Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 59 страниц)

– Уррааа! – изо всех сил закричал Озарёв. – Да здравствует Константин!

В ту же минуту снег рядом с ним был взрыт пушечным выстрелом: ядро ударилось в стену Сената. Стекла со звоном разлетелись осколками. Двое ротозеев, примостившихся раньше на карнизе, соскользнули в пустоту, двигаясь медленно, будто рыбы под водой…

– За мной, друзья! – воскликнул Оболенский, выхватив шпагу.

Наконец-то он решился атаковать. Но в этот момент увидел на углу бульвара яркую вспышку: второе ядро, вспахав снег перед каре, угодило прямо в центр первой шеренги. Залп был настолько мощным, что задетые солдаты начали безмолвно, не издав даже стона, валиться один на другого: неловкие, отягощенные киверами, ружьями и ранцами… Эта все растущая молчаливая гора тел напомнила Николаю образы из детских ночных кошмаров: ему виделись тогда, может быть, еще худшие, но такие же безмерно тихие катастрофы, и у него самого, спящего, не хватало голоса, чтобы закричать. Осколки льда и камней царапали лицо, но кровь не текла. Он задыхался от ужаса и гнева. Если революции и потребуется оправдание, то теперь оно у них есть: жестокость бессмысленного наказания.

Перепуганная толпа ринулась с площади, оставляя на пути распростертые по снегу черные трупы. Однако все выходы оказались перекрыты. У заграждений завихрились водовороты из человеческих тел. Штатские вытаскивали из карманов платки, срывали с голов шляпы и принимались размахивать ими – видимо, надеясь благодаря этим жестам получить пощаду. От третьего залпа все заволокло дымом. Рядом с Николаем маленький флейтист из гренадеров подскочил на месте, молча, как рыба, открыл рот и сразу же рухнул на землю, прижав обе руки к животу. Между его пальцев сочилась кровь – ни дать ни взять вспоротый бурдюк с красным вином… Оставшиеся в живых солдаты открыли беспорядочную стрельбу по императорским войскам, но им недоставало уверенности. По бегающим взглядам и вялым движениям иных становилось ясно, что им бы теперь только скрыться отсюда поскорее. Оболенский положил руку на плечо Николая и прошептал ему:

– Все погибло! Это конец…

– Все погибло, да, но мы преподали урок нашему Отечеству! – воскликнул Кюхельбекер.

– Ты прав! – громко подтвердил Озарёв. – Так и нужно было. Я ни о чем не жалею!..

Лица мятежников, выражавшие героическую решимость, засветились нежностью. Они пожимали друг другу руки, обнимались. Сцена казалась настолько нереальной, что Николаю померещилось, будто он уже мертв и вместе с друзьями перебрался в потусторонний мир. Четвертый артиллерийский залп уже совсем расстроил ряды восставших.

– Спасайся, кто может!

Каре распалось, беглецы ринулись врассыпную, они мчались во всех направлениях. Николая толкали, его несла общая волна, и он бежал под ядрами вслед за остальными. На пути увидел Оболенского, пытавшегося удержать за рукав какого-то гренадера – тот со злобным лицом ожесточенно вырывался. Наталкиваясь на гражданских и опрокидывая их в грязный снег, солдаты Московского полка удирали по Галерной. Николай помчался за ними. Пушки тут же наставили туда дула и принялись выбрасывать ядра в узкий проход. Раскаленное железо с грохотом ударялось о стены и рикошетом попадало в старавшихся спрятаться в углублениях прохожих. Обезумевшие от страха женщины отчаянно колотились во все двери в надежде найти укрытие, но никто не решался отворить. Жильцы окрестных домов затаились по своим норам, боясь впустить к себе смерть. Убитый мальчик-посыльный из кондитерской лежал на снегу, а вокруг него расстилалось душистое поле свежей сдобы. Лысый чиновник с крестом Святой Анны протягивал руки к площади, крича: «Убийцы! Убийцы!» Неподалеку, привалившись спиной к стене, толстая дама в украшенной перьями шляпе вроде бы спала глубоким сном, – вот только из ноздри ее все текла, и текла, и спускалась по подбородку к шее тоненькая алая струйка. Только что браво улепетывавший солдат – простоволосый, без оружия – кубарем покатился навстречу Николаю и продолжал, лежа на земле, сучить ногами – словно ему хотелось сбросить с себя тяжелое одеяло. Его горячая кровь пропитывала снег и застывала тонкой крупкой, отливавшей красным и серебром.

Воспользовавшись минутной передышкой, Николай кинулся в проходной двор и выбежал на Адмиралтейскую набережную. Трупы здесь лежали грудами, похожие на кучки белья у входа в парильню. В какой-то момент Озарёву почудилось, что он единственный из заговорщиков остался в живых. Но, перегнувшись через парапет, заметил, как внизу спешат перебраться по льду реки на тот берег солдаты – чьи, какого полка, было уже и не понять. Михаил Бестужев вроде бы пытался их построить, чтобы пересечь Неву более или менее организованно, они не слушали. Вскоре серое стадо растворилось в тумане, в ледяной пустыне.

– Подождите меня! – крикнул Николай, оседлав парапет.

Откуда ни возьмись – яркое пламя, прорезавшее сумрак: выведенная на середину моста батарея стреляла по беглецам. Николаю оставалось только броситься назад. Пули и ядра сыпались бешеным каким-то градом. Даже и в самых густых облаках дыма и пороха мелькали призраки людей в мундирах. Между двумя орудийными залпами Михаил Бестужев успел выкрикнуть:

– Вперед, ребята!.. На крепость!..

Все в беспорядке побежали за ним. Оставшемуся на берегу Николаю почудилось, будто он стал жертвой оптической иллюзии: в окружающем его пейзаже что-то неуловимо изменилось, некоторые горизонтальные линии стали едва приметно наклоняться, прогибаться, отдельные куски открывающейся его взгляду картины плавно соскальзывали вниз… Буквально секунду спустя он с ужасом понял, что пробитый ядрами лед не выдержал веса толпы: белые островки вращались вокруг своей оси, вставали вертикально, острым углом к небу, и сбрасывали в образовавшуюся полынью слипшийся уже в подобие раздавленного муравейника груз. Выжившие солдаты барахтались между этими островками льда, цеплялись за края, налезая друг на друга и друг друга отпихивая, падали навзничь и уходили под воду. Тех, кто бежал по твердому пока льду, настигали пули. Но все-таки кое-кому удавалось достичь противоположного берега, и они тут же проваливались в дым и туман. Когда уже ничего не стало видно, на Николая обрушилась смертельная усталость. Он был раздавлен случившимся, голова стала чугунной, тело отказывалось повиноваться.

Со стороны моста и со стороны Сенатской площади еще слышались выстрелы, по мертвым улицам скакали кони. Николай удалялся с поля битвы, сам не понимая, куда идет. Может быть, за домом Кости на Петербургской стороне установлено наблюдение? У Рылеева-то наверняка не укроешься! Рано или поздно полиция схватит всех членов общества. Вспоминая о друзьях, большею частью, как ему представлялось, убитых и раненых, Николай стыдился мыслей о собственной безопасности. Крах революции не оставил никаких надежд, исчез самый смысл жизни – зачем она теперь? Нет, нет, нет никаких причин жить – а уж благородных тем более! Подумалось, а не отправиться ли к Степану Покровскому, которого удержала нынче дома вывихнутая лодыжка. Степан живет на Крюковом канале – комнату снимает у вдовы какого-то чиновника…

Прибыв к товарищу, Озарёв узнал, что тот уже полностью в курсе событий и якобы слышал, будто Рылеев и другие главари заговорщиков вернулись по домам целыми и невредимыми. Степана бесило то, что ему пришлось довольствоваться четырьмя стенами и мягкими домашними туфлями, когда его друзья подставляли грудь под ядра. Единственным утешением ему служила уверенность, что, едва по приказу правительства заговорщиков начнут арестовывать, его возьмут тоже – он же, черт побери, с самого начала был с ними!

– Понимаешь, Николай, в таком деле, как наше, нельзя говорить о провале, – пылко уверял Покровский. – Или тогда придется считать погибшим дело Иисуса Христа – ведь он был схвачен, его истязали, оскорбляли, в конце концов, распяли на кресте! Может быть, мы принесем больше пользы России, став мучениками свободы, чем в том случае, если бы вышли победителями из этого испытания!

Откинувшись на спинку кресла и уложив больную ногу на стоящий чуть впереди табурет, он словно бы бредил, сохраняя на лице мягкое выражение, свойственное людям, погруженным в философические раздумья. За стеклами очков в золотой оправе сверкали небесно-голубые глаза. Пухлые руки в желтом свете лампы летали, подобно птицам. На стенах комнаты были развешаны пастельные портреты немолодых дам. Степан взял колокольчик, позвонил. Явился слуга с подносом, уставленным снедью. Николай подумал было, что после таких переживаний, такого страшного потрясения ему кусок в горло не полезет, однако при виде холодного цыпленка и вина ощутил такой немыслимый голод, у него разыгрался такой постыдный, неприличный в этих условиях аппетит, что он содрогнулся. И все равно готов был слопать все, что находится перед ним. Душа страдала – тело требовало своего. Ничего не поделаешь – Озарёв с жадностью набросился на угощение. За едой друзья все еще пытались разобраться в причинах поражения, но их обсуждение свелось, по существу, к одному-единственному вопросу: следует ли считать это поражение полным и окончательным или все-таки осталась хоть какая-то надежда? Как знать, может быть, Южное общество, которым руководит Пестель, возьмет реванш в провинции? Может быть даже, они уже приступили к действиям? А вдруг именно здесь их единственный шанс?

Беседу прервало появление Кюхельбекера. Тот был у Рылеева и видел там, кроме хозяина дома, начавшего жечь бумаги Общества и укладывать пачками документы Российско-Американской компании, еще и Ивана Пущина, Юрия Алмазова, Штейнгеля, Оболенского, Батенькова, Каховского да многих… По словам Вильгельма, все были подавлены, почти не говорили друг с другом, пили чай и дымили сигарами, ожидая момента, когда за ними придут.

– Можно подумать, они начисто опустошены, – горячился гость. – Безвольные, вялые, бессильные, словно им сухожилия перерезали.

– Ну, а сам ты – что намерен делать? – спросил его Николай.

– Бежать, естественно!

– Да тебя тут же схватят!

– У меня есть план. Сначала попробую добраться до имения сестры под Смоленском, там наверняка найду преданного слугу, который снабдит меня паспортом и одеждой. Изменю облик и – через границу. В Германию!

– Господи, в Германию! Да ты что? Как же это можно?! – возмутился Николай. – Покинуть в такой момент Россию? Бросить все? Всех?

– Что я тут оставлю? Кого? Опомнись! Кто тут есть, помимо жандармов, полицейских ищеек, тюремных надзирателей и кровавого тирана?

– Родину ты оставишь, свое Отечество, его небо, его горизонты, память, в конце-то концов!..

– Слова, одни слова! – отмахнулся Кюхельбекер. – Лучше последуй моему примеру. У тебя ведь жена француженка, верно? Ну и отправляйся к ней, и бегите вместе во Францию с подложными документами!

– А как я при этом буду выглядеть в глазах товарищей?

– Как человек, обладающий здравым смыслом и чувством реальности! Если мы позволим бросить в застенки нас всех, дело пропало окончательно. Навсегда. А оказавшись свободным человеком во Франции, ты будешь всем нам куда полезнее, чем покорившись участи заключенного в России.

Уговоры растрогали Николая. Он уже представлял, как ночью тайно проникнет в Каштановку, как расскажет все Софи, как они станут готовиться к романтическому бегству… Но внезапно понял, что ничего, просто ничегошеньки такого не сделает. Для него была совершенно неприемлема мысль о том, что порядочный человек способен покинуть родину, опасаясь наказания за участие в справедливом деле. Раз уж он решил вложить всего себя в обернувшееся провалом предприятие, значит, следует теперь оплатить долги до полушки. Это вопрос чести.

– Нет, Вильгельм, – сказал он спокойно, – я и пальцем не пошевелю. Впрочем, не совсем-то я и уверен, что нас непременно арестуют…

– Николай, на мой взгляд, прав, – заметил Степан Покровский. – Меня ничуть не удивит, если, желая отпраздновать свое восшествие на престол, император объявит амнистию!

– Вы, как дети, верите в светлый рай… – усмехнулся Кюхельбекер. – Что ж, тем хуже для вас. А мне остается только откланяться… Прощайте!..

Вильгельм распахнул объятия. Тень его силуэтом напоминала Дон Кихота. Когда он ушел, Покровский прошептал:

– Сразу видно, что немец по происхождению: эмиграция не эмиграция – для него нет разницы, где жить…

Николай еще долго беседовал с другом, постепенно утверждаясь в своем решении и ощущая себя от этого все более чистым и бодрым – совсем как от купания в реке. В два часа ночи он решил, что пора идти домой. Степан из глубины кресла перекрестил, благословил его…

Черная ледяная ночь держала столицу в тисках. Берега Крюкова канала выглядели пустыней. Но Николай не обольщался ни тишиной, ни покоем, вроде бы царившими в Петербурге. Он сделал большой крюк, прежде чем достичь дома Кости Ладомирова. По мере того, как Озарёв приближался к центру, город становился все больше похож на победителя, еще не вполне умиротворенного одержанной им викторией. На перекрестках горели бивуачные костры, влажные поленья, потрескивая, пускали струи дыма в лица собравшихся у огня солдат… Составленные в козлы винтовки и пики чередовались с наваленными прямо на снег кучами фуража… Перекрикивались с одного поста на другой продрогшие до костей часовые… Тяжело прошагал ночной патруль во главе с офицером, подозрительно оглядывавшим дома справа, дома слева, опять дома справа… Галопом проскакал посыльный из императорской канцелярии: сумка, видимо, с бумагами, болталась у него за плечом…

Николай вышел на Английскую набережную, где несмотря на поздний час еще толпились под козырьками подъездов любопытные. По берегу скользили сани, накрытые брезентом. Видя, как они приближаются, люди начали истово креститься. Сани были нагружены трупами.

– Куда их увозят? – спросил у первого встречного Николай.

– Жандармы сделали проруби во льду, – ответил тот, оказавшийся швейцаром из соседнего дома, – и спускают под лед все тела, какие только находят, рыская повсюду. Да и не только мертвые тела – Господи помилуй! – они и раненых туда бросают.

– Боже, какой кошмар! Как это гнусно!

– Конечно, ваше благородие, – откликнулся кто-то из прохожих, – конечно, гнусно, но у них ведь попросту нет времени разбираться, кто тут еще дышит, а кто уже и нет. К утру город приказано полностью очистить. Царь-батюшка сам так повелел.

Под тканью, которой были накрыты сани, угадывались рельефами закоченевшие члены, восковая рука вывалилась в прореху, на каждой колдобине она принималась раскачиваться. Полицейский, конвоировавший сани, грубо схватил эту мертвую руку и затолкал под брезент. Вид при этом у него был такой, будто он призвал к порядку невоспитанного путешественника.

– Боже мой, боже мой, с ними и священника-то нету, – вздохнула рядом укутанная в платок старушка.

Николай, у которого сердце разрывалось на части, только покачал головой. Сколько ни в чем не повинных людей заплатили жизнью за неудачу затеянного ими государственного переворота, за то, что они плохо подготовились к этому перевороту, что слабой оказалась их организация? Солдаты, подобно баранам, согнанные в стадо, чтобы покорно выполнять приказы офицеров; безобидные прохожие; рабочие с ближайших строек; женщины; ребятишки… Конечно же, куда больше жертв среди тех, кто был ничем не причастен к мятежу, чем среди тех, кто развязал всю это кровавую историю. Николая душило чувство вины. Кровь невинно павших стучала у него в висках. Но он же не хотел этого! Никто из них этого не хотел! Озарёв продолжал идти по направлению к площади. Здесь оказалось больше, чем повсюду в иных местах, бивуаков с кострами, сюда были стянуты более многочисленные отряды. Пушки стояли, целясь блестящими жерлами дул в устья проулков. Под наблюдением часовых команды рабочих собирали граблями, лопатами и скребками окровавленный снег, а освободив от него землю, тут же посыпали ее привезенным откуда-то свежим. Другие бригады стеклили окна фасадов и красили белой известью выщербленные пулями колонны. К завтрашнему дню не останется и следа от совершенного 14 декабря насилия – и верноподданные смогут петь императору хвалу, ни о чем не задумываясь… Обожать царя-батюшку, восхищаться им…

– Стой, кто идет!

Николай вздрогнул – погрузившись в размышления, он и не заметил, что дорогу перегородил ночной дозор.

– Куда идете? – спросил унтер-офицер, поднимая фонарь, чтобы разглядеть лицо Озарёва.

– Домой возвращаюсь, – пожал он плечами.

– Кто таков будете? Имя? Фамилия? Адрес? – не отставал патрульный.

– А вам-то зачем?

– Имею приказ допрашивать всякого, кто пытается пройти через площадь!

– Ах, вот в чем дело!.. – прошептал Николай.

Подумал: «Я уже где-то его видел…» – и тут же вспомнил захлебнувшуюся атаку конногвардейцев, выбитого из седла унтер-офицера, сначала проклинавшего солдат Московского полка, а потом пообещавшего объединиться с ними под покровом ночи.

– Вам неизвестно мое имя, зато я ваше – знаю! Как делишки, Лысенко?

Унтер-офицер выпрямился, большой фонарь раскачивался на зажатой в кулаке цепочке. Он вытаращил глаза от удивления.

– Что – никак не припомнишь? – усмехнулся Николай, пристально глядя прямо в лицо унтеру.

– Извольте пройти, – пробормотал тот.

Узнал ли он Озарёва, опасался ли задеть чересчур высокопоставленного человека или просто знал за собой вину? Солдаты расступились. Николай еле удержался, чтобы никого не поблагодарить. И никто больше не останавливал его до самого дома.

Ему казалось, что прислуга должна спать, но выяснилось, что Платон с Никитой ожидают барина в прихожей. Он не успел произнести ни слова, а они уже бросились целовать ему руки.

– Барин, барин, наконец-то вы вернулись! – приговаривал Никита. – Не ранены?

– Нет.

– А мы так боялись за вас! Так боялись! Мы были в толпе на Галерной улице… там, рядом… И все, все видели!.. Какие ужасы!.. Как страшно!.. Эти выстрелы… Эта кровь… Никогда не забуду!.. Спасибо вам, барин! Храни вас Господь!

Лицо старика сияло благодарностью.

– Но за что ты меня благодаришь-то? – спросил Николай.

– Как за что? Вы же хотели дать счастье народу, а сейчас вам придется расплачиваться за эту дерзость своим собственным счастьем! – сказал Никита.

У Озарёва перехватило от волнения горло.

– Так, значит, ты понял…

– А кто ж из бедноты не понял?

Николай взглянул в большое зеркало у входа и едва узнал себя в бледном, обросшем щетиной человеке с распухшими покрасневшими глазами.

– Поесть, барин?

– Нет-нет, идите спать, голубчики. Оба сейчас же идите спать.

– А вы что станете делать?

– Мне нужно разобраться в бумагах, сжечь кое-какие письма…

Платон хлопнул себя ладонью по лбу:

– Надо же, забыл, ох, простите, барин! Вам же с утра пришло письмо – я положил его на стол.

Радость сделала тело Николая невесомым – он полетел в комнату, словно перышко: это, конечно же, от Софи, это Софи написала ему! Подбежав к столу, зажег лампу, схватил письмо… и словно упал с облака на землю. Почерк отца. Он вскрыл длинным ногтем конверт.

«Сын мой!

Я уверен, что твоя жена еще не решилась сама отослать тебе письмо, которого ты заслуживаешь. Поэтому, повинуясь отцовскому долгу, спешу сообщить сам наиболее важные новости. Первая: твоя сестра, покрыв позором нашу семью благодаря затеянному ей глупому замужеству, довершила свои безумства и умножила свои грехи тем, что наложила на себя руки. Да простит ее Господь, как я ее прощаю! Вторая: величие души твоей супруги, которому я не могу не воздать должное, побудило ее взять в наш дом сиротку. Надеюсь, что это дитя, такое прелестное, не вырастет похожим ни на отца, ни на мать. Третья: Софи узнала о том, что ты изменял ей с Дарьей Филипповной…»

Колени у Николая подогнулись, он еле устоял на ногах. Нет, все-таки лучше сесть в кресло – какая слабость!

«Разумеется, она не хочет никогда более тебя видеть, и я вполне ее в этом поддерживаю. А это значит: чтобы ноги твоей не было в Каштановке, даже и не думай сюда возвращаться. Твоя супруга все равно не покинет своей комнаты, пока ты не уедешь. А я, если станешь упорствовать, прикажу слугам выбросить тебя за дверь. Единственное, чем, может быть, тебе удастся хотя бы отчасти искупить свою вину, так это тем, чтобы никогда в жизни отныне не показываться нам на глаза. Говорю тебе все это, находясь в полном согласии с Софи, которая, оправившись от гнева и недомоганий, вызванных горем, что ты причинил ей своими „подвигами“, вероятно, уедет на родину. Мне бы следовало проклясть тебя, но ты все равно не поймешь, что такое отцовская ярость. Поэтому ограничусь тем, что скажу: прощай навек!

Михаил Борисович Озарёв».

Николай совершенно потерялся, сломленный жестоким ударом. Ему казалось, будто он уже не существует как личность. Это кто-то другой складывает сейчас вчетверо бумажный лист. Это кто-то другой, понурив голову, погружается в размышления. После всего чудовищного, что довелось пережить за день, собственное существование показалось ему сотканным только из лжи, подлости, глупого крохоборства… Чем получать такое послание, лучше было пасть на Сенатской площади! Им овладели скорбь, отвращение, он чувствовал себя раздавленным. Сестра покончила с собой, жена, узнав о его измене, не хочет больше его видеть! А нет ли таинственной трагической связи между этими двумя событиями? Как все это могло случиться? По чьей вине? В связи с какими обстоятельствами? Что послужило поводом? Он знал, что Маша в отчаянии, что она унижена, удручена, но не до такой же степени, чтобы наложить на cебя руки! Неужели не нашлось рядом ни единого человека, способного успокоить ее, утешить, дать мудрый совет, когда земля уходила у нее из-под ног, когда она звала на помощь? А мог бы он спасти сестру, если бы был в Каштановке? Вдруг смог бы? В нем росло ощущение, что у него одним движением отсекли все воспоминания детства. Он страдал, ему казалось, что он не способен думать ни о чем, кроме этого ужасного конца, но боль, которую причинила ему Софи, все-таки оказалась сильнее, неожиданнее и затмила другие переживания. Как она может думать о том, чтобы разорвать их союз из-за связи, с которой давным-давно покончено, из-за связи, которой сам он не придавал ровно никакого значения! Выбросить на свалку десять лет безоблачного счастья из-за минутного заблуждения! Их любовь была слишком прочной, их обоюдное согласие было слишком живым, слишком тесным, замешанным на чересчур благородной основе, чтобы подобной глупостью можно было все разрушить! Нет, Софи, с ее гордым нравом, скорее всего, приняла это решение в порыве гнева. А Михаил Борисович вместо того, чтобы урезонить невестку, всячески изощрялся, подливая масла в огонь. Он настолько ненавидел сына и ему так хотелось поскорее остаться одному со снохой, что любые уловки годились для достижения цели. Все пойдет в дело! Николай представил себе гостиную в Каштановке, жену и отца, мирно играющих в шахматы… А он тут – в отчаянии! Его охватило бешенство. Озарёв принялся бегать по комнате, бросая вокруг себя дикие взгляды. Что? Позволить вот так над собой надругаться? Но любовь Софи необходима ему, чтобы просто существовать! Лишенный ее любви, он перестанет быть самим собой, он станет ничтожеством, превратится в пустое место! Десять лет владеть этим прелестным личиком, этим стройным телом, этой пылкой душою, всей этой хрупкой красотой – и лишиться сразу всего? Есть от чего потерять рассудок! Решение было бесповоротным. Он отправится в Каштановку, чего бы это ни стоило. Он увидится с Софи, он заставит жену себя выслушать. Даже если она встретит его как чужого, как врага, он найдет средства склонить жену к примирению. Он слишком несчастен, и она просто не сможет долго сопротивляться его раскаянию и его нежности. Искренняя страсть разрывала его сердце.

Ему пришел на память совет Кюхельбекера, он распахнул дверь и позвал:

– Платон! Никита! Живее сюда!

Вбежали слуги.

– Мне нужна крестьянская одежда, – потребовал Озарёв.

У Платона от изумления отвалилась челюсть.

– Для кого, барин?

– Для меня.

Никита сразу догадался, в чем дело, и, счастливый, перешел на шепот:

– Неужто бежать хотите, барин?

– Ну да.

– Небось, в Каштановку?

– Конечно. Куда ж еще?

– Разрешите мне с вами?

– С ума сошел?

– Барин, барин, одного-то вас мигом схватят! Вы же не умеете говорить, как мужик! А со мной все будет проще. Притворимся паломниками, пойдем проселочными дорогами…

Николай уже готов был согласиться, но вспомнил, что Никита служит в лавке.

– А что скажет твой хозяин?

– Э-э, когда он поймет, что я сбежал, будет уже слишком поздно!

– Но твой паспорт у него…

Платон, который уже с минуту, казалось, не мог уследить за разговором – слишком все пошло быстро, услышал слово «паспорт», оживился и сказал, расплывшись в улыбке:

– Насчет паспортов не тревожьтесь, Николай Михайлович. Я знаю, где наш барин держит бумаги всей прислуги, и добуду паспорта и для вас, и для Никиты – не подкопаешься, подберу такие, чтобы описания подходили как нельзя лучше.

От подобной преданности слезы навернулись на глаза Николая.

– Друзья мои, мои истинные, мои настоящие друзья! – бормотал он, чуть не плача.