Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 59 страниц)

По мере того, как сани удалялись от центра города, улицы становились все темнее. Когда выехали за городскую черту, кучер пустил лошадей быстрее. Софи сосредоточилась на двух черных лошадиных головах с растрепанными гривами, мотавшимися перед нею во мраке. Сердце ее забилось в такт стуку копыт по мерзлой земле. Ей хотелось обогнать свою судьбу. Прошел целый век – и впереди возникло строение почтовой станции – с крытым входом, фонарем над распахнутыми воротами. В желтом круге его света плясали белые снежинки. Во дворе никого. Арестантов уже повезли дальше.

Софи почувствовала, что силы изменяют ей. Вошла в общую комнату, села у печки. Двое крестьян спали валетом на широкой лавке. Их валенки дымились. Никита попросил показать регистр проезжающих. На последней странице – единственная фамилия: Желдыбин, фельдъегерь, сопровождавший заключенных. Внизу – список городов по пути следования: Рыбинск, Ярославль, Вятка, Екатеринбург, Тюмень, Тобольск, Иркутск… Станционный смотритель, хитрым глазком посматривавший на встревоженную женщину в куньей шубе, в конце концов, спросил:

– Могу я вам чем-нибудь помочь, барыня?

– Нет, – ответила Софи. – Я думала, успею приехать вовремя, чтобы застать их…

– Кого застать? Каторжников? Да уж точно – слишком поздно! Они уже далеко теперь… Но может быть, вы хотите узнать, кого повезли нынешней ночью?

– О да! Да! Да! – закричала она.

Станционный смотритель приблизил свое лицо так, что ее едва не защекотала русая борода с застрявшими в ней зернами овса. Грубый конский запах ударил в ноздри. Он прошептал:

– Барыня, я записал все имена каторжников, чтобы сослужить службу таким, как вы. Однако вы же понимаете, барыня, как я рискую…

Софи молча вытащила двадцать рублей ассигнациями. Смотритель выхватил у нее из рук деньги и сунул за голенище сапога. Потом засопел и сказал с сокрушенным видом:

– Очень сильно рискую, барыня! Ну, просто всем!

Софи дала ему еще двадцать рублей.

– Храни вас Бог и Пресвятая Богородица! – поклонился станционный смотритель и передал ей исписанный лист бумаги. Фамилии, фамилии… Она читала, перескакивая, словно через ступеньки, и поспешно возвращаясь: Анненков, Вольф, Киреев, Торсон… Дойдя до последнего имени, вздохнула с облегчением: Николая в списке не было!

* * *

Софи была так сильно взволнована и потрясена, что, вернувшись домой, решила: так больше невозможно, надо написать императрице Александре Федоровне, – ничего, что я ей не представлена! Я смогу объяснить необходимость для меня последовать в Сибирь за мужем, «политическим преступником Николаем Михайловичем Озарёвым», и стану умолять императрицу походатайствовать за нас перед августейшим супругом. Сказано – сделано. На этот раз Софи отказалась от посредников и сама отнесла письмо во дворец. Молодой адъютант с ледяным взглядом пообещал, что послание будет передано, но отказался записать Софи на аудиенцию. Уходя несолоно хлебавши, она пожалела, что все-таки не обратилась к Ипполиту Розникову за помощью.

В день очередной встречи с Николаем она изо всех сил старалась казаться бодрой и оптимистичной. А он сказал, что – странное дело! – оттого, что он так долго, неделю за неделей, ждет отправки в Сибирь, этот отъезд стал для него почти желанным. Впрочем, не так уж странно: если мозг долго остается сосредоточен на одном и том же, это гипнотизирует, и катастрофа, которой непременно надо избежать, преобразуется в цель, которой надо достигнуть. Теперь, как многие его товарищи, Николай боялся не Сибири, совсем другого: он боялся, что его бросят в Шлиссельбургскую крепость, где власти порой забывали об узниках до конца их жизни, независимо от того, какой срок был им определен приговором. А если ему не повезет и его отправят туда, то Софи уже не сможет поселиться с ним в изгнании! Софи кое-как успокоила мужа и после его ухода осведомилась у Сукина, может ли подобное произойти.

– Действительно, – сказал тот, – некоторых арестантов решено перевести в Шлиссельбург. Но нам пока неизвестно, кого именно.

Ночь Софи не спала. Ей чудилось, что она руками держит рушащуюся каменную стену, которая вот-вот повалится на них с Николаем. 14 декабря визиты в Петропавловскую крепость были запрещены: власти наверняка решили ничем не радовать узников в годовщину их преступления. Боже мой, уже год прошел! В Рождество они виделись десять минут, и Сукин разрешил Софи передать Николаю посылку с едой. Город был расцвечен флагами, гирляндами, фонариками всевозможных цветов и форм… Во всех особняках балы, ужины, приемы, спектакли, концерты, маскарады… Только семьи узников существуют в другом мире, только они не участвуют в общем неудержимом веселье…

В середине февраля к Софи снова пришел Ипполит Розников, и ее тронуло внимание этого человека. Но, увы, пришел он без каких-либо новостей. А она не осмелилась сказать, что без его ведома написала императрице. Ипполит был элегантен, надушен, он коротко постригся, лосины туго обтягивали полные бедра. После ухода гостя Софи села к столу: надо было написать родителям. Конечно, она уже сообщила им, что Николя оказался замешан в политическом заговоре, но скрыла, насколько серьезно его положение – не хотелось уж слишком тревожить родных. Пришло время сказать правду. Оттуда, из Франции, то, что муж был приговорен к каторжным работам, не могло не казаться позорным. Софи так и слышала негодующие восклицания отца, слезливые причитания матери. Люди, живущие в нормальном обществе, следующие веяниям времени, менее всего способны понять, что иная кара лишь возвышает тех, кого должна была бы сломить и унизить.

Она уже исписала полстраницы, когда звон колокольцев заставил ее взглянуть в окно. Во дворе остановились крытые сани. Из саней вылез человек-медведь, закутанный в лохматый мех. Господи! Еще не разглядев лица, она узнала своего свекра! И тут же забеспокоилась: не случилось ли чего с маленьким Сережей? Да нет, что за глупости, при малейшей тревоге Михаил Борисович письмом вызвал бы ее в Каштановку, а не приехал бы сам, оставив ребенка. Да-да, конечно, он приехал повидать сына, которого шельмовал прежде, он, наконец, стал сочувствовать ему! Такой оборот полностью оправдывал свекра в глазах Софи, и она была уже готова все ему простить, все забыть… Но почему Михаил Борисович не предупредил ее о намерении приехать в Санкт-Петербург? Непременно ему надо застать ее врасплох… Софи послала Никиту и Дуняшу помочь отнести в дом вещи гостя и вышла в прихожую встретить его.

Появление старика, морщинистое лицо которого, стоило ему увидеть невестку, засияло от счастья, неожиданно тронуло Софи больше, чем она могла себе представить. Свекор жарко расцеловал ей обе руки. Глаза его слезились от мороза, на носу выступили синие жилки, воротник в пути сбился, открыв шею, бакенбарды с проседью были всклокочены.

– Софи, Софи! – бормотал Михаил Борисович. – Наконец-то вы рядом! Жизнь без вас просто невыносима!

Снова забеспокоившись, она спросила:

– А как Сережа?

– Превосходно! Лучше не может быть!

Софи вздохнула с облегчением: значит, и впрямь он приехал из-за сына.

– Почему вы мне не написали, что приедете?

– Ох, все решилось так быстро! – воскликнул он. – Внезапно не смог больше оставаться в Каштановке – мне необходимо было уехать. Сел в сани – и вот я тут! Мчался как сумасшедший!

Софи провела свекра в гостиную. Он тяжело опустился в кресло и оглядел комнату. Взгляд его был безжизненным. Наверное, хочет показать, как устал и как нуждается в сочувствии, мелькнуло в голове у Софи. Она стояла перед гостем, сильно озадаченная. Конечно, ей было в чем упрекнуть его, много в чем было упрекнуть, но не хотелось быть резкой, раз уж он теперь изменил отношение к сыну. Но решив тем не менее высказать, пусть мягко, осторожно, все, что думает, она печально улыбнулась и прошептала:

– Ах, батюшка, знали бы, как я сердита на вас! Вы нарушили данное мне слово!..

Он искренне удивился, поднял брови:

– Я? Когда? Каким образом?

– Вы послали Николя то письмо и сообщили ему, что я все знаю и не хочу больше его видеть! А я ведь просила вас не делать этого… Я должна была сама ему написать…

– Да, дитя мое, да, дорогая моя Софи, но время шло, а вы ничего не предпринимали, лишь страдали молча в одиночестве… Мне невыносимо было видеть ваши страдания, вот я и взял на себя труд выполнить за вас тягостный этот долг… Думал, так будет лучше для вас… Вы же прекрасно знаете, я искал всегда и ищу только счастья вашего!..

Софи могла бы заранее пересказать ответ свекра. Михаил Борисович есть Михаил Борисович! Или нужно принимать его, каков есть, или – отказаться от общения с ним вовсе… Она молчала, и он продолжил смиренно:

– Найдется у вас уголок приютить меня, Софи? Не то поеду в гостиницу.

Она помолчала: уж очень хотелось все-таки поспорить с ним, обличить его, объяснить ему все его провинности, – но передумала, вздохнула устало и предложила:

– Пойдемте, батюшка, я провожу вас…

Софи приказала постелить Михаилу Борисовичу в большой комнате, находившейся в глубине квартиры и не использовавшейся ею ни для каких нужд. Он отправился приводить себя в порядок с дороги – переодевался, умывался. Антип, приехавший с ним из Каштановки, бегал из кухни в комнату с кувшинами. Проходя по коридору, Софи слышала, как льется вода, как звякает фарфор, как вздыхает и кряхтит от удовольствия свекор, пошлепывая себя по телу… Потом он появился – розовый, с влажным еще лицом, отдохнувший на вид, в халате с брандебурами, обутый в мягкие пантофли. Софи предложила ему выпить чаю. Увидев самовар, Михаил Борисович уже совсем расцвел. Были открыты две банки варенья, гость поколебался между сливовым и малиновым и выбрал малиновое. Ел его, морща нос от наслаждения. А она глядела на него как на животное непонятной породы: вот уже третий бутерброд с вареньем доедает, но о сыне – так и не спросил. В конце концов, она не выдержала и выпалила:

– Позавчера я видела Николя!

– Надо же, как ему повезло! – жуя, откликнулся свекор. – А я не видел вас целый год!

– Михаил Борисович, как вы можете сравнивать! Он так несчастен! Я его жена!.. И я должна сделать все возможное и невозможное, чтобы поддержать его!

– Ах, вы снова стали его женой? – злая насмешка мелькнула в его взгляде.

– Я никогда не переставала быть его женой! Слышите – ни-ког-да!

– Какое величие духа! Софи, Софи, вы заставляете меня думать, что к тем, кто дурно с вами обходится, вы только сильнее привязываетесь! Дорогое дитя, это жалость ослепляет вас! Ну, и до каких же пределов вы готовы дойти в самоотречении?

Софи собрала все силы, чтобы не ответить.

– Уж не до Сибири ли? – тихо спросил он.

Она вздрогнула. Откуда ему стало известно о ее планах? Она ведь ничего об этом ему не писала! Весь вытянувшись в ее сторону, Михаил Борисович больше не нападал, теперь он словно бы молча умолял ее. Софи тоже молчала, решив как следует потомить его неизвестностью.

– Но скажите же мне, что это неправда! – в конце концов, не выдержал он.

– Это правда, – сухо ответила она.

Михаил Борисович схватился за голову:

– Боже мой! Боже мой! Какой ужас!

– Кто известил вас?

– Псковский предводитель дворянства. Когда вы направили ходатайство императрице, ему пришел из Санкт-Петербурга приказ составить донесение о вашей жизни в Каштановке. А поскольку мы с ним старые друзья, он и сообщил мне об этом сразу же…

Софи быстро сообразила, что раз насчет нее ведется что-то вроде расследования, значит, ее прошение принято и рассматривается. Лицо ее осветилось такой надеждой, что Михаил Борисович разозлился – нахмурившись, он буркнул:

– Рано радуетесь! Далеко не все собранные о вас сведения могут оказаться в вашу пользу!

– Меня бы это удивило! – не без иронии откликнулась она.

– Меня тоже! – с жалкой гримасой признался он.

Она не ответила. Молчание было тяжелым, длилось долго. Погрузившись в себя, Софи пыталась поймать какую-то ускользавшую от нее мысль, и вдруг все стало так ясно, что она даже просветлела лицом.

– Теперь мне понятно: вы приехали только потому, что узнали о моем намерении отправиться за Николя в Сибирь! – торжествующе сказала она.

Свекор не дрогнув выдержал ее взгляд и ответил:

– Вы правы. Поэтому. И намерен сделать все, чтобы помешать вам совершить эту глупость.

– Забавно… Вы говорите совсем как ваш сын. Он тоже старался меня отговорить… Но разве я послушаюсь вас, если не послушалась его?

– Но он не мог сказать вам того, что скажу я! Потому что в глубине души он ведь только о том и мечтает, чтобы вы были рядом – как же ему убедить вас, что вы ведете себя безрассудно!

– Ничего подобного, и я отлично представляю себе, что меня там ждет.

– Вот уж нет! У вас ни малейшего представления о Сибири! Для того чтобы там выжить, надо там родиться! А если вас поселят очень далеко от каторги? А если вы вообще не сможете видеться с Николаем и, отрезанная от Санкт-Петербурга, к тому же еще и никак не сможете повлиять на его участь?

– Что ж, рискну!

– Какой уж тут риск, когда нет никаких сомнений в неудаче вашего дела… Послушайте, Софи, если уж вам так необходимо проявить преданность и самоотверженность, вернитесь-ка лучше в Каштановку, а не устремляйтесь за Байкал!..

– А я думаю иначе.

– По-видимому, вы забыли о маленьком Сереже? Но Маша доверила его вам умирая… И вы ответственны перед нею за жизнь ребенка!

Софи был совершенно ясен замысел гнусной комедии, которую разыгрывал перед ней Михаил Борисович. Она выпрямилась и смотрела на свекра с нескрываемым отвращением.

– У него нет никого на свете, кроме вас! – продолжал тот. – Вы ему мать! Бросая его, вы лишаете невинное существо материнской нежности, материнского тепла, между тем как в них нуждается каждый ребенок! Значит, вы допустите, чтобы дитя второй раз осиротело?!

Голос его охрип, слезы повисли на редких ресницах.

– Я люблю Сережу всей душой, – спокойно ответила она, – но я знаю, что и в разлуке со мной он не будет чувствовать себя несчастным. В вашем доме, Михаил Борисович, он вырастет, не зная ни в чем нужды. Николай же без меня пропадет: вот он-то нуждается во мне как никто на свете.

– На одной чаше весов невинное дитя, на другой – политический преступник, – злобно усмехнулся свекор.

Выведенная из себя, Софи закричала:

– Прошу вас, оставьте в покое Сережу и не пытайтесь меня разжалобить с его помощью. Я отлично понимаю, что вы думаете только о себе!

– Я?! – глаза его округлились в нарочитом недоумении. – Да как вы можете такое предполагать?

– Ничего я не предполагаю, я просто очень хорошо знаю вас, батюшка! Вы думаете только о себе! Ваши желания должны быть законом для всех ваших близких! И если вы не хотите, чтобы я ехала за Николя в Сибирь, то только потому, что страшитесь скуки и одиночества в Каштановке! Вам наплевать, выживет ваш сын или погибнет в нищете, на другом конце земли, лишь бы у вас была возможность играть со мной в шахматы каждый вечер!

– Ах, вы убиваете меня, Софи… – Михаил Борисович театральным жестом прижал руку к сердцу. Страдальческая гримаса его была столь неестественна: искривленные губы, закатившиеся глаза, – что Софи едва удержалась от злобной усмешки.

– Оставьте, хватит притворяться! – устало произнесла она. – В том положении, в каком мы находимся, ваши мелкие недомогания вообще не в счет. Когда вы увидите Николя – исхудавшего, грязного, измученного одиночеством – вот тогда вы хоть что-то поймете…

Лицо Михаила Борисовича словно отвердело: мягкий воск превратился в мрамор.

– Видеться с ним не намерен! – заявил он.

Софи подумала, что ослышалась.

– Что вы сказали?

– Сказал, что ноги моей сроду не было в тюрьме, и я не собираюсь изменять своим обычаям, не в том, видите ли, возрасте…

– Но речь же идет о вашем сыне!

– Какой он мне сын? Моим сыном не может быть тот, кто вступил в заговор против государя! Нет, он больше не сын мне. Я читал приговор! Я знаю все! Этот человек покрыл меня позором! Извалял в грязи доброе имя Озарёвых! И вы хотите, чтобы я простил его?

Софи с ужасом смотрела на свекра. А когда заговорила, голос ее прозвучал глухо от волнения:

– Михаил Борисович, я вовсе не прошу вас простить его! Я прошу вас любить вашего сына и жалеть… Николя не убийца и не вор! Он не сделал ничего низкого. Наоборот. Он пожертвовал собой во имя идеала, высокого идеала! И если у вас разные идеалы, это же ничего не значит! Признайте хотя бы, что он заслуживает великой преданности!

– Нет уж, скорее, я признаю, что моему… сыну… прекрасно удалось обратить вас в свою веру, дорогое дитя! – усмехнулся Михаил Борисович. – Вы совсем иначе говорили до этих тюремных встреч!

– Возможно… Несчастье сблизило нас… И дело, из-за которого Николя так страдает…

– Конечно… Дело цареубийц, человекоубийц, поджигателей!..

– Дело свободы! А знаете, это ведь от меня Николя набрался этих политических идей! Вполне возможно, он не был бы сейчас в крепости, если бы когда-то не встретил меня, если бы женился на русской девушке по вашему выбору. И вы все равно считаете, что я должна отречься от него, покинуть его? Нет, батюшка, я никогда в жизни не чувствовала такой тесной близости с мужем. И горжусь тем, что я его жена!

Она умолкла, задыхаясь, трепеща, ее переполняли ярость и любовь, слезы выступили на глаза… Михаил Борисович чуть втянул голову в плечи и забормотал:

– Софи, Софи, успокойтесь!.. Я вовсе не хотел обидеть вас… Ну, поговорили, ну, погорячились немножко… На самом деле я никогда не осуждал вас за милосердие по отношению к моему сыну… Он ведь плоть от плоти моей… Но, простите уж, я не могу во всем с вами до конца согласиться. Некоторые традиции в моем возрасте пересиливают все остальное… Принципы со временем затвердевают – как артерии…

Резкая перемена тона удивила Софи. Михаил Борисович неожиданно избрал другую тактику. Теперь перед нею снова был плаксивый паяц.

– Софи, Софи, вы понимаете меня? – продолжал бормотать он.

– Нет, батюшка, не понимаю, – отрезала она.

– Нет, это невозможно! Вы должны понять! Ведь все это только потому, что я осмелился покритиковать Николая… того самого Николая, которого вы вместе со мною проклинали совсем недавно!.. Хорошо-хорошо! Если вам так важно, чтобы мы с ним увиделись, я пойду туда, сделаю над собой усилие… Но не теперь!.. Позже… может быть, через несколько недель… когда я привыкну к этой мысли…

– Да после всего, что вы о нем наговорили, я запрещаю вам видеться с ним! – выкрикнула она.

Он похлопал ресницами, словно оглушенный ударами молота. Потом вздохнул:

– Экая вы странная… То хотите, то не хотите… Ладно, не станем больше говорить об этом… Но только вернитесь ко мне, Софи, умоляю вас!.. Я не заслужил вашей жестокости! И без вас я погибну, я погибну!

Михаил Борисович зарыдал, щеки его мелко затряслись, он тяжело оперся рукой о подлокотник и, медленно, с трудом сползши с кресла, встал на колени перед невесткой. Софи отшатнулась, ей почудилось, будто грязная лужа, растекаясь, подступила к ее подолу.

– Встаньте! – приказала она. – Не делайте себя посмешищем!

Он остался коленопреклоненным. Она, хлопнув дверью, вышла из комнаты. Десять минут спустя в ее спальню прибежала встревоженная Дуняша:

– Барыня! Барыня! Ваш свекор так плохо себя чувствует! Он упал поперек кровати и еле дышит!

Софи ждала и этого маневра.

– Ну и не трогайте его, – сказала, – когда поймет, что никто не станет вокруг него суетиться, сразу почувствует себя лучше.

– Но, барыня, он зовет вас!

– Скажи, что я занята.

Дуняше был выдан флакон с солями, она ушла. Софи осталась одна, но долго не могла успокоиться. Ее поражала черствость Михаила Борисовича, его немыслимая гордыня, его жестокость, его склонности к интригам и обману, она не понимала, как все это могло родиться в его ребяческом каком-то мозгу… Жаждущий почтения, пьянеющий от власти, он потерял всякий стыд и даже не скрывал этого. Если когда-то раньше она старалась находить для него оправдания, нынче убедилась, что Николя был совершенно прав: его отец настоящее чудовище!

7

Собираясь к мужу, Софи решила не говорить ему, что отец в Петербурге, но отказывается свидеться с ним. Зачем Николя в тюремной камере волноваться из-за мерзкой семейной истории, когда ему так необходимы спокойствие и мужество, чтобы вынести предстоящие ему испытания до конца! Ночью выпал снег, и она приближалась к крепости по белым улицам, словно с открытыми глазами погружалась в мягкую вату. От всей этой белизны кругом крепость казалась еще массивнее и темнее. Инвалиды подметали подъемный мост у Петровских ворот. Часовой в полосатой будке надел сегодня длинную черную шинель с теплым капюшоном – еще бы, такой мороз. День посещений. Под сводами теснятся сани, стоят почти вплотную одни к другим. Родственники заключенных, выйдя из саней, раскланиваются с встреченными во дворе знакомыми. Почти у всех в руках свертки. В корзине Софи – теплые вещи, колбаса, до которой Николя такой охотник, сигарки… Не скажут ли, что слишком много для одной передачи?.. Софи улыбается нескольким запомнившимся уже людям, одолевает ступеньки комендантского дома, протягивает пропуск дежурному унтер-офицеру у дверей. Тот бросает взгляд на документ, сверяется со списком и говорит:

– Его здесь больше нет.

От такого удара в голове у Софи сразу стало пусто. Беда, которой она ждала так долго, сразила ее наповал – так, словно она совершенно не была к этому готова.

– Этого не может быть! – лепечет она.

– Почему не может быть? Именно что может! – ворчит унтер-офицер. – Их отправили как раз вчера, 28 февраля, с конвоем в Сибирь.

– В Сибирь… – повторяет она, как автомат. – В Сибирь… да-да, в Сибирь… в Сибирь…

Она глаз не могла отвести от этого посланца судьбы, который только что с таким равнодушным видом объявил ей о конце света.

– Пожалуйста, пропустите меня к генералу Сукину, – наконец, прошептала Софи.

– Генерал не может вас принять.

– А комендант Подушкин?

– Плац-адъютант Подушкин занят.

– Спросите его все-таки!

– Невозможно. Сожалею, мадам… Я получил инструкции…

– Но… Но, пожалуйста! Мне нужно точно знать, куда отправили моего мужа… в какую губернию… в какой город…

– Никто вам этого не скажет – это секретные сведения.

– Прошу вас…

Слова выговаривались с трудом, силы окончательно оставили Софи.

– Уходите, сударыня! – повысив голос, решительно сказал унтер-офицер. – Вам больше нечего делать в Петропавловской крепости.

Софи вспомнила о теплой одежде, о колбасе, о сигарках – и почувствовала, что выглядит столь же трагически смешной, как если бы принесла все это покойнику на кладбище.

Поставила корзину на ступеньку:

– Будьте добры, отдайте это любому политическому заключенному.

Она шла через двор, высоко подняв голову, хотя колени подгибались и ноги идти отказывались. Родные узников, ожидавшие, когда их впустят в дом, поглядывали на нее с сочувствием, перешептывались, когда проходила мимо. На подъемном мосту она поскользнулась, чуть не упала, еле удержалась, схватившись за металлическую цепочку, заменявшую перила. Где сейчас Николя? Она представляла себе снежную равнину, сани, в которые брошен ее муж – полуживой от холода и голода, представляла его отчаяние от того, что они не увиделись, знала, что он думает о ней как о последней надежде на спасение…

Вернувшись домой и увидев в гостиной ожидавшего ее свекра, этого благополучного старика с гладко выбритыми щеками, читавшего газетку в кресле у теплой изразцовой печки, Софи почувствовала такую ярость, что с трудом сдержалась: так бы и убила его.

– Радуйтесь! – сказала она. – Вашего сына уже везут в Сибирь.

– Да обретет он там прощение Господне! – ответствовал Михаил Борисович, переворачивая страницу.

Потом поднял голову, лукаво улыбнулся невестке и подмигнул:

– Ай-ай-ай, какая жалость! А я-то как раз подумал, что не худо бы навестить его на следующей неделе!..

* * *

От холода и голода Николая все время клонило в сон. Иногда он словно бы проваливался, терял сознание, но скоро и резко пробуждался и удивлялся тогда, что едет в крытых санях с драным пологом по снежной равнине, что рядом Юрий Алмазов – прикорнул у его плеча, а перед ними – жандарм, вот, сидит, лицом к ним – глаза закрыты, усы торчком, нос какой-то фиолетовый… Вот уже неделя, как они выехали из Петербурга – шесть повозок, запряженных тройками. Их с Юрием сани – самые маленькие, они последние в конвое. Бубенцы, привязанные к упряжи каждой из тридцати лошадей, звенят, звенят… и звон этот кажется в пустыне неправдоподобно праздничным…

Маршрут делится на отрезки – сорок восемь часов езды, потом ночевка на почтовой станции. Наверное, не так уж теперь далеко и до Сибири…

Николай отвернул полог и выглянул – ничего, кроме сплошной белизны. В животе урчало. Ах, если бы, если бы только ему дали на последней стоянке хоть немного горячей похлебки!.. Нет, не дали. Фельдъегерь Коротышкин, начальник конвоя, сокращает расходы, стараясь прикарманить как можно больше из суммы, отведенной на питание заключенных в пути. Сани тряхнуло на колдобине, Юрий Алмазов глухо застонал и переменил позу.

– Если нас не накормят на ближайшей станции, надо протестовать, – обратился к нему по-французски Николай.

– Господи, как ты собираешься протестовать? К кому обращаться? Мы во власти этой канальи!

Жандарм, приоткрыв один глаз, прорычал:

– Извольте говорить по-русски, чтобы было понятно! Смотрите мне, а то доложу фельдъегерю!

В соответствии с правилами фельдъегерь за то, что арестант заговорил по-французски, мог в наказание лишить его еды. Николай вспомнил, как в детстве его наставник месье Лезюр запрещал ему за столом говорить по-русски под страхом того, что «Николенька не получит сладкого…». Улыбнулся – глазами, обветренными губами… Жандарм молчал, видимо, успокоился. Алмазов снова задремал. Весь продрогший, сжавшийся в комочек, с синим подбородком, черными бровями, он сонно покачивал головой, губы и у него потрескались до крови, изо рта вылетали облачка белого пара. Заржала лошадь. Раздался щелчок кнута, обрушившегося затем на полог. Чтобы развлечься, Николай попробовал уловить мелодию в беспорядочном звяканье колокольцев. Но единственной мелодией, которую хранил его усталый мозг, оказался перезвон колоколов Петропавловского собора, слышанный в крепости. В последний раз – той ночью, когда тюремщики вытащили его из убогой постели, привели под охраной двух солдат в дом коменданта, и он увидел там нынешних своих спутников. Пятнадцать остолбеневших арестантов, под мышкой у каждого – узелок с бельем, перед ними – генерал Сукин… И надменное его объяснение: «По императорскому указу, сейчас всех вас закуют в ножные кандалы». Они тупо смотрят на генерала, потом растерянно переглядываются, хотя в глубине души, наверное, каждый ожидал и этого оскорбления, этого унижения тоже.

– Извольте сесть на табурет, – предлагает охранник Николаю таким тоном, словно собирается примерить ему новые башмаки. Потом становится перед ним на колени и вынимает из мешка перепутанные, будто змеи, тяжелые цепи. Ощущение холода на коже. Поворот ключа. Два кольца закреплены на щиколотках. Поднявшись и желая сделать шаг, Николай лишь с трудом может переставить ногу. Десять фунтов железа висят на ногах, не дают двигаться. Тяжело. Но идет. Идет и тащит за собою адское бряцание. Его товарищи, как и он, пошатываются на ставших сразу неловкими ногах. Конвоиры берут их под руки, помогая спуститься с лестницы. Внизу сани. В каждых санях по жандарму. Плюс фельдъегерь Коротышкин, который распоряжается процедурой отъезда. Конвой трогается с места в час ночи, движется по мертвой столице империи. Николай прощается с домами, памятниками, с жизнью, которую он так любил. Софи в такой поздний час, конечно же, спит… Но не проникает ли в ее сны эта душераздирающая боль разлуки… может быть, разлуки навек?.. Он шлет жене безмолвное: «Проща-а-ай! Прости-и-и!», – стараясь не разрыдаться… Слезы застывают льдинками на его ресницах, царапают края век… Лошади идут шагом. Фельдъегерь шагает по деревянному тротуару рядом с санями. Об руку с ним – молоденькая девушка. Девушка что-то шепчет, всхлипывает, сморкается в платочек. «Будет тебе, Марфинька! Это уже смешно, Марфинька!» – бормочет растроганно фельдъегерь. А ведь он покидает девушку всего на месяц! Сани подъезжают к шлагбауму, здесь граница города, и фельдъегерь прощается с Марфинькой. Проверяют бумаги, караульные приподнимают пологи саней. Смотрят. Ямщики освобождают колокольцы – все время, пока тройки двигались по улицам, они были подвязаны, чтобы не нарушить тишины в спящем Петербурге. И вот уже лошади резво бегут по сельскому тракту… Снег… снег… снег… Праздничный звон бубенцов…

«Неделя уже, целая неделя, – подумал Николай. – Хотя Господь его ведает, я ведь мог и просчитаться, и уже восемь дней… или девять… А может быть, год… Есть, спать… Все остальное не имеет значения…» Ему так хотелось себя в этом убедить – нет, не получалось: все та же неотвязная, как клубы снежной пыли позади саней, тоска… Он поглядел на свои цепи. Груда железных колец покоилась у его ног, жизнь железа вмешалась в его жизнь, стала частью его жизни. В Перми кандалы на время сняли, чтобы сводить его вместе с остальными в баню помыться. Все банщики были из бывших каторжников: уголовники с позорными клеймами на лицах. У некоторых были вырваны ноздри. Они терли спины новоприбывших лубяными мочалками и, сквозь пар, кричали им в уши советы из собственного опыта: «Останетесь в Иркутске, сами увидите – рай да и только! Чита – тоже неплохо! Но храни вас Господь от Благодатска!..» Когда все «политические» были отмыты и снова закованы, фельдъегерь Коротышкин повел их в церковь. Служба уже началась. От иконостаса доносились ангельские голоса. Священник, весь в золоте, громовым и в то же время странно-бархатным голосом взывал к Богу. Арестантов поставили в углу, подальше от прихожан. Проходя мимо них после окончания литургии, прихожане подавали милостыню, некоторые спрашивали:

– За что ж это вас в Сибирь-то, голубчики?

Им отвечали:

– За восстание 14 декабря.

Но, кажется, никто здесь не знал, что произошло 14 декабря.

А кто-то из более свободных в обращении крестьян иногда, услышав такой ответ, спрашивал:

– Значит, вы – политические?

– Политические, отец.

– Дурное на земле дело может быть добрым делом на небесех! Храни вас Господь!

Девушка в платочке все стояла возле Николая, все смотрела на него и шептала со слезами: «Бедненький, бедненький!..», а потом, прежде чем уйти, сунула ему в руку рубль. Он не отказался, не поблагодарил, у него от волнения перехватило дыхание. Он запомнил эту девушку. И даже теперь думал о круглом свежем личике, таком простом, таком обычном, об огромных глазах, лучащихся истинно русским милосердием… Русским… В памяти всплыло… Вот они с Софи десять лет назад во дворе почтовой станции. Она только что приехала из Парижа. Она ничего не знала о новой для нее стране. И вдруг с ужасом обнаружила, что вдоль стены выстроены несколько каторжников. Пока меняли упряжку, Софи подошла, выбрала самого жалкого на вид и дала ему денег. Он упал на колени и поцеловал подол ее платья. Тогда пропасть отделяла ее от этих людей, этих отбросов общества – теперь ее муж один из них. От сопоставления двух картин у него закружилась голова. Он понял, что богатство, высокое положение, здоровье, добродетель, удачи иных… все это может быть результатом некоей божественной забавы, а истинным счастьем, настоящим, человек не обязан никому, никаким внешним обстоятельствам, тут он совершенно не зависит от них – и, если жить ради самого главного, если иметь в виду жизнь вечную, то пусть ты потерпел самое горькое поражение, пусть ты в самой страшной беде и в немилости, ты все равно способен проявить необычайную силу, твое будущее станет неизменным и твое видение мира и человечества умрет только вместе с тобою самим. Николай нащупал в кармане рубль. Этот рубль будет его талисманом.