Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 59 страниц)

8

Приглашая союзников на смотр русской армии, царь рассчитывал поразить их ее военной мощью, заставив таким образом считаться с требованиями России на грядущих переговорах. Генеральную репетицию назначили на 7 сентября – день Бородинского сражения, парад – на 10-е, торжественное богослужение – на 11-е. По мере приближения праздника волнение в Елисейском дворце нарастало: ежедневно все больше генералов, нервы которых были на пределе, собирались у императора, чтобы согласовать план марша, уточнить планы, обсудить средства сигнализации. Строгость, суровость даже, монарха в вопросах дисциплины была известна всем, высшие чины трепетали, опасаясь совершить малейшую оплошность. В прошлом месяце государь приказал взять под арест прямо во дворце двух полковых командиров, которые сбились с шага, проходя по улицам Парижа. В тот день дворец охраняли англичане, но генерал Ермолов напрасно говорил государю, что русским офицерам неприятно будет находиться под их присмотром. «Тем хуже для них! – воскликнул царь. – Пусть им будет вдвойне стыдно!» Об этом ответе помнил теперь каждый, кто готовился «к самому грандиозному параду всех времен и народов», как назвал его один французский журналист.

Князь Волконский с ног сбился от забот, работал ночами, требуя того же от подчиненных. У Николая почти не было времени встречаться с Софи – он погряз в бумагах, которые без конца составлял, исправлял, переписывал. Еще вчера поручик проклял бы любое занятие, отрывавшее его от любимой, теперь же ему было чем оправдать свое нежелание открыть ей правду. «Пусть пройдет смотр, – говорил он себе. – Я успокоюсь и смогу все объяснить. Если она меня действительно любит, смирится». Пока же делал вид, что отцовское письмо не пришло, хотя эта ложь стоила ему немалых мучений. Волновало и то, что князь Волконский, получив его бумаги, не предпринял никаких шагов. Хотя, надо признать, сейчас у него были заботы поважнее и вряд ли интересовали мучения какого-то штабиста, когда на карту поставлен престиж русской армии. И тут обстоятельства складывались не в его пользу, следовало запастись терпением…

И вот войска потянулись в Шампань: сто пятьдесят тысяч человек, пятьсот пушек. Шестого сентября выехал император в сопровождении Волконского. В качестве офицеров свиты с ними направлялись Розников, Сусанин и Озарёв. В столицу они должны были вернуться только тринадцатого. Неделя разлуки! Расставаясь с Софи, Николай испытывал и чувство вины, и некоторое облегчение – оживленная походная жизнь позволяла на время забыть о нравственных пытках. Впрочем, очень скоро он обнаружил, что заблуждается – угрызения совести ни на секунду не оставляли его.

На генеральной репетиции присутствовал царь и Великие князья Николай Павлович и Михаил Павлович. Все прошло успешно. На другой день начали прибывать иностранные гости: император Австрии, король Пруссии, Веллингтон, Шварценберг, князья, генералы, дипломаты, неизбежная баронесса Крюденер. Воодушевленная как никогда, она привезла с собой дочь, зятя и пастора-протестанта, который направлял ее мистический экстаз. В окрестностях Вертю не осталось ни одного свободного от постоя дома, любимый архитектор Наполеона – Фонтен обустроил палатки, предназначенные для застолий, совещаний, приемов.

Огромный лагерь украшен был флагами, пылал огнями. На перекрестках побеленными камешками выложили цифры и приветствия. Походные кухни блестели свежей краской. Местные жители, привлеченные возможностью заработать, тоже не остались в стороне, их живописные повозки с товарами придавали лагерю несколько ярмарочный вид. Белоснежные конусы палаток оживляли разноцветные мундиры, в лесочке репетировали трубачи и барабанщики. Все – от рядового пехотинца, приводившего в порядок свою форму, до генерала, державшего в уме мельчайшие детали грядущего действа, – боялись лишь одного: прогневать императора неверным ли шагом, фальшивой нотой, нарушением построения или не начищенной до блеска пуговицей. Николаю вдруг показалось, что есть нечто странное в этом слепом повиновении целого народа воле одного человека. Никогда раньше подобные мысли не приходили ему в голову. Дерзкие, но отделаться от них было невозможно. Быть может, общение с Софи научило его подвергать сомнению то, что еще недавно считал он священным и обсуждению не подлежащим? Как будто до сих пор шел по прямой дороге, вдоль которой стояли настоящие, прочные ценности, на них можно было в любой момент опереться, чтобы передохнуть, теперь же они таяли в тумане. Куда идет? Во что верит? Разве нет у него больше собственного мнения, не мыслит себя самим собой и своей жизни без Софи? Уже не раз чувствовал себя чужим среди товарищей, их шутки, смех не радовали его. Девятого сентября Озарёв написал невесте о своей любви, одиночестве, надеждах.

На утро десятого состоялся парад. Приглашенные государя устроились на вершине Монт-Эме. Впервые бригадой гренадеров командовал Великий князь Николай Павлович, артиллерийской частью – Великий князь Михаил Павлович. Возглавил войска фельдмаршал Барклай де Толли. В прозрачном теплом воздухе под лучами утреннего солнца были видны мельчайшие детали: равнина, усыпанная красными, зелеными, голубыми, белыми, черными прямоугольниками – готовыми к параду полками, которые по сигналу взяли на караул, ощетинившись тысячами железных зубов, раздалась барабанная дробь, к ногам царя понеслось нескончаемое «ура», войска перестроились и потянулись по полям, сходясь и расходясь, выстраиваясь в огромное каре, которое объехал император со свитой, получив в награду тысячегласное «Виват». Он возвратился на Монт-Эме, и парад начался: гренадеры, за ними пехота, кавалерия, артиллерия…

Штабные офицеры, верхом, располагались неподалеку от приглашенных монархов, принцев, генералов. Николай принимал участие во многих парадах, теперь впервые оказался зрителем. Издалека незаметны были усилия тысяч людей, державших шаг, строй и оружие. За геометрической красотой перестроений скрывались мучения тех, кто в жару и пыли выполнял их. Разве возможно, чтобы эти широкие ленты, украшенные султанами и флагами, состояли из живых людей, у каждого из которых – душа, свое прошлое, свои радости и горести, надежды. Возвышаясь над равниной наряду с сильными мира сего, Озарёв вдруг осознал их безразличие к человечкам, которые копошились внизу. «Можно ли быть государем и любить народ?» – испуганно спрашивал он себя. Полки сменяли друг друга, отличные только цветом мундиров, когда вдруг замолкали барабаны и флейты, слышен становился звук их движения, похожий на шум реки среди камней.

Николай приблизился к группе гостей в надежде услышать обрывки их комментариев. Большинство восхищалось отменной дисциплиной. Александр светился от счастья: сто пятьдесят тысяч человек прошли перед ним, не сбившись с шага, не нарушив предписанной дистанции. Этот триумф он посвятит госпоже Крюденер, которая стояла неподалеку – высокая, в темном платье и соломенной шляпке на крашеных волосах. Немного поодаль раскрасневшийся от удовольствия князь Волконский беседовал с Веллингтоном.

Когда войска вновь выстроились в каре, со всех сторон равнины раздались пушечные выстрелы, скоро все потонуло в дыму. После двенадцати минут интенсивной стрельбы наступила тишина, равнина оказалась пустынной, что немало удивило присутствующих. Озарёв, несмотря на свои горькие мысли, испытал гордость от того, что он – русский.

Вечером самые именитые приглашенные были на ужине на триста персон, во время которого царь провозгласил тост за мир в Европе. На другой день – праздник Святого Александра Невского, покровителя русского императора – войска построились вокруг семи возвышений с алтарями, на которых одновременно служили семеро священников. Согласованность их движений не уступала той, что солдаты накануне продемонстрировали на параде. Царь стоял в окружении гренадеров.

После этой церемонии иностранные гости отправились в Париж, русские генералы, вздохнув с облегчением, собрались на банкет. В приказе по армии государь выразил удовлетворение тем, как прошел парад, одновременно стало известно о присвоении фельдмаршалу Барклаю де Толли княжеского титула и о том, что царь обещает скорое возвращение на родину. Солдаты получили в награду водку и мясной суп, в лагере слышны были песни, веселье.

Несколько молодых офицеров из числа приписанных к Главному штабу собрались в палатке у Николая, чтобы выпить пуншу и вспомнить славные деньки. Когда Розников наполнял стаканы, раздался приказ:

– Стройся! Смирно!

Вошел император, с ним Великий князь Николай Павлович и Волконский. Князь, конечно, прогуливался по лагерю из желания показать, что он – отец родной всем и каждому. Государь поблагодарил офицеров за службу, за то, что парад прошел столь успешно, но тут заметил, что верхняя пуговица на мундире у Сусанина не застегнута. Гнев закипел в нем. Впрочем, Александр вовремя спохватился, вспомнив, какой день, и, покачав головой, пробурчал:

– Желаю вам удачного вечера, господа. Продолжайте…

Он повернулся, чтобы уйти, но Волконский что-то тихо сказал ему. Туговатому на ухо царю пришлось наклониться, чтобы расслышать. Александр недовольно поморщился, распрямился и произнес:

– Поручик Озарёв!

Похолодев, Николай сделал шаг вперед и вытянулся перед императором. Тот осмотрел его с ног до головы и продолжал:

– Вы выразили желание жениться и покинуть армию.

– Если на то будет позволение Вашего Величества, – ответил молодой человек.

– Я никогда не препятствовал тем, кто собирался уйти в отставку, еще меньше тем, кто решил жениться! Я слышал, ваша невеста – француженка?

– Да, Ваше Величество.

– Напомните мне ее имя.

– Госпожа де Шамплит.

– Госпожа?.. Госпожа?.. – Глаза Александра округлились.

– Да, – прошептал Николай, – она уже была… Она – вдова…

– Что?

На помощь Озарёву пришел Волконский:

– Это дочь графа де Ламбрефу, Ваше Величество.

– Ну да! – воскликнул государь. – Где была моя голова! Помню, мне говорили, что она не слишком расположена к Бурбонам!

– Да, Ваше Величество, – едва слышно выдохнул офицер.

Все уставились на него, он же не мог пошевелиться. Справа от царя беспечно улыбался Великий князь, которому, должно быть, исполнилось лет девятнадцать: вытянутое лицо, прямой нос, маленький рот, круглые лучистые глаза.

– Полагаю, вы выбрали госпожу де Шамплит не за ее политические убеждения, – продолжил царь.

Раздалось несколько угодливых смешков.

– Конечно, нет, Ваше Величество.

– Что ж, в добрый час! Надеюсь, вы заставите это очаровательное создание забыть о политике.

– Рад служить Вашему Императорскому Величеству, – произнес сконфуженный Озарёв.

Кто-то вновь засмеялся. Он стоял навытяжку, пот выступил у него на лбу.

– Ну да! Только радости русской семейной жизни смогут успокоить французское интеллектуальное брожение, – вступил Николай Павлович.

Гримаса неудовольствия на лице государя свидетельствовала, что младшему брату следовало молчать. Но туча лишь на мгновение омрачила чело этого полубога, он вновь улыбнулся, взял под руку Волконского и вздохнул:

– Решено, дорогой мой, ты все уладишь, пусть он женится и уезжает.

Едва гости удалились, товарищи обрушились на сослуживца: как мог он скрывать от них столь важное решение? не боится ли жениться на француженке? хороша она? блондинка или брюнетка? когда они увидят ее? когда свадьба? кто будет венчать? Розников советовал обратиться к отцу Матвею, который служил в обрамлении гренадеров, святой человек и бонвиван при этом, его благословение – залог долгого союза. Оглушенный Николай был счастлив, но не мог не испытывать смущения: до сих пор грядущая женитьба была их с Софи тайной, теперь о ней знают все, она стала реальностью, каждый может обсуждать ее, рассматривать со всех сторон… Вокруг раздавались крики:

– Вот это да!.. Надо срочно выпить!.. Чего мы ждем?.. Позовите музыкантов!.. Выпьем за здоровье очаровательной Софи!..

Откуда они знают, что ее зовут Софи? Наверное, дело рук Ипполита, который возбужден был более других:

– На стол, неверный!

Озарёв пытался отвертеться, но его подняли силой. Вокруг радостные лица, сверкали глаза и зубы, пенились стаканы. Вряд ли он заслужил этот праздник. Присутствующие требовали речи.

– Ничего не могу сказать, – промямлил он. – Только то, что счастлив и что… что никогда не забуду вас… и… даже вдали от армии… останусь верным ее духу. За царя, отечество и веру!..

– Ура! – кричали его товарищи.

Розников протянул ему бутылку рома и потребовал, чтобы Николай выпил ее до дна:

– Мы не позволим тебе спуститься! Это наказание за то, что ты предпочел нам женщину! Покажи, на что способен! Итак…

Озарёв щелкнул каблуками и приставил бутылку к губам.

– Вперед! – скомандовал Ипполит.

Остальные запели.

Запрокинув голову, виновник пиршества смотрел на верх палатки, туда, где сходился на конус ее круг, и круговое движение это навевало на него тоску. Огненным ручейком проникал в него ром. Щеки горели. Он чувствовал себя все более одиноким и грустным. Проглотив последнюю каплю, бросил бутылку на землю, она упала с глухим звуком, вероятно, в траву. Ему рукоплескали. На ватных ногах спустился со стола. Голова раскалывалась, перед глазами маячили серебристые мушки. Розников дружески обнял его за плечи и спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

– Прекрасно! – ответил товарищ, едва ворочая языком.

– Продолжим?

– Да!

– Вот это человек! Береги силы – они понадобятся тебе для объяснения с Софи!

– Софи! – прошептал Николай. – Софи!..

Голова пошла кругом, он рухнул на землю.

9

– Теперь, Николай, расскажите мне все, – сказала Софи. Молодые люди устроились на диванчике в гостиной дома Ламбрефу. – Как прошел парад?

– Превосходно! Но поговорим об этом позже, когда придут ваши родители. У меня есть более интересные новости.

Он взял ее руку, поцеловал.

– Вы меня интригуете.

– Хорошо. Не стану терзать вас. Все устроилось! Царь лично известил меня, что не станет препятствовать ни моей отставке, ни моей женитьбе!

Жених был горд собой, счастливо смотрел на невесту, которая, впрочем, казалась скорее не слишком заинтересованной этим сообщением. Неужели не понимает всей его важности? Разочарованно, он пробормотал:

– Его Величество был так добр ко мне… к нам!

– Я понимаю ваши чувства, но благословение государя мало для меня значит рядом с благословением вашего отца.

Озарёв пал духом – Софи не отступала в своем упорстве, и никогда не сможет он ничего с этим поделать.

– Вы все еще не получили ответ?

Молодой человек был готов произнести привычное «нет», но ответ замер у него на губах. Он точно перестал быть самим собой, словно со стороны услышал своей беспечный голос:

– Получил.

Она вздрогнула и наклонилась к нему.

– Ваш отец написал вам?

– Да.

– Когда вы получили письмо?

– Два… да, два дня назад, в Вертю…

– И вы только теперь говорите мне об этом?!

Озарёв старался вести себя как можно естественнее, но улыбка вышла у него напряженной.

– Я хотел сделать вам сюрприз по возвращении.

– Какой сюрприз! Вы сошли с ума! Скажите, наконец, он – согласен?

Николай глубоко вдохнул, щеки его раскраснелись, кровь застучала в висках:

– Да, Софи, согласен.

Впервые она показалась обрадованной, но тут же взяла себя в руки, словно не веря в удачу:

– Вы убеждены?

– Конечно!

Прощайте, двадцать лет честной жизни! А вдруг Софи по глазам его поймет, что он ее обманывает?

– А письмо, оно с вами? – не унималась она.

Дрожащими пальцами Николай вынул его из кармана, протянул невесте.

– Но как я смогу прочитать его? Оно же по-русски!

– Да, мы с отцом всегда пишем друг другу по-русски.

Озарёв все острее ощущал свою вину, но, странное дело, тем больше любил Софи, ее доверчивость, прямоту.

– Что говорит ваш отец?

– Что?.. Что он очень рад и… благословляет нас…

– Именно в таких словах?

– Несомненно!

– Переведите мне место, где он говорит о нас.

Кровь бросилась ему в лицо, он не мог поднять глаза и все же согласился:

– Хорошо.

Софи протянула письмо. Склонившись над ним, Николай взывал к Богу. Отступать было поздно. Он читал по-русски: «В твои годы не следует сочетаться браком с женщиной, чьи вкусы и характер сформировались под влиянием первого мужа… Не гневи Бога, не отказывайся от уготованного им, вступая в столь невыгодный союз…» И переводил на французский: «Дорогой мой сын! В твои годы пора думать о женитьбе, я счастлив, что ты нашел ту, чьи вкусы, интересы, надежды, устремления совпадают с твоими, чья красота пленяет тебя. Не гневи Бога, не отказывайся от уготованного Им союза. Прошу тебя сказать ей, что…»

Озарёв растерялся и пробурчал:

– Понимаете, так непросто найти подходящее слово!.. Простите…

– О, Николай!

Глаза ее наполнились благодарными слезами, он же винил себя в этом призрачном счастье, а потому счел за лучшее продолжать: «Прошу тебя сказать ей, что… я приму ее как родную дочь…»

Стыд и горечь мешали ему читать дальше. Почему отец не написал так? Почему лишил сына былой любви и уважения к себе? Все было бы так просто! Как все это ужасно! Он не справится с выбранной ролью, еще несколько секунд, и страшная правда вырвется у него вместе с рыданиями! Это будет конец их любви, конец всему в этом мире! Собрав последние силы, Озарёв произнес: «И что я благословляю вас…»

Последовавшее молчание показалось Николаю громом небесным. Из оцепенения его вывела Софи. Приблизившись к нему, лаская его своим дыханием, она прошептала:

– Спасибо! Теперь я спокойна. Мы поженимся, когда вы захотите. Мне не терпится познакомиться с вашим отцом и вашей сестрой… Я их уже полюбила!

Он обнял ее, коря себя за обман. «В какую бездну я шагнул! Чем искуплю свою вину перед Софи, перед родными? Как только мы поженимся, клянусь, открою ей все!» Но обещание это лишь отчасти успокоило Озарёва.

Часть III

1

Софи вглядывалась в даль, туда, где сливались жемчужно-серое небо и сине-зеленое море, где холодный свет убивал всякий цвет, стирал какой бы то ни было рельеф, навевая печаль. То тут то там в густом тумане возникали силуэты кораблей-призраков с перламутровыми парусами и черными снастями – рыбацкие барки. Берега Финского залива скрывались за пеленой облаков, невероятно спокойное море казалось удивительно плотным, похожим на отливающую серебром непрозрачную ткань. В этом сонном царстве неспешно и почти бесшумно скользил их корабль – трехмачтовое русское торговое судно, двенадцать дней назад, двадцать пятого октября, отбывшее из Шербура. Несмотря на размеренность этого плавания, Софи так и не смогла привыкнуть к ощущению слегка покачивающейся под ногами палубы.

Человек двадцать пассажиров собрались наверху, чтобы не пропустить мгновение, когда впереди покажется Россия. Николай все не появлялся – вместе с Антипом занимался багажом. Поднимется он наконец или нет, женщина начинала сердиться: ей хотелось, чтобы муж непременно был рядом с ней, когда корабль войдет в порт. Думая о том, что уже совсем скоро ступит на русскую землю, она и радовалась, и ужасалась, вспоминала грустные перешептывания родителей накануне ее свадьбы, напутствие католического священника, на чем настаивали мать и отец, церемонию в православной церкви в Елисейском дворце, где были лишь близкие друзья семьи, Пуатевены и несколько приятелей Озарёва, которые, сменяя друг друга, держали тяжелые короны над головами новобрачных. Хор, состоявший из солдат, исполнял нежнейшие гимны, голос бородатого священника, утопавшего в золотых одеяниях, напротив, казалось, доносился из земных глубин. Когда молодые обменялись кольцами, он поднес к их губам кубок с вином, перевязал им руки шелковым платком и трижды обвел вокруг аналоя, чтобы приучались идти в ногу. Странный этот ритуал не вызвал бы у Софи ничего, кроме улыбки, если бы не выражение лица Николая: воистину, в эти мгновения Озарёву казалось, что сам Господь спустился с Небес и благословляет их. Во время торжественного обеда, который давали Ламбрефу, молодой человек не сводил с жены тревожного, почти виноватого взгляда, будто считал себя недостойным ее, и не мог вообразить иного наслаждения, кроме как созерцать ее. Впрочем, в ту же ночь доказал обратное.

Она вспоминала и первые его ласки, и формальности, связанные с его отставкой и оформлением паспортов, их сборы, на которые ушло еще две недели. Софи неловко было жить с мужем в родительском доме: порой стыдно было за свое счастье, порой хотелось показать, что рада своему выбору, хотя ни мать, ни отец ни разу не упрекнули ее за это легкомысленное, с их точки зрения, решение. Николай своей предупредительностью покорил их, они почти не плакали, провожая молодоженов в Шербур. Так и запомнились два стоящих рука об руку старичка, чьи голоса терялись среди криков грузчиков и форейторов, грохота копыт: «Будь счастлива! Прощай! Прощай! Когда-то увидимся вновь?»

Слова эти тогда почти не тронули дочь, теперь она думала о них с грустью. И все же нисколько не сожалела, что рассталась с родными, чьи взгляды и образ жизни так отличались от ее собственных. Мать, женщина большой души, была довольно суетной и простоватой, отец, пропитанный идеями ушедшего века, – одним из самых светских, обаятельных и поверхностных парижан. Овдовев, госпожа де Шамплит немедленно дала понять им, что желает быть независимой, занялась политикой – это развлекало ее, одновременно продолжала дело мужа, бывшего для нее существом высшим. Она стала увереннее держаться, в ее повадке появилось что-то мужское. Появление Николая изменило ее до такой степени, что та, заинтересовавшаяся политикой женщина, казалась ей теперь чуждой. Влюбившись в своего будущего мужа, Софи обнаружила в себе душу юной девушки, и казалось невероятным, что когда-то она принадлежала другому мужчине. Госпожа Озарёва! Француженка кокетливо склонила головку, словно примеряя новую шляпку. Впрочем, и сомнения не покидали ее: не слишком ли она воодушевлена? что найдет в России? И в который раз успокоила себя, вспоминая рассказы мужа о его отце и сестре, с нетерпением их ожидавших, заранее испытывая привязанность к ним, будучи уверенной в теплом приеме, и даже начав учить русский, чтобы понравиться им.

Налетел ветерок, путешественница подняла воротник. Она наслаждалась пахнувшим солью и смолой воздухом. Вдалеке звонили колокола. Жизнь вокруг заметно оживилась: сквозь туман прорезались десятки мачт, показались военные корабли под белоснежными парусами, сотни лодочек покачивались на волнах. Уже виднелся берег – плоский, болотистый, чахлые, а то и засохшие березки. Казалось, местами земля лежит ниже уровня воды. Вот и каменная громада Кронштадской крепости. Пассажиры собрались по левому борту, корабль бросил якорь.

Подошел Николай, обнял жену за плечи. Она взглянула на него – супруг был чудо как хорош: гражданское платье – стального цвета редингот и шляпа – шло ему больше военного мундира. Софи сама выбирала ткань для редингота, это была первая их совместная покупка.

– Друг мой, вас не было так долго! Еще немного, и мне пришлось бы сойти на берег одной! Но почему корабль остановился?

Они все еще были на «вы», хотя давно обещали друг другу перейти на «ты».

– Наверняка, какие-то формальности, – ответил Озарёв.

И показал на суденышки, которые отошли от острова и направились к ним. Полицейские и таможенники поднялись на борт, капитан приветствовал их. Некоторое время спустя пассажирам предложили пройти в большую залу, где за длинным столом обосновался настоящий трибунал. Посыпались вопросы:

– Фамилия? Имя? Дата рождения? Рекомендации? Зачем приехали в Россию? Надолго? Не связан ли визит с выполнением тайной миссии? Нет ли чего противозаконного в ваших планах?

У отвечающих, даже самых достойных, вид был виноватый. К русским недоверия было не меньше, чем к иностранцам. Чиновники открывали паспорта и буквально через лупу рассматривали визы, другие перелистывали какие-то списки, сверяли что-то, заносили фамилии. Софи никак не могла понять, что происходит, и, поднявшись на цыпочки и вытянув шею, шепотом спросила:

– Что они ищут? У нас на борту злоумышленник?

– Да нет. Обычная процедура. Все наши перемещения – под контролем.

– Почему?

– Потому что в такой огромной, разнообразной, малообразованной стране, как Россия, только сильная власть в состоянии держать народ в руках.

Николай говорил тихо, уголком глаза наблюдая за женой. Как жаль, что они прибыли в такой серый день! Ему хотелось, чтобы сияло солнце, все вокруг сверкало чистотой, улыбками, но первое впечатление от Петербурга – бледные, подозрительные лица полицейских и таможенников. Несомненно, ее не могут не возмущать все эти обязательные для России меры предосторожности – в Европе люди перемещаются свободно. Вдруг она решит, что променяла независимость на атмосферу подозрительности и страха? Озарёв неожиданно почувствовал себя виноватым перед ней, мысль эта привела его в ужас. Со дня на день он все откладывал объяснение, Софи до сих пор не подозревала, на какой лжи покоится их счастье. Поначалу поклялся рассказать ей правду на другой день после венчания, потом решил дождаться отъезда, теперь думал заявиться в Каштановку и лишь после этого поговорить с женой – личная встреча лучше любых писем, отец, конечно, сдастся. Эта грядущая победа несколько смягчала чувство стыда, с которым молодой человек жил, ожидая решительного штурма, дни и часы до которого с замиранием сердца отсчитывал: «Если все будет хорошо, через неделю мы будем дома!»

– Проходите, прошу вас! – раздался чей-то сухой голос.

Направляясь в каюту, Озарёв мечтал, чтобы полицейские были любезны. Они оказались почтительны сверх меры: жандармский офицер с напомаженными усами взял документы, по-русски поздравил Николая с женитьбой, по-французски приветствовал его супругу. Впрочем, паспорта все равно забрали до следующего дня, когда их можно будет получить уже в Петербурге. К Антипу отнеслись с не меньшим вниманием, по счастью, его бумаги были в полном порядке. К тому же он не имел права дольше оставаться в армии, так как ушел на войну в качестве крепостного слуги.

На палубе чиновники набросились на багаж. Несколько пассажиров исчезли в каюте, где их собирались подвергнуть обыску. Вернулись они похожими на провинившихся школьников: раскрасневшиеся лица, одежда в беспорядке. Полная дама, которую обыскивали с особой тщательностью, кричала, что будет жаловаться в английское посольство. Николай негодовал при мысли, что подобную процедуру придется пережить и Софи, но ее беспокоить не стали, таможенник только перевернул вверх дном всю их поклажу.

Наконец, и пассажиры, и багаж оказались на корабле поменьше, который направился к столице. Через три часа он вошел в Петербург и причалил у гранитной набережной. Снова полицейские, таможенники, допросы, обыски, словом, окончательный контроль.

Оказавшись на твердой земле, Софи никак не могла избавиться от ощущения шаткой палубы под ногами. И хотя за двенадцать дней путешествия ей ни разу не было дурно, здесь вдруг почувствовала тошноту, все вокруг было словно в тумане. Заметив что-то неладное, муж поспешил поддержать ее. Антип занялся багажом. Пронзительно кричали чайки, горланили кучера, зазывая пассажиров. Между молочной водой и свинцовым небом зеленели крыши, над ними возвышались луковки церквей, прорезала небо золотая игла Адмиралтейства.

И вот уже подбежали мужики, длинноволосые и бородатые, в меховых армяках, с какими-то лохмотьями на ногах. Подхватили чемоданы и сундуки, потащили к повозке. Николай бросил им несколько монет, в знак благодарности те низко кланялись, видеть это раболепие было мучительно.

Воздух казался недвижим, но тем не менее заметно посвежел. Дождя не было, надвигался туман, водяная пыль пронизывала все вокруг.

Озарёв помог супруге взобраться в экипаж, запряженный исхудавшей лошадью. Кругленький, заросший волосами кучер в облезшей меховой шапке щелкнул кнутом. Тронулись. Повозка с багажом, на которой восседал Антип, плелась позади. Николай взял Софи за руку:

– Вот мы и дома! Это – твоя новая страна!

Она почти ничего не видела за пеленой разошедшегося дождя. Ехали по набережной, обрамленной дворцами, на штукатурке фасадов которых явственно проступали следы воды. Некоторые окна были уже освещены, в них виднелись хрустальные люстры, зелень растений. Вдруг перед ними возникла площадь, на которой застыл, словно возмущенный нарушенным покоем, всадник – Петр Великий работы Фальконе. Рядом возвышалось Адмиралтейство – мощные стены, башня с колоннадой, золотой шпиль, устремленный в небо. Дальше – серая громада Зимнего дворца, резиденции русских царей. Впрочем, Александр еще не вернулся в столицу: уладив дела с союзниками, он отправился в Варшаву создавать новое Королевство Польское, присоединив к нему территории, которые удалось урвать у Пруссии и Австрии. Повернули направо и выехали на прямую, широкую, торжественную улицу, где ветер и дождь развернулись во всю мощь, нападая на сгорбившихся прохожих:

– Невский проспект.

Софи успела заметить дворцы, магазины, церкви. Вывески с непривычными русскими словами. Экипажи мчались во весь опор, при встрече обдавая друг друга грязью, ржали кони, скрипела сбруя. Николай сказал жене, что неподалеку дом его отца, который теперь в запустении, и лучше им остановиться в гостинице.

Ей же хотелось одного – поскорее добраться куда-то, от влажного холода не было никакого спасения, он проникал сквозь самую теплую одежду. Наконец, экипаж остановились у подъезда, освещенного двумя фонарями. Засуетились слуги. Пропахший супом вестибюль украшали тропические растения, но на вешалке – сплошь пальто, шарфы, меховые шапки, внизу рядком – множество галош. Хозяин лично вызвался провести вновь прибывших в их номер.

Комната оказалась просторной, с высоким потолком. Две кровати, шкаф, диван с кожаными подушками. От облицованной плиткой печи шло восхитительное тепло. Между двойными рамами был насыпан песок. Через окно виднелся двор, заваленный дровами. Едва за хозяином закрылась дверь, женщина прижалась к супругу, но покой их немедленно нарушили грузчики, позади которых шел «порожняком» Антип.

Софи с удовольствием поужинала бы за общим столом, но муж предпочел, чтобы еду, пусть и холодную, подали в номер: «Нам будет лучше вдвоем!» На самом деле, он опасался встретить знакомых, ни одна живая душа в России не подозревала о его женитьбе, и, не получив отцовского благословения, ему приходилось жену скрывать. Озарёв решил на следующий день нанять более удобный экипаж и выехать в Каштановку. Дорога не близкая – пять дней. Его любимой, напротив, хотелось задержаться и лучше рассмотреть Петербург, отдохнуть. Но Николай был неумолим: «Если мы не поторопимся, дороги развезет!» Пришлось подчиниться.