Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 59 страниц)

9

Часто, чтобы воскресить воспоминание о счастливых временах, Николай скакал верхом до самых подъездов к Славянке. С вершины холма он рассматривал оранжевые, зеленые, красные ставни, изгородь, старый заросший сад, легкий дымок, поднимающийся над крышей, как плюмаж. В удачные дни ему случалось заметить светлое пятно платья в аллее. Расстояние было слишком велико, чтобы он мог различить, кто гуляет в саду – мать или одна из дочерей. Но он не хотел приближаться из страха быть обнаруженным. Судя по тому, что ему сообщили в клубе, Дарья Филипповна считала, что находится в ссоре с семейством Озаровых. Было удивительно, что вся округа оказалась в курсе того, что Васины чувства были отвергнуты, хотя ни заинтересованные лица, ни их близкие не рассказывали об этом никому. Определенно, в провинции невозможно сохранить тайну!

Понаблюдав за кружением силуэтов вокруг усадьбы, Николай возвращался домой, приняв твердое решение не возобновлять этих печальных поездок. Однако, продержавшись два-три дня, он возвращался туда, как на свидание. Первые снегопады обрекли его на одиночество. Несмотря на книги, он скучал в Каштановке. Софи, догадавшись, что ему не по себе, окружила его лаской и попыталась поговорить по душам. Но после непостижимой истории с Васей и Марией он утратил прежнее ощущение, что они с женой понимают друг друга. К тому же его очень задело то, как она говорила тогда о Васе, и особенно о Дарье Филипповне.

Однажды декабрьским вечером, едва семейство приступило к ужину, как вдали послышался звон колокольчиков. Гости? Сотрапезники удивленно переглянулись и в едином порыве бросились к окну. Хлопья снега падали такой густой стеной, что невозможно было хоть что-то разглядеть сквозь белую сетку. Однако за белой пеленой показалась вдруг тень с тремя всклоченными гривами.

– Тройка? – воскликнула Мария. – Кто это?

– Кто? – повторила Софи.

Николай бросился в переднюю, за ним сестра и жена, месье Лезюр и Михаил Борисович, который был не так заинтересован, как другие, передвигался медленнее и говорил:

– Ну что? Что такого? Как будто в этот дом никто никогда не приезжал!

На крыльце ледяной холод сковал лицо Николая. Снег засыпал глаза, но он все же разглядел, как к крыльцу подкатили сани и со скрежетом остановились у ступенек лестницы. Лошади тряхнули головой, и во все стороны полился многоголосый трезвон колокольчиков. Из выкрашенной в синий цвет повозки вылез гигант в меховой шапке, укутанный в широкий плащ. Он весь был покрыт инеем с той стороны, откуда дул ветер. Его замерзшее лицо расплылось от смеха:

– Николай! Николенька! Мой маковый цветочек!..

Это был Костя Ладомиров. Обезумев от радости, Николай повлек его в дом, помог снять шубу, жилет, валенки, расталкивал его и засыпал вопросами. Смеясь и отбиваясь, Костя сообщил ему, что едет в Боровичи по поводу раздела земли и сделал большой круг, чтобы повидать друга в его уединении. После того как Костю освободили от верхней одежды, он стал выглядеть худощавым, длинноногим, с птичьей головкой. Снег растаял у его ног. Софи и Николай уговаривали его провести несколько дней в их усадьбе, но он уже задержался в дороге. И собирался уехать на следующий день. Его представили Михаилу Борисовичу, Марии и месье Лезюру, для каждого он нашел любезные слова и без ложного стыда признался, что поездка в санях пробудила у него аппетит. Михаил Борисович тут же распорядился подать разнообразные соленья и маринады. Путешественнику, к его удивлению, пришлось также попробовать картофель, выращенный в имении. Костя сказал, что оно очень вкусно. Его вилка совершала точный пируэт между тарелкой и ртом, при этом ни на секунду он не переставал болтать. То, что Костя рассказал о светской жизни в Санкт-Петербурге, позабавило Николая. Но он не упускал из виду политику. Позже, оставшись с Костей наедине, он затронул серьезные проблемы. Правду ли говорят, что недавно в Семеновском полку, любимом военном подразделении императора, произошел бунт?

Посреди трапезы на Михаила Борисовича снизошло вдохновение, и он сказал:

– А если мы закончим музыкой?

Ливрейный лакей бросился вон и вернулся с тремя слугами: конюхом, лакеем и Никитой. Поклонившись хозяину, они прислонились к стене и ударили по струнам своих простеньких балалаек. В столовой зазвучала прерывистая веселая музыка. Конюх затянул песенку. Рот его открывался, кривился, и из него вырывался глухой голос. Когда он умолк, Никита положил свою балалайку в угол, выскочил на середину комнаты и начал танцевать. Упершись рукой в бедро, почти что опускаясь на корточки, он выбрасывал вперед то одну, то другую ногу с ловкостью акробата. На губах его играла улыбка, глаза сияли, прядь золотистых волос развевалась на лбу. Глядя, как он прыгает перед обедающими, Софи подумала о средневековых фиглярах, которые приходили развлекать господ в их замках. И вдруг Михаил Борисович встал, обошел стол, оттолкнул Никиту и начал прохаживаться в такт музыке. Слегка согнув колени, но отбивая такт резкими ударами каблуков, он раскачивался, прищелкивал пальцами и выкрикивал: «Оп-ля! Оп-ля! Оп-ля!..» Николай и Костя под стать танцующему хлопали в ладоши, чтобы приободрить его. Приблизившись к дочери, Михаил Борисович бросил на нее взгляд, как бы приглашая присоединиться к нему. Она растерялась, покраснела, затем, словно не в силах противиться зову музыки, вытащила платочек из-за пояса и, держа его двумя руками над головой, плавной походкой направилась к отцу.

– Мария Михайловна, я пью за ваше здоровье! – выкрикнул Костя и залпом осушил большой бокал водки.

Михаил Борисович пропустил Марию вперед и бросился ей вдогонку. Он подбегал к ней то справа, то слева, выкручивал руки, чтобы обратить на себя внимание, подмигивал глазами, обольщая ее. Однако она, вполоборота повернувшись к партнеру, неспешно отбегала от него, словно хотела завлечь и вместе с тем помешать его ухаживаниям. Зрелище было столь непредвиденным, что Софи задумалась, в самом ли деле перед ней движутся деспотичный Михаил Борисович и застенчивая Мария. У русских определенно бывают такие перепады настроения, такая непоследовательность в мыслях, что это противоречит всем ожиданиям. Даже слуги, которых хозяева почти не считали людьми, в этот вечер казались членами семьи Озарёвых. Выстроившись вдоль стены, они смеялись и хлопали, глядя, как усердствует тот, кто, лишь нахмурив брови, мог отправить их в Сибирь. Николай наклонился к Софи и прошептал:

– Тебе это не кажется немного странным?

– Да нет, – ответила она, – это прелестно!

Николай улыбнулся, будто извиняясь. Правой рукой он постукивал по краю стола. Его зеленые, глубокомысленные глаза как бы говорили: «Мы такие, попытайся понять нас».

Между тем Никита вновь взял в руки балалайку. Музыканты заиграли громче и быстрее. Михаил Борисович, покрасневший, с растрепанными бакенбардами, в расстегнутом пиджаке, задыхался. Николай сорвался со стула и, в свою очередь, присоединился к танцующим. Костя последовал за ним. За столом остались лишь два представителя Франции: Софи и месье Лезюр.

– Ты не станцуешь, Софи? – спросил Николай.

Она с улыбкой отказалась. Теперь трое мужчин кружились вокруг Марии, которая раззадоривала их, одного за другим, делая вид, что бросает им платок. Софи наблюдала за мужем с тревожным восхищением. Танец омолаживал его. Как она любила Николая, когда он так веселился! Он исполнял такие сложные па, что Мария и Костя в конце концов расхохотались и решили присесть. А Михаил Борисович продолжал раскачиваться, крутить ногами и щелкать пальцами. Прерывисто дыша, он спросил:

– Устали уже?.. Жаль!.. Я же только начинаю… только начинаю… веселиться!.. Оп-ля!.. Оп-ля!..

Опасаясь, как бы отец не упал из-за одышки, Николай силой отвел его на место. Музыканты ушли. Михаил Борисович вытер лицо платком, потом приказал ливрейному лакею обмахивать его. Слуга развернул салфетку и стал трясти ею над головой хозяина. Волосы Михаила Борисовича зашевелились, как трава от дуновения яростного ветра. Он смотрел на окружающих с горделивым удовлетворением.

– О! Как приятно посмеяться и подвигаться! – сказал Костя. – Вот она, здоровая русская удаль! В столице такого уже не бывает!

В одиннадцать часов Михаил Борисович пожелал всем доброй ночи и отправился спать. Мария и месье Лезюр вскоре ушли в свои комнаты. Николай приказал подать ликеры в гостиную и присел с женою и другом к высокой изразцовой печке, которая уже остывала. Двое мужчин вновь стали очень спокойными. Политика опять отвоевывала свои права. Софи удивлялась, что Николай мог обсуждать проблемы как взрослый человек, хотя совсем недавно развлекался как ребенок. В его голове ничего уже не осталось, помимо истории с Семеновским полком. Костя признал, что это было важное событие. По его сведениям, солдаты Семеновского полка, возмущенные зверством их нового командира, полковника Шварца, взбунтовались 16 октября, но не совершили никакого акта насилия. Затем, испугавшись собственной дерзости, послушно позволили запереть себя в крепости. В этом бунте не было и намека на заговор. Ни один из офицеров не присоединился к выступлению. Но царь, находившийся в этот момент на конгрессе Священного союза в Троппау, воспринял эти беспорядки как оскорбление монархии. Чтобы его любимый полк, которым командовали офицеры из самых знатных семей, осмелился ослушаться полковника Шварца, для этого нужно было, чтобы гниль республиканских идей глубоко проникла в казармы. Требовалось преподать урок. Поразмыслив с неделю, Александр I приказал распределить весь личный состав Семеновского полка, и офицеров, и солдат, по другим армейским частям, и только несколько подходящих человек можно было забрать оттуда, чтобы они занялись восстановлением полка. Чтобы усилить эту суровую меру наказания, было указано, что бунтовщики, скомпрометировавшие себя в наибольшей степени, числом до ста из каждого подразделения, предстанут перед военным трибуналом, что подразумевало осуждение на разные виды наказания: пятьдесят ударов кнутом или шесть тысяч ударов шпицрутенами, и эта последняя пытка была равносильна смерти в ужасных мучениях. Николай и Софи были ошеломлены.

– Вы полагаете, что эти приговоры будут приведены в исполнение? – спросила она.

– По последним известиям, император позволил себе роскошь слегка смягчить их, – ответил Костя. – Используют только кнут.

– Я не понимаю, почему такой жесткой была реакция государя, – сказал Николай.

– Пойми, это лишь доказывает, как он встревожен! – заметил Костя. – Бывший воспитанник Лагарпа живет, страшась идей, которые проповедовали энциклопедисты. Стоит группе людей поднять голову, как Александр усматривает в этом акте независимость проявления духа зла. Ему кажется, что задача христианского монарха состоит в том, чтобы следить, как бы абсолютная власть, проявление божественной воли, не оказалась где-нибудь под угрозой. Революции в Италии и Испании выводят его из себя. Аракчеев во внутренней, Меттерних во внешней политике подталкивают его в нужных им направлениях. Он мечтает стать полицмейстером всей Европы. Отсюда до того, что наши полки будут вынуждены наводить порядок повсюду, где народ восстает против своего правительства, совсем недалеко! Незачем говорить тебе, что эта глупая политика привлекает многих сторонников нашего дела!

– Да! Да! – вздохнул Николай. – Мне кажется, я уже не узнáю нашего маленького «Союза во имя Добродетели и Истины», если окажусь на одном из ваших собраний.

– Ты не узнáешь его прежде всего потому, что этот союз практически прекратил свое существование! – сказал Костя.

Николай вскочил на ноги:

– Что ты хочешь сказать? Вы же не распустили его?

– Именно так, – ответил Костя. – Точнее, нас поглотила ассоциация поважнее: «Союз благоденствия».

– О! Я могу дышать! – сказал Николай.

Он снова сел у печки и добавил:

– Надеюсь, я еще – один из ваших!

– Успокойся, – продолжил Костя. – В «Союзе благоденствия» все тебя знают. Даже те, кто никогда не встречался с тобой.

– И каковы направления деятельности этой новой ассоциации? – спросила Софи.

– Там представлены все направления, – ответил Костя, – я хочу сказать: все либеральные направления. Николай Тургенев и Никита Муравьев, которые играют решающую роль в Северном обществе, – умеренные республиканцы. Пестель, практически возглавляющий Южное общество, – сторонник жестких мер. Если это разногласие сохранится, мы отделимся от него и продолжим наше дело, не прислушиваясь к нему.

Софи мягко перебила его:

– У вас есть представление о характере вашей деятельности?

– Не совсем! – признался Костя. – Мы решили, что надо делать, когда представится случай.

– Боюсь, как бы вам не пришлось долго ждать, – сказала Софи. – Я начинаю узнавать русский народ. Быть может, он поднимется против господина, который пожелает навязать ему выращивание картофеля, но никогда – против царя, помазанника Божия. Вы не заставите массу ваших сограждан взяться за оружие из-за проблем управления!

– Мы об этом даже не думаем! – парировал Костя. – Революция будет делом элиты. Народ воспользуется ее завоеваниями, не принимая участия в борьбе за них и даже, по сути, не желая их?

– Разве не опасно строить счастье людей таким образом – с позиций властолюбия и отстраненности? Во Франции те, кто борется против монархии, понимают, что их поддерживает значительная часть общественного мнения. У вас образованные умы увлекаются идеями свободы, национальной независимости и независимого правосудия, но при столь быстром движении к прогрессу за ними не идет основная часть нации, которая плохо разбирается в этих проблемах. Спросите же у Николая, кто во Пскове интересуется подобными вопросами? Самое большее три или четыре человека! Отсюда проистекает очень важная данность. В России существуют два народа, один вознесен на вершину цивилизации, другой – едва вырвался из дикости. И чаяния этих двух народов несовместимы. Что кажется необходимым одному, было бы вредно для другого, то, чего страстно желает один, второй отвергает, как нечто чуждое его вере и традициям! Главное, не следует предлагать России французское, английское или американское лекарство! Страна погибнет от подобного насильственного лечения!

Замечания жены чрезвычайно сердили Николая, особенно потому, что он чувствовал, насколько она права. Со своим по-французски язвительным умом она мешала пылкой и сбивчивой беседе, которая могла состояться у него с другом, как у мужчины с мужчиной.

– Оставь же! – сказал он. – Нам все это известно! Несмотря на европейские прецеденты, наша революция будет оригинальной, уникальной в мировой истории, клянусь тебе!

– Я тоже в этом убежден! – подхватил Костя. – Впрочем, момент истины приближается. Он ощущается по многим признакам. В Санкт-Петербурге самые спокойные люди начинают волноваться! Молодые голодные чиновники тайком сочиняют проекты конституции! Подрывные стихи передают из рук в руки! Бедняга Пушкин в настоящее время расплачивается ссылкой на Юг за преступление, состоящее в написании замечательной оды «Вольность» и нескольких других маленьких, довольно забавных вещиц. Нашего друга Степана Покровского заподозрили в авторстве эпиграммы на Аракчеева. Полицейские отпустили его после допроса за неимением доказательств. Даже при нас он отрицает, что стихи написаны им, но я уверен, Степан лжет! Розников же, напротив, не очень скомпрометировал себя: он по-прежнему адъютант генерала Милорадовича. И этот красавец Ипполит хвастлив, честолюбив и глуп, как никогда!..

Николай жадно слушал его речь. Глядя на Костю, он представлял себе весь Санкт-Петербург, шумящий тысячью голосов, сверкающий тысячью огней. Возможно ли, что и он тоже жил прежде в столице, а теперь вынужден довольствоваться скучным провинциальным обществом?

– Кстати, – сказал Костя, – мы недавно принимали юношу, который утверждает, что знаком с тобой: Васю Волкова.

У Николая сильно забилось сердце, и он пробормотал:

– Так оно и есть… Я с ним часто встречался.

– Он мил, но неинтересен, – заметил Костя.

Николай бросил взгляд на Софи. У нее хватило хорошего вкуса, чтобы не обнаружить удовольствия, которое без сомнения доставило ей эта нелестная оценка.

– Не думай так, – подчеркнуто серьезно произнес Николай. – Вася – пылкая натура. Вы можете использовать его для самых опасных поручений.

– Тем лучше! Тем лучше! – пробурчал Костя, проглатывая бокал сливовой водки. – Замечательный напиток! Как здесь спокойно, тихо! Подумать только, ведь я мог когда-то отсоветовать тебе уезжать! Теперь я понимаю, что вы укрылись в деревне! Санкт-Петербург отвратителен! Туман, дождь, снег, мундиры, страх… Ух!.. В Каштановке вы – хозяева своей судьбы. Живете, как вам вздумается! Как в раю!

Николай из гордости не осмелился возразить, а Софи стала рассказывать, как проходят их дни: обеды в семейном кругу, шахматные партии, прогулки по лесу, чтение, поучительные беседы с крестьянами, заботы об имении… Это была идиллическая картина. Может быть, она и вправду такой видела жизнь, которую вела с мужем в Каштановке. Он позавидовал ее способности приукрашать повседневную реальность.

– Даже если бы у нас и были средства для того, чтобы вернуться в Санкт-Петербург, – сказала она, – я предпочла бы по-прежнему жить здесь просто и с пользой вместо того, чтобы снова развлекаться в гостиных!

Николаю показалось, что он слышит, как в замке зазвенел ключ: заперто, закрыто! Да еще этот дурачок Костя одобряет Софи, задирая свой длинный нос:

– Браво! Хорошо сказано, мадам!

К счастью, в дальнейшем он вернулся к более увлекательным темам:

– Я – живая газета. Назовите мне любого известного в Санкт-Петербурге человека, и я расскажу вам о нем нечто забавное. Но сначала найдите мне выпить!

– Салям алейкум! – произнес Николай.

При этом воспоминании он ощутил, как горечь подступила к его горлу.

– Расскажите нам, что играют в театре! – попросила Софи.

– Кто новая любимица поклонников балета? – спросил Николай.

И подумал: «Мы задаем ему вопросы провинциалов». Но ни за что на свете он не отказался бы от этих расспросов. Надо было воспользоваться горожанином, вытрясти его, выжать весь возможный сок, прежде чем отпустить в дорогу. Минуты текли, а Костя все говорил, сидя в желтом свете лампы с бокалом в руке. Софи слушала его с очаровательным вниманием. Изразцовая печка погасла. Ночная свежесть проникла в комнату. Снежная буря утихла. Собака выла на луну. Ночной сторож обошел дом, жужжа трещоткой. В два часа утра Костя сказал:

– Мне все-таки надо бы прилечь!

Николай и Софи проводили гостя в приготовленную для него комнату.

На следующий день все семейство усаживало его в сани. Николай расцеловал друга напоследок. Лошади рванули по снегу и помчались, гривы их развевались на ветру, и звенели колокольчики. Рука Кости долго летала над синей повозкой. Затем упряжка исчезла, скрывшись за поворотом. Николай оперся плечом о колонну у входа.

– Когда я увижу его опять! – тихо произнес он.

Софи взяла его за руку, и они вернулись в дом.

10

6 января 1821 года вся семья отправилась на берег реки, чтобы присутствовать на обряде освящения воды. Жители трех деревень собрались на заснеженном откосе. Плотно укутанные мужчины и женщины были похожи на ворон, распушивших свое оперение. Колокола маленькой церкви в Шатково звонили под пепельно-серым небом. Между берегами, на расчищенном льду, стояло что-то вроде беседки, укрепленной на четырех кольях, поддерживающих кровлю из еловых веток. Под нею в ледяной корке крестьяне прорубили большое отверстие. Отец Иосиф в серебристой ризе возвышался над черным потоком и совершал водосвятный молебен. Пар, валивший от его бороды при каждом слове, был ненамного слабее дымка, распространявшегося от кадила, которым размахивал дьякон. Хор крестьян исполнял очень красивые церковные песнопения, слова которых Софи не очень хорошо понимала. Наконец наступил момент погружения креста. Когда он ушел под воду, все перекрестились. Крестный ход, высоко поднимая хоругви и иконы, вернулся в церковь по снежной тропе. Теперь, согласно обычаю, самые отважные мужики должны были окунуться в воду. Считалось, что купание такого рода не могло повредить православному. Несмотря на такую убежденность, желающих искупаться было немного. Мария предложила вернуться домой. Но Михаил Борисович не хотел пропустить зрелище. Подняв обе руки, он крикнул:

– Пять рублей тому, кто дольше всех продержится в воде!

Радостные возгласы были ему ответом.

– Как же вы можете поощрять такое, отец? – строго спросила Софи.

– А разве я не хранитель традиций? – со смехом ответил он. – Мои крепостные не одобрили бы моего безразличия к православным подвигам!

Николай поддержал доводы отца и предложил Марии и Софи сесть вместе с ним в сани, где им было бы теплее и лучше видно. Михаил Борисович забрался на облучок кучера, чтобы сверху наблюдать за всем семейством, и сказал:

– Закутайтесь хорошенько! Такой холод, что просто дух захватывает!

Несколько мужиков уже раздевались. Софи разглядывала троих из них: двух молодых, кряжистых и коротконогих, похожих друг на друга, как братья, и бородатого, тощего старика, который весь напрягся от нетерпения. Другой старик с большим животом подошел к ним. Поскольку присутствовали хозяева, все мужики замотали бедра материей.

– Готовься, Николай, – обратился к сыну Михаил Борисович, – ты будешь считать секунды!

Софи вытаращила глаза и невольно сжала руку Марии под пологом. Пятая обнаженная фигура протиснулась сквозь группу тепло одетых крестьян. Это был Никита, высокий и худощавый, с плоскими бедрами и недостаточно еще развитыми плечами, повязка из мешковины хлопала ему по заду и ляжкам. Он подскакивал на снегу и пригоршнями снега растирал себе грудь, чтобы усилить кровообращение. Кожа на его теле порозовела. Испугавшись такой неосторожности, Софи хотела крикнуть ему, чтоб он оделся и вернулся в дом, но сдержалась из страха, что ее рекомендацию плохо истолкуют.

Кто из присутствующих здесь лиц сможет понять материнскую заботу, которую оказывала она этому восемнадцатилетнему парню? Софи отвернулась от взгляда золовки, которая, как ей показалось, с иронией посматривала на нее.

– Начинайте! – выкрикнул Михаил Борисович.

Пятеро мужиков, ступая будто по кончикам иголок, приблизились к беседке, присели у края проруби и все вместе скользнули в воду. Николай начал громко считать:

– Один, два, три, четыре…

Посреди ледяного поля, как фрукты на скатерти, торчали теперь пять голов от уровня шеи. Эти головы кружились во все стороны, пыхтели, фыркали и ныли. Только у одного бородатого старика хватило сил пошутить:

– Вода как кипяток! Нельзя ли остудить ее немного?

Крестьяне из его деревни бурно подбадривали старика:

– Держись крепче, Максимыч! Дубленая кожа – самая крепкая!

Люди, болевшие за других купальщиков, в свою очередь драли глотки:

– Шевелись, Никита!.. Эй, Степан, представь, что ты в кровати с Дуняшей. Это согреет тебя! Вы хоть до дна-то достаете?

– Да… Достаем! – ответил Максимыч. – Оно мягкое, как перина!.. Я часами стоял бы на нем… Брр!

– В этом году Максимыч опять выиграет! Посмотри, какой у него быстрый взгляд для такого возраста!

– Нет, победит Степан! Смелей, Степан! Стисни зубы, Степан!

– Агафон! Агафон! Он свеж и здоров, как огурец!

Николай невозмутимо продолжал считать:

– Шестьдесят два, шестьдесят три…

Признаки недомогания первыми обнаружили два брата, которые казались Софи такими выносливыми. Их отец, наклонившись к краю проруби, сказал тягучим голосом:

– Вылезайте же из воды, болваны! У вас губы дрожат на зубах!

Мужики вытащили их руками из воды, укутали в одеяло и протянули им стакан водки. Сразу после того толстый Агафон попросил пощады. Понадобилось шесть человек, чтобы довести его до берега. Надутое бледное тело Агафона было разукрашено фиолетовыми пятнами. Он шевелил языком, но не мог произнести и слова.

– Христос помилуй тебя! – простонала его жена. – В каком же виде ты возвращаешься ко мне? Что я буду делать с трупом? Прости меня, Господи, воистину воскресивший Лазаря, но я должна побить его!

И она стала отвешивать ему пощечины под одобрительный гомон окружающих женщин. Придя в себя, Агафон, в свою очередь, ударил жену по щеке. Этот обмен ударами сопровождался всеобщим громким смехом. Между тем в воде остались лишь старый Максимыч и Никита. Они смотрели друг на друга с вызовом и стучали зубами. Не выдерживая больше, Софи крикнула по-французски:

– Остановите это смехотворное состязание! Они умрут от него!

– Никто и никогда еще не умирал от купания в день освящения воды, – заметил Михаил Борисович.

И прокричал:

– Я удваиваю ставку: десять рублей!

– Спасибо, барин! – пробормотал Максимыч, слегка наклонив голову. – Доброе слово согревает сердце верующего!

Его борода обросла сосульками. Верхняя губа задралась вверх, сильно перекосившись.

– Ну что, сдаешься, сопляк? – сказал он Никите.

Мальчишка молча покачал головой. Он, казалось, был еле жив, – лицо напряженное, глаза навыкате.

– Ты не прав, – продолжал Максимыч. – Если бы ты себя видел!..

– Двести девяносто два, двести девяносто три! – считал Николай.

– Двести девяносто четыре! – подхватил Максимыч.

Вдруг лицо его вытянулось, глаза округлились от ужаса. Он захрипел:

– Боже всемогущий! На помощь!

Никита помог спасателям вытащить Максимыча из воды. Затем, пока они уносили старика, чтобы растереть и одеть его, он сам вылез на лед. Тело Никиты было красным, словно сварилось до основания шеи. Он с трудом держался на ногах.

– Чертов Никита! – закричали мужики. – Он выиграл! Когда молодость вещает, старость голову склоняет!..

Один набросил ему покрывало на спину, другой растирал затылок льняной тряпкой, остальные тоже поддерживали его, поили водкой, подталкивали к саням барина.

– Оставьте меня! Я могу идти сам! – сказал Никита.

Софи увидела, как он пошел, спотыкаясь, с бессмысленной улыбкой на губах. Облегчение, которое она испытала, напоминало слабость. Михаил Борисович достал деньги из кармана и стал подбрасывать монеты на ладони руки, затянутой в перчатку. Но Никита не смотрел на деньги. С гордостью уставившись на Софи, он обращался к ней одной, посвящал ей свою победу. Вскоре он подошел так близко, что она могла рассмотреть капли замерзшей воды на кончиках его ресниц. Накидка плохо прикрывала голую грудь юноши. Посреди нее сверкал маленький нательный крестик. Голые ноги были засунуты в валяные сапоги. Он пыхтел, смеялся, при этом нижняя губа у него дрожала.

– Ты молодец! – сказал Михаил Борисович, вручая ему деньги. – Что ты будешь делать с этими десятью рублями?

– Куплю книги, бумагу! – не раздумывая, ответил Никита.

– Черт! Да ты хочешь стать ученым?

– Да, барин, – ответил он, – с вашего разрешения…

И он бросил взгляд на Софи, проверяя, хорошо ли ответил.

* * *

Целую неделю Софи не встречала Никиту в коридорах дома. Забеспокоившись, она спросила о нем Василису и узнала, что мальчишка заболел после своего подвига. Софи пошла навестить его в общую комнату. Тюфяки слуг мужского пола, числом штук двадцать, были свалены на день в углу. Две печки, высотой до потолка, обогревали помещение и усиливали запах людского дыхания и сапог. Никита лежал один, скрючившись, как охотничий пес, на убогой лежанке. Рядом с ним стояла кружка с водой, покрытая краюхой черного хлеба, и его старая балалайка. Софи склонилась над парнишкой и потрогала его лоб, который горел. Никита даже глаз не открыл.

– О! Ему уже лучше, – сказала Василиса, вошедшая следом за Софи. – Я даю ему отвары, сама их делаю. И каждый вечер Антип натирает ему спину щеткой. Через недельку он встанет.

Веки Никиты дрогнули. Сине-фиолетовый свет стал лучиться сквозь ресницы. Он улыбнулся небесному явлению.

– Барыня! Барыня! – прошептал он. – Вы пришли!..

– Да-да! – сказала Василиса. – Видишь, какое беспокойство ты причиняешь хозяевам! Разве это хорошо?

Поругивая Никиту, она укрывала его жалким покрывалом из серой шерсти. Софи хотелось поухаживать за ним самой. Движения этой женщины были такими резкими! Когда Василиса укладывала голову Никиты на кипу тряпок, из тюфяка выскользнула тетрадь. Софи быстренько подняла ее. Василиса заметила этот жест.

– Скажешь ему, что я взяла ее! – прошептала Софи.

И вышла из комнаты. У самой двери она столкнулась с месье Лезюром, который будто бы следил за ней с двусмысленной улыбкой на губах.

– Ваш свекор ищет вас, – сказал он.

– Зачем?

– Он хочет сыграть партию в шахматы, а вам ведь прекрасно известно, что теперь он не желает иметь никакого иного противника, помимо вас!

Софи совсем не хотелось играть в шахматы. Тетрадь Никиты слишком заинтересовала ее!

– Скажите ему, что я сейчас занята, – ответила она.

– Не могли бы вы сказать ему это сами? Он плохо примет меня, если я передам ему такое!

– Ваши опасения смехотворны! – сказала Софи, пожав плечами.

Каждый раз, когда месье Лезюр обращался к ней, она испытывала отвращение, доходившее до дурноты. Тот факт, что он ее соотечественник, заставлял ее быть вдвое строже по отношению к этому лысому и раболепному человеку. Длинный коридор, выложенный бревнами, соединял служебную постройку с хозяйскими покоями. Семеня по проходу рядом с Софи, месье Лезюр продолжал стенать:

– Да вы не представляете себе, какой он на самом деле, дорогая мадам! Он так изменился ко мне! Прежде я пользовался его доверием, был почти другом! Теперь же он не знает, что сделать, лишь бы удалить меня от себя и убедить, что я бесполезен в доме.

Он поднял на Софи взгляд, повлажневший от мольбы, и опять сказал:

– Вы приобрели большую власть над ним! Он так внимательно, и это справедливо, прислушивается к вашим аргументам! Не могли бы вы повлиять на него с тем, чтобы он изменил свое отношение ко мне?

– Я не имею на свекра того влияния, какое вы предполагаете! – ответила Софи.

– О! Напротив! – воскликнул месье Лезюр. – Я могу рассчитывать на вас, не так ли? И заранее благодарю!

Они вышли в прихожую. Софи поднялась в свою комнату. Месье Лезюр, стоя у лестницы, смотрел, как она исчезает, и испытывал ненависть. Подумать только, ведь он тогда радовался, думая, что она освежит парижским воздухом удушающую атмосферу в этом жилище! Что он обретет в ее лице союзницу против того, что задевало его в русских манерах! Что он мечтал о сговоре между ним и ею с целью офранцузить и подчинить себе семейство Озарёвых! Немного времени понадобилось ему, чтобы осознать свою ошибку. Софи так разочаровала его своими повадками, что теперь он отказывал ей в достоинствах француженки. С его точки зрения, она не была воплощением родины, которую он покинул тридцать лет назад, а представляла собой странную, изуродованную приходом санкюлотов и Бонапарта страну. Либеральные взгляды молодой женщины оскорбляли его. Он возмущался тем, что она заинтересовалась жизнью мужиков. И наконец, он не мог простить ей, что она завладела вниманием Михаила Борисовича. Для тех, кто помнил его непримиримым, грубым, несправедливым, восхищение, которым этот человек одаривал свою сноху, было печальным фактом, свидетельствующим о вырождении. «Пусть бы она уехала! Пусть уезжает со своим мужем!» – про себя повторял месье Лезюр. Успокоившись наконец, он вернулся в гостиную, где Михаил Борисович дремал, сидя в кресле у окна, затянутого инеем. Услышав шаги, он приоткрыл глаза и спросил: