355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анри Труайя » Свет праведных. Том 1. Декабристы » Текст книги (страница 43)
Свет праведных. Том 1. Декабристы
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 12:14

Текст книги "Свет праведных. Том 1. Декабристы"


Автор книги: Анри Труайя



сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 59 страниц)

3

Они шли два дня и две ночи по засыпавшему дороги глубокому снегу, а добрались только до Гатчины – всего на сорок пять верст отдалились от Санкт-Петербурга. Рассветное солнце щедро поливало лучами придуманный для развлечений очаровательный городок: вот замок с колоннами, вот укрытый белоснежным одеялом парк, вот затянутые льдом пруды, вот окрашенные в нежные цвета виллы… В центре Гатчины уже открылись все трактиры и харчевни. Николай выбрал самый из них скромный и зашел туда вместе со спутником. Поклонились иконам в красном углу, перекрестились, сели за стол в уголке зальца. Даже не спрашивая, чего бы хотелось посетителям, пузатый черноволосый хозяин заведения, вылитый турок с виду, принес жареной колбасы, черного хлеба и кваса. Должно быть, ничего другого здесь не подавали. Николай склонился над тарелкой. Прошлой ночью останавливались в амбаре, и он совсем не выспался. Ноги – как ватные, от голода кружится голова. Никита печально посмотрел на барина и сказал тихо:

– Отдохнуть бы нынче…

– Нет-нет, – возразил Николай. – У нас мало времени, очень мало. Через час – снова в путь.

Он так стремился к Софи, что ни о чем, кроме скорого свидания с женой, даже и думать не мог. В грезах, в обрывках снов, повторявшихся постоянно, она сначала захлопывала перед ним дверь, но к середине ночи, наконец, соглашалась отворить, чтобы выслушать его объяснения. Мысль об этом воспламеняла кровь Озарёва. Сердце его начинало биться, как у подростка. Улыбка сияла на губах…

Озарёв расстегнул бараний тулуп, открылась грубая домотканая сорочка. В валенках, косматой шапке, с мешком и посохом он действительно походил на мужика-паломника. Вдруг ему показалось, что хозяин трактира искоса и как-то странно поглядывает на него. Ох, как стало страшно – аж мурашки поползли по коже… Господи! Да он же по привычке ест, прижав локти к корпусу и лишь слегка склонив голову к столу – какой крестьянин так ведет себя! Быстро сообразив, что к чему, Николай, исправляя ошибку, налег на клеенку локтями, стал гримасничать, причмокивать после каждого глотка.

– Ой, барин, не перегнуть бы вам палку-то! – озабоченно шепнул Никита.

– А ты кончай называть меня барином и выкать! – огрызнулся Николай в ответ. – Ляпнешь так однажды при ищейках – и мы готовы! Как думаешь, удастся сговориться тут с каким-нибудь возчиком, чтобы доставил нас в Лугу? Да хоть в телеге!

– Может, и сговоримся…

– Пошли-ка поищем в стороне рынка!

– Если позволите, барин… виноват… нет, давай уж я один схожу туда, – отозвался Никита. – Одного-то меня никто ни в чем не заподозрит. Улажу дело и вернусь за тобой.

На смуглом обветренном лице крестьянина мягкий блеск сине-фиолетовых глаз напоминал драгоценную эмаль, и даже тогда, когда Никита не улыбался, от него все равно исходило сияние здоровой молодости, простодушия, искреннего доброжелательства. Он прикончил свою порцию колбасы, допил квас, встал. Николай с тревогой смотрел вслед уходящему спутнику: одному ему все-таки было немножко не по себе. Чтобы казаться более естественным, он вытащил из кармана тулупа горсть семечек и принялся их грызть, энергично сплевывая. Из другого угла зальца к нему, пошатываясь, двинулась какая-то тень.

– Угости, братец, подсолнушками! Отсыплешь?

Перед Николаем, все так же покачиваясь, остановился сильно на вид пьяный бородач с растрепанными светлыми волосами. Судя по повязке на лбу и покрою длинного армяка – плотник. Бородач протянул вымазанную какой-то гадостью открытую ладонь, Озарёв щедро сыпанул ему семечек.

– Вот уж благодарствую! – обрадовался плотник. – Храни тебя Господь, мил-человек!

И пошел своей неуверенной походкой к выходу.

Но хозяин преградил ему дорогу.

– Эй, ты чего – собираешься уйти, не заплатив?

– За что платить? Я и не пил вовсе!

Явная ложь возмутила «турка». Лицо его исказилось, и он заорал:

– Ах, так! Значит, не пил?! Дрянь ты этакая! Скотина! Вонючка! Чтоб тебе ни дна, ни покрышки!

Произнося очередное ругательство, хозяин всякий раз изо всех сил толкал бородача кулаками в грудь. Тот, и без чужой помощи вот-вот готовый упасть, сначала пятился, а потом потерял равновесие и рухнул на ближайшую лавку.

– Да нету у меня денег-то, братец, вишь, в чем дело… – пробормотал он.

– Тогда я посылаю за полицией!

– А толку-то? Что она – денег тебе даст?

– Удовольствие доставит: посмотрю, как тебя взгреют! Ну-ка, ну-ка, выворачивай свои карманы!

– А давай я тебе лучше спою!..

Мальчишка в белом переднике по знаку хозяина уже направлялся к двери – скорее всего, чтобы сбегать за полицейскими. Пьяница тем временем запел, отбивая такт ладонью по столу. Николай с тревогой наблюдал за происходящим: если явится полиция, его могут как свидетеля повести в участок. А там допросы, там станут присматриваться к бумагам… Нет, любой ценой, любой ценой этого надо избежать! Он пошарил в карманах, мелочи там не оказалось, и трактирщик получил десятирублевую ассигнацию со словами:

– Возьми, я плачу за него.

Трактирщик удивился. Осклабившись, он принялся низко-низко кланяться, складываясь просто вдвое – так, будто его осчастливил знатный господин. Николай еще больше смутился от такого и снова притворился человеком из народа, пересчитывая сдачу с нарочитой, как бы исполненной подозрений медлительностью.

– Откуда денежки-то? Небось, на ярмарке давеча хорошо заработал? – поинтересовался хозяин заведения.

– Ну да, – ответил Николай.

– И теперь к себе возвращаешься?

– Угу. Домой.

– И где ж ты живешь?

– А под Лугой…

– Далеко отсюда…

– Далековато еще…

– Что ж ты продавал-то там?

– Луб, – выпалил Николай первое, что пришло на ум.

– Э-э-э, как повезло тебе! У нас с таким товаром не разживешься!

Их беседа была прервана пьяницей, который, словно очнувшись, вскочил с места, но тут же и повалился на Николая, сжимая его в объятиях так, что кости трещали, и целуя в обе щеки мокрыми губами. Изо рта у бородача нестерпимо воняло перегаром.

– Солнце ты мое незакатное! Отец родной! Кормилец! Век не забуду! Прикажи, я отрежу себе хоть палец, хоть ухо – все сделаю, лишь бы тебе в радость!

Николай вырвался и устремился к двери. Трактирщик и мальчишка-слуга, кланяясь, как китайские болванчики, проводили его до порога. Опасаясь новых приключений, он решил в ожидании Никиты прогуливаться по тротуару, но успел дойти лишь до ближайшего угла: за спиной раздался голос:

– Эй, парень! Ты, ты! Куда направляешься?

Озарёв обернулся. Двое вооруженных полицейских знаками приказывали ему приблизиться. За ними маячил трактирщик: он втянул голову в плечи, однако выглядел не только немножко виноватым, но и торжествующим.

* * *

Окна крытого возка заиндевели, и Николаю пришлось процарапать ногтем на стекле белую полоску и склониться к ней, чтобы разглядеть, что там на улице. Сидевший рядом жандарм поспешил призвать его к порядку:

– Будьте любезны не показываться, держитесь дальше от двери!

Сиденье было узким, и теплая ляжка конвоира тесно прижималась к бедру Николая.

– Интересно, чего вы боитесь? Что я увижу город или что город увидит меня? – усмехнулся он, несмотря на то, что настроение было хуже некуда.

Жандарм поморщился – арестант, а шутит! – и поплотнее обхватил затянутыми в перчатки руками свою саблю. После того, как Николая задержали на гатчинской улице и допросили в участке, этому жандарму было поручено заехать с преступником домой, вернее, к Косте Ладомирову, чтобы тот переоделся, а теперь он вез его в неизвестном направлении. Крестьянская одежда была уложена в пакет, пакет обвязан веревочкой и брошен под сиденье. К счастью, Никите удалось избежать следствия: Озарёв поклялся допрашивавшему его начальнику участка, что бродил по дорогам один, и ему, несмотря на протесты трактирщика, поверили: да и как было не поверить, если он не преминул напомнить как о своем происхождении (не у всякого семья со столь древними корнями!), так и о служении Родине во время Отечественной войны.

Наверное, тех, кто станет допрашивать его сегодня, убедить будет труднее. Ах, если бы ему удалось повидаться с Софи до ареста! Если бы жена его простила, он выдержал бы любые испытания с улыбкой на губах! Теперь же все, что он не успел сказать в свое оправдание, только давит на совесть тяжелым грузом…

Повозка остановилась, за стеклами задвигались тени, жандарм вышел первым. Спрыгнув за ним на снег, Николай увидел перед собой бесконечный фасад Зимнего дворца. Вот это честь! Но почему, почему его привезли сюда, а не в полицейский участок? Впрочем, он не пытался ответить себе на этот вопрос. Ему было все равно. Часовые, расставленные на одинаковом расстоянии друг от друга, охраняли подступы к зданию. На площади виднелись группы вооруженных людей, горели костры, переминались с ноги на ногу привязанные лошади, стояли пушки… Все это было похоже на укрепленный лагерь. Жандарм щелкнул каблуками, склонившись перед парой эполет, двумя пальцами прикоснулся к краю форменной фуражки: приказано было явиться… Не успев понять, что, собственно, происходит, Николай оказался окруженным солдатами с саблями наголо, и человек, похожий на адъютанта, сухо повелел:

– Пройдите!

Сразу после туманных сумерек – ослепительное чудо мрамора, зеркал, сияющих люстр… На широченной лестнице – офицеры в орденах, они бегают вверх и вниз с деловым, озабоченным видом. Толпа придворных в бело-золотой гостиной: тихий разговор по-французски. Головы тщательно причесаны, волосок к волоску – в воздухе ясно ощущается аромат дорогой помады. Едва Озарёва ввели, все взгляды обратились на него – будто глазами на абордаж брали. И он услышал:

– А вот и еще один предатель Отечества!

– Император проявляет излишнюю доброту, сам их допрашивая!

– Как подумаю о князе Трубецком…

Николай спросил у адъютанта:

– Князя Трубецкого арестовали?

– Да.

– А еще кого?

– Я не имею права с вами говорить. Оставайтесь здесь. Подождите.

Сопровождающий исчез, оставив Озарёва среди людей, чья ненависть ощущалась им физически: просто воздуха от этой ненависти не хватало. И тем не менее он, который совсем еще недавно с трудом выносил, когда его рассматривали, сегодня черпал силы в презрении ко всем этим интриганам.

Ждать пришлось долго, но адъютант, наконец, появился снова и отвел его в гостиную поменьше и потемнее – стены ее были завешаны картинами. Под большим холстом итальянского письма, изображавшим Святое семейство, сидел молодой еще человек в красно-золотом гусарском мундире. Николай узнал генерала Левашова. Перед ним, на ломберном столике, были приготовлены бумага, перья, стояла малахитовая чернильница, рядом с ней – вазочка, полная розовых конфеток-драже.

Коротко допросив новоприбывшего – в общем-то, только удостоверив личность, Левашов дружелюбно поинтересовался:

– С каких пор вы состоите членом тайного общества?

– Года два или три, – ответил Николай.

– И кто же ввел вас в эту среду?

– Никто! – Озарёв пожал плечами.

– Хотите, чтобы я поверил, будто однажды вам самому припала охота просто пойти да постучаться в дверь к Рылееву?

«Так… он знает, что Рылеев руководил нами…» – Сердце у Николая сжалось.

– Даже и не помню, как это было.

Левашов прижмурил глаз, словно прицеливался в неприятеля. В неприметном его лице интересна была только одна деталь: тонкие, тщательно завитые усы, кончики которых он время от времени накручивал на мизинец. «Салонный шаркун!» – с неприязнью подумал Николай.

– Но, может быть, вы о другом помните: например, о том, что ваш друг Ладомиров поселил вас у себя? – продолжал Левашов.

– Конечно.

– Он же не мог в таком случае не знать, что вы встречаетесь с заговорщиками!

– Почему не мог? – притворился удивленным Николай. – Он ничего и не знал.

А подумал при этом, что Костя, струсивший и предавший товарищей в последнюю минуту, не заслуживает, чтобы его выгораживали. Как всегда – храбрецы расплачиваются за трусов.

– Ну, а Степан Покровский? – снова заговорил генерал. – А Юрий Алмазов? А Кюхельбекер?..

Имена так и сыпались из его уст, но Николай и бровью не повел.

– Так как же? О них не желаете мне что-нибудь рассказать?

– Нет.

– Почему?

– Дело принципа.

– Не вам, предавшему вашего государя, говорить о принципах!

– Я не предавал его, ибо не приносил ему присяги!

– Есть еще время раскаяться и сделать это.

Николай опустил голову и сжал челюсти. Никогда раньше он не поверил бы, что так легко сумеет проявить благородство в совершенно безнадежной ситуации. Левашов склонился над бумагой, быстро записывая ответы Озарёва. Перо в генеральской руке чуть вздрагивало. Закончив, он перечитал текст, исправил несколько запятых и снова приступил к допросу.

– Скорее всего, вы станете отрицать, что 14 декабря находились на Сенатской площади среди мятежников?

– Нет, не стану. Находился.

– Следовательно, убийства генерала Милорадовича и полковника Штурлера произошли на ваших глазах…

– Да.

– Кто же в них стрелял?

– Не заметил.

– Вы защищаете банду убийц!

– Они не убийцы, поскольку действовали, исходя из политических убеждений.

К бледным щекам Левашова прилила кровь.

– Неужели безумные идеи нескольких французских философов вы почитаете более, чем священные законы, которые веками правят страной ваших предков? Неужели вы ставите Рылеева, Трубецкого или Пестеля выше императора, получившего власть от Бога?

– Император не получал власти от Бога.

У Николая перехватило дыхание, и он замолчал. В глубине комнаты распахнулась двустворчатая дверь – на пороге обозначился силуэт высокого крепкого мужчины, затянутого в мундир Измайловского полка. Царь! Матовое лицо, прямой нос, лысеющая голова, большие и выпуклые светлые глаза – как он напоминает тяжелую, неподвижную мраморную статую!..

– А я тебя знаю! – сказал царь. – Ты ведь десять лет назад вступил в Париж с нашей победоносной армией?

– Да, ваше величество! – ответил Николай, на которого, несмотря ни на что, произвели впечатление осанка царя и его безмятежное высокомерие.

– Перед тобою открывалась блестящая карьера. Но ты все потерял из-за глупости!

Говоря это, царь взял со стола протокол допроса, составленный Левашовым, рассеянно пробежал его взглядом.

– Просто-таки разговор слепого с глухим, – проворчал он, иронически улыбнувшись. – Наверное, я удивлю тебя, сказав, что мне нравится, как ты пытаешься выгородить своих товарищей?

– Ничуть не удивите, ваше величество! – отозвался Николай.

– Но мне ты можешь признаться во всем. Я выше злопамятства. Говори со мной, как говорил бы с отцом.

Озарёв сделал вид, что не расслышал. А думал он о том, какой дьявол навел царя на мысль самому, лично допрашивать каждого заговорщика по мере того, как их, одного за другим, доставляли в Зимний дворец… Разве монарх не утрачивает своего величия, становясь судьей в своем собственном деле? Тем более что этот, похоже, умеет менять маски с ловкостью ярмарочного фигляра! Только что он выглядел олимпийски спокойным, и вот уже черты его выражают одно лишь бесконечное великодушие.

– Благородные души восхищают меня, – снова заговорил император, – восхищают даже тогда, когда их увлекают дурные идеи. Каждый ведь может ошибиться. По моим сведениям, участие твое в заговоре было не слишком значительным. И я бы мог забыть о твоих заблуждениях, в случае, если бы ты захотел вернуться в армию…

Услышав это, генерал Левашов отложил перо и поднял на царя взгляд, в котором ясно читалось сомнение.

– Да-да, – продолжал между тем Николай Павлович, – ты бы мог взлететь довольно высоко, достаточно проявить честолюбие, способность прислушиваться… Впрочем, я готов простить и других заговорщиков – из тех, кого ты сочтешь нужным назвать…

Николай учуял ловушку и замкнулся, бросив в пустоту:

– Я уже сказал генералу Левашову, что никого не назову!

– Но теперь не генерал, теперь царь просит тебя об этом!

Наступила мертвая тишина. После долгой паузы государь, недовольный упорством виновного, нахмурил брови.

– Твоя супруга – француженка, не так ли? – спросил он.

Николай вздрогнул: оказалось затронуто самое уязвимое его место. Он пробормотал:

– Да, ваше величество.

– Это от нее ты набрался либеральных идей, которые и привели тебя к заговорщикам?

– Нет, ваше величество.

– Зачем ты лжешь мне?

Николаю было мучительно слышать, как Софи пытаются обвинить в совершенных им преступлениях: не решатся ли они и ее судить как участницу заговора? Теперь, когда их союз рухнул, мысль об этом показалась ему особенно тягостной.

– Как знать, велика ли роль женщин в серьезных политических конфликтах? – вздохнул царь. – Мне бы хотелось иметь побольше сведений о твоей жене…

– Она ни при чем, ваше величество, заверяю вас! – прошептал Николай. – Клянусь вам! Ей на этот счет вообще ничего неизвестно!

– Тем лучше, тем лучше… Наверное, тебе хотелось бы увидеться с нею?

Николай с трудом выговорил:

– Да, конечно, ваше величество!

– Ничего не может быть проще, если, разумеется, ты проявишь чуть-чуть меньше упрямства, говоря со мной. Впрочем, засвидетельствую-ка я тебе, пожалуй, прямо сейчас свое доброе отношение: можешь написать жене, я разрешаю. Здесь, у меня на глазах. Но – пятнадцать строк, ни на одну больше! Дайте бумагу и перо, Левашов!

Совершенно пораженный ходом событий, Николай стоял неподвижно, не в силах пошевелить пальцем. В первый раз с тех пор, как его привезли во дворец, он почувствовал себя не в своей тарелке, первый раз ему стало стыдно. Мог ли он признаться императору, что между ним и Софи все кончено? Левашов тем временем уже протягивал перо.

– Извольте!

– Нет, – отрезал Озарёв.

– Отказываетесь? – генерал посмотрел на него свысока. – А отдаете ли вы себе отчет в том, насколько дерзким выглядит ваше поведение? Кто вы такой, чтобы отвергать милость, оказанную вам императором?

– Я никто и не прошу ни о чем, – хмуро произнес Николай. – Делайте со мной что хотите, но писать я не стану.

– И подданный плохой, и супруг никуда не годный! – сухо сказал император. – Мало того, что ему не хватает принципов в общественной жизни, так еще и в личной – тем же грешит!

– Позабыл раньше сказать, ваше величество, – подсуетился Левашов, – что он, ко всему еще, переодевался мужиком, чтобы скрыться от нашего расследования!

Глаза Николая Павловича сверкнули, на лбу его надулась вена. Он закричал:

– Вам следовало так и оставить его в мужицком наряде! Пока уведите. Я еще поговорю с ним – потом!

Двое солдат препроводили Николая в соседнюю комнату и показали, на какую банкетку у окна сесть. Ледяным холодом тянуло от расписанного по итальянской моде потолка, от навощенного паркета. Один из солдат предложил другому табаку. Они оба взяли по понюшке, втянули, дружно поморщились и хором чихнули.

– Эх, друг, у тебя не табачок, а порох какой-то!

– Да уж, силен… Я в него подмешиваю щепотку мелко толченного стекла. Ну, и пробирает до самых глаз. Еще хочешь?

– Погоди, дай очухаться!

Николай попытался заговорить с караульными – они не ответили. Еще вчера они намеревались перейти в лагерь мятежников, а сегодня смотрят на своего пленника с суеверным страхом – будто он враг самому Господу. Озарёв вспомнил убитых 14 декабря: маленького флейтиста с разорванным животом, мальчика-рассыльного посреди рассыпавшейся сдобы, даму в большой шляпе с перьями и струйку крови, которая текла по ее лицу, островки льда, плясавшие в Неве, и людей, надеявшихся спастись, перебравшись на другой берег, а теперь вопивших от ужаса… Эти образы преследовали его. Какое наказание – помнить их всю жизнь! Наверное, так и будет… Николай с усилием вернулся в сегодняшний день. За дверью шел разговор: вероятно, император возобновил допросы. Не обращая внимания на надзирателей, Озарёв встал и прислонился к дверной раме, чтобы лучше слышать. До него долетали лишь обрывки фраз. Допрашиваемые сменяли друг друга в нескольких шагах от него, но ему не удавалось никого узнать по голосу. К каждому царь находил особый подход, он напоминал актера, которому подвластны любое амплуа, любой жанр и который демонстрирует это, желая доказать, сколь велик его талант.

– Вы – потомок столь знатного рода, как же вы могли позволить себе якшаться с подобными тварями? – печально говорил он одному.

– На колени! – кричал другому. – И вам не стыдно? Ну-ка быстро пишите все, что знаете! Может быть, этим заслужите разрешение увидеть вашу жену и ваших горячо любимых детей!..

Или – так:

– Поверь, я страдаю из-за того, что вынужден наказать тебя, но, увы, это необходимо! Император воплощает в себе Закон, и моя судьба не менее плачевна, чем твоя… Станем молиться друг за друга: ты за меня в темнице, я за тебя – на троне…

Если речь императора чаще всего была хорошо слышна, то ответы заговорщиков различить было трудно: все они говорили шепотом – будто на исповеди у священника. Дважды Николай услышал в вопросах царя собственное имя.

Часом позже за ним снова пришел адъютант. Те же два солдата отконвоировали узника в гостиную, где император ходил взад-вперед мимо столика, за которым что-то писал Левашов.

– Отлично, – смерив Николая взглядом, сказал царь. – Ну и как, ты подумал?

– О чем, ваше величество?

– О риске, которому подвергаешь себя, упорствуя в молчании. Большая часть твоих товарищей пытается искупить вину откровенными признаниями. Если ты не последуешь их примеру, судьба твоя будет ужасна!

– Я не боюсь смерти, ваше величество! – ответил Николай.

– А кто тебе говорил о смерти?! – взревел император. – Знаешь, чего ты заслуживаешь? Думаешь, тебя казнят, так будешь интересен? Нет, я тебя попросту в крепости сгною!

Николай даже не подумал ответить: угрозы царя казались ему такими же фальшивыми, как его обещания. Никогда еще скорбь о провале революции не была в нем такой острой.

– Извольте подписать ваши показания, – Левашов протянул Николаю заполненный лист бумаги.

Озарёв бросил взгляд на протокол допроса, но терпения прочитать его до конца не хватило, и он без задержки поставил внизу росчерк.

* * *

У дверей Зимнего дворца его ожидала та же повозка с тем же жандармом. Стекла были матовыми, но все-таки ему удалось быстро определить маршрут, по которому его повезли. Копыта лошадей стучали глухо – значит, под ногами у них деревянный мост через реку. А теперь – каменная мостовая, вон какое эхо… Нет никаких сомнений: они едут в Петропавловскую крепость. Ступив на землю, Николай увидел перед собой заснеженный двор, окруженный высокими каменными стенами, посреди него небольшое строение. Жандарм провел его в вестибюль с голыми стенами. Из-за центральной двери вышел генерал, припадая на деревянную ногу. Седые волосы, подстриженные ежиком, толстый живот выпирает из-под зеленого сукна мундира. Бахрома эполет редкая – буквально через один не хватает шнурочков, да и золото на них совсем потускнело от времени.

Мрачно глядя на новоприбывшего, старый вояка представился:

– Комендант крепости, генерал от инфантерии Сукин, – и, указав пальцем куда-то назад, сказал: – А это моя правая рука, плац-адъютант Подушкин.

За его спиной маячил персонаж с помятым круглым старушечьим личиком без всякой растительности, с раздавленным в лепешку носом. Пухлый подбородок этого странного существа был выложен тремя крупными складками на оранжевом воротнике его мундира.

– Извольте последовать за мной в свою камеру, – прошелестел Подушкин и поднял вверх мешок из грубой толстой ткани.

– А это еще что? – спросил Николай.

– Простая формальность.

Мешок был наброшен узнику на голову, теперь он ничего не видел. Подушкин взял Николая за руку и повел его, говоря почти без умолку и выдерживая при этом любезный тон хозяина гостиницы, намеренного показать гостю приготовленный для него номер:

– Вот сюда… осторожно, тут ступенька… теперь повернем направо… потихонечку-потихонечку, здесь очень скользко…

Они выбрались на свежий воздух, прошли по обледенелому мостику, и Николай почувствовал, что запахло подземельем.

Два человека, скорее всего, из тюремной стражи, двигались следом за ними. Одна из плиток, которыми был вымощен пол, отстала и шаталась. Николай споткнулся, и Подушкин, ухватив его за талию, весело сказал:

– Гляди-ка, на этом месте все спотыкаются!.. Еще чуть-чуть терпения… Вот мы и на месте!..

Он стянул с головы Николая мешок. Николай зажмурился: дым от факела ел глаза. Перед ним простирался коридор со множеством дверей, весьма основательно запертых. Именно так он всегда представлял себе казематы, тюрьму – давно представлял, еще в детстве… У тюремщика, точь-в-точь так, как рассказывали в романах и легендах, на поясе висела связка ключей. Он выбрал один, сунул его в замочную скважину, повернул, затем толкнул тяжелую створку из окованного железом дерева, и та, скрипнув, нехотя поддалась.

Камера, куда привели Озарёва, была с низкими сводами, размером пять шагов на три, никак не больше. Из зарешеченного окошка, стекла которого, кроме самого верхнего, были густо замазаны мелом, проливался тусклый свет. На выкрашенной в зеленую краску кровати, составленной из нескольких соединенных между собою железными полосами досок неодинаковой толщины – грязный соломенный тюфяк и госпитальное одеяло. В углу – деревянная кадушка, из которой нестерпимо воняет застарелой мочой и нечистотами. Стула нет, к ножке хлипкого, вот-вот упадет, стола цепью прикована колченогая табуретка, да стол и сам вроде бы прикован к стене. Тюремщик зажег ночник – фитиль, плавающий в плошечке с маслом: поднялась копоть, сразу проникшая в нос и грудь, дрожащий огонек бросил на потолок неяркий блик, какие бывают от церковных лампад. Холод и сырость пронизывали насквозь. Николай хотел было поднять воротник шинели, но Подушкин задержал его руку:

– Не утруждайте себя понапрасну! Мы обязаны забрать у вас одежду. Вам дадут другую – более соответствующую вашему положению.

И, встав к Озарёву почти вплотную, ловкими движениями опытного мошенника принялся шарить по его карманам. Все, что там было найдено, личные вещи заключенного, а именно – часы, перочинный нож, мелкие монетки и записную книжку, Подушкин мгновенно изъял, описал и завернул в носовой платок, заверив:

– Вы все это получите назад, когда придет время.

Николай разделся, и надзиратель принес ему длинный серый халат, который белые, не слишком ровно намазанные поперек, полосы делали очень жестким: ткань, и без того грубая, от них и вовсе стояла колом. Арестант с отвращением натянул робу на свое белье и переобулся в стоптанные арестантские башмаки. Подушкин растроганно оглядел его и сказал:

– Надо же, как вам все подошло! В точности ваш размер – отлично выглядите! Сидит, как влитое!

«Интересно, он идиот или зверь?» – подумал Озарёв. Ему не терпелось остаться одному, однако стоило коменданту и надзирателю удалиться, а ключу дважды повернуться в замке, одиночество навалилось на узника так, что показалось, будто он совсем потерял равновесие. Тишина была такая, что у него даже в голове зазвенело. Николай принялся осматривать камеру. Черная линия на мутно-зеленой, давно облупившейся стене обозначает, вероятно, уровень, до которого поднималась вода во время последнего наводнения. Все углы затянуты паутиной. По щелям между плитками пола озабоченно снуют тараканы, внезапно исчезают, но тут же и появляются снова. Взяв в руки ночник и присмотревшись к стенам, узник обнаружил несколько нацарапанных гвоздем фамилий – они были ему неизвестны – и какие-то даты… Вот и все, что осталось от несчастных людей, брошенных в эту темницу… Но ведь каждый из них, будь он преступник или ни в чем не повинен, точно так же чувствовал потребность жить, участвовать в движении мира вперед, как и сам Николай!

– А теперь всему конец… – прошептал он.

Мрак, сырость… Узник вздрогнул всем телом. Еще не поняв, что с ним происходит, разразился рыданиями: упал лицом в подстилку и плакал, плакал, плакал, вдыхая горький запах плесени, гнили и испражнений. Острые соломинки, пробившись сквозь ткань, покалывали ему щеки. Но боль в сердце была куда сильнее: что могло быть на свете хуже этого ареста в то самое время, когда ему так нужно было отправиться в Каштановку, чтобы спутать карты отца и вновь завоевать Софи! Он совершенно беспомощен, его голоса отсюда она не услышит, значит, ему остается только бессильно терпеть муки человека, оклеветанного в глазах любимой жены, как раз тогда, когда нужнее всего было бы иметь ее союзником! Если государство не сочтет необходимым сообщить семьям имена осужденных, Софи даже и не узнает, что он арестован, решит, что он с легким сердцем согласился на развод, и, может быть, вернется во Францию с этим ужасным убеждением. Он припомнил письмо Михаила Борисовича – впрочем, он и не забывал его, выучив наизусть, прежде чем сжечь. Каждое слово гнусного послания имело одну цель – заставить его страдать. «Как отец ненавидит меня! Но за что? Что я ему сделал? И разве есть у меня сейчас более злобный враг, чем человек, имя которого я ношу?» Мысли об отцовской ненависти, о гибели сестры, о разладе с Софи, о кровавом исходе революции, аресте, тюрьме беспорядочно кружились в голове, путались, оседали непосильным грузом. У него не было даже возможности оценить каждое из событий отдельно – в соответствии с его действительным значением. Увлекаемый ими, словно потоком лавы, он ощущал только, что катится все ниже, ниже, что ему плохо, что он окунается в ночь и что силы его слабеют по мере того, как все ускоряется это кошмарное скольжение в бездну. Слезы кончились – им овладела беспредельная тупость. Встал, принялся кругами ходить по камере. Вид голых, покрытых мокрицами, стоножками и какими-то еще неведомыми гадами стен вызывал у него состояние, близкое к опьянению. Он снова рухнул на подстилку и уснул мертвым сном.

* * *

На рассвете Николая разбудил тщедушный и весьма пожилой инвалид, увешанный медалями, в одной руке которого был огромный чайник, а в другой – кусок сахара и горбушка черного хлеба. Старик кашлял, надрывая впалую грудь. Челюсть слева у него была сломана – не хватало куска кости в подбородке, и омертвевшая кожа мешочком свисала под усами.

Он принялся наливать в стоявшую на столе жестяную кружку бледный чай. Николай спросил:

– А который теперь час?

Инвалид, казалось, испугался неуместного вопроса.

– Не могу знать. Извольте подождать, пока пробьют часы на соборе.

– Как тебя зовут?

– Не велено говорить!

– А где тебя ранили, можешь сказать?

– Под Парижем. – Инвалид вытянулся, словно в строю.

– Я тоже там был, – грустно улыбнулся Николай. – Лейтенант Озарёв, гвардия Литовского полка.

– А я – бывший гренадер… Тоже из гвардии…

– Значит, твоя фамилия Попов?

– Нет, Степухов! – тут же возразил старик и сразу понял, что его обвели вокруг пальца, укоризненно покачал головой и продолжил печально: – Нехорошо, ваше благородие!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю