океане, а оттуда зафрахтованные нами корабли уходят на Аляску. Я часто мечтал сам предпринять это грандиозное путешествие. И совсем недавно мой друг Маслоедов, который вершит там все дела, пригласил меня погостить. Но поздновато, поздновато… Сейчас у нас у всех в голове иные мысли, верно? И что касается до изумительного приключения, которое подталкивает русских к покорению Нового Света, – мне суждено с ним познакомиться только на бумаге!

– Вы говорите так, словно ваша жизнь должна завтра закончиться! – с упреком сказал Николай.

– Правда, правда… – ответил Рылеев с натянутым смешком. – Я до нелепости пессимистичен. Тут все дело в лекарствах, которые расстраивают мне желудок. Нет, все-таки удивительно, почему до сих пор не пришли Голицын и Оболенский! И Степан Покровский – чем он там занимается?

– Он позавчера вывихнул лодыжку, – сообщил Костя.

– Вот это да! А что ваш приятель Вася Волков?

– Кажется, ему пришлось сегодня утром отправиться в Псков по семейным делам.

– Значит, и его с нами не будет?

– Нет.

– Как это некстати! А князь Трубецкой?

– Должно быть, пошел во дворец – за новостями.

– Наверное, наверное! Господи, боже мой, до чего же неприятно жить в неведении накануне таких важных действий!

Из горла Рылеева снова вырвался хриплый кашель. Он обтер лицо клетчатым платком, отдышался и, бросив на Николая светящийся беспокойством взгляд, спросил:

– Так я рассчитываю на вас – вы ведь поговорите с Ипполитом Розниковым, да? – затем, не дожидаясь ответа, прибавил: – Извините, господа, по долгу службы мне необходимо сейчас же написать два-три письма. Но пусть это вас не стесняет – болтайте друг с другом сколько угодно!

Он очинил перо, рука его дрожала.

«Настоящий вождь не может так нервничать», – подумал Николай.

* * *

Ипполит Розников так переменился, что Николаю было трудно вернуться в его присутствии к тону разговоров, какие они вели в былые времена. Теперь он видел перед собой бравого самонадеянного адъютанта генерал-губернатора с черными нафабренными усами, жирным подбородком, с широкой грудью, украшенной сверкающими аксельбантами, и тщетно искал в нем черты пылкого молодого офицера, насмешника и карьериста, который десять лет назад был его лучшим товарищем в Париже. Но, оплакивая в душе потери друга на пути к почестям, думал и о том, что и тот, со своей стороны, вероятно, сокрушается: зачем Николай так испортил себе жизнь, обвенчавшись с француженкой и выйдя в отставку!

Из-за всех этих мыслей и обстоятельств общие слова, которыми перекидывались старинные друзья между взрывами смеха, не мешали им испытывать тягостное ощущение, вызванное тем, что время столь безжалостно уходит, да и нравы теперь совсем уже не те… Николай был смущен, он уже подумывал, что вряд ли сможет расспросить красавчика Ипполита, не выдав своих истинных намерений. Перед ними дымились две чашки кофе. Кондитерская была почти пуста. По залу прошел официант с блюдом пирожных.

– А я тебя не задерживаю? – спросил Николай. – У тебя, вероятно, сейчас особенно много работы!

– Почему сейчас особенно?

– Да в связи с манифестом.

– Так не я же его пишу! – весело откликнулся Ипполит.

– Конечно, не ты, но ведь как адъютант генерала Милорадовича ты, наверное, участвуешь в подготовке церемонии. Ну и что – известно уже, когда войска приведут к присяге?

Николай задал вопрос с притворной небрежностью и поднес к губам чашку, в которой плавал кусочек лимона. Он казался себе чертовски дипломатичным. Игра возбуждала его, заставляла сердце биться с немыслимой скоростью, зато голова оставалась совершенно холодной и ясной.

– А вот об этом я ничего не могу тебе сказать.

– Почему?

– Официально время еще не назначено.

– Но это будет скоро?

– Очень скоро. Совсем скоро.

– Дело нескольких дней?

– Дело нескольких часов! – важно произнес Ипполит.

Николай перенес удар и глазом не моргнув.

– А-а-а, вот как, нескольких часов, – протянул он. – Ну, значит, манифест уже подписан.

Ипполит явно боролся с собой: с одной стороны, никак нельзя было выдать государственную тайну – ведь он получил насчет этого строгие указания, а с другой – ужасно хотелось поразить друга.

– В конце концов, если я от тебя скрою, ты все равно узнаешь от кого-нибудь другого, – вздохнул он. – Половина Санкт-Петербурга уже в курсе. Да, великий князь Николай Павлович сегодня на рассвете подписал манифест. Императорский Совет состоится в восемь вечера, приглашения уже разосланы. А завтра утром, 14 декабря, все войска гарнизона принесут присягу новому императору.

– Это невозможно! – пробормотал Николай.

Он чуть не задыхался от мучительной радости. Это он, он первый, принесет важнейшую новость Рылееву, это он приведет в действие весь механизм восстания! Быть может, заговорщики будут обязаны своим успехом именно той скорости, с которой он все разведал! Губы Николая невольно расплылись в довольной улыбке.

– Тебя это обрадовало? – удивился Розников.

– Признаюсь, не ожидал подобной поспешности!

– Она необходима: нельзя же, чтоб вечно длилось междуцарствие.

– Да-да, конечно…

Ипполит нахмурил брови и прошептал:

– Ты говоришь: «да-да, конечно», – но думаешь совсем не о том.

Проницательность Розникова показалась Николаю странной: он-то полагал, будто говорит с болваном, а тот легко раскусил его самого, следившего за каждым своим словом!

– Будет! – продолжал тем временем Ипполит. – Прекрати ты эти игры, не надо никаких уловок. Тебя ведь прислали твои друзья?

– Каких друзей ты имеешь в виду? – пробормотал совершенно растерянный собеседник.

– Успокойся, не собираюсь же я вызнавать у тебя их имена! Впрочем, они мне почти все и так известны, более того, многим из них я… я симпатизирую. Но позволь дать совет, пока не слишком поздно: держись от них подальше! Они на грани того, чтобы совершить безумный поступок. Если вы попробуете воспротивиться принесению присяги, и сам ты погибнешь, и вы все пропадете, причем – зря, никому никакой пользы от этого не будет. Горстке либерально настроенных офицеров не под силу возбудить к мятежу целый народ, воспитанный в уважении к Богу, царю и Отечеству!

Николаю очень хотелось вложить в ответ весь свой пыл, но из осторожности приходилось сдерживаться.

– Да о чем ты говоришь? – пожал он плечами. – Ничего об этом не знаю…

Он так хорошо изобразил недоумение, что, казалось, Ипполит поверил ему.

– Правда? – спросил он. – Но я же сам видел тебя с ними!

– Когда это было, дорогой мой! Тогда я жил в Санкт-Петербурге, а теперь давно уже провинциал!

– Однако, вернувшись, ты снова стал посещать их?

– Ну и что тут плохого?

– Неужели станешь отрицать, что в разговорах между собой вы критикуете правительство?

– Помилуй, да кто ж нынче его не критикует? Позволю себе сказать, что даже само правительство себя порой критикует! Разумеется, нам случается высказывать какие-то пожелания в его адрес, но от этой болтовни далеко до разговоров о мятеже, на которые ты намекал. Храни нас Господь от подобной катастрофы!

Озарёву было стыдно лгать, да еще пускаться в такие дурацкие разглагольствования, но настроение его было безнадежно испорчено не только из-за этого. Значит, власти предупреждены о заговоре, угрожающем трону. Если Рылеев рассчитывает на внезапность, которая поможет ему добиться решительной победы, какое же огромное разочарование его ждет! Разве что приверженцы будущего императора окажутся такими же безалаберными, как его враги. Голова Николая работала с головокружительной скоростью. Ему не терпелось расстаться с Ипполитом, чтобы объявить друзьям, какие серьезные события на подходе. А Ипполит между тем уже сменил подозрительность на привычное благодушие: он слишком преуспел в карьере, чтобы признать мир устроенным плохо. Недовольные казались ему попросту завистниками. А Николаю, происходящему из вполне обеспеченной семьи, по его мнению, некому и нечему было завидовать! Потому можно и расслабиться, можно кое-что и открыть старому другу… С подчеркнутым удовольствием Розников принялся рассказывать о работе у генерал-губернатора Милорадовича, о своих лошадях, о проигрышах в игре и о везении в ней… Однако Николай, которому не сиделось на месте, воспользовался первой же паузой, чтобы откланяться:

– Прости, ради бога, но мне пора: меня ждут.

– Женщина? – Ипполит подмигнул, сладострастно прикрыв тяжелые коричневатые веки.

– А кто же…

– Расскажешь потом? Обожаю любовные интрижки! Век бы слушал! Почему мы перестали видеться?

– Не знаю.

– Хочешь, встретимся здесь же завтра в то же время?

– Завтра? – пробормотал Николай. – Но завтра же 14 декабря, день присяги…

– Ну и что? Разве ты должен присягать?

– Нет, конечно! До завтра! – сказал Николай.

* * *

Оказавшись снова на набережной Мойки, Николай ворвался к Рылееву и вбросил новость, как бомбу, но… никто ей не удивился. Кондратий Федорович, сидевший за столом и председательствовавший на собрании, только и сказал:

– Да знаем мы уже, знаем! Все будет завтра!

Наверное, Трубецкой, вернувшись из дворца, поднял тревогу. Николай досадовал, что оказался вторым. В столовой и кабинете к тому времени собралось много заговорщиков: здесь были три брата Бестужевых – Михаил, Николай и Александр; Оболенский; Каховский; Юрий Алмазов; Кюхельбекер; князь Трубецкой; Костя Ладомиров; Щепин-Ростовский; Одоевский; Батеньков; Розен; Арбузов; Панов; другие. Сюда постоянно входили, отсюда выходили, возвращались, присаживались на ручки кресел, на подоконник, затягивались трубками молодые офицеры. Гренадеры, саперы, морские офицеры, стрелки-гвардейцы – казалось, все полки гарнизона прислали на это совещание своих представителей. Штатские были редки, но говорили они так же громко, как военные. Слабенький поток воздуха от форточки шевелил дым вокруг большой масляной лампы, висевшей под потолком.

– Но, может быть, вы не знаете, что у властей есть подозрения! – продолжил Николай.

– У них больше, чем подозрения, – ответил Рылеев. – У них – твердая уверенность!

– Что?!

– Да, мой дорогой, да, в ваше отсутствие тут много всякого произошло. Я как раз только что рассказывал нашим товарищам, что на нас донесли. Младший лейтенант Ростовцев, который, хотя и был не из наших, к несчастью, сумел втереться в друзья к Оболенскому, и вчера передал великому князю Николаю Павловичу письмо с предупреждением о заговоре.

– Боже, что за низость! – воскликнул Николай. – Откуда вам об этом известно?

– От самого Ростовцева. Он пришел повидаться с нами – со мной и с Оболенским – сегодня после обеда. Говорит, что, помешав действовать, желал спасти нас помимо нашей же воли. В качестве доказательства своего к нам дружелюбия принес копию письма. Вот она…

Рылеев ткнул пальцем в листок бумаги, лежащий на столе. Николай схватил документ и пробежал его взглядом. «Готовится восстание. Оно разразится в момент, когда войска приведут к присяге. Отблеск пожара, разгоревшегося на площади, может осветить окончательное падение России…»

– Он назвал кого-нибудь? – в горле Николая пересохло.

– Клянется, что нет, – сказал Оболенский.

– А ему можно доверять?

– Наверное. Никто ведь его не вынуждал признаваться мне в том, что сделал.

– Как, как вы могли оставить предателя живым? – воскликнул Николай.

– Оболенский с наслаждением придушил бы изменника, – вмешался Рылеев, – но я остановил его, потому что это ни к чему бы не привело. Более того: вполне возможно, столь торопливо совершенное преступление лишило бы нас последнего шанса на успех!

– Неужели вы считаете, что еще остается надежда на успех? – спросил Николай.

– Разумеется, поскольку нас еще не арестовали!

Николай осмотрелся. На лицах людей, окружавших стол, было торжественно-возвышенное выражение. Самым растерянным и огорченным из всех присутствующих выглядел князь Трубецкой, в котором многие молодые офицеры видели главнокомандующего мятежом. Высокий и худой, он склонил на впалую грудь длинное лицо с рыжеватыми бакенбардами, губы его искривила гримаса разочарования. Уши Трубецкого торчали по обеим сторонам черепа, как ручки вазы. Полдюжины орденов украшали зеленую ткань его мундира. Князь процедил сквозь зубы: