Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 59 страниц)

– Нет, я переоденусь сама…

Шаги удалились. Молодая вдова осталась наедине со своим отражением в зеркале, взглянуть на которое опасалась: страшно было обнаружить, что она слишком хороша для одиночества. Но ни в коем случае не стоит думать о возможных отношениях с Николаем. Как хорошо, что она согласилась принять приглашение Дельфины и так достойно держалась, сообщая ему об этом. «Да, так будет лучше! Несомненно лучше!» Она машинально подошла к окну – сад уже погрузился в темноту. Вдруг Софи различила черный силуэт у каменной скамьи, там, в темноте, неподвижно стоял Озарев и ждал ее. Охваченная радостью, она чуть было не бросилась вниз, в сад, не побежала к нему, но вовремя остановила себя. Решительно захлопнула окно, звук этот болью отозвался в ее душе.

10

В одиннадцать гости начали расходиться. Дельфина очень хотела, чтобы Софи и ее родители немного задержались, но если господин де Ламбрефу с удовольствием провел бы здесь еще некоторое время, его жена и дочь спешили вернуться домой – долгий ужин и скучные разговоры утомили их. Софи казалась даже более измученной, чем госпожа де Ламбрефу.

– Дитя мое, вы принадлежите к грустному поколению, – сказал ей граф, когда они сели в экипаж. – Раньше у людей вашего возраста кровь была горячее, ночь без сна их не пугала!

– Друг мой, в своих воспоминаниях вы склонны все приукрашивать, – вздохнула графиня.

– В любом случае, – продолжал ее супруг, – Дельфина показалась мне привлекательной, как никогда. Должно быть, благодаря этому молодому полковнику, что сидел напротив нее за столом. В тот день, когда ее сердце окажется незанятым, она постареет сразу лет на десять! К счастью, барон любит ее так, что не пожелает ей подобной участи!..

– Не говорите вздор! – остановила его жена. Она не выносила, когда муж после сытного ужина переходил к столь вольным темам, которые выглядели пикантными натощак, но после еды приобретали грубоватый оттенок. Господин де Ламбрефу знал об этой слабости своей половины:

– Дорогая, я серьезен, как никогда! Снисходительность нашего доброго хозяина ему только на пользу…

Их беседа не слишком занимала дочь, по мере приближения к дому ее все неотвязнее одолевали мысли о Николае, встреч с которым она избегала уже два дня. И сегодня они уехали к Шарлазам еще до его возвращения из казармы. Увидит ли его – стоящим в конце галереи, у библиотеки, в саду или у окна? Сердце ее билось в такт колесам.

Проснулся, открыл двери господам слуга. Софи заметила, что в конце коридора, у комнаты Озарёва, горит свет. Раздались шаги. Она замерла – предчувствие не обмануло, в полумраке различила силуэт молодого человека.

– Да вы не спите! – воскликнул граф.

– Нет, – ответил Николай. – Вы хорошо провели вечер?

– Восхитительно! Есть, не будучи голодным, пить, когда не хочется, болтать ни о чем и ухаживать за женщинами, которых не любишь, – вот что в наше время признается удовольствиями самыми рафинированными! Но и вы, мой милый, на кого вы становитесь похожи? Мне кажется, что армия полностью завладела вами!..

Квартирант улыбнулся, но, когда взглянул на Софи, глаза его были грустны: он силился молча сказать ей что-то, она не понимала. Никогда раньше ей не приходилось видеть его таким растерянным. Не выдаст ли свою тайну в присутствии графа и графини?

– Я недавно узнал очень важную для меня новость, – сказал Николай.

– Что ж, не будем стоять здесь и пройдем в гостиную, – предложил господин де Ламбрефу.

Слуга зажег свечи, огромные тени устремились к потолку. Госпожа де Ламбрефу усадила дочь подле себя на канапе.

– Сегодня после полудня, – еле слышно продолжал Озарёв, – мой полк получил приказ выступать. Через четыре дня, на рассвете третьего июня, мы покидаем Париж…

У Софи закружилась голова, перехватило дыхание. Она мечтала только об одном – ничем не выдать себя.

– Что ж, это можно было предвидеть, – проворчал граф. – Я слышал, что сам император Александр готовится к отъезду…

– Да, завтра все полки последний раз пройдут здесь парадом перед Его Высочеством. А затем мы начнем двигаться короткими переходами к Шербуру, где нас будут ждать русские корабли. Оттуда – в Кронштадт…

Он не сводил глаз с Софи в надежде обнаружить, что она огорчена. Нет, женщина оставалась невозмутима, холодна, словно ее совершенно не интересовали его слова. Это безразличие задело Николая: «Да, я ошибся. Нет у нее ко мне никакого глубокого чувства. Мое присутствие забавляло ее, теперь, узнав, что я ухожу, отвернулась от меня, не обращает внимания…» Госпожа де Шамплит была прекрасна в платье цвета слоновой кости с бархатными лиловыми бантами. Неужели под этой красотой и грацией скрывается жестокая душа? Господин де Ламбрефу казался гораздо человечнее своей дочери:

– Быть может, я эгоист, но мне жаль, что вы нас покидаете! Но представляю, как вы будете рады после долгих месяцев разлуки встретить своих родных!

– Ваши отец и сестра ждут вас, должно быть, с таким нетерпением! – вступила графиня.

– Конечно, – ответил Озарёв, – мысль о них будет поддерживать меня при расставании с вашим домом…

Голос его дрожал.

– Вы сказали, что это случится третьего июня? – обратился к нему граф.

– Да.

– Так доставьте нам удовольствие, поужинав с нами второго июня.

Николай был слишком взволнован, чтобы произнести что-либо. Он согласно кивнул, потом собрался с мыслями, пожелал спокойной ночи графу и графине, бросил трагический взгляд на Софи и поспешно вышел. Некоторое время спустя оставила родителей и дочь. Она поднялась к себе в комнату. Госпожа де Ламбрефу тихонько сказала мужу:

– Вы заметили?

– Что?

– Софи…

– Да, могла бы быть любезнее с этим бедным мальчиком…

– Вы и вправду так думаете? Мне так вовсе не кажется! Или я ошибаюсь, или самое время вашему русскому удалиться отсюда!

* * *

Войска собрались на дороге в Нейи еще в девять утра, но парад начался ровно в полдень. Царь, Великий князь Константин, император Австрии и король Пруссии заняли свои мести на площади Звезды. Сорок тысяч человек пришли в движение. Когда Литовский полк поравнялся с государем, солдаты и офицеры приветствовали его возгласами:

– Здравия желаем, Ваше Императорское Величество! Ура! Ура! Ура!

Казалось, от этого громоподобного пожелания задрожали камни. Вновь раздалась барабанная дробь, задавая темп и ритм движению.

Вернувшись в казарму, уставший до изнеможения, Озарёв узнал от Дубакина, что умерла императрица Жозефина – сказались последствия переохлаждения. Об этом сообщала газета «Journal des débats». Дабы избежать упоминания Наполеона, ее именовали «матерью принца Евгения». Николай с грустью прочитал эти строки, вспомнил эскападу в парк Мальмезон. Как он был счастлив и беззаботен, сколько смеялся с товарищами! А через несколько дней мир утратил свой блеск: появились сообщения об окончании дипломатических переговоров, о предстоящем путешествии русского государя в Англию, о прощании генерала Сакена с Парижем, за всем этим угадывалась радость, что испытывала Франция, расставаясь с войсками союзников.

На другой день, тридцать первого мая, артиллерийский салют возвестил подписание мирного договора. Озарёв и два его сослуживца бросились к дворцу Бурбонов, где, как говорили, должно быть зачитано обращение к жителям столицы. Они успели вовремя, хотя сквозь толпу, украшенную треуголками, султанами и флагами с лилиями, пробиться было невозможно. Впрочем, голос читавшего слышен был прекрасно:

– Жители Парижа! Франция, Австрия, Россия, Англия и Пруссия заключили мир. Закрепляющий его договор был подписан тридцатого мая. Так встретьте же ликованием новость об этом благодеянии и думайте о счастье, что ждет вас при отеческом правлении принца, которого провидение вернуло нам!

Получив необходимую дозу радостно-исступленных восклицаний и брошенных в воздух шляп, официальный кортеж двинулся по направлению к бульвару Сен-Жермен. Никто в толпе не обращал внимания на русских офицеров. Как будто они уже покинули столицу!

Николай с товарищами вернулись в казарму, двор был заставлен сундуками, корзинами, дорожными сумками. Часовые охраняли обоз с багажом. Распахнув окна, солдаты убирались, выбивали одежду, чистили оружие. Они-то, по крайней мере, счастливы были вернуться домой: в Париже им довелось увидеть только стены казармы и несколько широких улиц, по которым прошли парадным шагом, не обращая внимания ни на что вокруг. Озарёв даже завидовал этому, если бы и ему удалось забыть Софи! Госпожа де Шамплит старательно избегала его, он же все настойчивее уверял себя, что до конца дней будет любить только ее одну.

Собираясь на прощальный ужин второго июня, постоялец облачился в военную форму и намеревался вести себя как можно естественнее. Но когда сели за стол, она – напротив, лишился сил, что копил для этой минуты, и буквально вынуждал себя нахваливать еду и поддерживать разговор. Каждый взгляд этой женщины причинял боль: если несколько дней назад она с полным безразличием отнеслась к известию о его отъезде, теперь, похоже, настроение откровенно враждебное. Вспомнилась их первая встреча. Но если тогда она упрекала его за то, что поселился в их доме, теперь, кажется, за то, что покидает его. Самым мучительным оказался десерт. Подняв бокал с шампанским, господин де Ламбрефу счел необходимым произнести несколько слов о том, что люди могут найти общий язык, несмотря на границы, и что какой бы кровопролитной ни была эта война, тем не менее способствовала сближению народов. Граф закончил свою речь, воздав должное русской армии, и особенно ее офицеру, которого имел честь приютить под своей крышей. Николай поблагодарил за все, что он для него сделал.

– Благодаря вам все время, что был в Париже, я чувствовал себя словно дома. Я восхищался Францией до знакомства с вами, теперь полюбил ее…

Озарёв покраснел до корней волос, ведь Франция и Софи были теперь для него – одно. Но дочь графа осталась равнодушна и к этому его заявлению, смысл которого, должно быть, ускользнул от нее. Красивая и безучастная, она ожидала окончания ужина с очевидной скукой. Ее мать, напротив, была непривычно взволнована. Будучи противником долгих излияний, граф попытался внести нотку веселья в их прощание:

– Но, черт побери! Не на Луну же вы отправляетесь! Рано или поздно у вас будет возможность вернуться во Францию!

– Нет, – промолвил юноша. – Я больше не вернусь… никогда!..

Спазм перехватил ему горло, на глаза навернулись слезы. Он схватил бокал, выпил его залпом и пожалел, что не может разбить о стену, как это было принято на пирушках среди военных.

* * *

Париж еще дремал в утреннем тумане, пустынные улицы казались странно просторными. Гвардейцы шли строем по пять человек, Озарёв и Розников ехали верхом впереди отряда гренадеров. Далеко впереди виднелось зачехленное знамя полка. Весело гудели трубы, гремели барабаны. Порой, как это было тогда, когда войска входили в Париж, открывалось окно, показывалось заспанное лицо. Но теперь все было по-другому – страх сменила надежда, разбуженные жители облегченно вздыхали: «Все!.. Русские уходят!.. Скатертью дорога!..» Николаю казалось, он явственно слышит этот шепот. Софи не сказала ему на прощанье ни одного теплого слова, он был убежден, что все в Париже ненавидели его и гнали прочь.

Полк пересек Сену, повернул к площади Людовика XV, поднялся по Елисейским полям к площади Звезды. В предместье Сен-Жермен запланирована была первая остановка. Небо прояснилось, над колоннами Триумфальной арки длинное, похожее на крыло белое облако осыпало свои перья под лучами восходящего солнца. Ипполит Прекрасный с наслаждением вдыхал свежий воздух и, когда музыка смолкла на мгновение, запел с ужасающим акцентом столь милую сердцу французских роялистов песенку Генриха IV.

Как мог он быть таким счастливым, если, по его собственному признанию, оставлял в Париже любовницу? Или не любил ее, или просто умеет держать себя в руках? Николаю необходимо было выяснить это:

– Ты виделся с ней вчера?

– С кем?

– Да с твоей молоденькой кондитершей… Жозефиной…

Ипполит перестал петь и сказал:

– О нет! Бедняжка! Три дня назад я сказал ей о своем отъезде, последовали слезы, клятвы. А ты знаешь, что, как только женщина начинает вздыхать, меня и след простыл… Угадай, как я провел эти последние дни в Париже?

– Ухаживая за кем-то другим!

– Вовсе нет! Ладно уж, посвящу тебя в свою тайну, только держи язык за зубами!

– Клянусь!

Розников заговорщицки прищурился и прошептал:

– Вчера я был на заседании масонской ложи!

– Ты – франкмасон?

– Никогда не был, но капитан Дубакин взял меня с собой. Это может пригодиться…

– В чем?

– В продвижении по службе. Говорят, Великий князь Константин – франкмасон, и многие генералы, и адъютанты царя. А так как я намереваюсь сделать карьеру в армии… Ох, слышал бы ты, как восторженно отзывались французские братья о нашем государе!..

Дальше Николай слушал вполуха, заботы Ипполита казались ему такими ничтожными.

– Прощай, Париж, – произнес Розников, когда они пересекли заставу, замечание это окончательно повергло Озарёва в уныние.

Он стиснул зубы, словно от физической боли. При мысли, что не увидит больше Софи, его охватила глубокая безнадежность: зачем он на этой дороге, среди этих людей в военной форме, когда с каждым шагом все дальше от смысла своего существования? Офицер оглянулся – людской поток размеренно тянулся, заполнив до краев улицы. Сверкали штыки, дымились трубы над крышами, день обещал быть солнечным. Софи!.. Все еще спит? Слышала ли, как уходил? Думает ли о нем? Хотя накануне она и была холодна, Озарёв отказывался верить, что безразличен ей. «Я не мог ошибиться! Произошло какое-то страшное недоразумение! Я ушел, не объяснившись, не узнав, любит ли она все еще меня или не любит больше!..»

Полк поравнялся с деревенькой Нейи, по приказу командира хор затянул походную песню, сочиненную еще в начале войны.

Какой-то солдат передал ружье соседу и, не выходя из строя, пустился в пляс. Товарищи подбадривали его свистом, смехом, криками. Привлеченные шумом, выходили из домов французы и боязливо застывали на пороге. Ипполит то и дело замечал в окнах хорошеньких девушек:

– Ты видел эту блондинку? Взгляни! Да взгляни же!

Жизнерадостные наблюдения товарища выводили Озарёва из себя, и он попросил его замолчать. Розников удивился сначала, потом обиделся. Остаток пути они не обменялись ни единым словом.

В два часа полк с музыкой вошел в Сен-Жермен, где уже полным-полно было русских, стекавшихся сюда из Парижа и окрестностей. На первом же перекрестке пришлось остановиться – там образовалась пробка. Через двадцать минут они получили приказ продолжать марш и расположиться в деревне, где в их распоряжение отданы были сараи, амбары, стойла. Солдаты, бранясь, устраивались на сеновалах: где обещанные прекрасные казармы? А эти, семеновские и преображенские, наверняка устроены получше! У Озарёва и Розникова был ордер на расквартирование, в котором ничего нельзя было разобрать. Они обошли три фермы, прежде чем обнаружили на одной из них предназначенный им сарай для инструментов. Выбросив на улицу лопаты и мотыги, Антип соорудил две кровати из досок, прикрытых мешковиной.

– Вам, барин, будет здесь спаться не хуже, чем на улице Гренель! – заметил он, довольный своей работой.

Сердце Николая сжалось от тоски – первая ночь вдали от Софи! Чтобы отвлечься от этих мыслей, присоединился к офицерам, собравшимся у полковой палатки, установленной возле дороги. Здесь узнал, что поступил новый приказ: только первый гвардейский дивизион отправляется в Шербур, второй, в состав которого входит и Литовский полк, возвращается в Россию пешком, через всю Европу. Новость эта несказанно обрадовала офицеров – король Пруссии собрался устроить в Берлине торжества в честь окончания войны, войска могли принять в них участие.

– Что же, буду счастлив сравнить парижанок и жительниц Берлина! – говорил Ипполит Прекрасный.

Николай развернулся и отошел, не в силах теперь выносить подобные шуточки. Антип нагнал его, чтобы сообщить: во дворе фермы для офицеров накрыт будет обед. Озарёв отказался идти туда, он не был голоден. Дотемна бродил по полям, усыпанным огоньками бивуаков: дремали часовые, скакала эстафета, кто-то играл в карты, кого-то брили наголо… Молодой человек сотни раз уже видел это, но сегодня казалось, происходившее вокруг не имело к нему никакого отношения. После переклички осмотрел амбар, где разместились на ночлег его подчиненные, потом, словно в горячке, бросился в их с Розниковым сарай. Стоявший у дверей с сигарой в руках приятель встретил его насмешливо:

– Собираешься ложиться?

– Нет, я уезжаю.

Ипполит вытянулся и вытаращил глаза:

– Как это уезжаешь?

– Мне необходимо вернуться в Париж, – пылко воскликнул Николай.

– У тебя есть разрешение?

– Нет.

– Рассчитываешь получить?

– Конечно же, нет, сам знаешь, что мне откажут. Я не собираюсь никого ставить в известность.

– Что за безумие!

– Успокойся. Завтра на заре, еще до побудки, вернусь.

– А если тебя схватят?

– Ну и пусть!

– Да ты понимаешь, чем рискуешь: подобную выходку могут трактовать как дезертирство!

– Не надо высоких слов! Все обойдется!

Розников бросил сигару и спросил:

– Ты хотя бы посчитал, сколько времени займет дорога туда и обратно?

– Семь часов.

– Но только если лошадь не устала. Чего не скажешь о твоей!

– Китти хорошо отдохнула. Я знаю, на что она способна.

– Черт с тобой! – проворчал Ипполит. – Уверен, что все это из-за женщины!

– Да.

– Не думал, что ты так влюблен.

– Я и сам не думал.

Все в нем ликовало, принятое решение требовало немедленного исполнения. Не дав приятелю сказать больше ни слова, зашел в сарай, взял свои дорожные сумки и побежал к загону, где стояли на привязи лошади. Охранявшие их конюхи мирно спали на земле.

* * *

Софи распускала волосы, перед тем как лечь, вдруг в дверь тихонько постучала ее горничная Эмильена, просунула в щель свою лисью мордашку, проскользнула в комнату:

– Госпожа! Вас спрашивают!

– Кто?

– Этот русский господин… офицер…

Софи прижала руки к сердцу:

– Ты уверена, что не ошиблась?

– Конечно. Я видела, как он приехал. Предупредить ваших родителей?

– Ни в коем случае! Где они?

– У себя в спальне.

– А он?

– Внизу. Ждет вас. Я проведу его в гостиную?

– Да… или нет… В библиотеку… Скорее!

Эмильена убежала, Софи наскоро привела себя в порядок. Причесываясь перед зеркалом, увидела, что бледна, но глаза сияют счастьем: «Откуда он вернулся? Как? Надолго ли? Можно ли теперь сомневаться в его любви?» Своим внезапным появлением он путал все ее планы, усложнял все, и все же она была благодарна ему за это безумство. Не раздумывая больше, поспешила в библиотеку. Он уже был там – с горящим лицом, весь в дорожной пыли. Не осмеливаясь начать говорить, умоляюще смотрел на Софи. Она почти прошептала:

– Что происходит? Я думала, вы в Сен-Жермен…

– Я и был там еще четыре часа назад.

У нее забрезжила надежда:

– Вас послали сюда с поручением?

Он покачал головой:

– Нет, я должен немедленно ехать обратно. Моя лошадь захромала, а путь не близкий…

Сердце ее сжалось – от радости ли, от тоски:

– Тогда… почему…

Этого она не должна была говорить, ответа Софи боялась больше всего.

– Мне надо было увидеться с вами!

Признание взволновало ее, хотя она сама его вызвала.

– Да, – продолжал он, – мы расстались так странно, так холодно…

– Вовсе нет!

– О да! Несколько дней назад вы переменили свое отношение ко мне, не отрицайте этого. Я вас чем-то рассердил, сам того не желая?

Софи не успела ответить, дверь библиотеки открылась. Женщина в ярости обернулась – родители! Кто их предупредил? Они выглядели сконфуженными, встревоженными.

– Вот это сюрприз! – воскликнул господин де Ламбрефу. – Могу я узнать, чему мы обязаны счастьем так скоро видеть вас вновь?

В мгновение ока Софи оказалась перед отцом.

– Я объясню вам это позже, – сказала она прерывающимся голосом. – Теперь умоляю оставить нас с господином Озарёвым одних…

– Но, Софи, дитя мое, это невозможно! – вмешалась госпожа де Ламбрефу. – То, о чем вы просите…

– Оставьте меня одну!

В ее глазах появилась такая властность, что графиня застыла на месте.

Осознав всю серьезность происходящего, граф счел, что разумнее удалиться, а не пререкаться перед иностранцем. Дочь вынуждала его к этому. Он не находил в ней ни снисхождения, ни стремления соблюдать приличия, качеств, присущих ему, которыми он так гордился, нет, была в ней какая-то душевная стойкость, к числу достоинств им не относимая.

– Что ж, хорошо, – сказал он с напускной вежливостью. – Мы будем ждать вас в гостиной…

Граф вышел, подав руку жене, которая еле стояла на ногах и печально качала головой. Софи прислушалась к удалявшимся шагам. Потом взглянула Николаю в глаза и пылко сказала:

– Теперь говорите! Вы упрекали меня в безразличии…

– Да, мне показалось…

– И потому что вам «показалось», вы вернулись сюда посреди ночи за объяснением? Кто дал вам право беспокоить меня? Что, по-вашему, я должна сказать вам?

Голос ее дрожал от гнева. Чем сильнее желала она оказаться в объятиях этого человека, тем яростнее возражала ему. Его упреки были защитой от ее собственной слабости. Сколько еще надо причинить ему, да и самой себе, боли, чтобы, побежденный, он согласился уйти? Когда он будет далеко, она вновь обретет покой, в этом Софи была уверена. Теперь же ей оставалось только наносить удар за ударом и страдать.

– Вы сердитесь, и я прошу у вас прощения, – сказал молодой человек, так преданно и нежно взглянув на нее, что у Софи все перевернулось внутри. – Когда сегодня утром я увидел себя со стороны, идущим по дороге, то понял, что не могу уехать отсюда навсегда, не будучи уверен в тех чувствах, что вы испытываете ко мне…

– Правда? – воскликнула Софи.

Мысли ее рвались, на мгновение она замерла с раскрытым ртом, произнося про себя: «Пусть трусливо отступит, откажется, исчезнет, иначе я сдамся! Не хочу больше! Скорее! Скорее!»

– И вы пустились в обратный путь в надежде застать меня в слезах? – сказала, наконец. – Наверное, это было бы прекрасное воспоминание о последних днях, проведенных в Париже. Сожалею, что не могу помочь вам…

– Я вернулся не затем, чтобы спросить, любите ли вы меня, но чтобы сказать, что я вас люблю!

Невыносимая сладость была в этих словах, которые, Софи знала, месяцы и годы будут отравлять ее одиночество, но с недоброй улыбкой спросила:

– Вам придает смелости, что мы с вами больше не увидимся? Вам кажется благородным или забавным посеять смущение и исчезнуть? И что вы ответите, как поведете себя, если вдруг вам покажется, что меня тронули ваши слова?

– Но…

– Останетесь во Франции? Ведь нет, не так ли? Ваша жизнь – армия, ваш дом – Россия. И вы не можете не вернуться туда. Тогда что все это значит? Скажу вам откровенно: я испытываю к вам определенную симпатию, сохраню о вас хорошие воспоминания, но не настаивайте, чтобы я переменила свое мнение…

Николай опустил голову. Как хотелось бы ей прийти ему на помощь, но она оставалась на месте заложницей выбранной роли. Страдала не меньше, чем он, но выдать себя не могла. Внезапно твердо произнесла:

– Уже поздно… Вам надо ехать…

Юноша вздрогнул, будто до сих пор еще надеялся убедить ее в чем-то. Теперь осознал свою ошибку! Весь риск этого ночного путешествия! Одернув его, Софи оказала ему услугу. Честь его была задета, теперь он знал, что делать. Вышел из библиотеки, закрыл за собой дверь, спустился.

Внизу заметил, что кто-то есть. Родители Софи в молчаливом страхе ожидали его. Николай смерил их невидящим взглядом. Он сожалел уже, что ушел, не сказав Софи того, что следовало: «Вы всегда ломали передо мной комедию, ломаете ее и теперь! И это не благородно!» Вот что он должен был бросить ей в лицо.

– Господин Озарёв, – смущенно обратился к нему граф. – Не могли бы вы уделить нам несколько минут?

Не обращая на него внимания, Николай повернулся и бегом поднялся по лестнице. Какая-то сила подталкивала его в спину. Она получит свое! Каждому свой черед! Он резко распахнул дверь библиотеки и в изумлении замер на пороге: сидя в кресле, Софи плакала. Она подняла лицо. Увидев мокрые щеки, глаза, пылающие страхом и ненавистью, он почувствовал себя непростительно счастливым:

– Вы плачете…

Софи резко поднялась. Как она ненавидела его за то, что застал ее врасплох! Он понял – к нему приближается враг, и пусть в руках у него ничего нет, зато взгляд убивает наповал. Впервые юноша с нежностью произнес ее имя:

– Софи! Софи!..

Она покачала головой и прохрипела:

– Убирайтесь!

Николай не тронулся с места.

– Убирайтесь! – закричала она. – Или мне позвать слуг, чтобы вас вышвырнули за дверь?!

– Софи, я уйду… Уйду немедленно, клянусь вам… Но я хочу, чтобы вы знали…

Что-то ударило ему в глаза – Софи вырвалась из библиотеки. Собравшись с силами, он бросился за ней. Хлопнула дверь, повернулся ключ. Она заперлась в своей комнате.

Остановившись у дверей, Николай еще раз произнес:

– Софи! Я люблю вас! Я никогда вас не забуду!

Он говорил с пустотой. Наконец, отступил перед этим молчанием.

Спускаясь по лестнице, удивлялся, что, хотя между ним и Софи все кончено, ощущает невероятную легкость. Неужели, чтобы быть счастливым, ему даже не нужно ее присутствие? Озарёв почти уверовал в это. И мысленно поверял ей все свои будущие радости и горести, о которых Софи никогда не узнает. Словно в тумане, вновь различил он два силуэта, вновь господин и госпожа де Ламбрефу попытались его остановить. Это движение слегка привело его в чувство. Замедлив шаги, поклонился:

– Прощайте, графиня, прощайте, граф…

Они не решились удерживать его. Во дворе Николай нашел свою лошадь, которая казалась очень бодрой, сел в седло и попросил слугу открыть ворота.

Париж спал. Ночной мрак и глубокая тишина, в которой эхом отзывался звук копыт, придавали мыслям Озарёва несколько торжественный оттенок. Вскоре физическая усталость погасила его исступление, теперь он был почти спокоен, лишь на глазах дрожали слезы. После заставы пустил лошадь рысью. Над головой сияли звезды. Серая дорога тянулась среди полей.

Покачиваясь в седле, полузакрыв глаза, Николай едва замечал окружавший его мир. И чтобы не заснуть, стал потихоньку разговаривать с Софи.