Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 59 страниц)

– Дорогой Николай Михайлович, у меня есть план, о котором я хотела поговорить с вашим отцом уже давно, но не осмелилась побеспокоить его. Могу ли я, воспользовавшись вашим приездом, рассказать, о чем идет речь?

– Ну конечно! – воскликнул он. – Я весь к вашим услугам…

– Я говорю о Шатково, – продолжила она. – Эта деревня лежит среди моих земель, как бы вклинивается в них. Не согласитесь ли вы продать мне ее?

Озабоченный Николай помолчал с секунду. Он был очень далек от подобных имущественных расчетов.

– Мы очень дорожим деревней Шатково, – наконец ответил он, – отличное место для выращивания ржи.

– Разумеется, – сказала Дарья Филипповна. – Но в виде компенсации я могла бы уступить вам нашу деревушку Благое, которая и так примыкает к вашим владениям, с другой стороны реки…

– Это и впрямь явилось бы полезным уточнением границ! – с улыбкой заметил Николай.

– Если бы вы знали, – вздохнула хозяйка, – как мне неловко говорить с вами об этом! Женщина всегда не на месте, если сама занимается делами. Но я вынуждена делать это, ведь я одна…

– Не говорите так, маменька! – воскликнул Вася.

Слово «маменька» неприятно задело слух Николая. Ему трудно было поверить, что этот взрослый юноша с посиневшим подбородком и баритоном был рожден нежным созданием, сидевшим во главе стола.

– Я прекрасно понимаю, что говорю, дорогой! – сказала Дарья Филипповна. – И Николай Михайлович меня тоже понимает, я в этом уверена!

– Нет, Дарья Филипповна, я вас не понимаю! – возразил Николай. – Вы нисколько не на своем месте, как вы говорите!..

И вдруг ему захотелось оказать услугу этой достойной женщине.

– Сколько у вас душ в Шатково? – спросила она.

– Двести шестьдесят три, – ответил он, взглянув на нее с преисполненной почтения нежностью.

– Не много.

– Я назвал цифру по последней переписи. С тех пор родилось несколько детей. А в деревне Благое сколько крепостных?

– Всего семьдесят семь, – сказала она. – Но из этого числа по меньшей мере пятнадцать мужиков моложе тридцати лет и отличаются великолепным здоровьем!

– Я попытаюсь уговорить отца.

– Во всяком случае, приезжайте навестить нас как можно скорее, любезный Николай Михайлович. Дела – пустяк, а добрососедские отношения важнее всего!

Небо угасало. Николаю пора было подумать о возвращении домой. Вся семья, собравшись перед домом, смотрела, как он сел на коня и поскакал великолепным галопом.

* * *

Месье Лезюр семенил по аллее с открытой книгой в руке. Подъехав к нему, Николай придержал коня и сказал:

– Вы гуляете довольно поздно!

– У меня уже ни на что не хватает времени, дорогой Николай, – ответил месье Лезюр с дрожью в голосе.

Заметив, как он раздосадован, Николай понял, что француза в очередной раз отчитал Михаил Борисович.

– Мой отец дома? – спросил он.

– Ну как же иначе! – воскликнул месье Лезюр. – Он играет в шахматы с мадам Софи!

Говоря это, француз бросил на Николая взгляд, взывающий к справедливости. Ведь теперь он изгнанный «придворный». Не в силах пожалеть его, Николай пустил коня рысью.

Войдя в гостиную, он почувствовал, что нарушил приятное времяпрепровождение вдвоем. Оторвав взгляд от шахматной доски, его отец и жена улыбнулись ему одинаковой рассеянной улыбкой.

– Я приехал из Славянки, – сказал Николай.

И поведал им о своем разговоре с Дарьей Филипповной. И чем больше супруг говорил, тем тревожнее становилось выражение лица у Софи. Когда он упомянул о продаже Шатково, она взорвалась:

– Надеюсь, что ты отказал!

– Я сказал ей, что решение зависит от отца!

Софи так резко повернулась, что одна из фигур упала с доски.

– Просто неслыханно! Эта женщина безумна!

– Не надо так думать, – вмешался Михаил Борисович. – Ее идея кажется мне логичной. Ты уверен, что она согласится уступить нам Благое?

– Да, отец, – ответил Николай.

Михаил Борисович задумчиво потеребил бакенбарды.

– Надо все взвесить, – пробурчал он.

– Но, отец, все абсолютно ясно! – воскликнула Софи. – Вы не имеете права продавать Шатково! Это было бы… было бы чудовищно!

Брови Михаила Борисовича взметнулись дугой над его круглыми глазками.

– Вот это да, крепко сказано! – заметил он. – И почему, скажите, пожалуйста, это было бы чудовищно?

С быстротой молнии Софи припомнила покосившиеся избы, мужиков в полях, старуху Пелагею на пороге дома, маленького Никиту, желавшего научиться читать, и волна возмущения поднялась в ней.

– Сколько времени Шатково ваша вотчина? – спросила она.

– Лет сто, я полагаю, – ответил Михаил Борисович.

– Так вот! Жители этой деревни ближе к вам, чем некоторые члены вашей семьи. Из рода в род они привыкли, что Озарёв управляет их судьбой. Они считают вас своим господином и, я надеюсь, своим благодетелем. А вы готовы так резко оторвать их от себя?

– Вы питаете иллюзии по поводу чувств мужиков ко мне? – сказал Михаил Борисович.

– Нет, отец, я говорила с ними. Видите ли, я даже не пытаюсь критиковать основы крепостного права. Допускаю, что, если бы вы нуждались в деньгах, если бы были доведены до разорения, пришлось бы продать Шатково или какую-то другую деревню из вашего поместья. Но не разрушайте жизнь сотен людей ради простого удовольствия заключить сделку!

Она перевела дыхание и, обернувшись к мужу, продолжила бесцветным голосом:

– Я удивлена, Николай, что ты не подумал об этом, когда упомянутая Дарья Филипповна сделала тебе такое предложение!

– Ты сама не подумала бы об этом, если б знала ее! – возразил он. – Я никогда не согласился бы продать наших мужиков нерадивому или жестокому хозяину. Но Дарья Филипповна сама кротость, предупредительность и справедливость. С нею наши крепостные будут так же, если не больше, счастливы, как с нами.

– Он прав! – сказал Михаил Борисович.

У Софи возникло ощущение, что она говорит с глухими.

– Но принцип, Николай, принцип, как ты его воспринимаешь? – воскликнула она. – Ты, столь увлеченный благородными теориями, как ты можешь примирить твое так называемое уважение к человеку с намерением продать триста человеческих существ, предварительно обсудив цену мужских особей, женских и малюток-детей?

Николая задел этот аргумент, и он хранил молчание. Как всегда, она оказалась ближе к действительности, нежели он. Николай погружался в мир идей, мечтал осчастливить Россию и забывал ответить мужику, который кланялся ему, сбросив шапку. Таков был его недостаток. Но намерения были добрыми. Софи не имела права сомневаться в этом.

– Итак! Что вы ответите госпоже Волковой, отец? – спросила она.

Слегка прикрыв глаза, Михаил Борисович продлевал удовольствие, вызванное сомнениями. Сознание того, что он может по своему усмотрению привести в отчаяние сноху или порадовать ее, чрезвычайно забавляло его, тем более что он находил ее очень красивой в момент волнения. Защищая интересы этих тупых мужиков, она воспламенилась как влюбленная!

– Вы убедили меня, Софи, – объявил он наконец. – Мы не станем продавать Шатково, поскольку вам дорога эта деревня…

Она соскочила со стула и, пожав ему обе руки, прошептала: «Спасибо, отец!» Впервые сноха была так ласкова с ним. Удивившись, он не знал, что сказать. Как это ей удавалось в один миг перейти от резкости к нежности? Со своей стороны, Николай не испытывал недовольства по поводу того, что Софи добилась своего. В глубине души он не больше, чем она, стремился продать Шатково. Просто ему хотелось доставить удовольствие Дарье Филипповне. Он задумался, как преподнести ей столь неприятное для нее решение.

– А теперь вернемся к нашей шахматной партии! – обратился Михаил Борисович к Софи.

Именно при этих словах вошел бледный от негодования месье Лезюр, Мария тащила его за руку. Она повстречала его в саду, с наступлением ночи.

– Месье Лезюр болен! – сказала она.

– Нисколько! – запротестовал тот. – У меня дрожь, как обычно бывает, когда я огорчен! Мне придется привыкать к этому!

– Очень вам советую, месье Лезюр, – сказал Михаил Борисович, хлестнув по нему жестким, как палочный удар, взглядом.

5

Третье кольцо оказалось для Васи. После десятка встреч в клубе и в Славянке Николай убедился, что совершенно спокойно мог вручить своему новому другу этот символ доверия. В самых важных вопросах молодой человек разделял его мнение. Дарья Филипповна была чрезвычайно раздосадована, узнав, что из привязанности к мужикам Шатково Михаил Борисович отказался продать деревню. Однако у нее хватило такта сказать Николаю: «Коль скоро вы рассматриваете это дело, как нечто душевное, я смиряюсь. Сердце мое одобряет вас, даже если разум восстает!» Эта фраза поразила его, как высказывание, достойное античного театра. Разочаровав мать Васи, питавшую надежды, он стал считать себя ее должником. Он хотел бы познакомить Дарью Филипповну со своей женой, чтобы они прониклись взаимным уважением. Но Софи отказывалась выезжать. Семейная жизнь в Каштановке сделала ее нелюдимой. Николаю пришлось настоять, чтобы она по меньшей мере приняла Васю в доме. Софи сочла его очаровательным, несмотря на девический облик. Что же касается Марии, которая знала Васю с детства, то она была любезна с ним и не более того. «Я всегда считала его скучным и самодовольным», – сказала она после его отъезда. Возмущенные возгласы брата оставили ее равнодушной. Он кричал сестре, что она ошибается, что Вася – юноша утонченного ума, чрезвычайно тонкой души, а она улыбалась с невинным упрямством, глядя в даль. Обескураженный, Николай попросил Софи переубедить ее, он хотел, чтобы Вася, новый член «Союза благоденствия», чувствовал себя как дома, когда снова приедет в Каштановку. Софи успокоила его, заверив, что настроение девушек изменчиво.

Чтобы работать спокойно, Николай оборудовал для себя кабинет в одной из комнат нижнего этажа, перенес туда все книги, касающиеся политики, которые сумел найти в доме. По его настоянию Софи написала своим друзьям Пуатевенам в Париж и попросила их прислать ей несколько новомодных книг, не уточнив, каких именно. На самом деле, она сомневалась, что прозе Кондорсе или Бенжамена Констана будет позволено пересечь границу. Но Николай так изголодался по чтению, что для него все было хорошо! Дожидаясь крамольных брошюр, он вперемежку поглощал Бональда, Шатобриана и Жан-Жака Руссо.

Предоставив мужу возможность упиваться в тиши своими восторгами, Софи почти ежедневно посещала деревни. В начале августа она вызвала из Пскова врача, чтобы лечить детей, заболевших крупом в Черняково. Это начинание вызвало большой шум в округе. Некоторые помещики упрекали «француженку» в том, что она приучает мужиков к праздности, внушая, что им все причитается. Николай, услышавший подобную точку зрения в клубе, с улыбкой рассказал об этом Софи. В результате она с двойным усердием стала помогать бедным.

Однако благотворительность Софи по отношению к крестьянам не ограничивалась материальной помощью. Они рассказывали ей о семейных заботах и учитывали ее мнение в своих разногласиях. Во время разговоров с ними она пыталась также просветить их, сообщая о том, что происходит в окружающем мире. Но они как будто предпочитали оставаться в неведении из страха, что их потревожат. Стоило барыне заговорить о какой-то далекой стране или историческом событии, как они замыкались в своей скорлупе. Для них Россия была их деревней, плюс соседние деревни, Каштановка, Псков и дальше, за темными лесами и зелеными полями – Москва с тысячью церквей, Санкт-Петербург, где генералы окружают сияющего как солнце царя, и степи Сибири, где работают каторжники в кандалах. Вокруг этой христианской империи копошились странные народы, не угодные Богу, такие как французы, англичане, немцы, китайцы, турки… Как образовалась Россия, какие государи сменяли друг друга на российском престоле, как было введено крепостное право? Мужики не желали этого знать. Софи понимала, какой огромный пласт глупости, лени, недоверия, суеверия пришлось бы преодолеть, чтобы они услышали ее, но трудность задачи лишь усиливала возникшее у нее желание посвятить себя этому.

Однажды вечером, когда она возвращалась из Каштановки, в коляске, по лесу, чья-то фигура будто тень вынырнула из зарослей и встала посреди дороги. Кучер натянул поводья, чтобы избежать наезда.

– Вот дурак! – заорал он. – Не можешь ходить поосторожнее?

Софи наклонилась к дверце и узнала Никиту; волосы у него были всклокочены, ноги босы, рубашка разорвана. Он протянул ей свернутую трубкой бумагу, завязанную грязной розовой лентой:

– Возьмите, барыня!

– Что это такое?

– Я не могу вам этого сказать!

Заходящее солнце мерцало красным светом меж ветвей деревьев. Софи развязала ленту и обнаружила исписанную страницу. Неумело выведенные буквы кое-как следовали одна за другой по линейкам, вычерченным карандашом:

«Барыня, теперь я знаю буквы. Понимаете ли вы, что я написал? Если да, то сегодня я буду счастливее, чем за всю оставшуюся жизнь. Кланяюсь вам до земли и буду вечно молиться Богу за вас. Ваш преданный раб. – Никита».

Она была взволнована этим посланием. Никите было, наверное, очень трудно его составить, ведь он придавал ему такое значение!

– Это очень хорошо! – сказала Софи. – Нужно продолжать, Никита!

– Мне можно написать вам еще, барыня? – спросил он.

Она засомневалась. Как бы ни велика была ее симпатия к мужикам в поместье, она считала недопустимым, чтобы шестнадцатилетний мужик посылал ей письма.

– Нет, – ответила она. – Ну, если только… разочек, время от времени… Лучше пиши кому-нибудь другому…

– Кому, барыня? У меня никого нет!

– Пиши самому себе.

– Как можно писать к самому себе?

– Это очень забавно! Ты записываешь свои впечатления, рассказываешь о событиях своей жизни…

– А потом?

– И все…

Он был разочарован, опустил голову, затем приподнял ее и сказал:

– А когда я напишу об этом достаточно, вы прочтете написанное, барыня?

– Обещаю тебе это, – ответила она.

Софи свернула бумагу и снова завязала ее лентой, а он в это время внимательно следил за каждым ее жестом. Не боялся ли он, что в последний момент она вернет ему письмо? Никита отскочил в сторону и скрылся в лесной чаще.

Она не слышала о нем ничего в течение трех недель. Затем, как-то после полудня, когда Софи гуляла в саду с Марией, прибежал Антип, в глазах – испуг, на губах – улыбка:

– Ай-ай! Ай! Ну и дела творятся в доме! Игорь Матвеевич, староста в Шатково, пришел с Никитой. Кажется, мальчишка совершил какое-то преступление, придется высечь его розгами!..

– Что? – воскликнула Софи. – Что ты тут плетешь?..

– Со дня моего рождения я не врал! Михаил Борисович и Николай Михайлович беседуют сейчас с ними…

– Где?

– В кабинете, барыня. Но все закончится во дворе. О! Не хотел бы я оказаться в шкуре Никиты! Йе-йе, будет такой свист! Йе-йе, а потом кровь польется!..

Покинув невестку, Софи бросилась к дому, постучала в дверь кабинета и вошла без приглашения. Михаил Борисович сидел у рабочего стола, Николай – на диване. Перед ними стояли, опустив голову, староста Игорь Матвеич, сухопарый, морщинистый, с бородкой, как мочало, и Никита. Мальчик был вне себя от страха. Полоски от слез излиновали его грязные щеки. Он метнул на Софи глуповатый взгляд.

Увидев сноху, Михаил Борисович в нетерпении взмахнул рукой и спросил:

– Чего вы хотите?

– Вступиться за этого мальчика, – ответила она. – Я хорошо знаю его. Он не способен на дурной поступок.

– Кажется, способен! – возразил Михаил Борисович.

Он не решался предложить Софи уйти, но ее присутствие его явно смущало. Повернувшись к старосте, он проворчал:

– Ну же! Объяснись!

Игорь Матвеич шагнул вперед и произнес дрожащим голосом:

– Вы знаете, барин, что я зачастую вынужден покидать деревню, уезжать, чтобы продавать товары на ярмарках. Вы знаете так же, что женщины – дьявольские творения.

– Нет, – сказал Михаил Борисович.

– А моя – да! Дьявольское создание, которое самому Черту даст фору! Она спуталась с ломовым извозчиком из Пскова, этим верзилой Китаевым! Еще один нечестивец, которого крещение не сделало христианином!..

– Но при чем здесь Никита?

– Сейчас скажу, барин! Сейчас скажу! К несчастью, так случилось, что за последнее время Никита научился читать и писать.

Произнося эти слова, он искоса посмотрел на Софи.

– Да, это я посоветовала ему учиться, – сказала она.

– Иногда доброе зерно падает на плохую почву! – вздохнул староста. – На что же этот негодяй употребил знание прекрасных букв русского алфавита? На вонючее дело, и пусть ваша милость простит мне такое выражение! В деревне многие девицы просят его теперь нацарапать им несколько слов, для смеха. А моя жена, колдунья Евдокия, пришла к нему запросто и попросила тайком написать извозчику Китаеву и сообщить ему день, когда я уезжаю, и день, когда возвращаюсь, а также объяснить, каким образом они могут встретиться для любовных шашней!.. И он это сделал!.. Он написал то, чего хотела эта похотливая лиса!

– Я не мог отказать жене старосты, – пробормотал Никита, фыркая соплями.

– А должен был, мерзкая свинья! Голова-то ведь знает, что делает рука. Если ты пером служишь прелюбодеянию, значит, ты одобряешь супружескую измену. И о какой измене идет речь? Об измене, которая покрывает стыдом почтенного человека, а именно старосту твоей деревни!

Плечи Никиты содрогнулись от рыданий, и он упал на колени:

– Пощади, будь милосердным, Игорь Матвеич!

Софи взглянула на Михаила Борисовича и поняла, что он вот-вот утратит силы и не сможет больше сохранять серьезный вид. По щекам его пробегала дрожь, губы растянулись, волоски на лице топорщились. Она успокоилась: ее подопечному не причинят вреда. Николая, кажется, тоже очень развеселила эта сцена.

– Но как ты узнал, что тебе изменила жена? – спросил он у старосты.

Игорь Матвеич прижал руку к сердцу.

– Мне помог Бог, – сказал он. – Помните, какая ужасная гроза разразилась прошлой ночью? В деревне все думали, что пришел конец света. Я сам готовился предстать перед Судией Небесным и вспоминал свои грехи. И вдруг, когда засверкали молнии, моя Евдокия в ужасе вскакивает с постели, падает на колени перед иконами и говорит: «Прости меня, Игорь, я и в самом деле изменила тебе с Китаевым!..»

Михаил Борисович и Николай прыснули со смеху. Софи также. Никита, стоявший перед ними на коленях, поднял голову.

Староста по очереди смотрел то на старого, то на молодого барина совершенно растерянным взглядом.

– Ну и что ты после этого сделал? – спросил Михаил Борисович.

– Я избил Евдокию, заставил ее все рассказать мне и привел этого сопляка к вашим милостям, чтобы его публично наказали, отхлестав розгами!

– Ты действительно этого хочешь? – задал очередной вопрос Михаил Борисович.

– Я желаю справедливости! – ответил Игорь Матвеич с тупым упрямством.

Софи почувствовала, что время пришло и ей пора вмешаться.

– А много ли людей знают, что твоя жена изменяет тебе с Китаевым? – сказала она.

– Не думаю, что много, барыня.

– Но если ты заставишь высечь Никиту розгами, вся деревня узнает о причине наказания. Ты разве этого хочешь?

Игорь Матвеич задумался, потом, покраснев от смущения, заявил:

– Нет, барыня.

– Тогда возвращайся к себе домой и, главное, никому не рассказывай об этом деле. Тогда у твоих соседей по крайней мере не будет повода насмехаться над тобой!

– Но письмо… письмо, которое он написал для моей жены! – пробормотал староста.

– Он больше не будет их писать, – сказала Софи. – Ты обещаешь это, Никита?

– Клянусь вам, барыня, наша благодетельница! – промямлил парень. – Да дарует Господь царство небесное всем, кто вам дорог!

– Значит, на этом все кончено? – спросил разочарованный староста.

– Кончено! – сказал Михаил Борисович. – Пошли вон! И чтоб я больше не видел вас, ни того, ни другого!

Оба мужика задом попятились к двери. Переступая порог, староста спохватился и сказал:

– Есть еще кое-что, барин. Когда я пришел за парнем, то обнаружил в его вещах записи. Вы, быть может, захотите посмотреть, что это такое…

Крик вырвался изо рта Никиты:

– Нет, Игорь Матвеич!.. Прошу тебя!..

Но староста уже доставал тетрадь из своего сапога. Никита попытался вырвать ее из его рук. Однако Игорь Матвеич, посмеиваясь и пыхтя, вытянул вперед руку со связкой листков, чтобы мальчишка не смог схватить ее.

– Что означает эта комедия? – закричал Михаил Борисович, ударив кулаком по столу.

Софи бросилась к старосте и сказала:

– Отдай мне это!

Никита тут же успокоился, а Игорь Матвеич, очень недовольный, отдал тетрадку молодой женщине.

Когда они ушли, Михаил Борисович, растопырив пальцы, вытянул обе руки на столе, откинулся назад и поглядел на сноху с явным неодобрением. Несмотря на высокое мнение о ней, которое сложилось у него, Михаил Борисович был рассержен тем, что сноха вмешалась в эту историю с мужиками, а он хотел быть их единоличным судьей. Ни его сын, ни дочь не смели посягать на его власть помещика. И откуда столько дерзости у этой чужестранки?

– Мне не нравится, что мои крепостные занимаются этой пачкотней! – заявил он, нацепив очки. – У нас, в России, писать, – значит жаловаться! Ну что там, в этой мазне?

Он протянул руку. Софи прижала тетрадь к груди и ответила:

– Нет, отец.

Глаза Михаила Борисовича сверкнули:

– Что это значит?..

– Тетрадь предназначена мне, – сказала Софи. – Я сама попросила Никиту делать записи. Позвольте мне первой прочитать их. Если я найду там что-то интересное, я сообщу вам.

Столь разумная речь успокоила разъяренного Михаила Борисовича. Ему показалось, будто он окунулся в чан со свежей водой. Его разгоряченный разум утихомирился, нервное напряжение спало, дыхание стало ровным.

Оставив свекра с Николаем, Софи поспешила подняться в свою комнату. Там она присела к окну и открыла на коленях тетрадку, которая представляла собой двенадцать сшитых вместе страниц. Она с трудом разобрала начало, потому что Никита писал слова так, как слышал их:

«Моя благодетельница красива. Красивее самого прекрасного облака. Она восхищает меня и проходит мимо…»

Софи перечитала эти строки, желая удостовериться, что она правильно поняла их. Возможно ли, что столь поэтичная преамбула была написана невежественным мальчишкой, деревенщиной?

Воодушевленная своим открытием, Софи продолжила чтение:

«Она сказала мне, чтобы я описывал подлинные истории моей жизни, но моя жизнь – серая, как пыль. Матушка моя умерла уже давно, и другая женщина спит на печи с моим отцом Христофором Ивановичем. Несмотря на это, он не слишком сильно бьет меня. Только когда пьян и всегда в одно и то же ухо, левое. Я часто просил его поменять удар, но он не хочет. У него свои привычки. В Шатково нам очень хорошо. Я принимаю участие во всех работах общины: очистке прудов, ремонте дорог, сенокосе… Я очень люблю косить и убирать сено. Но жатва ржи – дело потруднее. В прошлом году я поранился серпом. И старая Пелагея лечила меня травами и слюной. В нынешнем году я в основном вязал снопы. Обо всем, что происходит в мире, мы узнаем от нашего соседа Тимофея, торгующего котелками и ведрами и приезжающего по пятницам. Стоит ему появиться, как жители деревни окружают его. Он рассказывает о домах, которые строятся в городе, о новых указах, о наборе рекрутов, кражах, убийствах и предзнаменованиях. Он подарил мне старую балалайку. Я часто играю на ней по вечерам. Музыка звучит красивее, когда становится темно. По воскресеньям мы, несколько мальчишек и девчонок, собираемся, чтобы попеть, потанцевать…

Все здесь боятся пожаров. Когда снег начинает сползать с крыш, перед Страстной неделей, староста запрещает сидеть по вечерам у огня и даже перед смоляным светильником. Летом, каждый понедельник, он проверяет печки. В прошлом году ему удалось отправить двух мужиков в полк, на двадцать пять лет. Они ведь ослушались его. Может быть, однажды и мне подстригут волосы и заставят служить отчизне до старости. Говорят, что управляющий какого-то имения посылает рекрутами в армию мужиков, чьи жены нравятся ему. И кажется, есть такой староста – не наш, – который назначает выкуп за девушек, не желающих выходить замуж. Оказывается, все отпечатанные книги написаны сенаторами Санкт-Петербурга. Вот уже десять дней в лесу снова слышен волчий вой. Значит, лето скоро кончится. Я не боюсь волков. Но есть места, где прячутся злые духи. Неподалеку от деревенской бани повесилась жена солдата. И едва стемнеет, все женщины, повесившиеся где-то поблизости, присоединяются к ней. Они поют, танцуют, обливают себя водой из ведер. Отец Иосиф советует нам креститься, проходя мимо бани. Я уже написал много строк. Это легко и забавно. Каждую ночь, засыпая, я думаю о моей благодетельнице. Отец Иосиф говорит, что она француженка и что все французы – еретики. Он говорит также, что Наполеон выпил кровь России…»

Дальнейшее оказалось так плохо записано, что Софи вынуждена была прекратить чтение. Теперь она знала, что не ошиблась насчет Никиты. Ребенок, способный через несколько недель обучения написать такую исповедь, заслуживал, чтобы его избавили от невежества. Тем не менее, когда Николай задал ей вечером вопрос о содержании тетради, она уклончиво ответила:

– Много ошибок… Но и множество добрых побуждений… Тебе незачем тратить время на чтение этих каракулей…

На следующий день она вернула тетрадь Никите, похвалила его за проделанную работу и подарила белую бумагу, книги. Он стоял в избе между отцом, здоровенным рыжебородым мужиком, и мачехой, сухой, как кузнечик, бабой, которая сказала:

– Окажите нам честь, присядьте, пожалуйста… Осветите своим присутствием наше убогое жилище…

Никита же молчал, очарованный увиденным. Он проводил Софи до середины деревни. Грязные ребятишки окружали коляску. Софи раздала им конфет. В тот момент, когда она снова садилась в коляску, Никита прошептал:

– Вы разрешаете мне продолжать!

– Я хочу, чтобы ты писал и дальше! – ответила она.

Вернувшись в усадьбу, Софи узнала от Марии, что старосты Шатково, Черняково, Крапиново и двух других деревень явились все вместе к Михаилу Борисовичу. Встревожившись, Софи поначалу решила, что этот демарш имеет отношение к злоключению Никиты, но золовка успокоила ее: крестьяне пришли к хозяину с жалобой на волков, которые для нынешней поры ведут себя слишком смело, и просили назначить облаву.

Вечером, за ужином, Михаил Борисович изложил дело. Ему казалось, что трудно организовать такую важную охоту, не пригласив к участию в ней соседей.

– Это было бы нарушением всех устоявшихся обычаев! – сказал он. – Но, с другой стороны, мне не хочется будоражить всех этих людей, ведь я потерял их из виду…

– Я и вправду не понимаю, отец, что вас останавливает! – заметил Николай.

Не ответив своему безрассудному сыну, Михаил Борисович бросил искоса взгляд на Софи, как бы прося совета. Зная, что она терпеть не могла знакомиться с новыми лицами, он не хотел принимать никакого заведомо неприятного ей решения. Софи оценила его щепетильность и была ею тронута.

– Николай прав, – сказала она. – Мы не можем дальше держаться в стороне. Ваши прежние друзья упрекнут вас в невежливости.

– Мне наплевать на их мнение, – заявил Михаил Борисович. – Для меня важно то, что думаете об этом вы!

Странный огонек блеснул в глазах Марии. Очевидно, она всей душой надеялась, что невестка не воспротивится плану. Софи сочла Марию слишком возбужденной для девушки, утверждающей, будто она питает отвращение к светской жизни. Нет ли за этим какой-то тайны?

– Пригласите, кого пожелаете, – сказала Софи. – Я буду рада познакомиться с местными помещиками.

Мария опустила глаза. Николай улыбнулся жене, словно поблагодарил за поддержку. А Михаил Борисович с радостью произнес:

– Если вы согласны, то, по-моему, 23 сентября – подходящее число.

После десерта он велел принести ему бумагу, чернила, перо и тут же, за обеденным столом, составил список приглашенных на облаву волков.