Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 59 страниц)

9

От него ждали ответа. Николай в который раз перечитал письмо, расхаживая вдоль и поперек по своей комнате. В дверях, словно вестник беды, угрожающе глядя на хозяина, стоял Антип. Бисерный почерк плясал перед глазами молодого человека:

«Не знаю, права ли, снимая с Вас столь рано заслуженное наказание. Но завтра я жду Вас к трем часам по известному адресу. Тот, кто принесет Вам это письмо, – человек надежный. Вручите ему записку с единственным словом „Да“ и не сердитесь, что здесь нет моей подписи. Порой запах духов значит больше имени, начертанного под письмом…»

Озарёв вдохнул знакомый запах ванили, и перед ним возникла Дельфина. Однако это ничуть его не взволновало, настойчивость женщины, напротив, раздражала: у него было чувство, будто забрался куда-то высоко, а его просят спуститься. Раз десять обойдя стол, он, наконец, сел, наморщил лоб и написал ответ, тщательно выверяя каждое слово, прежде чем вывести его на бумаге:

«Дорогая госпожа де Шарлаз,

Ваша доброта глубоко меня тронула, но она лишь усиливает мое смущение – я не смогу быть на свидании, которое вы мне назначили».

Вышло слишком сухо. «Баронесса все поймет!» – с неожиданной жестокостью подумал Николай и вложил записку в конверт. Антип открыл дверь – в коридоре стоял слуга Дельфины, старый, худой, бледный, в голубой ливрее с серебряными пуговицами.

– Вот! – Озарёв протянул ему письмо.

Человек, ревностный наперсник, по всей видимости, поклонился и исчез. Успокоившись и расслабившись, юноша взялся за книгу, намереваясь забыться в поэтических строках, но через полчаса обнаружил, что радоваться пока рано – слуга госпожи де Шарлаз вернулся с новым от нее посланием, не менее надушенным, чем первое: «Быть может, Вам удобнее другой день? Я могу найти время в среду и в пятницу». Николай без колебаний ответил: «Нам решительно не везет – я буду занят и в среду, и в пятницу». Старик в ливрее исчез, унося второй отказ. Через час явился вновь – запыхавшийся, с грустными глазами, письмо дрожало у него в руке. «Но когда же?» – вопрошала Дельфина, это был крик отвергнутой возлюбленной, который ничем не отозвался в душе адресата, хотя и польстил его самолюбию. Тем не менее сказать «Никогда» он не осмелился. Вежливость и жалость вынудили его на эвфемизм: «Дорогая баронесса, пока я ничего не могу сказать Вам. Служба отнимает у меня много времени. Как только у меня появится возможность встретиться с Вами, я немедленно сообщу об этом. Простите меня…» За дверью тяжело дышал измученный посланец. В надежде, что этот его визит будет последним, Озарёв дал ему на чай. Но скоро тот вновь был на пороге, прижав к животу шляпу: он взмок, едва держался на ногах, вне всяких сомнений, ему приказано было бежать. Не в силах вымолвить ни слова, старик протянул Николаю очередное послание, запечатанное сиреневой печатью: «Жестокий, что Вы выдумываете? Неужели пытаетесь задеть мою гордость и упрочить собственную победу? Или Ваше сердце, столь благородное на первый взгляд, совершенно ледяное, словно ваши северные снега?» Озарёв поднял глаза на слугу, тот на свой манер пытался выразить взглядом все то, о чем говорилось в письме: если эти перебежки не закончатся в ближайшее время, он просто упадет от усталости где-то на полпути между двумя домами. Как ни странно, в этом деле молодому человеку жалко было письмоносца, а не его госпожу: Дельфина перестала его интересовать.

– Ответа не будет, – сказал он.

Слуга благодарно взглянул на него, повернулся и вышел. В тот день Николая больше не беспокоили.

Следующий день он решил посвятить образованию – пойти в Лувр. Бродя по залам, с гордостью думал, что мог бы в эти мгновения находиться в объятиях любовницы, но властвует над желаниями собственной плоти, а потому ходит здесь и смотрит картины. Вот это характер! Поговаривали, что русский император личным вмешательством не позволил союзникам взять в галереях Лувра произведения, которые Наполеон вывез из их стран в качестве трофеев. Это обстоятельство заставляло молодого человека одинаково восхищаться и государем, и картинами, и статуями, что тот защитил. Народу было много, что, впрочем, не мешало наслаждаться видами сражений, мифологическими героями, пейзажами, портретами, которые призывали любить только великое, чистое, прекрасное. Когда Озарёву что-то особенно нравилось, он немедленно думал о Софи – непременно найдет возможность поговорить с ней о Лувре!

Но, выйдя из музея, почувствовал даже некоторое отвращение к этому великолепию и решил пройтись по саду Тюильри, немного развеяться. Здесь ему встретились Ипполит и несколько знакомых офицеров: они сидели кружком, обсуждая, не нанять ли завтра два фиакра и отправиться в Мальмезон, где обосновалась бывшая императрица Жозефина. Розников осудил Николая, что в последнее время тот ведет себя словно «одинокий гордец», пришлось согласиться на предложенную сослуживцами эскападу. Фиакр стоил два франка в час, вшестером или восьмером они вполне осилят финансовую сторону предприятия, повод к которому дал сам государь, нередко навещавший и Жозефину, и ее дочь, королеву Гортензию. К тому же среди русских считалось хорошим тоном поносить Наполеона и выказывать всяческое уважение его семейству. Встречу назначили на восемь утра неподалеку от Инвалидов. Ипполит Прекрасный взял на себя заботы о транспорте и провизии.

Прибыв в назначенный час к месту встречи, Озарёв обнаружил там два разваливающихся фиакра и дюжину офицеров. Ординарец Розникова притащил огромную корзину с продовольствием, откуда торчало множество бутылок. Было солнечно и очень тепло, всем хотелось веселиться, смеяться. Расселись. Поскрипывая рессорами, экипажи тронулись в путь: чахлые лошади, тихо дремавшие и неожиданно разбуженные, навострили уши, задрожали и смиренно начали движение, не дожидаясь оклика кучера.

На Елисейских полях больше не было бивуаков: казаки оставались здесь лишь несколько дней, пока не исключалась контратака со стороны Наполеона. Теперь они ютились в казармах, оставаясь невидимыми, – показываться на улицах столицы разрешалось только офицерам. Решение тем более мудрое, что с окончанием войны все больше французских солдат потянулось в Париж. Им неизвестны были перипетии французской кампании, они не сражались у стен столицы и не понимали, почему император уступил трон этому «проклятому Бурбону». Не проходило дня, чтобы где-нибудь не разгорелась драка, причины которой лежали исключительно в области политики. Все пассажиры экипажа сходились во мнении, что положение усугубится после подписания мирного договора и возвращения на родину военнопленных. Максимов сформулировал четко и ясно:

– Наблюдая за тем, что происходит в Париже, я ни за что не хотел бы оказаться в шкуре какого-нибудь француза. Когда мы уйдем отсюда, здесь снова будет революция. Они отрубят голову номеру восемнадцатому точно так, как сделали это раньше с номером шестнадцатым. И на них невозможно за это сердиться, это просто какая-то мания!

– Не надо говорить об отъезде, – вздохнул Розников, который был влюблен или хотел казаться таковым. – Мне кажется, что, простившись с Францией, я распрощаюсь и со своей молодостью.

У Николая сжалось сердце.

– А ведь ему еще нет двадцати двух! – откликнулся Максимов. – Послушай, молокосос, уж не воображаешь ли ты, будто хорошеньких девочек выращивают только в Париже? Хорошенькие глазки, хорошенькие грудки, хорошенькие бедра встречаются повсюду! И в России ты найдешь любезных кондитерш! Уж поверь мне, сложенных и одетых не хуже твоей!

Ипполит Прекрасный покраснел и резко засмеялся:

– Так вы в курсе?

– Все в казарме только об этом и говорят! Да, поздравляю! Настоящий военный должен непременно волочиться за женами побежденных. Но при одном условии – не сожалеть ни о чем, когда полк снова выйдет в поход!

Сидевший рядом с Максимовым капитан Дубакин молча одобрял его слова, кивая головой. Это был суховатый, бледный, близорукий мужчина, о котором ходили слухи, что он франкмасон.

– Да, надев мундир, ты обрекаешь себя на жизнь только одним днем, – вступил он. – Нельзя привязываться ни к кому и ни к чему, остается только жить надеждой, что в старости нас будут утешать воспоминания о славных делах, о том, что довелось побывать повсюду, хотя и оставаясь только прохожими.

– Ты что-то не весел! – отозвался Максимов. – У тебя что, душа постарела? Если так, я пересаживаюсь в другой экипаж!

Николай незаметно окинул взглядом сидящего напротив Дубакина, который, сам того не желая, выразил и его ощущения, чувство, что пейзаж, люди, голубое небо, все, что он видел вокруг, и все, что так нравилось, дано ему лишь на очень короткий срок, что счастье, которое он испытывал с того дня, как попал во Францию, не имеет под собой никакой прочной основы, что он живет во сне, который очень скоро развеется.

– Расскажи нам о своей кондитерше! Какая она? – обратился Максимов к Розникову.

– Такая же беленькая, как ее булочки!

– И такая же горячая?

– В постели это настоящая дьяволица.

– Как ее зовут?

– Не поверите – Жозефина!

Оба капитана расхохотались, Озарёв из вежливости присоединился к ним, хотя подобное веселье ему претило: в глубине души ему не понравилось, что о женщине отзывались пренебрежительно. Ощущение это было новым и несколько обременительным.

Экипажи выехали за пределы города и катили по направлению к Сене по дороге меж больших деревьев. Вот показалась и река с зелеными полями и ивами по берегам. Среди рощ виднелись домики с розовыми крышами, окруженные цветущими садиками. По воде скользили тяжело нагруженные лодки. В Нейи пересекли реку по мосту, стали взбираться на противоположный берег. Путешественники продолжали шутить. Максимов спросил Озарёва, нет ли у него интрижки, перипетии которой могли бы их развлечь. Тот грустно и твердо ответил: «Нет».

Кучер остановил лошадей, чтобы дать им отдышаться, затем – снова в путь, и вот уже задворки замка Мальмезон. Ипполит, хорошо осведомленный о возможностях осмотреть местность, увлек товарищей к заднему входу, который караулил преклонных лет садовник, снисходительный к мундирам и падкий на чаевые. Он объяснил, что множество офицеров армий союзников уже осматривают парк и что главный вход охраняют русские солдаты.

– Мы частенько видим вашего царя, – сказал старик. – Он так добр к нам. Советую не подходить слишком близко к замку и не шуметь…

Офицеры обещали, что будут вести себя скромно, не нарушат тишины, и, словно разведотряд, скрылись за поворотом дороги, которая, по всей видимости, шла вокруг замка. На самом деле, ничего не подозревая, они направились в самый центр парка. Внезапно звук барабанной дроби буквально пригвоздил их к месту. Впереди, у парадных ворот, выстраивались военные. Николай различил небесно-голубые воротнички формы Семеновского полка. В облаке пыли показалась карета, запряженная великолепными, серыми в яблоках, лошадьми. Охрана замерла, взяв на караул.

– Что это? – спросил Ипполит.

– Ты не узнал экипаж? – проворчал Максимов. – Это царь!

– Друзья, придется отступать, – заключил Дубакин.

Они бросились назад, как люди, застигнутые грозой. Когда император входит через парадные двери, его подданным надо выходит через черный ход. Садовник проводил их до фиакров, при этом он здорово походил на коммерсанта, которому не удалось удовлетворить требования покупателей:

– Как я расстроен этим обстоятельством… Возвращайтесь, господа…

Забравшись в экипажи, все весело обсуждали опасность, которой так своевременно удалось избежать. Всем вдруг захотелось есть и пить. Розников велел кучеру двигаться в парк Сен-Клу, где и был устроен пикник. На обед была холодная курица, ветчина, колбаса. Ввиду отсутствия хорошей водки Ипполит купил вино, приверженцами которого здесь стали почти все офицеры. Но двенадцати бутылок на восьмерых оказалось явно недостаточно, организатора пикника обвинили в том, что недооценивает возможности товарищей. Развалившись на траве, расстегнув мундиры и ослабив ремни, они с наслаждением отрезали лакомые куски, ели руками, пили из горлышка, болтали, шутили. Николай вспомнил походную жизнь, показалось, что они отдыхают между двумя сражениями. Капитан Дубакин прав: в этой грубой, бродячей, мужской жизни есть свое очарование. На десерт Розников затянул бодрую военную песню, которую все немедленно подхватили. Максимов попросил возниц, чтобы и они пели с ними, те согласились, так как предварительно немало выпили и закусили. Озарёв научил их русским словам, которые те, повторяя, коверкали самым немыслимым образом, вызывая взрывы хохота у слушателей.

– Уф! Прекрасно! Нам бы еще нескольких хорошеньких француженок! – воскликнул Ипполит.

– Что за мысль! Мы бы ломались перед ними, и это было бы вовсе не смешно, – заметил в ответ Максимов.

В три часа капитан Дубакин объявил сбор, чтобы посмотреть замок Сен-Клу. Слуга в ливрее встретил их в вестибюле. Лишившись хозяина, он зарабатывал на жизнь, выступая в роли экскурсовода. Не так давно из этого дома Наполеон навязывал миру свою волю, теперь это был музей – холодный, молчаливый. В кабинете императора все осталось на своих местах – и мебель, и безделушки. Уступив настояниям слуги, Николай уселся в кресло Наполеона, дотронулся до его пера и чернильницы, потом подошел к окну, из которого открывался вид на Сену, вдали – каменная громада, дым, отблески Парижа…

– Что за вид! – выдохнул Максимов. – И зачем его понесло в Россию, когда у него перед глазами была такая красота!

На этом их эскапада завершилась, хотя Розников мечтал доехать еще и до Версаля. Но было уже поздно, лошади устали, возницы нервничали. На обратном пути веселились гораздо меньше. Все размышляли о поразительной судьбе Наполеона, властелина половины Европы, теперь узника крошечного острова. Толпы любопытных тем временем с почтением обозревают места, где ступала его нога, а вчерашние враги сочиняют легенды о нем. «Я пережил самую волнующую эпоху в истории человечества! – подумал Николай. – Никогда больше не будет такой затяжной, жестокой, кровавой войны. И, кто знает, быть может, для наших детей и внуков мы будем последними воинами на свете!» Но, как и каждый раз, когда он уносился мыслями в слишком далекое будущее, оно вдруг скрывалось в тумане: как ни старался, вообразить себя стариком не мог никак.

* * *

По возвращении с прогулки Озарёв обнаружил у себя на столе очередную записку от Дельфины – на этот раз его церемонно приглашали на ужин в последнее воскресенье месяца. В крайнем раздражении он набросал отказ: войска союзников вот-вот могут покинуть Париж, ему хотелось по своему усмотрению распоряжаться и собственным временем, и собственными чувствами, не тратить их попусту. Поужинав в одиночестве на краешке стола, отправил Антипа к баронессе, а сам вышел размять ноги. Через полуоткрытую дверь гостиной раздавались голоса Софи и ее родителей – они пили вечерний кофе. Николая пригласили, он с радостью присоединился к ним. Семейство пребывало в большом волнении: от одного из друзей, который, в свою очередь, знаком был с каким-то дипломатом, господину де Ламбрефу стали известны положения мирного договора, что вот-вот должны были подписать бывшие противники. Франция лишалась всех своих завоеваний, приобретая границы бывшей на 1792 год монархии, но лишаясь необходимости выплачивать денежную компенсацию. Граф считал подобное решение успехом Талейрана, Софи была возмущена – хотя она и ненавидела Наполеона, территориальные завоевания его отстаивала, полагая, что князь Беневентский не имел права отдать просто так укрепления в Германии и Бельгии, где к тому же стояли до сих пор французские войска. Женщина буквально вышла из себя, Озарёв счел нужным вмешаться:

– Вы думаете, счастье Франции – это вопрос территории, которую она занимает?

Замечание заметно удивило собеседников, даже господин де Ламбрефу казался задетым в своих патриотических чувствах. Николай понял, что слова его истолкованы превратно:

– Я хочу сказать, что, по-моему, всеобщее уважение Франция может завоевать, не простираясь на всю Европу и не бряцая оружием, а силой мысли. Посмотрите на карту, на то, какой ваша страна была еще не так давно, – да, мала, но разве можно было представить себе Европу без нее, без ее ума, культуры, традиций, фантазии, очарования!..

Граф смущенно улыбнулся:

– Это слова поэта, и все же я вам благодарен.

Софи не сказала ничего, лишь посмотрела на русского гостя сияющими глазами. Едва сдерживая волнение, тот продолжал:

– Наконец, плох ли, хорош ли этот договор, прежде всего, он избавляет Францию от присутствия оккупационных войск!

– Насколько мне известно, на этот счет пока еще ничего не решено, – возразил граф.

– Да, мы пребываем в неизвестности и можем получить приказ выступать и завтра, и через месяц…

Ему показалось, что Софи побледнела. Ничего не сказав, она вышла. Молодой человек посидел еще немного с хозяевами, потом вернулся к себе – несчастный, но полный смутных надежд. Едва зажег свечи, как чей-то голос позвал его из сада. Это была госпожа де Шамплит. Николай открыл дверь.

– Вы действительно так думаете? И ваши слова сегодня вечером были искренними? – спросила она.

– О чем?

– О Франции, ее предназначении…

– Конечно.

Женщина опустила глаза, словно не хотела видеть его несколько мгновений, вновь взглянула и прошептала:

– Я хотела бы представить вас своим друзьям.

– Буду польщен.

– Это небольшой кружок, который посещал мой муж и куда я сама с удовольствием хожу, там можно встретить самых умных, образованных и благородных людей нашего времени. К тому же каждый говорит там от чистого сердца. Всех их, столь разных по происхождению, воспитанию и достатку, объединяет любовь к свободе!

Постоялец насторожился – ему предлагали ступить на достаточно скользкую почву. Да и на что ему эта французская свобода?

– Очень хорошо, – вежливо ответил он.

– Конечно, родители не одобряют этих моих знакомств. Но они – люди другого века и мало что понимают в них. Для вас же беседа с такими людьми окажется, я уверена, очень увлекательной.

Не получив ответа, добавила достаточно резко:

– Думаю, вы не можете покинуть Францию, не встретившись с ними!

– Я полностью вам доверяю, – сказал Озарёв, удивленный ее волнением.

– Итак, послезавтра.

– Хорошо.

– В пять часов, у господина Пуатевена, улица Жакоб, над книжным магазином «Верный пастух». Я буду там раньше, госпожа Пуатевен просила меня помочь ей. О, не беспокойтесь, там все очень просто…

– Но как мне представиться? Вы не боитесь, что мой мундир…

– Мои друзья отнесутся к нему так же хорошо, как и остальные сограждане.

Последнее замечание немного успокоило Николая – стоит ли опасаться людей, которые будут принимать его в качестве русского офицера?

* * *

Пуатевены жили на втором этаже старого дома с почерневшим фасадом. При входе в их квартиру поражало отсутствие коридора или галереи – комнаты, маленькие, с низким потолком, расположены были анфиладой. Но в них толпилась столь многочисленная компания, что Николай вдруг оробел. Не обнаружил он ни единого эполета, аксельбанта или шпаги. Все мужчины были в гражданском платье, с бархатными воротничками. Двое слуг, окончательно ошалевших, разносили на подносах напитки. Несмотря на распахнутые настежь окна, жара стояла нестерпимая. У женщин порозовели щеки, они говорили пронзительными голосами, непрерывно обмахиваясь веерами.

О приходе Озарёва никто не доложил, ему пришлось продвигаться в толпе наугад, пытаясь разыскать Софи, отсутствие которой начинало его беспокоить. Скромная обстановка и поношенные ливреи свидетельствовали, что Пуатевены стоят ниже по социальной лестнице, чем Ламбрефу или Шарлаз. Повсюду – на полках, на полу, на стульях, стоящих по углам столиках – были книги. Очевидно, хозяин не имел обыкновения принимать у себя иностранных военных – приглашенные смотрели на офицера удивленно и не слишком любезно, разговоры смолкали, лица хмурились. Казалось, что ему устроили западню, вот-вот разразится скандал. Мысленно он ругал за это госпожу де Шамплит, которая неожиданно возникла перед ним и, улыбаясь, сказала:

– Пошли!

Через несколько мгновений они предстали перед стариком с белым, словно пергаментным лицом. Это был господин Пуатевен. Длинные седые пряди спадали ему на плечи, голубые глаза смотрели совсем по-детски. Вокруг почтительно стояло около дюжины гостей. Озарёва представили, разговор продолжался, словно русского военного и не было рядом: газеты молчали пока о будущей конституции Франции, Пуатевен верил, что ее создатели вдохновляются благородными принципами Монтескье, гражданам будет гарантирована личная свобода, свобода печати и вероисповедания. Столь оптимистичный взгляд выводил из терпения худосочного юношу с нервным тиком, метавшего громы и молнии:

– Слишком рано радуетесь! – воскликнул он. – Тот, кто хочет править Францией, должен, по меньшей мере, знать ее историю. Людовик XVIII – привидение, осколок прежнего режима, изгнание ничему его не научило. Что бы он ни говорил и ни провозглашал, он видит спасение только в возврате к прошлому!

– Кто это? – спросил Николай у Софи.

– Замечательный молодой человек, хотя и немного сумасшедший. Его зовут Огюстен Вавассер, хозяин книжного магазина, что расположен этажом ниже.

– Мне не нравится его резкость, кажется, он готов все сломать, не зная, как потом поправить!

Госпожа де Шамплит наклонила голову в знак согласия:

– В трех словах вы как нельзя лучше описали его!

После такого одобрения Озарёв почувствовал себя гораздо увереннее, ему захотелось вмешаться в спор. Он смерил Огюстена Вавассера ироничным взглядом и сказал:

– Иначе говоря, если конституция окажется именно такой, как вы желаете, вы сочтете ее неважной только потому, что это дело рук короля?

Тот скривил физиономию и ответил:

– Безусловно! Даже самые прекрасные положения подобного документа останутся лишь словами, если правительство искажает его смысл практическим применением. К чему Декларация прав и свобод человека, если Конвент в своих решениях полностью игнорирует ее положения? К чему Конституция Восьмого года, если Наполеон совершенно с ней не считался? Стоит ли радоваться обещанному закону, если мы не знаем, под каким соусом нам его преподнесут? Когда мы имеем дело с литературой, дабы оценить произведение по достоинству, необходимо абстрагироваться от личности автора, в политике значимость заявления зависит от того, заслуживает ли доверия его автор!

– А вы решительно не доверяете Людовику?

– И не я один, – неприятно засмеялся Огюстен. – Ваш царь, например, являет собой образец сдержанности: и он, и его союзники настолько сомневаются в добрых намерениях нашего монарха, что отказываются уйти, не узнав, какую судьбу он нам уготовил.

– Чего же, вам кажется, они опасаются?

– Да, черт побери, что наш старина Бурбон потеряет голову и своим консерватизмом спровоцирует новую революцию! Они склоняют его к либерализму. Согласитесь, ситуация весьма пикантная!

– Не вижу, почему, – возразил Николай.

– Что же, тем хуже для вас. Лично я не могу не восхищаться всеми этими великими князьями, которые, опасаясь за свое самодержавие – будь то в России, Австрии или Пруссии, – пытаются заставить Людовика XVIII одарить Францию серьезными парламентскими институтами. Свобода, равенство, всеобщее представительство, за которые они так ратуют здесь, в их собственных государствах расцениваются как преступления, разве не так?

– Нет ничего удивительного в том, что политическое устройство каждой страны исходит из ее истории, географического положения, климатических условий, особенностей населяющих ее людей…

– Вы никогда не убедите меня в том, что особенности отдельного народа могут оправдать рабство, в котором пребывают многие ваши соотечественники…

Оглушенный этим обвинением, Озарёв думал, должен ли немедленно дать пощечину собеседнику или существует возможность иного ответа. Он сжимал кулаки, подыскивая слова, ярость переполняла его. Окружающие с интересом смотрели на него. Молодой человек готов был вспылить, как вдруг слева от него раздался спокойный голос:

– Господин Вавассер, мне кажется, вы забыли, когда такие же рабы были освобождены у нас!

Николай радостно встрепенулся – на его защиту встала Софи. Невозмутимо улыбаясь, она продолжала:

– Четвертого августа 1789 года! Всего двадцать пять лет назад! Просвещенной нации здесь нечем гордиться! А скрытое рабство существует у нас и до сих пор, несмотря на всех наших философов! Вам это не мешает давать уроки либерализма родине Петра Первого, которая лишь столетие назад рассталась со средневековьем? Дайте России время пройти по пути прогресса, я уверена, наши идеи пересекут северные границы. Там, как и у нас, есть люди, задумывающиеся о справедливости, равенстве, независимости, они встанут на защиту личности перед лицом государства!

Она взглянула на Николая в поисках согласия. И хотя он был далек от того, чтобы разделить подобные революционные воззрения, откликнулся:

– Конечно!.. Неверно думать, что Россия останется в стороне от… от великого движения человечества, о котором вы говорите.

Заявление это, несколько неожиданное для самого Озарёва, вызвало одобрение присутствующих. Огюстен в смущении кусал губы, господин Пуатевен спросил:

– Эти слова делают вам честь. Вы – профессиональный военный?

– Нет, я пошел добровольцем.

У него создалось впечатление, что по странному стечению обстоятельств он становился первым революционером в русской армии. Теперь его окружали улыбки и внимание. Господин Пуатевен грустно поинтересовался нынешним положением русских крестьян. Перед аудиторией, жаждущей исключительно всеобщего равенства, Николаю оставалось только жалеть мужиков. Что он и сделал, хотя понимал, что совесть его не вполне чиста. Софи придавала ему уверенности, с необычным вниманием прислушиваясь к речам Озарёва. Глядя на нее, он со стыдом вынужден был признать:

– Большинство из них очень несчастны… Хозяева имеют право применять телесные наказания, сдавать на двадцать пять лет в армию… В России можно купить раба с землей или без земли… Цены?.. Не знаю точно, полагаю, в Петербурге человек стоит триста-четыреста рублей… В деревне – дешевле…

Раздались взволнованные, возмущенные восклицания:

– Вы только послушайте!.. Ужас!.. Бедные люди!..

– А у вас лично тоже есть рабы? – спросил кто-то.

– У меня – нет, но у отца…

– Сколько?

– Почти две тысячи душ.

Слово «душ» необъяснимо потрясло слушателей. Николай разрывался между удовольствием производить впечатление своими откровениями и угрызениями совести, что эти откровения умаляют достоинства его родины в глазах французов.

– Все это достойно сожаления. Но таковы обычаи, обычаи, укоренившиеся достаточно глубоко, – продолжал он.

– И никто не восстает? – спросил господин Пуатевен.

– Почему, время от времени вспыхивают крестьянские бунты. Но их быстро подавляют!

– Я знаю, в чем дело, – вмешался Огюстен. – Им не хватает образования, тех, кто направлял бы их…

Озарёв покачал головой:

– Да будь они даже образованны, и будь у нас люди, которые вели бы их за собой, они никогда не захотят свергнуть режим, который направлен на их угнетение. Конечно, самые дерзкие могут восстать против плохого хозяина. Но никогда они не замахнутся выше…

– До такой степени боятся царя?

– Нет, они любят и уважают его. И не упрекают его в своей нищете, как не упрекают Бога в том, что он их создал. Для них это вопрос веры.

Господин Пуатевен нахмурился и проворчал:

– Будем надеяться, что мало-помалу они осознают свои права, а власти, со своей стороны…

– Да, – поспешил согласиться Николай, – будем надеяться…

Разговор прервала госпожа Пуатевен, кругленькая и свеженькая, словно наливное яблочко. Она села за клавесин, все столпились вокруг. Должно быть, такова была традиция. Какая-то девушка стала рядом с растением в кадке и томно запела:

 
«Прекрасная птица, не из тех ли ты краев,
Где любят…»
 

Стоя позади кресла, в котором сидела Софи, русский гость приходил в себя после изнурительной битвы. Время от времени она поворачивала голову и смотрела на него, взгляд ее и благодарил его, и требовал чего-то. До конца вечера больше никто не говорил о политике. Когда молодые люди уже собирались откланяться, Пуатевены пригласили их зайти в воскресенье после ужина:

– К нам обещали заглянуть Бенжамен Констан и госпожа де Сталь…

Госпожа де Шамплит вынуждена была ответить отказом на столь заманчивое предложение, она обещала быть в другом месте. Озарёв не имел ни малейшего желания появиться здесь вновь без нее, только она его и привлекала. В экипаже, который вез их в особняк Ламбрефу, Софи упрекнула его в необщительности:

– Зря вы отказались. Подумайте, госпожа де Сталь, Бенжамен Констан!.. У вас не будет другой возможности увидеть их…

– Мне неинтересно видеть их, когда рядом нет вас.

Ответ это вырвался у него помимо воли, он удивился, как если бы в их разговор вмешался третий. Но его переполняла нежность, в которую быстро погружались последние островки здравого смысла. Ему казалось, что все происходящее с ним сильно смахивает на глупость.

– Вы действительно не можете отказаться от другого предложения? – спросил Николай.

– Нет, я уже давно обещала моей приятельнице госпоже де Шарлаз присутствовать у нее на воскресном ужине вместе с родителями…

У него перехватило дыхание. Софи у Дельфины! А он отказался быть там! Впрочем, так даже лучше. Но какое-то очарование было разрушено. Юноша замкнулся и старался не смотреть на спутницу.

– Думаю, вы их знаете, – сказала она.

– Кого?

– Барона и баронессу де Шарлаз. Отец рассказывал, что вы вместе были у них, пока мы с матерью не вернулись из Лиможа.

– Да…

– Раньше мы часто виделись с Дельфиной. Но после ее замужества наши судьбы оказались столь разными…

Фраза повисла неоконченной, Озарёв в душе молил лошадей довезти их быстрее до дома. Казалось, они послушались – показался особняк, перед дверьми которого экипаж с грохотом остановился.

* * *

Поужинав с родителями, Софи поднялась к себе: мечтала побыть в одиночестве, чтобы восстановить в мельчайших подробностях визит к Пуатевенам. Впрочем, единственным, на кого она обращала там внимание, был Николай Озарёв, его лицо, жесты, слова, его наивность и решительность, голубые глаза, низкий голос, каждое новое воспоминание лишь усиливало в ней внутреннее смятение, никогда в жизни не испытывала она ничего подобного – это было счастье, от него теснило в груди. «Я люблю его!» – призналась она себе с таким ужасом, словно узнала о неизлечимой болезни. Да и в самом деле, что худшее могло с ней приключиться: Озарёв – иностранец, офицер одной из союзных армий, вошедших в Париж, рано или поздно ему придется уехать. Самое мудрое – противиться изо всех сил этому влечению, чем ближе они станут друг другу, тем мучительнее будет расставание. Тут ее осенило, что рассуждает так, будто чувства Николая известны ей так же хорошо, как свои собственные. Он никогда не признавался, что влюблен, но при каждой встрече Софи читала это в его глазах. Сколько раз Озарёв, должно быть, мысленно сжимал ее в объятиях! Хлопнула дверь. Она вздрогнула, представив себе молодого, гордого мужчину во вражеском мундире. Вошла горничная.