Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 59 страниц)

Посреди своей речи он вдруг осознал, что не предлагает никакого конкретного решения, а роняет слова лишь ради удовольствия услышать, как говорит. Именно в этой слабости он любил упрекнуть своих друзей. Николай приуныл. Но Степан Покровский разделил его воодушевление:

– То, что ты говоришь, абсолютно верно. Во всяком случае, наше дело на один шаг продвинулось вперед. Константина любит гвардия. Между собой они говорят, что Константин в Варшаве платит своим людям серебром. Нельзя ли использовать эти настроения в наших целях?

– Как? – спросил Рылеев.

Молодой князь Оболенский, какое-то время кусавший ногти, проверещал петушиным голосом:

– Я разговаривал с кавалергардами, пытался узнать, сможем ли мы рассчитывать на их полк в случае революции: они все назвали меня сумасшедшим!

При слове «революция» князь Трубецкой скорчил кислую мину. Его длинный нос заострился. Худосочные пальцы застучали по краю стола.

– Выбирайте выражение! – строго сказал он. – Мы здесь занимаемся военным переворотом, а не революцией! Дисциплина прежде всего! Все должно происходить как на параде!

– Для этого требуется, чтобы в наших рядах было в десять раз больше офицеров, – пробормотал Рылеев.

– Попробуем найти их! – сказал Николай. – Еще есть время!..

– Было бы хорошо, – продолжил князь Трубецкой, – если бы после одновременного отказа Великих князей Константина и Николая вдова почившего императора императрица Елизавета взошла на престол. Мне кажется, ее можно было бы убедить принять конституцию.

– Князь, – вмешался Рылеев, – вы принимаете свои мечты за реальность. Вы же не хуже меня знаете, что нет никакой надежды на то, что императрица станет наследницей супруга!

– При таких условиях наше дело представляется мне довольно безнадежным, – ответил князь. – Я до смерти хочу спать. Желаю всем доброй ночи! Завтра увидимся снова. Может быть, тогда появится что-то новое.

Его отъезд охладил присутствующих. Разговор продолжился, но вяло. Рылеев, усевшись на стул, не проявлял больше интереса к обсуждению. Николаю хотелось переброситься словами с Васей, но тот скоро ушел. Другие заговорщики последовали за ним. В столовой осталось не больше пятнадцати человек, и в этот момент братья Бестужевы предложили составить воззвания и тайком разбросать их в казармах. Неожиданно оживившийся Рылеев признал, что идея великолепна. Он раздал бумагу, перья. Офицеры и гражданские лица сели вокруг стола, чтобы выполнить одинаковое задание. Тяжелая лампа, подвешенная к потолку на цепях, освещала их прилежные головы. Стали обсуждать текст. Первую фразу одобрили все: «Солдаты, вас обманывают!» Далее начались разногласия. Вдруг Николая осенило:

– Мы пишем воззвания для солдат, тогда как большинство из них неграмотно! – сказал он. – Это глупо! Если мы хотим, чтобы нас услышали в армии, нам надо обращаться к людям живым голосом!

– Вы абсолютно правы! – согласился Рылеев.

Николай расцвел от гордости. Наконец-то он почувствовал себя значительным, необходимым! О нет! Сейчас не время возвращаться в Каштановку! Софи и сама отсоветовала бы ему ехать, если бы присутствовала на этом собрании!

– Да-да! – сказал Александр Бестужев. – Мы должны выйти на улицу, останавливать солдат, возвращающихся после увольнительной в казармы, заговаривать с часовыми…

– Или можно было бы сказать, например, – продолжил его брат, – что царь обещал дать мужикам свободу и сократить срок военной службы до пятнадцати лет, но что новое правительство хочет уничтожить манифест!

– Расскажем им что угодно, но давайте разбередим их, избавим от апатии, подготовим, на всякий случай, к тому, чтобы они взялись за оружие и выступили против будущего императора! – сказал Рылеев. – Разумеется, они охотнее станут слушать человека в офицерском мундире. Оболенский, ты великолепен в форме поручика гвардии, это подходящий способ!

– Не хотите ли составить мне компанию? – спросил Николая Александр Бестужев, поклонившись ему, будто приглашал даму на танец.

Они расхохотались. Костя Ладомиров присоединился к Николаю Бестужеву, Степан Покровский – к юному корнету, новому члену братства… Выйдя на улицу, каждая группа пошла в разных направлениях.

Ночь была светлая. Ледяной ветер дул с севера. Александр Бестужев повел Николая по большой Морской к казарме конногвардейцев. Было одиннадцать часов вечера. В большинстве домов за окнами уже не горел свет, двери заперли. Время от времени раздавался стук башмаков по сухой мостовой. Проезжала коляска с лакированными дверями, горящими серебряными факелами, лошадьми с шелковыми накидками и с бородатым кучером, вырисовывающимся наподобие китайской тени. Прохожие попадались редко. Николай уж и не надеялся встретить солдат, как вдруг Александр Бестужев показал на одного из них, идущего им навстречу.

– У него, должно быть, увольнение до полуночи, – предположил он.

Увидев офицера, солдат встал по стойке «смирно» у стены и снял кивер.

– Ничего не бойся, любезный! – сказал ему Александр Бестужев. – Мне надо задать тебе один вопрос. Ты слышал о завещании, которое наш возлюбленный император составил перед смертью? Завещании, написанном золотыми буквами…

Рыжий солдат, с расплющенным носом и бледными зрачками, засопел и хриплым басовитым голосом ответил:

– Нет, Ваше Благородие.

– Ну так вот! Такой документ существует! В нем обещана отмена крепостного права, увеличение денежного содержания, уменьшение срока службы в армии! Но враги народа не хотят, чтобы это стало известно…

В то время как он разглагольствовал с пафосом, ветер трепал его султан. Плащ, соскользнув, обнажил блестящий эполет и белую аксельбантовую ленту адъютанта. Ужас отобразился на лице солдата. Конечно, он никак не мог предполагать, что офицер позволит себе держать столь безрассудные речи в его присутствии. За это могут сослать в Сибирь и того, кто говорил, и того, кто слушал!

– Тебя это удивило, не так ли? – спросил Николай. – Ты расскажешь об этом своим товарищам?

– Никогда! – пробормотал солдат. – Обещаю вам, что никогда не стану повторять такое!

– Ну, дурак ты эдакий! – закричал Александр Бестужев. – Надо, чтобы ты рассказывал! Я прошу тебя, приказываю тебе рассказывать!

– Рад служить Вашему Благородию!

– Если многие из вас узнают, что такое завещание существует и вы потребуете исполнить его, новый царь будет вынужден дать вам все, чего вы хотите!

– Мы не хотим ничего, кроме блага нашему отечеству, Ваше Благородие!

– В этом-то и состоит благо отечества!

– В чем в этом, Ваше Благородие?

– В свободе!

– Бейте меня, убейте, Ваше Благородие, но я не виновен в свободе! – пробормотал солдат.

И вдруг он задрожал, спрятал голову в плечи и бросился бежать.

– Эй! Вернись! – крикнул Александр Бестужев. – Тебе не хотят зла! Вернись!

Беглец исчез за поворотом улицы. Эхо его галопа затерялось в ночи.

– Если все они так ограниченны, – заметил Николай, – наша задача не так проста.

Они сделали еще несколько шагов среди темных камней, срезанных с правого угла. Ветер свистел, завывал и бросал в лицо Николаю белую, колючую пыль. Время от времени он потирал нос, уши, чтобы они не отмерзли. Дыхание изо рта дымилось.

– Внимание! – прошептал Александр Бестужев. – Вот те, кого мы ищем!

Двое крепких парней спешили к казарме. Их сапоги стучали по мостовой в согласованном бравом ритме. Фонарь, висевший на столбе в белую и черную полоски, на секунду осветил их лица. Одному, должно быть, было лет около тридцати, другому – едва двадцать. Они были похожи на переодетых крестьян. Александр Бестужев и Николай вышли из тени. Солдаты застыли на месте, и теперь их лица абсолютно ничего не выражали. Ответив на приветствие, Александр Бестужев спросил, слышали ли они о завещании императора. К его великому удивлению, старший из солдат ответил:

– Да, Ваше Благородие.

– И что о нем говорят в казарме?

– Я не могу этого повторить, Ваше Благородие.

– Почему?

– Вы прикажете провести меня сквозь строй!

– Я не только не допущу, чтобы тебя наказали шпицрутенами, но еще похвалю и дам тебе три рубля! – сказал Александр Бестужев.

– Три рубля?

– Ну да! – подхватил Николай. – Мы – ваши друзья. И хотим помочь вам получить то, что почивший царь пообещал в своем манифесте.

– Этого не может быть! – пробормотал молоденький солдат. – Ты слышишь, Никанор?

Никанор покачал головой. Его светлые брови нахмурились под козырьком кивера. Он задумался на секунду и пробормотал:

– Говорят, в завещании царя указано, что всех плохих богачей повесят, что откроют все казармы, все тюрьмы, что землю раздадут мужикам и что творить суд будут бедняки!

Николай и Александр Бестужев обменялись удивленным взглядом: Никанор слишком далеко зашел в своих мечтах. Ни одна революция никогда не принесла бы того, на что он надеялся! Надо ли было переубеждать его, рискуя разочаровать, или использовать его восторг, позволив и дальше ошибаться?

– Примерно так, – сказал Николай. – Перед смертью царь пожелал искупить свои грехи, подарив свободу и благополучие народу, который столько страдал по его вине. Однако плохие советники завладели документом. Они хотят уничтожить его. Но армия не допустит этого.

– Армия? – спросил Никанор.

– Да, ты и твои товарищи, которым ты расскажешь то, что услышал от нас!

– А офицеры? Они будут с нами?

– Одни – с вами. Другие – против вас…

– А как в нашем полку, к примеру?..

– Будьте спокойны! Ваши командиры поведут вас туда, куда надо! – ответил Александр Бестужев.

– Когда это произойдет?

– Скоро! Очень скоро! – бодро заявил Николай.

Он сознавал, насколько ребяческими и непродуманными были их действия. Конечно, необходимые для революции армейские части Николай с Бестужевым не соберут, останавливая случайных солдат на улице. Но как бы то ни было, другого способа обратиться к этим людям и завоевать их доверие не существовало!

– Да услышит вас Господь, Ваше Благородие! – сказал молоденький солдат.

– Я рассчитываю на то, что вы распространите добрую весть!

Глуповатая улыбка обнажила крепкие и белые зубы Никанора:

– Можете рассчитывать, Ваше Благородие. С завтрашнего дня мы начнем везде рассказывать, что господ будут вешать!

Александр Бестужев закашлялся с раздражением, достал три рубля из кармана и вручил их Никанору. Двое солдат щелкнули каблуками, отдали честь, повернулись и, как автоматы, пошли дальше.

– Они, дураки, ничего не поняли! – вздохнул Александр Бестужев.

– Быть может, ничего не поняли мы? – усомнился Николай.

И они уже были готовы окликнуть других солдат, чьи шаги приближались во мраке ночи.

14

Письмо было датировано 28 ноября, «на рассвете». Софи перечитала несколько фраз из него: «Почему ты не сообщаешь мне никаких новостей? Ты не больна? Я терзаюсь беспокойством, как ты там. Пришли мне ответ с обратной почтой, умоляю тебя!.. Кончина царя, о которой я узнал вчера, вынуждает меня задержаться здесь еще на некоторое время. Друзья рассчитывают на меня. Я не могу их покинуть… О Софи, если бы ты знала, как опьяняет ощущение, что ты после стольких лет бездействия снова нужен!.. Я возвращаюсь с ночной прогулки по городу. Говорил с солдатами. Эти простые, грубые люди понимают нас… Кстати, три-четыре дня назад я видел Никиту. Он навещал старика Платона, который стал его наставником во всех делах. Санкт-Петербург пошел на пользу твоему подопечному. На мой взгляд, он теперь выглядит не совсем по-деревенски. Поначалу он работал у торговца кожами. А теперь служит в лавке по продаже тканей. Болтая с ним, я припомнил Каштановку, и это усилило мою тоску. Я был бы предельно счастлив, если бы ты была здесь со мной. Как вспомню твое милое лицо, мне не хватает воздуха, сердце разрывается и хочется сжать тебя в объятиях! Совершенно необходимо, чтобы ты приехала ко мне. Отец чувствует себя достаточно хорошо, значит, ты можешь оставить его без опасений…»

Она подняла глаза и посмотрела на окно гостиной, по которому хлестал сильный дождь со снегом. Эти любовные уверения очень мало трогали ее, как будто письмо предназначалось другой. Она чувствовала, что окончательно освободилась от Николая, забыв и о его достоинствах, и о недостатках. Поскольку он требовал ответа, она напишет ему, что ему незачем больше искать встреч с нею. Ему остается только поселиться в Санкт-Петербурге, тогда как она сама останется в деревне. В глазах света они будут представлять собой разъехавшуюся супружескую пару, каковых очень много. Позже она, быть может, вернется во Францию. В любом случае, Софи не бросит никакого упрека в адрес мужа. Зачем? Он бы не понял, почему ее оскорбила такая малость. Безвольное, легкомысленное, непостоянное существо – вот за кого она вышла замуж и от кого должна сейчас избавиться. Она рассчитывала на свекра, который мог защитить ее от возможных выпадов Николая. Михаил Борисович проявлял такую заботу о чести и спокойствии снохи, что рядом с ним она ощущала себя в безопасности, как в крепости. Ей нравилось их уединение в Каштановке, неяркая и уютная жизнь, которую поверхностный наблюдатель счел бы тоскливой; Софи полюбила эти невеселые края с нежными красками, полюбила простых людей, бывших у нее в услужении. Впрочем, ее супружеская жизнь закончилась. Она не могла представить себе, что увлечется другим мужчиной. И после десяти лет брака знала, что детей у нее не будет. Какой обрыв в нити ее жизни! Ребенок с жадным ротиком, удивленным взглядом, неловкими и мягкими ручонками! Она снова задумалась об этом, разволновалась, стала терзаться. Чувство неудовлетворенности, вызванное несовершенством собственной плоти, иногда охватывало ее с неистовой силой. После ссоры с Седовым она больше не ездила в Отрадное. А он, наверное, уже снова уехал. Как только она узнает об этом наверняка, то поедет повидать Мари и маленького Сережу.

Письмо Николая трепетало между пальцев. Она сложила его и сунула за корсаж. Тяжелые шаги вернули ей улыбку на губах. Михаил Борисович вошел в гостиную, он выглядел усталым и заспанным. Узнав несколько дней назад о кончине царя, он очень расстроился. Не говоря ни слова, он протянул Софи газету. Траурной линией была очерчена первая страница «Русского инвалида». Под рамкой с изображением двуглавого орла Софи прочитала:

«Воскресенье, 29 ноября 1825. – Гонец, прибывший из Таганрога 27-го числа сего месяца, доставил печальную новость о кончине Его Величества Императора Александра. Узнав об этом неожиданном трауре, высокопоставленные члены императорской фамилии, Государственный Совет, министры собрались в Зимнем дворце. Первым, Его Величество Великий Князь Николай Павлович, вслед за ним все находившиеся там государственные чиновники, а также все полки императорской гвардии принесли присягу верности и повиновения Его Величеству Императору Константину I».

– Итак, – сказал Михаил Борисович, – у нас начинается новое правление. За мою долгую жизнь это будет уже четвертый император, которого мне придется узнать: Екатерина Великая, Павел I, Александр I, а теперь Константин… Вы, должно быть, воспринимаете меня как исторический памятник!

– Ни в коей мере, – возразила она. – Я даже нахожу вас удивительно молодым. Еще утро, а он уже одет с ног до головы! Вы собираетесь выезжать?

– Да, – ответил он, – мне надо побывать в Пскове. В соборе будут служить панихиду по императору. Губернатор просил всех именитых граждан присутствовать на ней. Я пообедаю в городе. Вернусь, может быть, поздно. А что будете делать вы в мое отсутствие?

– Поеду в Черняково, потом в Крапиново…

– Опять навещаете больных крестьян?

– Не упрекайте меня в этом, я нахожу удовольствие в этих поездках и, в каком-то смысле, оправдание моего здесь пребывания.

– Вашего пребывания… О, ваше пребывание не требует таких оправданий!.. О нет, Софи!..

Он больше ничего не сказал, но его взгляд был полон нежности. Она смутилась, будто он выбрал ее из сотен ей подобных. Вздохнув, Софи различила хруст письма Николая у своей груди. Уголок листка царапал ей кожу. Она поднесла к нему руку.

– Вы не получили по почте известий из Санкт-Петербурга? – спросил Михаил Борисович, заметив ее жест.

– Получила.

– И что вы собираетесь делать?

– Останусь здесь при условии, что Николай сюда не вернется, – произнесла она четким голосом.

С восхищением глядя на Софи, Михаил Борисович подумал, что она для него уже не та женщина, которой он отдавал предпочтение, которую выбрал, женщина, отличная от всех; нет, она стала частью его души, его тепла настолько, что он уже не представлял себе жизни без нее, так же как не верил в существование каких-то чувств после смерти. Медленно подчеркивая суровый смысл каждого слова, он произнес:

– Не беспокойтесь, он не переступит порога этого дома. Я извещу его об этом немедленно.

– Лучше я напишу ему сама, – возразила она.

– Как вам угодно, Софи. Но не медлите. Ради вашего покоя, вашего счастья, которыми я так дорожу!..

Он поцеловал ей руку. Всякий раз, когда он склонял перед нею свою седую тяжелую голову, она ощущала, что это верный человек. Явился Федька и сообщил барину, что коляска готова. Михаил Борисович выпрямился. Высокий и сильный, с густыми волосами, ярким цветом лица, фигурой, затянутой в черный сюртук с бархатным воротничком, он, казалось, ждал комплимента.

– Вы великолепны! – с восхищением произнесла Софи.

Михаил Борисович выслушал эти слова с серьезным видом, что удивило Софи. Неужели он воспринимает все, что она говорит, буквально? Федька открыл большой зонтик, чтобы поберечь хозяина, пока он будет садиться в коляску. Экипаж двинулся в путь в потоке воды и снега, падающих с неба блестящими струями.

Софи обедала наедине с месье Лезюром, который на протяжении всего застолья расхваливал ей преимущества французской кухни в сравнении с русской. Он так раздражал Софи, что она вышла из-за стола, не притронувшись к десерту. Ей надо было срочно съездить в Черняково, где, по слухам, умирала жена старосты. Не дожидаясь, когда подадут коляску, она пошла на конюшню и встала у порога. Дождь и снег прекратились. Куры с кудахтаньем отбежали от кучки теплого навоза. Белая кобыла, уже облаченная в сбрую, кружилась на месте, стучала копытами по камням водосточного желоба и вся содрогнулась, выскочив на свежий воздух. Конюх подтолкнул ее к оглоблям упряжки, крича на собак, которые бегали вокруг, тявкали, мешая ему заниматься делом. Василиса принесла из кладовки груду старой одежды, которую приготовила по приказу барыни, и сунула все это под лавку. Софи положила в эту связку три шерстяных покрывала и коробку с лекарствами.

– Вы так хорошо будете лечить мужиков, барыня, – сказала Василиса, – что они не станут умирать. Постареют. И что тогда с ними делать, никто не знает!

Толстая, беззубая и спокойная, она смеялась, не сознавая своей жестокости. Мальчик Гришка залез на место возницы. Его голые ноги утопали в огромных валенках. Круглая шапка доходила до бровей. Он был, видимо, очень горд, что повезет барыню. «Все здесь любят меня! – подумала Софи. – Я действительно дома!» Василиса помогла ей сесть, укутала колени барыни овечьей дохой, перекрестила ее и сказала:

– Не гони, Гришка!

Гришка щелкнул языком, и коляска, содрогнувшись, тронулась. Снег не задержался. Под колесами с хлюпающим звуком расступалась земля. По обеим сторонам дороги сверкали колдобины, полные воды. С высоких черных елей, протянувших ветки к затянутому тучами небу, стекала вода. В туманном воздухе клубились пары, распространяемые дыханием Гришки и кобылы.

Когда коляска достигла конца аллеи, Софи увидела всадника, ехавшего навстречу. Она узнала крестьянина из Отрадного (одного из немногих, не проданных Седовым), сидевшего верхом на рабочей лошади. Софи тут же решила, что он привез ей приглашение от Марии, и порадовалась этому. Подъехав к коляске, мужик снял шапку. Обнажился чистый и бледный лоб, венчающий обожженное солнцем и заляпанное грязью лицо.

– У меня письмо для вас, барыня, – сказал он запыхавшимся голосом.

И протянул конверт Софи. Она распечатала его, прочитала первые строки, и ужасная тревога охватила ее:

«Когда вы прочтете это письмо, меня уже не будет в живых. Господь, видевший, какого стыда я натерпелась с тех пор, как вышла замуж, простит меня, надеюсь, за то, что я свела счеты с жизнью. Это было необходимо для спокойствия всех нас. Мой муж – презренное существо, холодное, расчетливое и злое чудовище. Даже перед кончиной я не могу простить ему зло, которое он вам причинил. Это он, я теперь знаю, написал то анонимное письмо Васе Волкову. Такому мерзкому поступку нет оправдания! В очередной раз он отправился в поездку. Я опять одна. Умоляю вас приехать и забрать Сережу. Через несколько минут у него не останется на свете никого, кроме вас. Не отдавайте мальчика его отцу ни в коем случае! Владимир Карпович был бы очень рад сделать его козлом отпущения вместо меня. Конечно, мать, покидающая своего ребенка, – преступница, но я ощущаю себя виновницей лишь наполовину, поскольку доверяю его вам. Я слишком измучена, слишком слаба и не сумела бы воспитать его. Рядом с вами, такой сильной женщиной, он будет счастливее, нежели со мной. Позаботьтесь о моем сыне. Любите его. Надеюсь, Николай и батюшка тоже полюбят его. Я ужасно устала. Больше не могу. Молитесь за меня. Прощайте, – Мария».

Софи на секунду провалилась в чудовищную пустоту и тишину. Затем, приходя в себя, прошептала:

– Кто вручил тебе это письмо?

Мужик посмотрел на нее одуревшим взглядом и не ответил. Второпях она задала свой вопрос по-французски. Пришлось повторить его по-русски. Лицо мужика меж густых бровей и бородой оживилось:

– Сама барыня!

– Ты видел ее перед отъездом?

– Конечно!

– Как она выглядела?

– Как всегда!

Невозмутимый спокойный вид мужика успокоил Софи. Золовка, должно быть, написала письмо в минуту отчаяния. Но между желанием умереть и самоубийством как таковым – большая дистанция. Мария наверняка уже отказалась от своего намерения. Софи надеялась на это, прекрасно сознавая, что этот зов о помощи мог исходить лишь от женщины, лишившейся способности сопротивляться и даже разума. Дорогá была каждая минута, но, чтобы добраться до места, понадобится по меньшей мере полтора часа. Софи дернула Гришку за рукав и крикнула:

– Скорее! Гони! В Отрадное!

Он хлестнул кнутом белую кобылу. Коляска, скрипя и подскакивая, тронулась. Уцепившись за сиденье, Софи дрожала от нетерпения. Мысль ее опережала лошадь и терялась в тумане. С бессознательным упорством Софи повторяла одно и то же: «Лишь бы мне не опоздать! Только бы рассеялся этот кошмар!» Сосредоточившись на одном предмете, она теряла ощущение времени. Обнаженные деревья с воронами, рассевшимися по ветвям, пролетали мимо. Белая кобыла выдыхалась, замедлила свой бег. Софи пришла в отчаяние. Гришка с большей силой стеганул лошадь. Она побежала рысцой. Но это Марию хлестали, чтобы заставить ее опомниться, еще немного понести свой груз, жить, несмотря на истощение сил и тяжесть пути! Далеко за коляской скакал крестьянин из Отрадного.

Когда показался дом, стоявший в центре безлюдного двора, тревога сдавила сердце Софи. Она искала взглядом хоть какую-то деталь, которая могла бы избавить ее от страха. У крыльца собака грызла кость. Ела бы она так спокойно в двух шагах от мертвого тела? Нет. Все это было нелепой, противоречивой историей, русским приключением! Колеса увязли в грязи перед ступеньками. Кобыла закусила удила и замотала головой, отчего послышался звон, будто ключи в связке ударялись друг о друга. Гришка помог Софи выйти из коляски. Подхватив юбку, она бросилась в переднюю. Путь ей преградила чья-то фигура. Это была Меланья, кормилица. Лицо ее было бледным и распухшим, глаза расширились от страха.

– Что случилось? – воскликнула Софи.

Девка подавила рыдание, перекрестилась и сказала:

– Наша барыня умерла!

Софи почувствовала, что силы совсем покидают ее, душа разрывается, и не могла произнести ни слова.

– Час назад, – продолжила Меланья. – Ее нашли в сарае. Она повесилась.

– Какой ужас! – прошептала Софи. – Где она?

Меланья отвела ее в спальню. Шторы были задернуты. В полумраке горели две свечи. Перед иконой мерцал огонек лампады. На кровати, одетая, застывшая, лежала женщина. Лицо ее было прикрыто платком. Туфель с нее не сняли. Софи узнала бледно-сиреневое платье с голубыми оборками, в котором ее золовка была во время их последней встречи. Но разве на груди покоятся руки Мари? Пальцы не были соединены в молитвенном жесте, но были изогнуты, скрючены до излома. Две крестьянки и мужик стояли, прижавшись к стене. Трехголовая тень протянулась до потолка. У изножья кровати рыдала повитуха Фекла. Заметив Софи, она пробормотала:

– Я послала за отцом Иоанном!

Несмотря на стремление рассуждать здраво, Софи не могла еще поверить, что последняя надежда потеряна. Она приподняла платок. И почувствовала будто удар в голове. Мертвенно-бледное лицо, которое она увидела, было лицом незнакомой Марии, Марии, отбросившей стыдливость, позволяющей разглядывать свою неистовую, исстрадавшуюся, истерзанную душу, застывшую с ужасной маской на лице. Щеки были покрыты лиловатыми пятнами. За приоткрытыми веками просвечивал молочного цвета взгляд. Краешек синего языка торчал в уголке рта. Веревка оставила косую бороздку на коже шеи и нижней челюсти. Задумавшись об этой, так плохо прожитой жизни, Софи испытала странное чувство, ей показалось, что она всегда знала, каким трагическим будет конец Мари. В девушке, которая однажды, в снежную бурю, в белом платье венчалась в деревенской церкви, уже тогда зародилась повешенная обезображенная женщина, распростертая на этой кровати.

– Прости ее, Господи! – вздохнула Фекла. – Пусть страдание послужит ей искуплением ее греха!

Софи опустила голову. Ощутив неумолимую суровость такого заключения, она тоже испытывала необходимость обратить свою душу к невидимому и всеведущему Владыке, который решает судьбу человека в тот самый момент, когда он считает себя абсолютно независимым. Она прикрыла лицо покойной платком. Затем обратила внимание, что туфли Марии запачканы грязью. Эта деталь по непонятной причине потрясла ее. Печаль, которую она долго сдерживала, неудержимо охватила ее, и глаза Софи подернулись слезами. Она опустилась на колени у кровати, поцеловала руку с холодной кожей и жесткими костями и тихо пробормотала:

– О Мари! Мари! Зачем вы это сделали?

Воспоминания нахлынули на нее. Как во сне, она представила себе тот зимний вечер, когда девушка и ее отец танцевали один перед другим под звуки балалайки. Софи опять увидела симпатичное личико Мари, кружившейся вокруг Михаила Борисовича, который, покраснев от удовольствия, постукивал каблуками и щелкал пальцами, выкрикивая: «Оп-ля! Оп-ля!» Все тогда было таким простым, таким сияющим и чистым!..

За спиной раздались торопливые шаги. Задыхаясь, вошла толстая крестьянка в платке и сказала:

– Отец Иоанн отказывается отпевать самоубийцу! Он говорит, что она умерла не по-христиански! Говорит, что ей уготован ад!

Женщины с ужасом перекрестились. Мужик пробормотал:

– Тебе не надо было рассказывать ему, что она повесилась!

– Он сам увидел бы это, придя сюда! И еще сильнее разгневался бы!

– И то правда! – сказала Фекла. – Ой! Ой! Ой! Святые угодники, святые угодницы! Грех-то какой! Как же мы ее похороним без отпевания? Да и устоит ли крест на ее могиле?

– Покойники, которых хоронят без священника, не находят упокоения! – твердо объявила Меланья. – Это всем известно! Они бродят по деревне. Стучат в окно! Хотят вернуться! Она вернется!

– Замолчите! – прикрикнула Софи. – Вам не стыдно болтать такой вздор?

Этот властный голос подействовал на крестьянок.

– Господь, быть может, будет не так суров, как поп! – заметила Фекла, пожав плечами.

И продолжила жалобно и нежно:

– О! Милая голубка, ты улетела! О! Чудесное зернышко, потерявшееся на ветру!..

Вслед за нею заплакали все женщины. Их четко согласованные стенания напоминали вокальное упражнение, лишь незначительно окрашенное печалью. На их рыдания отозвался вопль ребенка, отдыхавшего в соседней комнате. Меланья шмыгнула носом, осушила глаза, расстегнула корсаж и сказала:

– Он проголодался, бедняжка! Мне все-таки надо пойти к нему!

Скоро после ее ухода ребенок перестал хныкать. Уткнувшись лбом в бедро покойницы, Софи продолжала вспоминать историю их такой беспокойной и такой нескладной дружбы. Она не столько страдала, сколько переживала ощущение разрыва с жизнью. Быть может, именно это и называли молитвенным состоянием?

* * *

В половине девятого вечера сгоравший от нетерпения Михаил Борисович услышал, что у крыльца остановилась коляска. Почему Софи так надолго задержалась в деревнях? Неужели не подумала, как беспокоится свекор? Он решил выразить свое неодобрение и не пошел в переднюю встречать ее. В окно кабинета он увидел слугу, поднявшего большой фонарь, и дождь, бриллиантовой пудрой сверкающий в его свете. Кожаная кибитка была залита водой. Перед окном замелькали тени. Из коляски вышли две фигуры: Софи и крестьянка.

Михаилу Борисовичу не нравилось, что сноха привозила людей из деревни в дом. Он решил очень сильно отругать ее за это. Но такая перспектива была ему не по душе. Радуясь, как комедиант, он сел за рабочий стол, передвинул чернильницу и малахитовое пресс-папье, застегнул жилет и изобразил недовольное лицо.

Но время шло, а Софи не показывалась. Снедавшее его желание увидеть ее остановило ход времени. Наконец дверь приоткрылась, и вошла она, черноволосая, оживленная, элегантная. Платье ее зашуршало, коснувшись стула. Когда Софи оказалась в свете лампы, он увидел, что в руках снохи – белый сверток. Приглядевшись попристальнее, Михаил Борисович узнал младенца. Наверное, какой-то мужицкий ребенок! И рассердился. Если он не остановит сноху, она превратит дом в приют!

– Наконец-то, Софи, но это же смешно! – ворчал он, пока она укладывала дитя в кресло.

Сноха выпрямилась и встала напротив свекра. Только тогда он заметил, что она бледна, а глаза смотрят пугающе пристально. Можно было подумать, что женщина околдована только ею различимым видением. Он испугался и пробормотал:

– Что это за ребенок?

– Ваш внук, – ответила Софи.

Когда прошел первый миг удивления, Михаил Борисович замкнулся, недоверчиво глядя на сноху. Он предчувствовал какое-то действие, предназначенное для того, чтобы провести его. Упершись двумя кулаками в край стола, он встал, грозно выпятив широкую грудь и подняв подбородок.

– Зачем вы его привезли? – спросил он суровым тоном.

– Я не могла поступить иначе!

– Если вы надеетесь разжалобить меня!..

– О нет, батюшка! – произнесла она. – Я даже умоляю вас быть мужественным!

И протянула ему письмо Марии. Он не пожелал взять его: