Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 59 страниц)

– А вы знаете другой способ? Надо будет искоренить столько вредных привычек! В новой России ни одна голова не поднимется выше другой. Процветание родится из равенства, счастья, единообразия. Мы отменим рабство, уничтожим различие состояний и общественного положения: больше не будет ни богатых, ни бедных, ни государей, ни вассалов, ни хозяев, ни мужиков! Внебрачные дети будут обладать теми же правами, что и законные. Обязательное образование обеспечат государственные учреждения. Всякого рода частное обучение будет запрещено как опасное для политического воспитания молодежи. Надо будет также подавить особые устремления различных народов, проживающих на нашей территории; их традиции, их фольклор будут запрещены; даже их имена исчезнут из словарного запаса. Когда все различия рас, состояний, культур будут уничтожены, гражданам назначат определенное место жительства и предоставят ту работу, которая послужит интересам республики.

Ропот пробежал среди присутствующих.

– Простите, что перебиваю вас, Павел Иванович, – сказал Никита Муравьев, – но то, что вы описываете здесь перед нами, очень напоминает каторжную тюрьму!

– Так будет только в переходный период, – заверил Пестель.

– Вам, конечно, понадобится многочисленная полиция, чтобы не допустить контрреволюции? – спросил Рылеев.

– Да, я этого не скрываю! И даже предвижу создание контингента тайных агентов, напрямую связанных с центральной властью.

– А цензура?

– Мы усилим ее. Очень важно, чтобы пациент не шевелился, пока оперирует хирург.

– Не боитесь ли вы с другой стороны, что Церковь…

Пестель остановил Рылеева взмахом руки:

– Я думал об этом. Все конфессии будут подчинены власти государства. Православная церковь будет объявлена официальной церковью. Столицей республики станет не Санкт-Петербург, город, хранящий царскую традицию, а Нижний Новгород, где Восток и Запад объединяются. Там будет удобнее всего добиваться русского единства. Я, кстати, намерен выслать два миллиона русских и польских евреев и отправить их в Малую Азию, где они создадут еврейское царство…

У Николая возникло ощущение, что перед ним находится человек, чья страсть к умозаключениям погубила чувствительность. Непреклонный теоретик Пестель до конца разрабатывал придуманные им системы государственного устройства, соизмеряя их с реальностью, допуская любые последствия. Он, наверное, точно так же применял бы свой интеллектуальный потенциал, если бы решал задачку по математике или физике, но обстоятельства подтолкнули его к заговору. Он решил использовать ситуацию для преобразования России. О! Как далеко было все это от идеальной республики Сен-Симона, которой Николай восхищался в своем одиночестве!

– Поскольку вы так откровенно рассказываете нам о своих намерениях, – сказал Никита Муравьев, – я хотел бы узнать, правда ли, что вы собираетесь отделить Польшу от России?

– Абсолютная правда, – ответил Пестель, ничего не объясняя. – Польша станет самостоятельной республикой.

– Почему?

– Потому что таков договор, который я заключил с главарями повстанцев этой страны!

– Вы осмелились разделить Россию, не посоветовавшись с нами? – проворчал Рылеев.

– Мне незачем обращаться к вам за советом, поскольку вы не являетесь членами общества, которым я руковожу. Однако запомните: я считаю независимость Польши необходимым условием в нашей стратегии. Вы все еще топчетесь в пыли старого времени. Я же иду по новому пути. Если вам нравится мечтать о революции, продолжайте действовать вашими методами; а если хотите делать революцию – идите за мной!

– Куда? В хижину? – прорычал Бестужев.

Никита Муравьев тряхнул колокольчиком, призывая всех к молчанию, и произнес:

– Господа, мы достигли предела непоследовательности! Чтобы объединить Россию, у нее отбирают Польшу, чтобы защитить народ, создают тайную полицию, задача которой – осуществлять слежку, а чтобы обеспечить свободу для всех, ограничивают свободу каждого! Если такова ваша «Русская правда», то я предпочту ей правду французскую, английскую или американскую!

– Да! Да! – воскликнули несколько заговорщиков. – Никакой диктатуры! Долой личную власть!

Николай уже давно сдерживал себя, ничего не говоря. И вдруг его прорвало:

– Прелесть жизни составляет разнообразие обычаев, верований, характеров, талантов! Если вы уничтожите это, если вы подведете всех людей к общему знаменателю, масса поглотит индивидуальность, Россия превратится в огромный муравейник! И это будет ужасно!

– Для кого? – воскликнул Пестель, бросив на Николая испепеляющий взгляд своих черных глаз. – Для вас, кому предстоит потерять небольшую часть своего благосостояния, или для бедных людей, которые от этого сильно выиграют?

– Не бывает благосостояния без свободы!

– Вы говорите как человек, который никогда и ни в чем не нуждался!

– А вы как сторонник рабства! – пробормотал Николай, дрожа от гнева. – Вы хотите отменить крепостную зависимость мужиков лишь для того, чтобы распространить ее на всю нацию!

Такая смелость удивила его самого. Неужели это он, затворник из Каштановки, осмелился дать отпор могущественному руководителю Южного общества?

Вдохновленный одобрением своих товарищей, он продолжил:

– Смертная казнь существует при вашем режиме?

– Нет, – ответил Пестель.

– А что же вы будете делать с людьми вроде нас, отвергающими ваши идеи?

Пестель сжал кулаки на краю стола и не сказал ни слова.

– Отошлете нас в Сибирь, разыграв предварительно судебное разбирательство? – снова спросил Николай.

Пестель по-прежнему молчал. Он явно напрягся всем телом, чтобы не закричать: «Да!» В его глазах сиял огонь чистой совести и презрение к пошлым суждениям, которыми ему досаждали. Опасаясь, как бы собрание не закончилось потасовкой, Никита Муравьев дипломатично вмешался:

– Принципы, которые разработаны нашим гостем, возможно, пригодятся России через пятьдесят, через сто лет, но в настоящее время страна не готова пережить столь радикальное изменение. Народу, который на протяжении веков прозябал в рабстве и невежестве, можно предоставлять политические права лишь постепенно и понемногу. Если не сегодня завтра вы сбросите царя ради неизвестного диктатора из толщи народа, ваши действия будут обречены на провал. Слишком жестокий удар повредит мозги. Создав хаос, вы в нем и погибнете. Вот почему я возвращаюсь к своей мысли: чтобы предоставить нации возможность научиться гражданскому сознанию, мы должны действовать поэтапно: сначала – конституционная монархия…

– Почему же не начать с республики? – перебил его Рылеев. – Либеральной республики, разумеется, но не такого типа, что предложил нам Пестель.

– Да, да, либеральная республика! – подхватил Кюхельбекер.

– Монархия! – сказал Батенков. – В монархии тоже немало хорошего!

Голоса присутствующих зазвучали на разные лады:

– Голосую за монархию! Но при условии, что заменят царя!

– А я голосую за республику!

– Обратитесь к американской конституции!

– Нет, к французской… к Хартии!..

Пока стоял этот гул, Пестель поднялся и направился к двери.

– Куда вы идете? – спросил Рылеев.

– Я вернусь, когда вы договоритесь между собой! – ответил Пестель с презрительной улыбкой.

– Не стоит возвращаться! – крикнул Кюхельбекер. – Согласие уже достигнуто: Северное общество никогда не объединится с Южным! Прощайте!

Рылеев проводил гостя до передней и вскоре вернулся с задумчивым видом.

– Наконец-то мы опять среди своих, – заметил Никита Муравьев, вытирая лоб. – Как это приятно!

– Этот Пестель – безумец! – сказал Николай.

– Вы так считаете? – прошептал Рылеев, покачав головой.

Вернувшись домой, Николай не отправился за Тамарой в ее комнату. То, что он увидел и услышал, слишком занимало его, чтобы после этого наслаждаться обществом женщины. Он раскрыл свою тетрадку с цитатами, чтобы обрести новые силы в учении своих любимых мыслителей. В глаза ему бросилась фраза Шатобриана: «Народ, неожиданно избавившийся от рабства, устремившись к свободе, может погрузиться в анархию, а анархия почти всегда порождает деспотизм» (Путешествие в Америку). Гордясь своим знанием, Николай переписал отрывочек для Никиты Муравьева.

На следующий день он уже готовился к выходу, как вдруг появился посыльный. Он был в мундире, с саблей на боку, на голове – кивер. На носу повисла капелька влаги. Покрасневшими пальцами он рылся в кожаной сумке. Достал из нее письмо:

– Для вас, Ваше Благородие! Какой холод сегодня утром! Дым поднимается прямо, значит, подморозит!

Николай заплатил двадцать копеек почтового сбора, включая доставку на дом. Он узнал почерк Софи. Настроившись на нежность, распечатал конверт и прочел:

«Любимый мой, не собираешься ли ты скоро вернуться? Дни кажутся мне такими долгими! Без тебя, в этом большом доме, я кажусь себе глупой, бесполезной, и все здесь напоминает мне о нашей любви. Отец чувствует себя довольно хорошо. Он необыкновенно внимателен ко мне. Но недомогания сделали его капризным. Он просто как избалованный ребенок, не желает оставаться один. Чтобы он был абсолютно доволен, я вынуждена проводить свое время, играя с ним в шахматы, или читая ему вслух, или же выслушивая его рассказы о молодости. Я повидала Мари, она по-прежнему грустна, а ее супруг все так же отвратителен. Они с нетерпением ждут результатов твоих переговоров…»

Не прекращая читать письмо, Николай вернулся в свою комнату и сел на кровать. Он уже погрузился в атмосферу Каштановки. И на какое-то мгновение позавидовал отцу, который мог видеть Софи с утра до вечера. Затем он всерьез задумался о своих друзьях из Северного общества. «Если бы я не любил свою жену, – размышлял Николай, – я бы остался с ними, быть может, стал бы их руководителем!..» Странная фантазия взволновала его. Он понял, что жертвует чем-то благородным и опасным во имя спокойного семейного счастья.

9

Десять раз пригрозив прервать переговоры, граф Держинский согласился заплатить за дом сто тысяч рублей. Продажа была оформлена в первые январские дни 1825 года. Николай попрощался с Тамарой, пообещав ей без особой уверенности, что она увидит его снова в следующем месяце, и устроил прощальный ужин для друзей в ресторане. Во время трапезы он красноречиво говорил о Сен-Симоне, последователями которого, заявил Николай, он желал бы видеть всех заговорщиков. Рылеев спросил, известно ли ему, что французский философ в марте 1823 года пытался покончить с собой. Пистолетная пуля прострелила ему глаз. Эта новость удивила Николая: казалось непостижимым, что гений такого высокого духа мог поддаться отчаянию. Однако, по словам Рылеева, неудавшееся самоубийство убедило Сен-Симона в том, что его роль не закончена и торжество его теорий близко, после чего он мужественно возобновил работу.

– Если вас это интересует, – сказал Рылеев, – я передам вам все его труды, которые сумею достать.

Николай поблагодарил с признательностью. В конце обеда друзья встали, чтобы выпить за успех «дела». Костя Ладомиров и Вася Волков проводили Николая до городской заставы. Расставаясь с ними, он почувствовал себя так, будто отрывается от века просвещения и погружается во мглу древней эпохи. Четыре дня путешествия не развеселили его. Конечно, он был счастлив, думая о предстоящем свидании с Софи, но боялся, что жизнь в провинции покажется ему еще монотоннее после приятных часов, проведенных в Санкт-Петербурге. Но Николай забыл о своих опасениях, когда увидел крышу родного дома среди засыпанных снегом елей. Каждый раз, въезжая на эту аллею по возвращении из путешествия, он представлял себе, как, будучи студентом, приезжал на каникулы к родителям. Его приезд был триумфальным: Михаил Борисович поздравил сына с тем, что он успешно завершил столь тонкую сделку, а Софи нежно прижалась к его груди. Они почти не спали всю ночь, так жаждали близости после многомесячной разлуки. Между объятиями они по очереди расспрашивали друг друга, как проводили дни. Николай подробно рассказывал о политических обсуждениях, которые проходили в обществе его друзей, анализировал конституцию Северного общества, противопоставляя ее конституции Южного, и описывал Рылеева как разумного, смелого и сильного руководителя, а Пестеля представил диктатором с демоническими амбициями. Воодушевившись интересом, проявленным к его рассказу Софи, он вдруг заявил:

– Возбуждение умов таково, что мне, вероятно, придется вернуться туда через некоторое время.

– Если это действительно необходимо.

– Бесспорно необходимо. Мы поедем вместе! Согласна?

Она не сказала ни «да», ни «нет» и, сменив тему, стала расспрашивать его о наводнении в Санкт-Петербурге. Он уже рассказывал об этом за столом, в присутствии отца. И начал снова. Воспоминание о Тамаре тут же промелькнуло у него в голове. В самом ли деле она существовала, эта женщина с родинкой на носу? Держа в объятиях такую родную Софи, он готов был поверить, что изменял ей только во сне. Такое истолкование событий избавляло его от угрызений совести. Около четырех часов утра прощенный Николай – хотя ему и не пришлось просить прощения – заснул, прижавшись к бедру женщины, которой, несмотря на очевидные факты, он никогда не мог до конца изменить.

Они вместе поехали в Отрадное, чтобы отвезти Мари ее часть от продажи дома. Принимая из рук брата толстый конверт, запечатанный красным сургучом, куда он вложил двадцать пять тысяч рублей ассигнациями, молодая женщина заплакала от счастья. Даже не проверив содержимое пакета, она подписала расписку, подготовленную Николаем, и сказала:

– Эти деньги спасут нас от разорения! У нас столько долгов! Благодарю тебя от всей души, Николай! Владимир Карпович, конечно, также выразит тебе свою признательность, как только вернется. Да, он еще в отъезде. Но я жду его со дня на день…

Всякий раз, когда она говорила о муже, в ее глазах появилась искорка неловкости. Мария закутала живот серой шалью. Софи, не видевшая ее более двух месяцев, заметила пополневшую талию, осунувшееся лицо, и прошептала:

– Вы не скрываете от нас радостную новость?

Мария густо покраснела.

– Да, я жду ребенка, – пролепетала она.

– Но это чудесно! – воскликнула Софи. – Когда же?

– Через четыре месяца!

Николай поздравил сестру довольно неловко, совсем по-мужски.

– Как ты его назовешь? – спросил он.

– Сергей, если будет мальчик, – ответила Мария, – Татьяна, если девочка.

– А кого бы ты хотела?

– Мальчика!

Она будто разрывалась между гордостью и стыдливостью. И боялась заглянуть брату в глаза. Ее нервные пальцы теребили бахрому шали. Софи была потрясена при мысли о том, что ее золовка в скором времени познает счастье, о котором она сама так долго и напрасно мечтала! При виде этой молодой женщины, которая скоро подарит жизнь ребенку, она ощутила прилив восхищения, нежности и зависть, словно этот самый естественный в мире акт был одновременно самым удивительным и самым блистательным.

– Рассчитывайте на нас, Мари! – сказала она. – Если вам что-нибудь понадобится…

Они расцеловались и начали болтать по-женски о будущем. Мария разволновалась больше, чем положено. Можно было подумать, что она пыталась убедить себя в том, что ее ждет блаженство, хотя и знала, насколько оно невозможно. Поначалу позавидовав ей, Софи теперь спрашивала себя, не должна ли она, напротив, пожалеть золовку. По какой-то таинственной причине события, которые любой другой женщине обещали счастье, для Марии обретали угрожающий характер. Она притягивала бедствия, как некоторые горы притягивают грозовые тучи. Вокруг не существовал спокойный и светлый мир, но на лбу ее все время витала тень. Что за жизнь ожидает эту мать без мужа, этого ребенка без отца? «Я глупая! – подумала Софи. – Все драматизирую! Немало неудачных браков были спасены после рождения ребенка!» Несмотря на такой вывод, ее не покидала жгучая тревога. И было трудно притворяться веселой до конца визита.

На обратном пути Софи поделилась с Николаем своими размышлениями.

– Мне тоже не удается порадоваться, – сказал он. – В этом доме от всего веет разногласием, запустением, бедностью, стыдом! Седов все время шастает по горам, по долам, Мария не способна защитить себя, слуги наглые, холодный очаг! Ребенок появится на свет в самых жалких условиях!

– Что можно сделать для нее? – вздохнула Софи.

– Ничего. В сущности, как мне кажется, ей нравится страдать. Она бессознательно выбрала Седова, потому что он – существо, способное сделать ее до предела несчастной!

Софи дождалась конца обеда и только тогда сообщила Михаилу Борисовичу, что он станет дедом. Месье Лезюр собрался было расточать поздравления, но в последнюю секунду сдержался, решив сопоставить свои ощущения с позицией хозяина дома. А тот предпочел отмалчиваться, оставаясь невозмутимым и угрюмым.

– Разве вы не рады, батюшка? – спросил Николай, рассерженный этим молчанием.

– Я не понимаю, почему должен испытывать радость при мысли, что в скором времени на земле появится еще один Седов, – сказал Михаил Борисович.

Софи, в свою очередь, не смогла сдержаться:

– Это все-таки ваша дочь…

– Ну и что с того? – прорычал Михаил Борисович. – Избавьте меня от общепринятых сентенций! Это событие ни в коей мере не касается нашей семьи!

Месье Лезюр сдерживал улыбку. Глубоко опечаленные Николай и Софи переглянулись. Из-за стола вышли, будто после поминок. В этот вечер Михаил Борисович выкурил целую трубку, и его сноха не упрекнула его в неосмотрительности. К тому же она не предложила протереть его очки, когда он собрался почитать газету.

Осознав, что причинил боль близким, Михаил Борисович все последующие дни, напротив, старался быть очень приветливым. Желание обладать Софи ослабевало теперь, когда она снова стала женой Николая. Вновь оказавшись в роли свекра, он стремился ограничить свои притязания доступными радостями. Набравшись терпения и с помощью воображения, он сумеет, думал Михаил Борисович, довольствоваться крохами счастья, падающими со стола супругов. Он наблюдал за ними, находил, что они плохо подходят друг другу, и хранил в сердце надежду, не желая определить ни ее характер, ни срок исполнения.

После возвращения Николая Софи снова стала ездить по деревням. И не было в имении семьи, не ставившей перед нею какой-нибудь проблемы, не спрашивавшей у нее совета. Браки между крепостными заключались с одобрения хозяина, и именно к ней обращались жених и невеста с просьбой походатайствовать перед Михаилом Борисовичем. И в самом деле, он никогда не отказывал в согласии и был чрезвычайно рад, что может доказать снохе, насколько у него широкие взгляды. Она тоже вовсе не смущалась, если молодая пара являлась к хозяину и падала на колени посреди кабинета. Парни были коротко пострижены, а косы девушек украшали разноцветные ленты. Оба, не смея шевельнуться из уважения к хозяину, боялись даже взглянуть на своего господина, подавляющего их своей тенью. Покружившись вокруг них и внимательно осмотрев со всех сторон, Михаил Борисович неизменно изрекал:

– Прекрасно! Но родите мне побольше детей! Иначе берегитесь!

И он отсылал их, громко смеясь. Софи упрекала его в суровости, а он еще больше смеялся. Никогда ей не удастся внушить ему свои идеи! Чтобы вновь обрести веру в себя, Софи время от времени ходила смотреть, как работает Никита.

Однажды, когда она входила в маленькую рабочую комнату, ее поразило, как взволнован был мальчик, устремившийся ей навстречу. По всей видимости, ему надо было сделать признание или задать ей вопрос, а он не знал, как к этому приступить. Наконец, Никита решился: Антип только что рассказал ему необыкновенную вещь. Правда ли, что в Санкт-Петербурге Николай Михайлович и его друзья ищут наилучший способ обеспечить счастье для народа? Озадаченная, Софи задумалась на секунду, затем осторожно ответила:

– Действительно, многие люди хотят улучшить участь крепостных. Я убеждена, что в один прекрасный день все вы будете освобождены…

– А зачем господам делать это? – спросил Никита.

Простодушие его души отражалось в легком сиянии глаз.

– Из жажды справедливости, – ответила она.

Он все еще не понимал. Его светлые, почти белые брови нахмурились. Он сдерживал дыхание, но сильные ноздри его коротковатого носа раздувались.

– Если они освободят нас, то обеднеют, – сказал он.

– Сознание того, что они сделали доброе дело, вознаградит их за эти потери!

– Быть может, для некоторых так и будет… Но для других?..

– Остальных повлечет за собой ход Истории, – ответила она. – Россия не может бесконечно оставаться единственной в Европе страной, где процветает рабство!

Он вздохнул:

– Вы действительно в это верите, барыня? А я не могу себе представить, что не будет вдруг ни хозяев, ни рабов! Даже если нас освободят, мы никогда не станем такими, как вы.

– Почему?

– Потому что мы люди иной породы, не вашей. Наше рождение наложило отпечаток на нашу плоть. У нас мужицкая кожа на мужицких костях. Обучите меня, освободите меня, оденьте меня в роскошные одежды, я все равно останусь бедняком!

Он раскинул руки, опустил голову, и все его тело выражало смирение перед роковой неизбежностью.

– Абсолютная глупость! – воскликнула Софи. – Однажды ты прочитал мне оды Ломоносова, помнишь об этом?

– Да, барыня.

– Что ты знаешь о нем?

– Ничего.

– Тогда слушай: этот человек, ставший в прошлом веке первым великим русским поэтом, основателем русской школы изучения химии и физики, тот, кто написал правила русской грамматики, способствовал развитию русского театра, изучению русской истории, создал Московский университет, – этот человек был сыном безграмотного рыбака с побережья Белого моря. В девятнадцать лет, обуреваемый жаждой знаний, он убежал из родительской избы в большой город. И после долгих лет учения, жестокой борьбы и многочисленных трудов в конце концов стал всеми уважаемым дворянином, осыпанным почестями со стороны императрицы. Если бы этот несчастный парень рассуждал так, как ты, он бы никогда не осмелился проложить себе дорогу в мир литературы, искусства и наук!

Покоренный, Никита слушал волшебную сказку. Наконец он спохватился и прошептал:

– Он был гением, барыня!

Она уже собиралась ответить, что гениальность не обязательна для того, чтобы верить в будущее, как вдруг суровый голос заставил его подскочить:

– Неужели появится новый Ломоносов в наших стенах?

На пороге стоял Михаил Борисович. Он весело улыбался, но глаза его были злыми. Что он уловил из разговора? Софи казалось, что ее застали врасплох, хотя ей не в чем было себя упрекнуть. Сердясь на себя из-за этого замешательства, она пробормотала:

– Я объясняла Никите, что он не должен стыдиться своего скромного происхождения!

– Ну конечно! – подхватил Михаил Борисович. – У него даже есть причина быть этим довольным! Ну разве вы заинтересовались бы им, не будь он крепостным?

Поскольку Софи молчала, презирая подобные перепалки, Михаил Борисович громко добавил: «В этом мире все пошло вверх дном!» – и удалился, громко топая по коридору. Оставшись один в своем кабинете, он упрекнул себя, что так быстро отступил. Но ему не продержаться бы долго в присутствии снохи, не дав воли гневу. Участие, с которым она относилась к Никите, слишком раздражало его! Что особенного нашла она в этом ничтожном мужлане двадцати двух лет от роду с белокурыми волосами и голубыми глазами? Присутствие мальчишки в доме со дня на день становилось все невыносимее для Михаила Борисовича. Он жалел, что не дал ему вольную и не отослал в город, о чем просила его когда-то Софи. В голову ему пришла вдруг идея: почему не предоставить ему сегодня то, в чем он отказал снохе несколько лет назад? Но, быть может, она уже не хочет этого? Возможно, подобно стольким верным женам, она предпочитает оставить при себе своего чичисбея? Тем хуже для нее! Предложение будет выглядеть особенно смешным! Михаил Борисович наслаждался, представляя себе тайные терзания женской совести. Все, что казалось ему результатом преступных мечтаний Софи, пробуждало в нем возмущение, ревность, надежду, злость, желание, и это смешение чувств вызывало приятное головокружение. На следующее утро он пригласил ее в свой кабинет и вкрадчивым тоном объявил, что подумал о судьбе Никиты:

– Как всегда, вы были правы, дорогая Софи; мы не имеем права удерживать этого молодого человека в униженном положении. Я решил освободить его.

– Неужели это возможно? – с надеждой воскликнула она.

– Разве вы не просили меня об этом?

– Но так давно!

– Эта идея долго созревала в моей старой голове. Никогда не поздно сделать доброе дело. Никита, конечно, не Ломоносов, но он заслуживает лучшей участи, нежели убогая работа, которую он здесь выполняет. Я собираюсь отдать ему его паспорт и отправить в Санкт-Петербург с рекомендательным письмом. Он знает четыре правила арифметики, ловко справляется со счетами и станет помощником счетовода в каком-нибудь торговом деле. А когда заработает достаточно денег, выкупит у меня свою вольную. Будьте покойны, я потребую от него умеренную плату! Возможно, даже, что отдам ее ему просто так! Вы довольны?

Он надеялся заметить признаки смятения у снохи и был удивлен, что та и бровью не повела. «Она умело скрывает свою игру», – подумал он. Софи поблагодарила его и покинула кабинет преисполненная удовлетворения. Но, радуясь за Никиту в связи с открывшимися перед ним благодаря решению Михаила Борисовича перспективами, она грустила, что придется расстаться с юношей, чью склонность к учению поощряла. Софи нашла Никиту в его рабочей комнате за чтением «Российской истории» Ломоносова. Когда она сообщила юноше, что он вскоре покинет Каштановку и будет жить в Санкт-Петербурге, тот побледнел, а глаза его расширились. Стоя перед Софи, Никита машинально перебирал пальцами косточки на счетах. Долгое время молчание нарушал лишь стук деревянных кружочков, бьющихся один о другой.

– Благодарю вас, барыня, – сказал он наконец. – Я знаю, что все это мне во благо. Я поеду туда, потому что вы этого хотите…

– Надеюсь, ты тоже этого хочешь? – спросила она.

– Я ничего не просил.

– В Санкт-Петербурге с тобой будут обращаться как с работником, а не рабом; ты заработаешь денег и когда-нибудь выкупишь вольную…

– Зачем нужна свобода, если нет счастья? – пробормотал Никита, глядя ей прямо в глаза.

Это заявление смутило ее. Быть может, он хотел сказать, что предпочитает остаться крепостным, но жить при ней, вместо того чтобы стать свободным человеком, но не видеть ее? Она не желала признавать этого. Существовало объяснение попроще: Никита был привязан к своей деревне, своим хозяевам и страдал оттого, что придется уехать в большой город, где он никого не знал!..

– Барыня! Барыня! – простонал Никита хриплым голосом.

Он глядел на нее ласковым собачьим взглядом. Опасаясь, что Никита заметит ее волнение, Софи неопределенно улыбнулась ему и вышла из комнаты.

* * *

С тех пор как вернулся, Николай двадцать раз собирался нанести визит Дарье Филипповне и двадцать раз отказывался делать это. Он больше не испытывал и намека на чувство к ней, и даже воспоминание об их связи угнетало его. Не получив от него никакого письма, она была, конечно, готова к разрыву. И тем не менее он боялся, что ему придется говорить ей открыто, что между ними все кончено. Объяснение, на которое у него не хватало мужества решиться, было навязано ему случайно, да еще тогда, когда он об этом уже не думал. Однажды пополудни у въезда в Псков его сани повстречались с санями Дарьи Филипповны. Она выезжала из города, а он въезжал в него. Их взгляды перекрестились. Дарья Филипповна побледнела под меховым капором. Николай приказал вознице придержать лошадей. Женщина сделала то же самое. Сани встали, прижавшись друг к другу. Николай, которого вдруг охватила жалость, сказал:

– Я так давно хотел повидать вас, Дарья Филипповна.

– Я тоже, – со вздохом произнесла она.

– Где мы могли бы поговорить спокойно?

– Вы это прекрасно знаете! Поехали!

Он понял, что она хочет увезти его в китайский павильон, и недоверчиво нахохлился. Сани тронулись, впереди – повозка Николая, позади – Дарьи Филипповны. Воздух был свеж. Снег на земле искрился розовым светом, по ветвям деревьев – голубым. Веселый звон колокольчиков плохо сочетался с мрачными мыслями путешественников. Наконец дорога привела на поляну. Посреди белого пространства странное сооружение, пестрящее четырьмя цветами, напоминало груду овощей, застигнутых морозом. Николай вошел вслед за Дарьей Филипповной в зал. Там было очень холодно, как во время их первого поцелуя. При каждом выдохе у рта Дарьи Филипповны появлялись клубы пара. Ее взгляд сделался томным, и она прошептала:

– Тебе это ничего не напоминает?

– Да, напоминает, – признался он.

И поскольку решил нанести удар быстро и жестко, чтобы покончить с прошлым, добавил:

– Но нужно положить этому конец!

– О! Не говори так! – воскликнула она и укусила руку через перчатку. – Я не могу поверить, что твоя страсть ко мне была лишь вспышкой пучка соломы! Ты что же, полюбил другую?

Он не ответил. Глаза Дарьи Филипповны наполнились слезами. Николай внимательно рассматривал ее, заметил веки в морщинах, неровности кожи и удивлялся, как мог плениться ею. Промолчав довольно долгое время, он наконец мягко сказал:

– Рано или поздно наша связь закончилась бы именно так. Мы пережили чудесные мгновения. Так не будем же омрачать это воспоминание пошлой ссорой. Теперь я горячо желаю, чтобы мы остались добрыми друзьями.

Она упрекнула его в жестокости и потребовала вернуть ее письма. Он признался, что сжег их, и это до предела усугубило ее отчаяние. Упав в кресло, она рыдала:

– Подумать только, с каким доверием я относилась к тебе! Ты просто эгоистичное чудовище! С холодным сердцем! О! Как я страдаю!.. Уходи! Уходи! Больше ты никогда обо мне не услышишь!

Висевшая на стене китайская маска красно-кирпичного цвета с перекошенным от гнева ртом будто бы заступалась за нее. Николай решил, что разумнее будет удалиться. Он уже готов был переступить порог, когда Дарья Филипповна воскликнула:

– Останься! Я тебе все прощаю!

Втянув голову в плечи, он бросился вон и прыгнул в сани.

– Домой! – приказал он веселым голосом.

Когда лошади тронулись, он всем своим существом ощутил удовлетворение по поводу выполненного долга.

* * *

Получив на руки паспорт и рекомендательное письмо к торговцу кожами в Санкт-Петербурге, Никита отправился в дорогу в первый четверг марта месяца. В тот же вечер Антип тайком принес Софи тетрадь, которую должна была прочитать только она. Этот поступок Никиты очень рассердил ее. Она не хотела, чтобы другие мужики знали о благоговении, внушенном ею Никите. К счастью, странички были перетянуты лентой, запечатанной к тому же воском.

– А! Я знаю, что это такое! – прошептала она равнодушным голосом. – Запоздавшие счета…